Текст книги "Ночевала тучка золотая..."

Автор книги: Агния Кузнецова (Маркова)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]

7

Деловые люди умеют уважать чужое время. Директор детского дома не заставила Алешу долго ждать своего письма. Она ответила немедленно.

Вечером Нонна полулежала с дымящейся сигаретой в руке на Алешиной старенькой тахте и гипнотизировала его своими большими, блестящими глазами, которые казались еще необыкновеннее от голубых и розовых тонов, искусно положенных на ресницы и веки.

Алеша, как всегда, немного сбитый с толку ее присутствием, сидел напротив и читал вслух только что полученное письмо.

В письме сообщался район, где знали свет-траву, адрес школы, куда можно было обратиться с просьбой нарвать этой травы в июле, во время ее цветения. В конверте лежала аккуратно завернутая в бумагу жалкая сухая травинка с витиеватым корешком.

Алеша держал ее в своих больших руках, как хрупкую драгоценность. Он боялся дышать на нее, чтобы не сдуть кое-где уцелевшие мелкие белые цветочки.

– Походит на богородскую траву, но запах… – он осторожно понюхал травинку, – запах не тот.

Он снова начал внимательно рассматривать корешок, листья, цветы.

Нонна дымила сигаретой, принимала выигрышные позы, играла глазами. Но чары маленькой сухой травинки были, увы, сильнее ее чар. Ах, с каким наслаждением ударила бы она по сильным рукам Алеши, чтобы эта жалкая травинка упала на пол, превратилась в сор и перестала занимать его воображение.

– Походит и на богородскую траву и на очанку… – продолжал Алеша, не замечая сдержанного бешенства Нонны, – на очанку очень походит.

Он опять понюхал травинку, сказал сам себе: «Нет, не богородская!» – встал, осторожно положил бумажку с травинкой на стол и взял в руки книгу.

– Очанка, – говорил он, перелистывая страницы и пробегая их пальцем. – Ею еще древние греки лечили заболевания глазного нерва.

Казалось, он совсем забыл о присутствии Нонны. Она встала, потушила в пепельнице недокуренную сигарету и пошла к дверям.

– Ты куда? – опомнился Алеша.

– Я вижу, что тебе не до меня.

– Нет, не уходи, пожалуйста.

Он насильно усадил ее снова на тахту.

– Послушай, Нонна. Я всегда думал, что заболевание эпилепсией связано с заболеванием глазного нерва. И если это очанка… – Он взглянул на обиженное лицо Нонны. – Прости. Это все весьма специфично… Прости. Я увлекся…

– Да, немножко, – снова закуривая, миролюбиво согласилась Нонна. Она не курила, а дымила так, ради моды. – Но я понимаю тебя. Я так же увлекаюсь своим делом.

А про себя подумала, что сейчас она увлечена Алешей больше всего. Все отошло на второй план. Какой у него взгляд – ласковый и пристальный, какая улыбка – светлая, детская. И в то же время весь облик его – воплощение силы и мужественности.

К несчастью, он по-прежнему увлечен только гомеопатией и к Нонне относится с дружеской нежностью – точно так же, как и Антон.

«Может быть, я не могу внушить иных чувств?..» – тревожно подумала Нонна. И вспомнилось ей, как однажды бабушка долго смотрела на нее вздыхая, а затем сказала: «Породы в тебе нет и женственности мало. Мужчинам не будешь нравиться». Тогда Нонна посмеялась над бабушкиным прогнозом. Ее нисколько не занимало в ту пору, будет она нравиться мужчинам или не будет. Теперь же совсем иное! Ей так необходимо нравиться одному, только одному на всем белом свете!

Воспоминания о бабушкиных словах сейчас причиняют боль. Она прячет под тахту свои крепкие ноги, но широкие, круглые колени, обтянутые розовым капроном, не спрячешь, не натянешь на них мини-юбку. Она бросает сигарету, чтобы не видеть рук, таких же крепких и, увы, не породистых.

Характерная актриса! Она с грустью представляет себя в ролях старух, доярок, выдвиженок. И надо же было влюбиться в такого красавца!

– А что, разве эпилепсию аллопаты не умеют лечить? – спрашивает Нонна. Ей совсем неинтересно все это, но надо же говорить о чем-то, что занимает Алешу.

