Текст книги "Кривой домишко"

Автор книги: Агата Кристи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

Глава 14

Из большой гостиной доносился приглушенный шум голосов. Я поколебался, но прошел мимо и, повинуясь какому-то импульсу, открыл дверь, ведущую на половину слуг, и оказался в темном коридоре. Внезапно одна из выходящих в коридор дверей распахнулась, и в освещенном проеме появилась полная пожилая женщина в белоснежном накрахмаленном фартуке. При виде нее у меня сразу же возникло чувство покоя и уверенности, какое всегда возникает в присутствии старой доброй няни. Мне тридцать пять, но внезапно я ощутил себя четырехлетним мальчиком, надежно защищенным от всех невзгод. Нэнни никогда раньше меня не видела, но сразу же сказала:

– Это мистер Чарлз, не так ли? Заходите на кухню, я угощу вас чайком. Кухня была просторная, светлая, с веселыми занавесками на окнах. Я сел за стоящий посередине стол, и Нэнни поставила передо мной чашку чая и блюдечко с двумя пирожными. Больше чем когда-либо в жизни я почувствовал себя маленьким ребенком в уютной детской. Здесь царили доброта и спокойствие – и страх темноты и ночные ужасы оставили меня.

– Мисс София очень обрадуется вашему приходу, – сказала Нэнни. – Она чересчур возбуждена сегодня. – И добавила осуждающе: – Все они чересчур возбуждены.

Я оглянулся через плечо:

– А где Джозефина? Она вошла в дом вместе со мной.

Няня неодобрительно поцокала языком.

– Вечно подслушивает под дверями и что-то записывает в этот дурацкий блокнот, который постоянно таскает с собой. Ей бы ходить в школу да играть со своими ровесниками. Я это говорила мисс Эдит, и она согласилась со мной, но хозяин решил, что девочку лучше держать дома.

– Наверное, он очень любит ее, – сказал я.

– Да, сэр. Он очень любил их всех.

Я несколько удивился тому обстоятельству, что чувства Филипа к своим отпрыскам так определенно относятся к прошедшему времени. Нэнни увидела выражение моего лица и, чуть покраснев, пояснила:

– Когда я говорю «хозяин», я имею в виду старого мистера Леонидиса.

Прежде чем я успел ей ответить, дверь распахнулась и в кухню вошла София.

– О, Чарлз… – выдохнула она и потом быстро проговорила: – Нэнни, как я рада, что он пришел!

– Знаю, золотко.

Нэнни нагрузила поднос кастрюлями и сковородками и отправилась в судомойную. Когда дверь за ней закрылась, я встал из-за стола, подошел к Софии, обнял ее за плечи и притянул к себе.

– Милая, – сказал я. – Ты вся дрожишь. В чем дело?

– Мне страшно, Чарлз. Страшно.

– Я люблю тебя, – сказал я. – Если бы только я мог забрать тебя отсюда…

София отстранилась и покачала головой:

– Нет, это невозможно. Мы должны пройти через все это. Но, Чарлз, как тяжело знать наверняка, что… кто-то в этом доме… кто-то, с кем я вижусь и разговариваю каждый день, является хладнокровным расчетливым убийцей…

Я ничего не мог ответить на это. Такая девушка, как София, не нуждается в пустых, ничего не значащих словах утешения.

– Если бы только знать… – прошептала она. – Больше всего меня пугает, что мы можем не узнать никогда…

Да, это действительно было страшно представить… И действительно существовала возможность так никогда и не узнать имени убийцы.

И тут я вспомнил, что хотел задать Софии один вопрос на интересующую меня тему.

– Скажи, София, а кто в доме знал об этих глазных каплях, об эзерине? То есть, первое, что они у дедушки есть и, второе, что они смертельно ядовиты?

– Понимаю, куда ты клонишь. Но это бесполезно. Об этом знали все.

