Текст книги "Кубачинские рассказы"
Автор книги: Ахмедхан Абу-Бакар
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)
ДВА СТАРИКА
Два старика на привале долго и грустно молчали.
Сулейман из Дибгаши
Конечно, вы не были в наших краях, если до сих пор не знаете, кто такой Уста-Хабиб. У нас его знают все – и идущие вниз, и идущие вверх, а значит, все, поскольку идущих по ровному месту не часто встретишь в горах, это ведь не долины и не степи. «Горы – это горы, – глубокомысленно вздохнул однажды Уста-Хабиб и погладил огрубевшими пальцами белые хвостики усов, – и в горах, точь-в-точь как в жизни, друзья мои, одни поднимаются, а другие спускаются».
Но если вы не были в наших краях, то не можете вы знать и того, что означает имя Уста-Хабиб. Уста – это мастер, но в горах, казалось бы, небольшое это дополнение к имени не так-то просто в наше время заслужить: для этого недостаточно, чтобы и руки умели хорошо делать свое дело.
А руки Уста-Хабиба... Да будет он жить среди нас, пока он нам не надоест! А нам он никогда не надоест, потому что это такой человек, о котором никто ни одного дурного слова не скажет, – и это в наше-то бурное время, когда так легко задеть локтем другого и его же обвинить в неуклюжести!
Говорят, в детстве, когда Уста-Хабиб был еще просто Хабиб – не может же ребенок быть мастером! – он глотал яйца вместе со скорлупой, очень любил, значит, а после у него по этой причине собственный скелет стал, как говорят горцы, выше его самого. Высокий он! Но прожитые годы с такой силой давили ему на плечи, что в конце концов согнули его, правда, совсем немного. Другое дело – морщины, их у него на лице больше, чем колец на пне, по которым определяют и возраст дерева, и даже в какой год что случилось в лесу – гроза, дожди или пожары.
Сказать, что старик наш много чего перевидел и жизни, – все равно что ничего не сказать. Просто он тот самый человек, на котором жизнь молотила и выколачивала из своих колосьев зерно! А черты лица у него тонкие и резкие. Под горбатым носом топорщится усы, как два белых пера речной синицы – очень беспокойная птичка!
Старик любит рассказывать, особенно если слушатели сами не молчат, а вслух переживают, прерывают, спрашивают, поражаются какой-нибудь особенно красивой фразой – тогда глаза старика загораются, а костер беседы мечет искры, облизывая языком пламени небо.
С превеликой охотой рассказывает Уста-Хабиб о своих дальних странствиях в молодости, а ведь где только он, кажется, не бывал: в Бухаре и Самарканде, Москве и Костроме, Багдаде и Стамбуле, не забыл и удивительные ночи на берегу Волги, но главная роль в его воспоминаниях всегда отведена таким же, как он, мастерам, знаменитым умельцам – резчикам по дереву – красному и сандаловому, повелителям стекла. И при этом старик даст вам подержать в руках персидские, русские, индийские и египетские изделия из керамики, которыми битком набит его дом. А в конце рассказа он обязательно скажет: «Но поверьте, друзья мои, нигде не видел я места благодатнее родных Кубачей и моего аула, где я родился, где меня знает каждый камень и я знаю каждую надгробную плиту...»
Такой это человек, Уста-Хабиб!
Он – ювелир, он – тонкий мастер филиграни и непревзойденный эмальер. Он – человек, которому, как никому из нас, знакома великая радость удовлетворения своими трудами, хотя все мы, как говорят горцы, из-под собственных ногтей добываем себе на жизнь. Этот мастер подобен ребенку всякий раз, когда из-под его острого резца появляется на серебре или на золоте ладный узор, виток или просто линия небывалой красоты, когда он кричит: «Ай да молодец ты, Уста-Хабиб из рода Мисрихана, ай да мастер!» – и восторгается безмерно.
Согнувшись в углу комнаты над верстаком, погруженный в свою работу, он, когда доволен, мурлычет себе в усы любимую песенку: «Жизнь, как соленая вода, что и говорить! Чем больше пьешь, тем больше хочешь пить...» Эту песенку он слышал в детстве и запомнил ее, а ведь когда это было и сколько воды утекло с тех пор под железным мостом, что переброшен через ущелье Хиндах?..