Он долго и горячо объясняет ей суть этого заболевания, снова берет в руки бумагу, на которой лежит сухая травинка, и вдруг, прервав самого себя, кидается к телефону.

– Это Левка? – слышит Нонна голос Алеши из коридора. – Левка, у тебя есть сушеная очанка? Есть? Левка, я через десять минут буду у тебя. Через десять!..

Он вешает трубку, но не отходит от телефона, видимо вспомнив про гостью. Снова слышно, как он набирает номер, и опять:

– Левка? Нет, ты захвати очанку и быстро ко мне. Ладно? Одна нога здесь, другая – там.

Нонна смахивает неожиданную слезу и решительно идет к дверям. В коридоре она сталкивается с Алешей.

– Ты куда?

Он снова пытается вернуть ее. Но она отстраняет его и говорит:

– Еще раз позвони Левке. Скажи, что придешь сам… И меня по дороге проводишь.

Алеша кидается к телефону.

– Левка! Ну чего ты? Ну и что же, что надоел! Не трогайся с места. Жди меня. Я сейчас!

Он возвращается в комнату. Осторожно завертывает в бумагу свет-траву, кладет в книгу.

На улице он ведет Нонну под руку, но думает об очанке, о свет-траве и о Левке. Он забывается, ускоряет шаг, к дому Нонны они уже почти подбегают и прощаются второпях.

Нонна поднимается наверх. Лестница кажется ей мрачной и грязной. С неприязнью думает она, что сейчас и без того плохое настроение доконают бабушка и ее компаньонка. Ох и устала же она от их общества, от студентов-фанатиков, от своей неудачной любви! Уехать бы куда-нибудь, переменить обстановку хотя бы на неделю. Но куда?..

Она открывает дверь, и вдруг ее осеняет: надо организовать поездку в Пушкинский заповедник. Ведь скоро каникулы!..

Настроение улучшается.

В прихожей, услышав стук двери, появляется бабушкина компаньонка, с клочьями завитых, крашенных хной волос на лысеющей голове, с ярко-черными неровными полосами на местах, предназначенных для бровей, с крикливо накрашенными губами и щеками.

– Нонночка, тебе письмо. И откуда, ты думаешь? Из-за границы! Не от тетки ли, не от Татьяны ли Тимофеевны?

Компаньонка протягивает конверт, а сама горит нетерпением узнать, от кого письмо.

Не раздеваясь, Нонна прошла в свою комнату, распечатала длинный конверт с нерусскими марками. Взглянула на подпись: «тетя Таня». Из письма выпала фотокарточка. Проворно подняла ее, зажгла торшер, подошла поближе к свету и с любопытством стала разглядывать. На Нонну смотрела женщина лет пятидесяти, очень похожая на отца. С такими же умными, глубоко заглядывающими глазами и некрасивым худым лицом.

Дорогая Нона! – писала тетя Таня. (Она, видимо, уже забывала русский язык и имя племянницы писала через одно «н».) – Я осталась одна на всем белом свете. Вот уже пять лет, как это произошло… Кроме тебя, у меня никого теперь нет. С тяжестью (она, наверно, хотела сказать – «с трудностью») узнала твой адрес. И вот я пишу…

Очень хотелось бы повидаться. Я узнала, что могу пригласить тебя в гости. Пожалуйста, напиши мне, согласна ли ты и когда? Все расходы, разумеется, я возьму на себя. Напиши, как ты живешь? Жива ли еще знаменитая Марфа Миронова? Если да, то передай ей мой низкий поклон и пожелания здоровья и долгой жизни. Ведь когда-то вся Европа почитала за счастье видеть ее на сцене!..

Пожалуйста, напиши подробно, если это у вас разрешается, как ты живешь? До меня доходили слухи, что давно уже умер брат, умерла и твоя мать. С кем же ты?

Я с нетерпением буду ждать ответа. Если ты согласишься приехать ко мне в гости, тебе будет очень весело и интересно. Уж я постараюсь!

После смерти мужа дела книгоиздательства и книготорговли я веду сама. Здоровье плохое, и поэтому все как-то неважно. Пришлось объединиться с компаньоном. Попался, слава богу, хороший, энергичный и знающий человек.