– Да, конечно, вообще знали все… Но конкретно…

– Мы все знали конкретно. Как-то мы пили кофе у дедушки всей семьей. Он любил, когда вся семья собиралась вокруг него. Вдруг у него заболели глаза, и Бренда достала эзерин, чтобы закапать дедушке. А Джозефина, которая всегда и по любому поводу задает вопросы, спросила: «Почему на этикетке написано „Только для наружного употребления?“ А дедушка улыбнулся и ответил: „Если бы Бренда по ошибке ввела мне в вену вместо инсулина эзерин, пожалуй, я бы задохнулся от негодования, порядком посинел и затем умер, потому что, видишь ли, у меня не очень сильное сердце.“ – „О-о…“ – сказала Джозефина, а дедушка продолжал: „Так что мы должны внимательно следить за тем, чтобы Бренда не перепутала лекарства и не сделала мне инъекцию эзерина вместо инсулина“. – София помолчала и закончила: – Мы все это слышали, понимаешь? Мы все это слышали!

Я понимал. Если до сих пор у меня еще оставалась слабая надежда, что убийца должен был обладать какими-то специальными знаниями, то теперь оказалось: старый Леонидис самолично подсказал убийце план действий. Преступнику не нужно было ничего придумывать – простой и легкий способ умерщвления предложила ему сама жертва.

Я глубоко вздохнул. Прочитав мои мысли, София сказала:

– Да, это ужасно.

– Знаешь, София, – медленно проговорил я, – я понял одну вещь.

– Какую?

– Ты права: Бренда этого сделать не могла. Она не могла убить старика именно этим способом… После его слов, которые вы все слышали… И все прекрасно помните…

– Не знаю. Бренда довольно глупа в некоторых отношениях.

София отошла от меня.

– Тебе не хочется, чтобы это оказалась Бренда, да?

Что я мог ответить на этот вопрос? Я не мог, просто не мог заявить: „Нет. Я надеюсь, убийцей окажется Бренда“.

Почему? Не знаю, просто я видел: Бренда осталась совсем одна против враждебно настроенной могущественной семьи Леонидисов. Было ли это рыцарством? Жалостью к слабому, к беззащитному? Я вспомнил, как Бренда сидела на тахте в своем дорогом траурном платье. Вспомнил нотки безнадежности в её голосе и выражение страха в глазах.

Тут очень кстати вернулась Нэнни и, не знаю, каким образом, сразу же почувствовала возникшую между мной и Софией напряженность.

– Все только и говорят, об убийствах и тому подобном, – неодобрительно заворчала она. – Забудьте об этом, вот мой вам совет. Вас это дело совершенно не касается.

– О, Нэнни… Разве ты не понимаешь, в этом доме живет убийца…

– Чепуха, мисс София. Просто не знаю, что с вами делать. Разве передняя дверь не открыта все время? Да все двери в доме открыты… Свободный вход любым ворам и грабителям.

– Но ведь это не мог быть грабитель, ведь ничего не украдено! И вообще, зачем грабителю отравлять дедушку?!

– Я не сказала, что это был грабитель, мисс София. Я только сказала: все двери в доме всегда открыты. В дом легко мог войти любой человек. Я лично считаю – это дело рук коммунистов. – Нэнни покивала с удовлетворенным видом.

– Но чего ради коммунистам убивать бедного дедушку?

– Ну… За всеми темными делами стоят коммунисты. А если и не коммунисты, то по крайней мере нечестивые католики. Блудница Вавилонская – вот кто они такие. И с видом человека, сказавшего свое последнее и решительное слово, Нэнни снова отправилась в судомойную.

Мы с Софией рассмеялись.

– Старый добрый протестант, – заметил я.

– Да. Слушай, Чарлз, пойдем в гостиную. Там что-то вроде семейного совета. Вообще-то мы намечали его на вечер, но решили начать пораньше.

– Наверное, мне не стоит влезать в ваши дела?

– Если ты собираешься когда-нибудь стать членом нашей семьи, тебе лучше заблаговременно познакомиться с ней поближе.

– А что обсуждается сегодня на семейном совете?

– Дела дяди Роджера. Кажется, ты в курсе его неприятностей. Но как ты мог подумать, что он убил дедушку? Дядя Роджер просто обожал его!

– Я подозревал не Роджера, а Клеменси.

– Только потому, что я сама подкинула тебе эту мысль. Думаю, Клеменси совершенно не расстроится, если Роджер потеряет все деньги. Скорей всего, она даже будет довольна этим. У нее странная страсть не иметь лишних денег. Пойдем.

Когда мы с Софией вошли в гостиную, громкие голоса сразу смолкли. Все посмотрели на нас.