Вот и сегодня наш Уста-Хабиб, закрепив на деревянном бруске уже готовую створку серебряного медальона, оттачивает свой резец на небольшом оселке, который в Кубачах называют ламташем. Ламташ – очень редкий камень, у златокузнецов он ценится чуть пониже самого золота, потому что только на этом камне отточенный резец может дать плавные блестящие линии так называемого белого узора. Проверив остроту резца языком, протерев платочком очки, к которым он привык за последние двадцать лет, мастер принялся за работу... Но что такое?! Резец, не послушавшись, скользнул по серебру створки. Сердце старика сжалось от обиды... Вторая попытка – и снова резец сорвался, да еще и вонзился в левую руку! Когда же такое случалось с ним? Кажется, ему было тогда семь лет и он впервые сел за верстак рядом с отцом... Да! Днем рождения человека в ауле мастеров считается вовсе не тот день, когда человек появился на свет с криком на устах, а тот, в который появляется у него в руках резец...
Встревоженный старик приспособил поверх очков еще и лупу, изо всех сил напряг зрение, но и это не помогло. Узоры теряли присущую им стройность, линии безобразно искривлялись, в руках мастера, в движении резца не было ни уверенности, ни плавности – все виделось словно в тумане...
Уста-Хабиб отложил работу, сбросил очки, протер усталые глаза, встал из-за верстака, посмотрел на себя в зеркало, очень сам себе не понравился, нахмурился, заложил руки за спину и прошелся по комнате из угла в угол. «Неужели конец?» – крепко взялся за подбородок, постоял и, будто выбросив из головы страшную мысль, вышел из сакли.
Сакля старика стояла в самом низу аула, террасами поднимающегося по склону, и казалось, будто сакля является фундаментом, на котором держится весь аул. Кто так подумал, тот себя, конечно, не обманул. Потому что не было в ауле человека, который бы по праву не считал себя родственником мастера. И если сейчас сакля Уста-Хабиба была пуста, то лишь потому, что все его домочадцы ушли в больницу – проведать жену его девятого внука...
Устало брел старик через узкую полоску картофельного поля, где между грядками важно похаживала курица во главе неровной цепочки писклявых желтых комочков. Старик шел к мшистым скалам, громоздящимся над глубоким ущельем Хиндах.
Некогда в этом ущелье били барабаны, собиравшие горцев для совместного отпора врагу. По извилистому желобу ущелья мчится мутная река, приводящая в движение жернова то тут, то там прилепившихся старых мельниц. По противоположному от аула склону, курясь синеватыми дымками нередких здесь костров углежогов, поднимается густой лес; ближе к осени в лес спускаются кубачинцы, чтобы собирать груши величиной с грецкий орех, смородину, крыжовник, а на оголенных скалах, напоминающих застывшие водопады, – малину. И какая же вкусная здесь малина! Возьмешь в рот ягоду – и кажется, будто вернулась к тебе молодость, столько в этой малине и свежести, и божественного аромата.
Старик стоял и смотрел. Да, здесь он еще видел ясно и далеко перед собой, но на створке уже не мог различить узора, выходившего прямо из-под руки. Он опустился на камень и снял свою папаху сур-бухара[6]6
Из серого бухарского каракуля. (Примеч. автора.)
[Закрыть], обнажив бритую седую голову. Легкий прохладный ветерок скользнул по теплой макушке. День стоял погожий, дышалось легко. В такие дни человеку кажется, будто можно жить, питаясь лишь воздухом этих альпийских высот, запахами трав и альпийской розы, чьи цветы рассеяны по лугам золотистыми медальонами...
Был полдень, но духоты не чувствовалось. Прохладный ветерок – кубачинцы ласково называют его Цуэри – проникал в грудь каким-то волшебным бальзамом. И хотелось думать о чем-то высоком, хотелось молчать и грустить, глядя на прекрасную и величественную природу, вечно обновляющиеся луга; неподвижные горы, будто охраняющие какую-то тайну...