Приезжай, пожалуйста, пока я жива. Мне осталось недолго… А ты у меня одна.

Целую,

любящая тебя тетя Таня.

Нонна была потрясена. Она бросилась к бабушке. Обе старухи в этот момент пили в столовой чай и показались ей необыкновенно хорошими. Она кинулась на шею сначала к бабушке, чуть не опрокинув на скатерть ее кружку с недопитым чаем, затем подняла со стула дряхлую компаньонку, усадила ее обратно и тогда только, ликуя, объявила:

– Ура! Еду в Мюнхен! Письмо от тети Тани! Ура! Привет тебе, бабусик!

Марфа Миронова молча пожала плечами. Нонна бросилась к телефону.

– Это общежитие? – крикнула она в трубку. – Пожалуйста, из двенадцатой комнаты Антона Веселого или из седьмой Люсю Бояркину.

Подошел Антон.

– Антон! Я уезжаю в ФРГ. В Мюнхен! Ты слышишь? – задыхаясь, сообщила Нонна.

– Что?.. – не понял Антон. – Ты больна? У тебя температура? Или, может быть, это роль? Тебя взяли сниматься в кино?

– Ничего подобного! Я получила приглашение от тетки. Она живет в Мюнхене.

– Ты с ума сошла! Во-первых, мы готовим спектакль. А во-вторых, там реваншисты!

– Ой, Антошка! Я же ненадолго. Реваншисты за этот срок меня не убьют… Только знаешь, это все получилось как в сказке. У меня такое ужасное настроение было, и я думала: куда бы уехать хоть ненадолго? Думала, думала, и вдруг это письмо! Как снег на голову. Будто бы тетя Таня услышала меня… Понимаешь? Ой, Антошка, целую тебя в носик!

И уже совсем поздно вечером Нонна позвонила Алеше.

– Алеша! Ну, как свет-трава? Да?! Значит, свет-трава это и есть очанка? Та самая, которой древние греки лечили заболевания глазного нерва? Интересно! А я уезжаю в Мюнхен. Да так вот – уезжаю, и все. Да, надолго. Там у меня живет тетка. К ней в гости. Она всегда живет там. Всю жизнь. Когда? На днях. Ну пока, Алеша! Что? Думаю, перед отъездом увидимся, если время позволит…

8

Отъезд Нонны в Мюнхен состоялся лишь в феврале.

На Белорусском вокзале ее провожали Антон, Люся и Соня.

Антон сфотографировал Нонну с подругами на фоне вагона «Москва – Париж». Потом, привлекая внимание всех находящихся на перроне, они выпили коньяк из расписных деревянных рюмок, купленных в магазине сувениров для тети Тани. И вот наступили последние минуты прощания. Нонна вскочила в вагон и, вытянув шею, смотрела поверх головы проводника, стоявшего на нижней ступеньке.

Радость и тревога захлестывали ее. Радость от предстоящей поездки и тревога оттого, что Алеша не пришел на вокзал. Это заметили все, но молчали. И то, что Нонна с трудом сдерживает слезы, – тоже видели все.

Поезд тронулся. И вдруг Нонна увидела взволнованные глаза Алеши. Поезд набирал скорость. Провожающие остались позади, и только Алеша несколько мгновений бежал за поездом в сдвинутой на затылок старой шапке-ушанке, в демисезонном пальто. Последними мелькнули его черные кожаные перчатки, которые он поднимал над головой.

Его бег по перрону, его глаза и эти вскинутые над головой руки многое объяснили Нонне. Больше слов, которых она так долго и тщетно ждала…

Проводник закрыл дверь, и Нонна пошла в свое купе.

На нижней полке сидела женщина средних лет. Нонна поздоровалась. Та приветливо ответила, пригласила садиться. И сразу забросала вопросами. А когда узнала, что Нонна – будущая актриса и впервые едет в другую страну, взяла шефство над ней.

Соседку по купе звали Марией Ивановной, была она женой дипломата. После двухмесячного пребывания дома снова возвращалась к мужу, в Париж.

Общительная и разговорчивая, она без конца рассказывала Нонне о Париже. Или, вернее сказать, о парижанках. Они, оказывается, теперь носят юбки еще короче, чем прежде, и называются эти юбки не мини, а космос. А стриптиз теперь вовсе не в моде! Потом она засыпала Нонну длинными анекдотами, над которыми громко и заразительно хохотала.