Вся семья была в сборе. Филип сидел у окна в большом, обтянутом малиновой парчой кресле. Его красивое лицо напоминало холодную суровую маску. Он походил на судью, готового огласить приговор. Роджер пристроился на пуфике у камина. Видимо, продолжительное время он нервно ерошил волосы, и сейчас они стояли дыбом по всей голове. Левая штанина у него задралась, галстук сдвинулся набок. Великан тяжело дышал, лицо его раскраснелось. Рядом с мужем сидела Клеменси – ее миниатюрная фигура буквально утопала в огромном глубоком кресле. Отвернув лицо в сторону от остальных присутствующих, она бесстрастным взглядом изучала обшитые деревом стены. Эдит, прямая как палка, восседала на дедушкином кресле и, плотно сжав рот, с невероятной скоростью орудовала вязальными спицами. Самыми привлекательными фигурами в гостиной были Магда и Юстас, будто сошедшие с портрета Гейнсборо. Мать и сын расположились на диване – смуглый красивый подросток с мрачным взглядом и около него, небрежно бросив руку на спинку дивана, Магда, герцогиня из замка „Три фронтона“, в изысканном темном халате, из-под полы которого была аккуратно выставлена маленькая ножка в парчовой туфельке.

Филип нахмурился.

– София, – сказал он, – извини, но мы обсуждаем внутрисемейные дела. Мисс де Хэвилэнд звякнула спицами. Я приготовился извиниться и выйти, но София опередила меня.

– Мы с Чарлзом, – сказала она звонким решительным голосом, – собираемся пожениться. Я хочу, чтобы мой жених присутствовал на семейном совете.

– А почему бы и нет? – вскричал Роджер, порывисто вскакивая с пуфика. – Я повторяю, Филип, в этом деле нет ничего секретного! Завтра-послезавтра об этом узнает весь мир. И в любом случае, мой мальчик, – Роджер подошел ко мне и дружески положил руку на мое плечо, – вы все равно уже все знаете. Вы же присутствовали при моем утреннем разговоре с полицейскими в Скотленд-Ярде.

– Расскажите! Расскажите же мне! – воскликнула Магда, подаваясь вперед. – Какая в Скотленд-Ярде обстановка? Это так интересно! В кабинетах там стулья или кресла? Какие занавески на окнах? Никаких цветов, наверное? Диктофоны на столах?

– Угомонись, мама, – сказала София. – Ты же велела Джону Вавасуру выбросить из пьесы сцену в Скотленд-Ярде, посчитав ее малодинамичной и неубедительной.

– Да, она сводит пьесу к дешевому детективу, – согласилась Магда. – В то время как „Эдит Томпсон“ – это психологическая драма или психологический триллер… Какое из определений звучит лучше?

– Вы были в полиции сегодня утром? – резко спросил Филип. – Зачем? Ах, да… Ваш отец…

Он нахмурился, и я еще более отчетливо понял, что мое присутствие здесь крайне нежелательно, но София крепко держала меня за руку.

Клеменси пододвинула мне стул:

– Присаживайтесь.

Я благодарно взглянул на нее и воспользовался предложением.

– Можете говорить, что хотите, – сказала мисс де Хэвилэнд, очевидно продолжая прерванный разговор, – но мы должны уважать желания Аристида. Как только все формальности с завещанием будут улажены, я тут же отдам тебе все свои деньги, Роджер.

Роджер яростно дернул себя за волосы.

– Нет, тетя Эдит! Нет! – выкрикнул он.

– Мне хотелось бы произнести те же слова, – заговорил Филип, – но нужно принять во внимание все факторы…

– Старина Фил, неужели тебе непонятно? Я не собираюсь ни у кого брать ни полпенни.

– Конечно, ему непонятно, – резко заметила Клеменси.

– В любом случае, Эдит, – сказала Магда, – когда все формальности с завещанием будут улажены, у Роджера появится собственный капитал.

– Но ведь эти формальности вряд ли будут улажены к нужному сроку, – подал голос Юстас.

– Ты не можешь судить об этом, Юстас, – отрезал Филип.

– Мальчик абсолютно прав! – воскликнул Роджер. – Он попал в самую точку! Ничто уже не в силах предотвратить банкротства. Ничто!

В голосе его как будто слышалось облегчение.

– Так что здесь и обсуждать нечего, – добавила Клеменси.