Над скалами летел орел, тяжело шевеля крылами, изрешеченными временем и оттого похожими на полки для хлеба в саклях кубачинцев. Было видно – на таких крыльях большой птице нелегко держаться в воздухе. «Такой же старик, как и я», – подумал Уста-Хабиб и вздохнул. С этого момента он уже не мог оторвать взгляда от птицы. Грязно-серого цвета, она медленно снижалась, и вдруг, сложив крылья, орел камнем бросился вниз. Уста-Хабиб вскочил и взобрался на пригорок. Оттуда он успел увидеть, как из-под когтей некогда могучего орла вырвалась куропатка и с отчаянным писком бросилась в кусты. Орел, неуклюже распластавшись, беспомощно лежал на камнях. «Счастье твое, что на старика напоролась», – мысленно поздравил Уста-Хабиб куропатку и сам удивился своей непонятно откуда взявшейся радости.
Натужно замахав немощными крылами, старик-орел наконец поднялся в воздух и, набрав высоту, полетел как раз в ту сторону, откуда за ним наблюдал обуреваемый странно противоречивыми чувствами старик-мастер. Расстояние между ними медленно сокращалось, и когда человек уже не мог различить тусклый взгляд птицы, орел вдруг, будто ткнувшись в невидимое препятствие, резко свернул в сторону – Уста-Хабиб сообразил, куда тот летит: на картофельное поле, где гуляет курица с цыплятами. Орел на миг остановился, тень от него упала на поле – и курица насторожилась. Но было поздно: орел бросился и всей тушей навалился на цыпленка, возившегося в стороне от других. И все-таки наседка не растерялась! Она нахохлилась, взъерошилась и бесстрашно кинулась на врага. Старый орел с цыпленком в когтях словно окаменел. То ли он удивился наглости курицы, то ли поджидал, чтобы схватить и ее. Но не тут-то было! С неистовым кудахтаньем, рассыпав веером перья на шее, хохлатка наскакивала на хищника, и тот, не имея сил защищаться, вынужден был выпустить добычу. Желтый пушистый комочек, пища и кувыркаясь, помчался к свои братьям, а курица, гордая победой, грозно взглянула на орла – не смей, мол, нападать на моих цыплят, коли тебе жизнь дорога! – и ушла, уводя выводок.
А старик-орел все еще сидел неподвижно, словно уже не осталось в нем ни капли сил. Старый мастер подошел к нему. Орел попытался взлететь, захлопал крыльями, запрыгал, перекувырнулся – и замер, тяжело дыша, разинув клюв. Человек подсел к птице, погладил ее по спине, заглянул в подернутые мутной пленкой глаза.
Видно, орлу трудно дышалось на земле, словно здесь было меньше воздуха, чем в этой прозрачной высоте, с которой он всю жизнь бесстрашно дружил и которой теперь был лишен. Слегка пошевеливая крылами, орел глядел, не мигая, на сидящего рядом человека. Рассмотрев его лапы, старый мастер понял, почему они не удержали не только куропатку, но даже и цыпленка. Когти притупились и как-то срослись, стали похожими на утиные лапы...
– Да, дружище, мы с тобой старики,– грустя и вдохновляясь своей грустью, заговорил Уста-Хабиб. – И стоит ли жить, когда любая курица может нас одолеть? Было время, когда я и барсов смежных побеждал вон в том ущелье! Не говорю уж о коварном черном волке, что бросился однажды на меня зимой в Апраку! Старик, послушай, пойдем ко мне, я угощу тебя как гостя лучшим мясом – мой внук вчера зарезал баранчика. Пошли, дружище, в дом, пошли! Поверь – добра тебе желаю...
Орел встрепенулся, у него вырвалось из груди некое подобие клекота, но подняться он не смог. Конечно, вряд ли его неудачную попытку взлететь надо было истолковать, как знак того, что приглашение Уста-Хабиба принято, но тем не менее старый мастер взял орла на руки и направился к сакле. Там, отрезав кусок от туши барана, человек положил угощение перед птицей: «Ешь, старик, ешь... Да будет тебе эта пища впрок, я же знаю, что ты голоден!» Но орел не прикоснулся к мясу. Голоден был орел, но к дару человека остался равнодушен. «Ну что же, не стану тебя неволить, – сказал Уста-Хабиб. – Я тебя понимаю, старик, и сочувствую тебе».