Проводник принес чай. Мария Ивановна стала угощать Нонну домашними пирожками, тортом, печеньем. А та робко присела к столу и не рискнула достать свою скудную студенческую закуску, наскоро купленную друзьями.

После ужина Мария Ивановна занялась своими чемоданами, а Нонна вышла в коридор и стала смотреть в окно. Куда бы ни взглянула она, всюду чудились ей Алешины глаза. Они смотрели из-под хвойных ветвей, низко склонившихся под тяжестью снега, горели на снежных шапках, нахлобученных на пеньки. Алешины глаза светились на темнеющих, уходящих к горизонту дорогах…

До границы Нонна находилась под грустным обаянием всего, что произошло на московском вокзале. Вроде бы ничего особенного и не случилось… Но она перебирала в уме одну за другой самые незначительные детали. Они очень много значили для нее.

После Бреста ее захватили мысли о предстоящем путешествии. Поезд шел по польской земле. Нонна с любопытством рассматривала дороги, деревни и города… «Жизнь, наверно, такая же, как и у нас, – думала Нонна. – Так же люди любят и ненавидят, делают хорошее и плохое, живут и умирают. Когда-нибудь, наверно, не будут приходить в поезда пограничники, которые мешают спать…»

Она не отрывалась от окна, когда поезд прошел через единственный в мире город, рассеченный на две части.

Несколько раз останавливался поезд, и совсем молодые пограничники, сменяя друг друга, проходили по вагонам, проверяли документы пассажиров.

Нонна глядела на них, не скрывая любопытства. Они были одинаково молоды, говорили на одном языке, но принадлежали разным государствам, на первый взгляд отличаясь только формой.

«А если заглянуть в их помыслы, в их существо? – думала Нонна. – Какие же они должны быть разные!»

На той, чужой стороне Берлина сразу пахнуло чем-то странным, непривычным. Поезд тронулся дальше… Теперь Нонна видела на перронах людей, которые были не похожи на ее московских знакомых. Пожилые люди, а их было на станциях особенно много, чинно сидели на скамейках в ожидании поездов, изредка переговариваясь. Они вели себя как-то напыщенно и парадно. Не было ни одной женщины, которая второпях накинула бы на голову платок. Все были в шапочках и шляпах. Руки, затянутые в кожу и замшу, держали объемистые сумки и чемоданы. На ногах – начищенные до зеркального блеска сапожки.

Подъезжая к Кёльну, Нонна начала беспокоиться. Оттуда она должна была на местном поезде отправиться в Мюнхен. Не владея немецким языком, это было очень трудно сделать.

Мария Ивановна, отлично знавшая и французский и немецкий, написала записку, которую Нонна должна была показать в билетной кассе или служащему на станции. В записке излагалась просьба помочь иностранке, не знающей немецкого языка, сесть в поезд, идущий в Мюнхен.

В Кёльне Мария Ивановна оделась и вышла провожать Нонну.

Стоял ясный морозный день. Перрон был почти пуст. От вагона к вагону металась пожилая женщина в шубке из розовой норки, в такой же высокой шапочке и светлых высоких сапогах, украшенных позолоченными цепочками. Кинувшись к соседнему вагону, она чуть было не сшибла с ног Марию Ивановну и даже не извинилась.

Нонна направилась к зданию вокзала только тогда, когда тронулся поезд и мимо нее на площадке вагона рядом с проводником проплыла румяная, улыбающаяся Мария Ивановна, в цветастом платке на голове.

Нонне стало не по себе… Одна в далекой, чужой стране. Она еле сдержала слезы, провожая взглядом свой вагон и Марию Ивановну на подножке. Та на прощание крикнула:

– Нонночка, напиши мне в Париж!

– Нонночка! – взвизгнула мечущаяся по перрону женщина в розовых норках. Она взмахнула руками, точно хотела схватить девушку, лицо ее исказилось гримасой, из глаз хлынули слезы.

Нонна узнала тетю Таню. Обрадовалась и бросилась к ней.

– Деточка моя, родное мое существо! – рыдала тетка, целуя и обливая ее слезами. – Где твои вещи?