– Так или иначе, все эти разговоры не имеют никакого значения, – сказал Роджер.

– А я считаю, все эти разговоры имеют очень даже большое значение. – Филип поджал губы.

– Нет! – воскликнул Роджер. – Н е т! Что может иметь значение по сравнению со смертью отца?! Папа умер! А мы сидим здесь и обсуждаем какие-то денежные дела. Бледные щеки Филипа чуть порозовели.

– Мы просто пытаемся как-то помочь тебе, – холодно заметил он.

– Я знаю, Фил. Знаю, старина. Но ничего уже нельзя поделать, и нужно смириться с этим.

– Пожалуй, я все-таки могу собрать некоторую сумму. Правда, цены на недвижимость упали в последнее время и часть капитала я просто не имею права трогать – деньги Магды и тому подобное… Но…

– Конечно, тебе не набрать достаточную сумму, дорогой, – быстро вмешалась Магда. – Смешно даже пытаться… И это было бы непорядочно по отношению к нашим детям.

– Говорю же вам, я ни у кого ничего не прошу! – завопил Роджер. – Я уже охрип, повторяя вам одно и то же. Меня абсолютно устраивает существующее положение вещей.

– Это вопрос престижа, – сказал Филип. – И отца, и нашего.

– Это было не семейное предприятие. Концерном владел я единолично.

– Да, – Филип холодно посмотрел на брата. – Концерном владел ты единолично.

Эдит де Хэвилэнд встала.

– Полагаю, мы достаточно подробно обсудили эту тему. Железные нотки в ее властном голосе всегда оказывали свое действие. Филип и Магда поднялись. Юстас неторопливо направился к двери, и я впервые обратил внимание на некоторую скованность его походки. Мальчик не то чтобы прихрамывал, но передвигался неровными, скачущими шагами.

Роджер взял Филипа под руку: Спасибо, Фил, за предложение помощи! – И братья вышли вместе.

– Дурацкая нервотрепка! – пробормотала Магда, удаляясь вслед за ними. София сказала, что должна распорядиться насчет моей комнаты, и ушла тоже.

Эдит де Хэвилэнд поднялась с места, складывая свое вязание. Старая леди посмотрела на меня, и мне показалось, она хочет заговорить со мной. Ее взгляд был почти умоляющим. Но потом тетя Эдит вдруг передумала, вздохнула и вышла из комнаты вслед за остальными.

Клеменси подошла к окну и стояла там, глядя в сад. Я приблизился и стал рядом с ней. Она чуть повернула голову в мою сторону.

– Слава Богу, все кончено, – произнесла Клеменси и, помолчав, добавила с отвращением: – Какая все-таки нелепая комната!

– Вам не нравится?

– Я здесь задыхаюсь. Здесь всегда стоит запах полумертвых цветов и пыли.

Наверное, Клеменси была не вполне справедлива к этой комнате, но я понял, что она имеет в виду. Все дело определенно заключалось в особенности интерьера.

Это была комната истинной женщины: экзотичная, кокетливо-нарядная, надежно укрытая от порывов холодного ветра. Мужчина здесь не мог бы чувствовать себя в своей тарелке. Среди этих пышных декораций невозможно было расслабиться, читать газеты и курить трубку, беззаботно вытянув ноги. Тем не менее я предпочел бы гостиную Магды пустым холодным комнатам Клеменси наверху. То есть я вообще отдавал предпочтение роскошному будуару перед анатомическим театром.

– Это же просто сцена с декорациями, – продолжала Клеменси, оборачиваясь. – Подходящий интерьерчик для разыгрывания сцен в духе Магды Леонидис. – Клеменси взглянула на меня: – Вы же, наверное, поняли, что здесь сейчас происходило? Акт второй. Семейный совет. Его организовала Магда без всякой в том необходимости. Говорить было не о чем, и нечего было обсуждать. Постановка закончена.

В ее голосе не слышалось печали – скорей удовлетворение. Клеменси поймала мой взгляд.