Снова шел Уста-Хабиб к мшистым скалам. Взобрался на них, положил орла, рядом – кусок мяса, а сам спустился и спрятался за камень, чтобы снова наблюдать за птицей.
Орел сидел неподвижно, будто дремал. Шло время... И вдруг он встряхнулся, подобрал обвисшие крылья и гордо вскинул голову. Высоко над ущельем Хиндах, разрезая мощными крыльями синеву неба, легко и свободно парил молодой орел! Какая же это сила и красота – молодость! Старик-орел, будто вспомнив что-то, взмахнул своими просвечивающими крыльями и с неимоверным трудом поднялся в воздух, тяжело повис над ущельем. Еще два-три отчаянных взмаха – и старая гордая птица почти уже приблизилась к молодой... Но что это? Будто обняв себя крыльями, старик-орел вновь летит вниз головой туда, в глубину ущелья. Неужели за повой добычей?! Мастер, напряженно следивший за птицей, увидел, как она камнем свалилась туда, где некогда под бой барабана собирались горцы, чтобы вместе встретить врага... А молодой и легкий в полете орел, сделав два круга почета над ущельем, полетел к высокой скале, окутанной уже предвечерней дымкой...
Да, старик-орел был мертв. Две росинки мерцали в глазах его, из клюва брызнула алая капля. «Гордая смерть», – думал старый мастер, поднимаясь на скалу, где лежал не тронутый птицей кусок баранины. Носком сапога он осторожно столкнул мясо в пропасть.
Домой Уста-Хабиб возвращался охваченный грустными мыслями. Встреча с орлом взбудоражила старика, и до его сердца не сразу дошла радостная весть, о которой толковала ему жена. Старуха ликовала, словно не первый в их семье правнук, а она сама родилась на свет!
– Оглох ты, что ли? Я же тебе говорю: у тебя родился правнук!
– Ну, родился. И что с того? – отвечал старик, вспоминая гибель орла.
– Как что?! Неужели тебя это не радует? Разве зря говорят люди: сына, любить – одна любовь, внука любить – две любви, а правнука – все три!
Голосом жены со стариком говорила его собственная кровь, предания его народа, родная земля. Они звали его вернуться к ним, к людям.
– Ой, что же это я болтаю с тобой! – закричала вдруг старуха. – Как же быть с люлькой? Ведь старая-то развалилась, а новых сейчас на базаре не найти! Как нам быть?
– Очень просто, – ответил ювелир. А про себя все же сказал: «Да, да, старуха моя, я буду чинить люльку для правнука!»
1973
ПУРША И ХАШИМ
Историю, приключившуюся с Пуршой и Хашимом, почтенные люди рассказывают даже в соседних аулах.
Пурша и Хашим – тухумы, это значит – родственники. Они троюродные братья по линии дедушки, да прибавятся ему еще годы, он жив и здоров.
Жили братья по соседству. У них даже общий дымоход был на обе сакли. Но сами тухумы ничуть не похожи друг на друга. Хашим сызмальства тянулся, как тополек, а Пурша был словно низкорослый пушистый дубок, какими богат склон горы Конгожи. Хашим – худой, глянешь на него, подумаешь: живот у бедняги сросся со спиной. Зато Пурша – толстяк, будто бурдюк с вином проглотил. Первый носит усы и бреет голову, второй ни усов не носит, ни головы не бреет, потому как нечего ему брить – облысел. Один из братьев – земледелец, другой – мастер, гравер по черни.
Но не думайте, что так уж и совсем ничего общего между ними нет. Вот, скажем, поженились они в один и тот же год, даже на одной неделе свадьбы играли. Только, странное дело, длинный и худой Хашим выбрал жену маленькую, кругленькую, как пышка, а коротыш и толстяк Пурша взял себе в жены высокую и худую девушку. Жену Хашима звали Айшат, и родила она ему дочь, а Пурши жену звали Зейнаб, и она родила ему сына.
В общем, если смотреть со стороны, между ними много различий, но внутренне они были схожи. И радости, и горе – все делили друг с другом, можно сказать, ели из одного котла. А это у нас в горах считается главным залогом настоящей мужской дружбы.