Она перестала плакать, покосилась на маленький чемодан, а потом еще сильней зарыдала:

– Сиротиночка ты моя! И шубка-то вон какая! Ну ничего, голубушка ты моя… Я тебя наряжу как куколку!

Она опять перестала плакать и критическим взором окинула племянницу с головы до ног.

Жестом подозвала тощего немолодого носильщика, отдала ему чемодан Нонны, что-то сказала по-немецки. Носильщик быстро ушел с чемоданом, а тетя Таня взяла Нонну под руку и, то и дело с нежностью заглядывая ей в лицо, медленно повела вдоль перрона. Она продолжала рассказывать о том, как ждала Нонну, даже приехала встречать в Кёльн, как она несчастна и одинока…

Носильщик с чемоданом стоял возле красивой коричневой машины. Тетя Таня открыла багажник, велела носильщику положить туда чемодан, и Нонна поняла, что она сама поведет машину.

– Шестичасовой путь от Кёльна до Мюнхена тебя не пугает? – с улыбкой спросила тетя Таня.

Нонну теперь ничто не пугало: она была под крылом своей тетки. Самое страшное – остаться один на один с чужой страной – не случилось. Она была счастлива.

В машине тетя Таня сняла свою розовую шубу, повесила ее на пластмассовые плечики и натянула коричневую цигейку.

Машина со скоростью сто сорок километров мягко летела по широкой дороге.

– Эта дорога называется автобаном. Ее еще во времена Гитлера строили. У нас была безработица. Он сказал: «Всем дам работу» – и приказал начать строить эту дорогу. Безработица действительно прекратилась. Этим он купил народ, – говорила тетя Таня, не отрывая взгляда от дороги, легко придерживая руками руль.

Нонне почудился в этой фразе комплимент Гитлеру. Она неприязненно взглянула на тетку и спросила:

– Тетя Таня, а вы не скучаете по родине?

– Бывает, что скучаю. А вообще-то привыкла. Германия стала моей второй родиной. У нас в Мюнхене есть ресторан, называется «Романов». Мы с тобой обязательно побываем там. В этом ресторане все русское – и убранство, и музыка, и меню. Я иногда хожу туда. Слушаю русскую музыку, вспоминаю детство, юность и плачу. И многие эмигранты посещают этот ресторан и тоже рыдают…

– Мы сходим туда? – спросила Нонна.

– Сходим, девочка, всюду сходим! – пообещала тетя Таня.

Машина неслась мимо прекрасных, ухоженных лесов, заснеженных холмов, небольших городов, в которых старинные, пронзающие небо здания готического стиля сочетались с современными полустеклянными коробкообразными строениями.

«Вот она какая, Германия», – думала Нонна. Ее волновало сознание, что наконец она видит страну, о которой читала и слышала так много страшного и интересного.

– А какая дорога, Нонночка? Ты чувствуешь, какая дорога?! – продолжала тетя Таня.

Действительно, дорога была хороша, но и машина удивляла Нонну. Она словно плыла, бесшумно и мягко, даже мотора не было слышно.

Часа через три они остановились на заправочной станции. Пока заправщик возился с машиной, они прошли в буфет. Официант принес две чашки кофе и порцию сосисок для Нонны. Тетя Таня была вегетарианкой.

Они сели за стол и начали было завтракать, но тетя Таня что-то сказала официанту, указывая на Нонну, а потом перевела ей:

– Я сказала, что моя племянница из России, и попросила хлеба.

Официант принес тарелку с булочками, и Нонна рассмеялась оттого, что булочек было слишком много.

На ломаном русском языке старый официант сказал:

– Русские любят хлеб. Я знаю. Я был в плену России. Русский хороший народ. Они зла не помнит. Немцы много зла принесли русским.

Когда тетя Таня и Нонна садились в машину, заправщик, уже узнавший откуда-то, что племянница фрау – русская, сказал также на ломаном русском:

– Я пять лет был в плену. Русский женщин отдаваль нам клеб. Русские очень добрые.

Нонне были приятны слова заправщика и официанта. Она с глубокой нежностью подумала о своем народе: «В самом деле, зла мы не помним. И добрых дел наших для других народов не перечесть».