– О, неужели вы не поняли? – нетерпеливо спросила она. – Мы с мужем свободны – наконец-то свободны! Неужели вы не поняли: долгие годы Роджер был несчастен – совершенно несчастен?! Его никогда не тянуло к бизнесу. Он любит лошадей, коров и бесхитростную деревенскую жизнь. Но он обожал своего отца – они все его обожали. Вот что неладно в этом доме: слишком уж тут сильно чувство семьи. Не хочу сказать, будто старик был тираном, который терзал и запугивал своих детей. Вовсе нет. Он дал им деньги и свободу. Но он был им предан всей душой. А они были преданы ему.

– Разве это плохо?

– Думаю, да. Когда дети вырастают, родители должны отойти в сторону, вычеркнуть себя из их жизней, заставить их забыть себя.

– Заставить? Довольно крутая мера, вы не находите? Разве принуждение не одинаково неприемлемо в любой форме?

– И если он не смог стать для своих детей такой личностью…

– Но ведь он был личностью, – заметил я.

– Да. И слишком сильной для Роджера. Роджер преклонялся перед отцом, выполнял все его прихоти. Он хотел быть достойным сыном своего замечательного отца. И не мог. Мистер Леонидис передал ему свою радость и гордость – фирму по поставкам. И Роджер отчаянно пытался не ударить в грязь лицом. Но у него нет никаких способностей к предпринимательству. В деловых вопросах Роджер – скажем прямо! – просто дурак. И это разбивало его сердце. Долгие годы бедняга страдал, видя, как дела фирмы неуклонно катятся под гору, из кожи лез вон, пытаясь поправить положение. Он постоянно носился с какими-то „блестящими“ идеями и проектами, которые всегда с треском проваливались… Это ужасно – из года в год осознавать себя неудачником. Вы не представляете себе, как Роджер был несчастен все это время! А я очень даже хорошо представляю. – Клеменси снова повернулась ко мне: – И вы действительно могли предположить, что Роджер убил отца из-за денег?! Ведь это просто… Просто нелепо!

– Теперь я это понимаю, – смущенно признался я.

– Когда Роджер узнал, что фирма находится на грани банкротства, он впервые за долгое время вздохнул облегченно. Да-да! Его волновала единственно реакция отца – и больше ничего. И он с радостью и надеждой глядел в наше с ним будущее. – Лицо женщины дрогнуло, и голос ее смягчился.

– И куда вы собирались ехать?

– На Барбадос. Там недавно умерла моя дальняя родственница. Она оставила мне крохотное поместье – о, действительно крохотное! Но по крайней мере есть куда ехать. Пусть мы жили бы очень бедно, но зарабатывать себе на хлеб мы всегда сумели бы. И там мы были бы одни, вдали от всех Леонидисов… – Она вздохнула. – Роджер смешной. Он всю жизнь беспокоится о том, что мне не хватает денег. Наверное, леонидисовское отношение к богатству слишком глубоко засело в его сознании. Мы с моим первым мужем жили очень бедно, и Роджер считает, что я благородно приносила себя в жертву! И он не понимает – именно тогда я и была счастлива, по-настоящему счастлива! И все же… Я никогда не любила Ричарда так сильно, как люблю Роджера.

Глаза Клеменси были полузакрыты. Я почти физически ощущал силу ее сдержанной страсти.

Наконец она открыла глаза и посмотрела на меня:

– Так что, вы видите, я никогда никого не стала бы убивать из-за денег. Я не люблю деньги.

И она имела ввиду именно то, что говорила. Клеменси Леонидис относилась к тем редким людям, для которых деньги ничего не значат, которые не любят роскошь, предпочитают ей суровую простоту обстановки и подозрительно относятся ко всякого рода приобретениям.

Но все же для многих деньги хоть и не имеют ценности сами по себе, но важны как средство, дающее силу и власть.

– Вы можете не желать денег для себя, – осторожно сказал я. – Но ведь их можно вложить в важные и интересные предприятия – например, в научные исследования.

Мне казалось, Клеменси должна быть фанатически предана науке, но она ответила:

– Не думаю, что вложения капитала в науку приносят особую пользу. Стоящие открытия обычно делаются по вдохновению энтузиастами, преданными идее людьми. Дорогое оборудование и тщательная подготовка к экспериментам не так эффективны, как вы полагаете. Вложенные в науку деньги попадают, как правило, не в те руки.

– Вам не жаль будет бросать работу? Вы ведь не передумали ехать на Барбадос?