Время на их дружбу влияло, как солнечные лучи на созревание малины на каменистом склоне горы Кайдеш.
Но дружба дружбой, а жизнь жизнью. Братьям пришлось расстаться. Хашим со своей женой Айшат и с дочерью уехал в город, он с юности мечтал об этом. Городская суета, удобства нового, непривычного жилья завлекали его. Он, правда, звал с собой в город и Пуршу, но тот наотрез отказался.
По сей день аульчане помнят, как трогательно прощались тухумы – говорят, даже обнялись.
После разлуки не раз цвели и плодоносили сады, не раз прошли отары в Прикаспийские степи и обратно на альпийские луга, не одну посылку упаковала и отправила в город семье Хашима Зейнаб, жена Пурши. Да и сам Пурша не раз покорпел над письмом к своему другу-брату. Он все искал в душе самые добрые слова и, не находя тех, что ему нужны, начинал и кончал всякое письмо одними словами: «Наша радость – ваша радость, наше благополучие – ваше благополучие, наше здоровье – ваше здоровье».
Много, очень много воды утекло вниз по Сулевкентскому ущелью с тех пор, как уехал из аула Хашим со своей семьей, так много, что сын Пурши уже кончал школу, учился в десятом классе. И конечно же, дочь Хашима тоже, наверно, училась в десятом, ведь они родились в один год. Наступила пора подумать об их будущем, хотя они не были по обычаю сосватаны при рождении.
И Пурша велел жене собирать в дорогу хурджин. Зейнаб уложила в него, сколько смогла: большой кусок вяленого мяса специального приготовления, круг овечьего сыра, сушеный урюк, грецкие орехи... Все это, конечно, и в городе можно найти, да из родного аула слаще.
Перевесил Пурша хурджин через плечо и, сгибаясь под его тяжестью, забрался в кабину попутной машины.
Дорогой он разговорился с шофером и так расхваливал своего друга, что шоферу, как он сказал, даже захотелось взглянуть на Хашима.
На окраине города Пурша попросил остановить машину, решил дальше идти пешком.
С хурджином через плечо, в белой папахе, шел он по улицам незнакомого города и, конечно же, обращал на себя всеобщее внимание. Но Пурша не замечал любопытствующих взглядов. Ему все было ново: автоматы с газированной водой, где стояли стаканы, – подходи, нажимай кнопку и пей, если хочешь, – и то, что здесь, в городе, каждый мальчишка бойко лопочет по-русски. Сам-то Пурша не силен в русском.
Но особенно удивляли его ларьки с цветами. Для горца это диковинно. В альпийских лугах столько всяких невиданных цветов, никому и в голову не придет, что где-то их могут продавать за деньги.
Ходил Пурша по улицам, из сил выбился. Решил, что пора отыскать Хашима. Можно бы, конечно, и в гостинице остановиться, но друга обидеть нельзя. Как же это так: он, Пурша, – и вдруг устроился где-то в гостинице, не пошел прямо к Хашиму.
Достал он из кармана бумагу с адресом и стал спрашивать встречных, как ему найти нужную улицу. Тут же подвернулся черноглазый верткий мальчишка, мигом прочел адрес, взял Пуршу за руку, как поводырь берет слепого, и повел. Сначала шли по одной улице, потом свернули направо, еще направо, затем налево и наконец остановились перед большим четырехэтажным домом из пиленого дербентского камня. Паренек сказал:
– Вот, дядя, дом, который вы ищете.
– Спасибо, сынок.
– Дядя, а что у вас там?.. – не выдержал провожатый.
Пурша уже копошился в хурджине. Он достал орехов и насыпал мальчишке полный подол рубахи.
– Спасибо, дядя. Приходите и к нам в гости. Вы ведь помните, где я живу? В том зеленом доме, около которого мы встретились. Я отцу скажу, обязательно приходите.
И, довольный, он побежал прочь.
Пурша стал внимательно рассматривать дом, в котором жил его друг, и удивился: «Неужели это дом Хашима?»
Наконец он вошел в один из подъездов и постучал в первую же дверь. Женщина, открывшая ему на стук, сказала, что тот, кого он ищет, живет на самом верху, на четвертом этаже.