Она, родившаяся после страшной войны, не могла и представить себе тех ужасов, которые выпали на долю старшего поколения. Как и все ее сверстники, она только читала и слышала о войне. Поэтому до конца она не могла понять меру того зла, которое причинили гитлеровцы русским, и меру того добра, о котором говорил ей немец-официант.

9

В кафе-мороженом «Снежинка» за столом сидели Люся и Соня. Перед ними стояли вазочки с ассорти. Девушки отколупывали ложечками от кружков коричневого – кофейного, белого – сливочного и розового – фруктового мороженого, лакомились с явным удовольствием и тихо разговаривали. Тихо потому, что столы в маленьком зале стояли очень близко друг к другу, а за одним из них сидели два молодых человека, беспрерывно поглядывая на девушек и прислушиваясь к их беседе.

Разговор шел о Нонне.

– Мы учились в одном классе. С детства я бываю в ее доме, – говорила Соня, ни на минуту не выпуская из поля зрения молодых людей. – Но я никогда не слышала о заграничной тетке. Что-то здесь не то…

Соня то и дело кокетливо поправляла свое высокое и модное сооружение на голове, смотрела на Люсю с улыбкой, совершенно не соответствующей разговору.

«И что она выламывается перед этими ребятами? – с досадой думала Люся, приглядываясь к возбужденному лицу Сони, ее блестевшим глазам и горящим щекам. – Сейчас встанем и разойдемся навсегда, они в одну сторону, мы – в другую».

Люся не понимала бессмысленного кокетства Сони. Ее лицо загоралось только на сцене, да еще в редкие часы встреч с Антоном, когда они оставались наедине и он твердил ей о своем чувстве…

– Счастливая Нонна! В Мюнхене!

Слово «Мюнхен» Соня намеренно произнесла громко, чтобы сидящие за соседним столом услышали.

Они действительно услышали и странно отреагировали на это слово. Молодые люди, о чем-то торопливо пошептавшись, враз поднялись и направились к столу девушек.

– Разрешите познакомиться, – с заискивающей улыбкой сказал один из них – с длинными темно-рыжими волосами, такого же цвета баками и бородкой. На нем были бежевые вельветовые брюки и пушистый пестрый свитер. Он говорил с легким акцентом иностранца, хорошо владеющего русским языком.

– Вы что-то сказали о нашем немецком городе Мюнхене? – с таким же акцентом поинтересовался второй – маленький, щуплый блондин в синем спортивном костюме.

– Вы – немцы из ФРГ? – беззастенчиво кокетничая, спросила Соня. – Подсаживайтесь к нам!

Она передвинулась к краю стола вместе со своим стулом.

Люся молчала. Она не любила случайных знакомств.

– Мы спортсмены. Приехали в Москву договариваться о будущих соревнованиях, – сказал рыжий. – Я Фридрих, он Людвиг. А вас как зовут?

Соня с готовностью назвала себя и Люсю, заодно соврала, что обе они студентки театрального училища.

– О! – сказал Фридрих. – Мы так и думали! Такие девушки – только для сцены!

Этот пошленький комплимент разозлил Люсю. Она не преувеличивала своих внешних данных. Знала, что только на сцене становится обаятельной, а в жизни незаметна. Другое дело Соня – уже по-взрослому, по-женски яркая, броская. Для сцены не подошла бы – тяжела, не пластична, но на улице прохожие оборачиваются поглядеть на нее.

Люсе не захотелось находиться в компании незнакомцев, на которых столь откровенно набросилась Соня.

– Я пойду, – сказала она.

Соня милостиво разрешила уйти. Даже осталась довольна этим.

Вскоре, сославшись на срочные дела, ушел и Людвиг. А Фридрих заказал еще две порции ассорти – просто так, чтобы придирчивая официантка не попросила освободить столик для других посетителей, осаждающих кафе-мороженое «Снежинка».

– Моя подруга уехала в Мюнхен. Я так ей завидую! – сказала Соня.

– О! Не теряйте знакомства со мной, и вы сможете поехать в Западную Германию, – со значительной улыбкой ответил Фридрих.

– Каким образом? – осведомилась Соня, намеренно положив на стол полную, обнаженную выше локтя руку, украшенную золотыми часами на массивном золотом браслете.