– О, конечно, мы отправимся туда, как только полиция позволит нам это сделать. Нет. Мне совсем не жаль бросать работу. Я ненавижу бездействие, но на Барбадосе это мне не грозит. – И она добавила с тревогой: – О, скорей бы все утряслось, чтобы мы могли спокойно уехать отсюда!

– Клеменси, а у вас есть какие-нибудь подозрения насчет личности убийцы? – спросил я. – У вас наверняка должны быть какие-то догадки. Клеменси искоса бросила на меня странный взгляд. Ее голос разом потерял былую непринужденность и зазвучал напряженно и резко:

– Строить догадки – антинаучно. В данной ситуации ясно одно: самыми очевидными подозреваемыми являются Бренда и Лоуренс.

– Значит, вы думаете, это их рук дело?

Клеменси пожала плечами.

Несколько мгновений мы стояли молча, словно прислушиваясь к чему-то, потом Клеменси повернулась и вышла из гостиной, столкнувшись в дверях с мисс де Хэвилэнд.

Эдит решительно направилась ко мне:

– Я бы хотела поговорить с вами.

В моей памяти всплыли слова отца. Было ли это?..

Но Эдит де Хэвилэнд продолжала:

– Надеюсь, у вас не сложилось ложного впечатления о Филипе. Его бывает довольно трудно понять иногда. Он может показаться скрытным и холодным, но это совсем не так. Просто такая манера поведения. И Филип ничего не может с этим поделать.

– Да я и не думал… – начал было я.

Но старая леди не дала мне вставить слово.

– И сейчас… В этой истории с Роджером. Филип вовсе не скуп. Деньги никогда не имели для него никакого значения. И он очень милый… И всегда был очень милым… Просто его надо понять.

Я смотрел на старую леди, всем своим видом показывая, что я как раз и есть тот, кто хочет его понять. Эдит де Хэвилэнд продолжала:

– Частично все происходит из-за того, что Филип – второй ребенок в семье. Второму ребенку часто приходится трудней, чем первенцу. Понимаете, Филип обожал отца. Конечно, все дети обожали Аристида, и он отвечал им взаимностью. Но Роджером он особенно гордился и восхищался, потому что это был старший сын – и первый ребенок. И думаю, Филип всегда ощущал предпочтение, отдаваемое старшему брату. Он замкнулся в себе. Погрузился в книги, в историю и прочие занятия, не имеющие ничего общего с повседневностью. Наверное, он страдал… Дети всегда страдают…

Старая леди помолчала и снова заговорила:

– В общем, я хочу сказать, Филип всегда страшно ревновал отца к Роджеру. И едва ли сам осознавал это. И вряд ли банкротство старшего брата тронуло Филипа так сильно, как должно было бы… О, ужасно говорить такие вещи, но я уверена – Филип сам этого не понимает…

– Вы имеете в виду, что Филипа, скорей, радует неудача брата?

– Да, – сказала мисс де Хэвилэнд. – Именно это я и имею в виду. – И добавила, слегка нахмурившись: – Меня очень расстроило, что он не сразу предложил Роджеру помощь.

– А почему он должен предлагать ему помощь? – спросил я. – В конце концов Роджер наломал дров. Он взрослый человек. Детей у него нет. Если бы он был болен или слезно просил о помощи, конечно, семья помогла бы ему. Но несомненно, Роджер просто предпочитает начать новую и совершенно самостоятельную жизнь.

– О да! Его волнует только самочувствие Клеменси. А Клеменси – абсолютно загадочное существо. Ей действительно нравится испытывать неудобства и иметь в хозяйстве не больше одной чашки для чая. Вероятно, это очень современно. У этой женщины нет чувства прошлого и нет чувства красоты.

Старая леди разглядывала меня проницательными глазами.

– Это ужасное испытание для Софии, – продолжала она. – Мне жаль, что ее молодость омрачена этой трагедией. Я, знаете ли, люблю их всех. Роджера и Филипа… И внуков: Софию, Юстаса и Джозефину. Чудесные дети. Дети и внуки моей сестры Марции. Да, я нежно люблю их… – Эдит помолчала и резко добавила: – Но имейте в виду, подобное чувство граничит с идолопоклонством.

Она решительно повернулась и вышла из гостиной. Мне показалось, последним замечанием старая леди хотела что-то подчеркнуть – но я не мог понять, что именно.