«Ну конечно, и как я не догадался? – подумал Пурша. – Понятно, что Хашим должен жить выше всех, это же мой друг!» И Пурша стал медленно подниматься по лестнице.
Вот и четвертый этаж. Медная табличка на двери, а на ней обозначено, что именно здесь живет Хашим.
Пурша постучал, он не знал о звонках. Никто не отозвался. Постучал снова и прилип ухом к двери. Если бы в эту минуту кто-нибудь увидел его в такой позе, чего доброго, взял бы человека на подозрение.
«Видно, нет никого, – подумал Пурша. – Был бы я горожанином, тоже не сидел бы дома. Вон какая красота: бульвары, набережные...»
Не успел он решиться на что-нибудь, как услышал шаги. Дверь отворилась, и молодая, очень приятной наружности девушка спросила:
– Вы кого ищете, дядя?
Сколько бы ни прошло времени, Пурша не мог не узнать дочь своего друга: черты лица, глаза – всем похожа на Хашима.
– Ты не узнала меня, доченька? – спросил Пурша в надежде, что вот сейчас она вскрикнет и бросится ему на шею. Но этого не случилось.
– Я... Я не знаю вас... – растерянно улыбнулась девушка и крикнула: – Мама...
– Да как же ты посмела сказать такое?! «Не знаю»! И не стыдно тебе? – закричала, подбегая, Айшат. – Это же отец Хайдара, который письма тебе пишет!
– А, тот, что фотографию у меня просил? – хихикнула девушка.
Мать отстранила ее.
– Входи, входи, дорогой Пурша. Сколько лет ведь не виделись! – засуетилась она, вытирая о фартук мокрые руки. – Ну и задам я тебе, озорница! – добавила Айшат, неодобрительно глянув на дочь.
– Не сердись на нее, Айшат, – сказал Пурша, снимая с плеч хурджин. – Она ведь была совсем маленькая, когда вы уехали, откуда ей помнить меня.
– Как Зейнаб, как сын? Вырос, наверно? Мы тут карточку его получили, совсем мужчина!
– Да, вырос. Выше меня ростом стал. А как вы? Хашим еще на работе?
– Он старшим мастером на заводе, всегда позже других из цеха уходит.
После долгих расспросов Айшат предложила Пурше стул на тоненьких ножках:
– Ты посиди, Хашим вот-вот придет. А я вам пока поесть приготовлю.
Пурша протянул Айшат хурджин с гостинцами:
– Это Зейнаб прислала.
Комната была обставлена новенькой, сверкающей мебелью. Все стояло строго по своим местам. Казалось, сдвинь что-нибудь хоть на сантиметр – и случится неладное. Может, поэтому Пурша даже на стуле боялся пошевельнуться. Да и проголодался он, надо сказать, изрядно. В пути ни крошки в рот не взял, готовился к обеду в доме друга.
Окна квартиры смотрели прямо на море. И ветерок доносил запах рыбы. А это еще больше раздражало червячка в желудке у Пурши.
«Эх, присесть бы сейчас на тахту, – подумал Пурша, – а лучше прилечь бы да отдохнуть, поспать часок с дороги». Но никто ему этого не предложил...
Только слышно было, как Айшат с дочерью возятся на кухне.
Звон вилок и тарелок ласкал слух Пурши больше, чем самая распрекрасная музыка. Бедный толстяк изнывал на злосчастном стуле с тоненькими ножками. Пошевелись – развалится. Ноги затекли, пот ручейками скатывался со лба. Пурша уже начал злиться: «И почему это Айшат не догадалась предложить мне... ну, хотя бы табуретку, что ли, – думал он, вытирая лоб мокрым платком. – К тому же и Хашим очень долго не идет. И это называется город?»
Но в ту самую минуту, когда Пурша вконец рассердился, открылась дверь и в комнату вошел Хашим. Все такой же худой и высокий. Даже, кажется, еще подрос, но это, может, и не так, просто в городских домах потолки уж очень низкие.
Тухумы не сразу кинулись друг к другу. Некоторое время они молча рассматривали один другого. Шутка ли, столько лет не виделись! За такой срок могли ведь и характеры измениться.
Пурша смотрел на Хашима снизу вверх, а Хашим на Пуршу – сверху вниз. Потом они улыбнулись, для начала крепко пожали руки. И как-то само собой это получилось, притянули друг друга и обнялись.