– Я могу сделать вам приглашение.

Глаза Сони вспыхнули, но ответила она будто бы между прочим, словно и не приняла его слов всерьез:

– Спасибо. Я непременно воспользуюсь этим.

Фридрих положил руку на ее пухлые пальчики.

– Как блестит этот перстень! – сказал он. – И красив почти так же, как ваши глаза. Это настоящий камень?

– Бриллиант, – ответила Соня, скромно убирая руку со стола. Она уже похвасталась иностранцу своими драгоценностями, и нужно было изобретать иные формы кокетства.

Фридрих заговорил о фигурном катании. Похвалил русских чемпионов. Сказал, что русский балет потрясает мир.

– Ну что вы! – воскликнула Соня. – Вот недавно здесь был французский балет – это искусство. Модерн! Нашим надо было бы поучиться!

На самом деле французского балета она не видела: не смогла достать билет. Да и не очень стремилась увидеть: балет она не любила.

«Какой он культурный! Какой интересный собеседник и какое привлекательное у него лицо!» – думала Соня, разглядывая зеленоватые глаза иностранца, оттененные темно-рыжими ресницами, его удивительно спокойные брови, прочерчивающие спокойный блестящий лоб. Губы у него были полные и влажные. Он то и дело облизывал их.

Соне в голову запали слова иностранца: «Не теряйте знакомства со мной, и вы сможете поехать в Западную Германию».

«Ни за что не упущу эту возможность», – решила она и, прощаясь с Фридрихом, дала ему номер своего телефона.

До отъезда Фридриха из Москвы оставалось всего несколько дней, и поэтому роман развертывался стремительно.

На следующий день Фридрих до часа ночи провел у Сони. Он бы не ушел и в час, если б в комнате не появился ее отец – могучий мужчина, напоминающий борца тяжелого веса. Он прочно сел в жалобно скрипнувшее кресло, явно намереваясь сидеть в нем до тех пор, пока гость не покинет дом.

И гость поторопился уйти.

А еще через день в подъезде какого-то дома Соня уже целовалась с Фридрихом, и, прижимая ее к себе, он шептал, что изъездил все страны мира, но девушек прелестнее русских не видел.

Фридрих сказал Соне, что ему обещали оформить ее выезд в Западную Германию по его приглашению. Вероятно, она сможет выехать прямо на днях вместе с ним и Людвигом. Только пока она должна сохранить это в тайне и уж пусть не сердится на его нерыцарское поведение: оплату билетов туда и обратно ей придется взять на себя. У иностранцев, как известно, русских денег мало. Зато там, в ФРГ, ей не потребуется ни одного пфеннига!

Договорились, что вечером Соня принесет деньги, они вместе отвезут их тому, кто взялся оформить ее отъезд, а оставшееся время проведут в ресторане.

Соня надела свое нарядное платье – из зеленого бархата, в тон отделанное бахромой, взяла под мышку новые лаковые туфли и помчалась на свидание с Фридрихом.

Он встретил ее в метро, поцеловал при всех и, положив на ее плечо тяжелую руку, повел к эскалатору.

Не умолкая, рассказывал он ей о международных соревнованиях, о себе, о немецких девушках, о том, какими изумительными будут те десять дней, которые проведут они вместе в ФРГ. Он никогда не был так разговорчив, и Соня решила, что это от радости.

Они ехали в метро, в троллейбусе, шли какими-то переулками. Она ничего не замечала, кроме Фридриха.

– Ты представляешь, где мы? – с улыбкой наконец спросил он.

– Нет. Я совершенно запуталась. И удивляюсь, как ты хорошо ориентируешься в Москве.

– О! Я достаточно изучил этот путь.

Они вошли в покосившиеся ворота. Облупившиеся стены старых домов окружали двор с четырех сторон.

Фридрих пошел вперед. Соня едва поспевала за ним. Он остановился около двери, притронулся к ней рукой, не позвонил, не постучал, а просто притронулся, и она открылась.

В дверях стоял Людвиг.

Потом Соня смутно припоминала, что случилось.

Ее сразу же охватил панический страх, сразу же, как только она увидела холодные глаза Людвига. Фридрих втолкнул ее в прихожую, и дверь позади ее бесшумно закрылась.