За все время было сказано только два слова: «Пурша!», «Хашим!» Но после объятий друзья уже твердо знали, что ничего в них не изменилось, и остались они такими же, как были. Души их растаяли, и по обычаю начались длинные и подробные расспросы-ответы. Добрались и до мелочей. Дошло даже до того, что расхвастались: вот, мол, сколько лет прошло, а жены их и по сей день без очков вдевают нитку в иголку...
Наконец выговорили все. Наступила минутная тишина. Даже неловкая. И Хашим поспешил прервать ее.
– Айшат,– крикнул он,– Пурша, наверно, проголодался с дороги, да и я ведь с работы – не ел еще ничего!
– Сейчас! – отозвалась жена из кухни.
Пурша наконец решился присесть на тахту, но ничего не подозревавший Хашим пододвинул своему дорогому другу все тот же злополучный стул на тонких ножках, а сам сел на тахту и привольно откинулся на подушки. Не зря в народе говорится, что тот, кому обувь жмет, не слышит слов собеседника. В страхе, что у стула вот-вот подломятся ножки, Пурша, весь напряженный, сидел на краешке, не смея привалиться к спинке.
Но наконец-то вздохнул и он: жена Хашима позвала их к столу.
О аллах, каким терпением надо обладать, чтобы дождаться, пока расставят эту батарею дорогих тарелок, больших и маленьких! И, о аллах, сколько вилок и ложек! «Вот, – подумал Пурша, – будет обед!» Он даже ремешок на животе поослабил.
Предвкушая отменное угощение, Пурша довольно потирал руки.
Первым долгом Айшат принесла в графине, с кулак величиной, водку, правда, Пурше показалось, что это скорее жена мужу лекарство приготовила.
Под стать графину были и рюмочки, маленькие, с наперсток.
Огромным ножом, таким, каким в горах баранов режут, жена Хашима нарезала небольшой кусок сыра, ломтики получились ровненькие и тоненькие, тоньше бумажного листа. «Да, мастерица из нее вышла хоть куда!» – подумал Пурша.
После этих приготовлений Айшат принесла на двух продолговатых тарелках (опять тарелки!) по нескольку рыбешек, каждая величиной с ящерку, что водятся на каменистых склонах гор. Одну тарелку она подала недоумевавшему Пурше, а другую – Хашиму. Рядом с рыбешками лежали два перышка зеленого лука и ломтик лимона.
Хашим зазвенел посудой, взял в руки графин и стал осторожно разливать по рюмочкам «лекарство».
– Дерхаб, дорогой мой брат Пурша! Да будет счастливым твой приезд!
– Дерхаб! – сказал в свою очередь Пурша, стараясь не показать хозяину дома свое крайнее удивление, растерянность и недоумение, а про себя подумал: «Нет, не может быть, чтобы такое называлось едой. Это, наверно, просто так, а потом будет добрый обед».
Как рассохшаяся бочка вмиг впитывает каплю воды, так и от содержимого рюмки не осталось следа. Пурша даже не почувствовал, попала ли водка в желудок, а потешнее всего было то, что, не будь он осторожен, мог бы вместе с водкой и рюмку проглотить, до того она была мала.
Выпили еще. Одним махом гость пропустил в горло сначала рыбешку, потом лимон и стал нанизывать на вилку зеленый лук. А хозяин тем временем, утирая крахмальной салфеткой губы, крикнул жене, чтобы подавала кофе.
Айшат принесла в малюсеньких керамических чашечках кофе. Выпили и его.
– Хорошо поели-выпили, – сказал Хашим, отодвигая от себя тарелку. – Спасибо тебе, моя хозяюшка!
Гость вопросительно посмотрел на друга – не насмехается ли? Но нет! На лице у хозяина была по-настоящему довольная улыбка.
– Да что за благодарности! – смущаясь, сказала Айшат. – Пурша, наверно, и не наелся?..
– Что вы, что вы!.. Я сыт. Прекрасно поел, – слукавил Пурша, а про себя подумал: «Видать, желудок моего друга ссохся, раз он может такой едой насытиться...»
И мог ли после всего, когда к другим мукам дня прибавилось еще невыносимое физическое страдание – беспокойство голодного желудка, – мог ли, скажите, Пурша беседовать на такую приятную тему, как судьба взрослых детей, их будущее?.. Нет! Не смог больше Пурша выносить пытки. Он подхватился и был таков: сказал, будто ему надо срочно к вечеру вернуться домой и что до того еще надо завернуть по делам в министерство...
Хорошенько поужинав в шашлычной, он спустился к морю, привольно растянулся на прибрежном песке, как косарь после трудового дня, и долго не мог уснуть: все думал о своем друге, который позабыл обычаи горского гостеприимства.
* * *
Урожай в это лето в садах выдался отменный. А садов у нас год от году все больше и больше. Постепенно они поднимаются в горы, как по лестнице. И теперь яблони и груши растут и плодоносят на таких высотах, где, посади кто-нибудь лет этак двадцать назад хоть одно дерево, сочли бы такого смельчака за сумасшедшего.
Богато уродили не только горные сады. Буйно налились и виноградники Прикаспийской, равнины. Особенно хороши они были в Геджухе, издавна славящемся своим добрым, терпким и вяжущим, как хурма, красным вином. Это о нем поется в старинной песне:
...Из кубачинского бокала
Он пил геджухское вино.
Чтобы не упустить время уборки и успеть собрать щедрый урожай, на помощь сельским труженикам поднялись из городов все, кто мог.
Хашима не надо было уговаривать, мобилизовывать... Он, как и многие, поехал добровольно. Тем более, что ему давно хотелось побывать в родном ауле, повидаться с друзьями и прежде всего, как вы догадываетесь, с Пуршой.
Айшат собрала мужа, положила в чемодан гостинцев для Зейнаб, для самого Пурши и сына их – Хайдара: отрез ситцу на платье, сорочку отцу семейства и ботинки Хайдару.
Сто километров пролетели мигом. Хашим сошел с поезда, а оттуда до места – на попутной машине, затем на лошадях.
Скажем прямо, езда на лошади была не из самых приятных. Во-первых, чемодан! В поезде, в машине или в самолете – дело другое. Там для чемодана место есть. А попробуйте-ка на лошади его устроить!
Хашим уселся в седло и чемодан поставил перед собой. И надо было видеть, с каким трудом он его удерживал. Только тут Хашим по-настоящему понял, что хурджин – и впрямь незаменимая вещь для горца. Кроме того, Хашим отвык от седла. Шутка ли, сколько лет не ездил верхом! Не прошло и получаса, бедняга уже не чувствовал своего зада, будто электрический провод через него пропустили: кололо, как иголками. Позвоночник согнулся в дугу – вот-вот переломится, – лопатки и вообще все кости болели так, что хоть криком кричи. Думал только об одном: скорее бы доехать.
Наконец Хашим был у сакли своего друга-брата. Не у той старой, что имела общий дымоход с бывшей Хашимовой, а у новой сакли, уютно расположенной на привольной поляне, довольно далеко от соседских – не то, что раньше одна на одной верхом.
Хашим еще только подъезжал к селу, а его уже со всех сторон облепил целый рой ребятишек – часто ли увидишь такую диковину: чемодан на коне, как седок, а человек вроде бы сбоку припека.
Но несчастный всадник был до такой степени измучен, что не замечал никого. Он спустил чемодан и с трудом перекинул ногу – чуть не свалился плашмя в дорожную пыль. Однако все обошлось.
И вот он в воротах, а навстречу ему бежит с распростертыми объятиями Зейнаб, жена Пурши.
Как и следовало, порасспросила о семье, порадовалась приезду, посетовала, что не привез с собой Айшат и дочку Умочку. Потом забрала у него уздечку, открыла ворота и, пропустив гостя впереди себя, показала ему на лестницу, что вела на второй этаж.
– Поднимайтесь, – сказала она, – я живо...
Зейнаб ловко привязала коня к стойлу, сняла с него седло и задала свежего, душистого сена. Затем быстро, не по возрасту легко, взбежала следом за Хашимом и пригласила его в кунацкую, где было прохладно и очень уютно. Постелила еще один пушистый ковер, подложила подушки, не две и не три.