– Если пикнешь… – на чисто русском языке прохрипел Людвиг, показывая острое лезвие.

Почти теряя сознание, Соня лязгнула зубами и ошалело подняла кверху руки. Ее втолкнули в комнату. Фридрих торопливо схватил ее сумочку, стал вытаскивать деньги. А Людвиг в это время снимал с нее шубку.

– Часы. Кольцо не забудь, – сквозь зубы процедил Фридрих, не отрываясь от сумочки.

Ее трясло от страха.

– Туфли! – командовал Фридрих.

– Теперь платье!

Она попробовала снять платье, но ее трясущиеся руки не слушались. Фридрих расстегнул молнию, Людвиг стянул рукава, и платье скользнуло к ее ногам.

– А ну подними ноги! – грубо скомандовал Фридрих.

Она сделала шаг и упала.

Людвиг ногой оттолкнул ее. Она перевернулась с боку на спину и, раскинув руки, осталась недвижима.

– Позабавились бы с тобой, любительница Запада, да времени нет, – с сожалением сказал Фридрих.

Она не слышала этих слов.

Она была без сознания. А когда пришла в себя и села, пытаясь понять, где находится и что с нею произошло, была уже ночь. Круглая луна сквозь окно и тюлевую штору бездумно глядела в комнату, заливая ее холодным, спокойным светом.

Вдруг Соня вспомнила все, что случилось, и, подавляя крик ужаса, осторожно поползла в темный, не освещенный луной угол, сознавая, что это бесполезно. И в темном углу ее все равно найдут.

Она прижалась спиной к стене и стала прислушиваться. В квартире было тихо, так тихо, что она отчетливо слышала сумасшедший стук собственного сердца.

Не похоже было, чтобы кто-то, кроме нее, находился здесь. Она долго, бесконечно долго прислушивалась, пугаясь шума, доносившегося из соседних квартир и с улицы.

Вот где-то наверху стукнула дверь, на лестнице послышался беспечный девичий смех, шаги, голоса. Они приближались, и вот молодые люди прошли мимо дверей этой страшной квартиры. Соня вскочила и, отважившись, бросилась в коридор к дверям.

«Закричать? Нет, лучше тихо открыть дверь и выбежать на лестницу, пока эти спят…» Она почему-то была уверена, что те двое, назвавшиеся иностранцами, обязательно спят в соседней комнате.

Она ощупала дверь, нерешительно повернула английский замок. К ее изумлению, дверь легко открылась – и Соня увидела, как мелькнули фигуры спускающихся по лестнице девушек.

Соня выбежала на площадку. Ноги без туфель мгновенно ощутили холод. Она вспомнила, что на ней нет платья, и нерешительно отступила в коридор квартиры, не закрывая двери. Слабый свет с лестницы осветил висящий на вешалке старый прорезиненный плащ. Схватила его, всунула ноги в стоявшие тут же дамские резиновые сапоги и помчалась по лестнице, на ходу надевая плащ и приглаживая волосы.

Она выбежала во двор, потом на улицу и только тогда облегченно вздохнула.

Мелькая призывным зеленым огоньком, приближалось такси. Выскочив на дорогу и загородив собой проезд, Соня подняла руку.

Таксист остановил машину, с любопытством оглядел девушку в плаще и без головного убора. Спросил:

– А деньги-то есть?

– Есть, конечно! – воскликнула Соня, пугаясь своего хриплого голоса, и торопливо влезла в машину.

В такси было тепло. Она откинулась на спинку сиденья и на какое-то мгновение снова потеряла сознание.

… Длинный звонок разбудил отца и мать. Мать открыла дверь и с трудом удержала крик, увидев Соню в чужом плаще, растрепанную, с воспаленными, испуганными глазами. Сзади нее стоял мужчина и равнодушно звенел ключами.

– Мама, расплатись с таксистом! – сказала Соня, опять с ужасом прислушиваясь к чужому, хриплому голосу.

Она хотела снять плащ, но вспомнила, что она в одной комбинации, и пошла, в чем была, в свою комнату, упала на диван и разрыдалась.

Испуганные родители суетились около нее, стаскивали плащ, сапоги, поили валерьянкой. Отец начал было вызывать «неотложную помощь», но Соня приподнялась и истерически закричала: