Текст книги "Бремя любви"

Автор книги: Агата Кристи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Великолепные, изящные черты, впалые виски и крылья темных волос, и глубокие, почти трагические глаза. Однажды он увидел ее на фоне пламени, другой раз сзади виднелись туманные очертания церкви. Он с удивлением увидел, что на этот раз она была еще ребенком. Он понимал, что она страдает. Он думал: «Если бы я мог ей помочь…» – при этом зная, что помощь невозможна, что сама эта мысль лжива, ошибочна.

Другим видением оказался стол в офисе – гигантский стол светлого полированного дерева, а за столом мужчина с тяжелой нижней челюстью и маленькими неподвижными голубыми глазами. Человек подался вперед, как будто собрался заговорить, подчеркивая свои слова линейкой, которой он размахивал в воздухе. Потом он увидел угол комнаты в необычном ракурсе, там было окно, а за окном сосны, покрытые снегом. Между ним и окном было круглое, розовое лицо мужчины в очках, он смотрел на него сверху вниз, но когда Ллевеллин попытался получше его разглядеть, картина растаяла.

Ллевеллин думал, что эти видения – плод его фантазии. В них не было ни смысла, ни значения – только лица и обстановка, которой он никогда не видел.

Но вскоре видения исчезли. Пустота перестала быть обширной и всепоглощающей. Она съежилась и приобрела значение и смысл. Он больше не дрейфовал по ее волнам.

Он впустил ее в себя.

Теперь он узнал нечто большее. И стал ждать.

* * *

Пыльная буря налетела внезапно – такие бури возникают в этих местах без предупреждения. Она вихрилась, свивалась в столбы красной пыли, казалась живым существом. И закончилась так же внезапно, как началась.

После нее особенно ощутимой казалась тишина. Все имущество Ллевеллина унес ветер, внизу в долине, хлопая и вертясь как сумасшедшая, носилась его палатка. Теперь у него ничего не было. Он был совершенно один в мире, ставшем вдруг покойным и новым.

Он почувствовал: то, чего он ждал, вот-вот совершится. Снова возник страх, но не прежний страх, порожденный сопротивлением неведомому. На этот раз, храня в своей душе успокоительную пустоту, он был готов принять то, что будет ему явлено. Боялся лишь потому, что теперь познал, сколь мала и незначительна его сущность.

Нелегко было объяснить Уайлдингу, что же случилось дальше.

– Видите ли, для этого нет слов. Но я отчетливо знаю, что это было. Это было признание Бога. Я бы сравнил это с тем, как слепой знал о солнце со слов зрячих, мог чувствовать его тепло руками, но однажды прозрел и увидел его.

Я всегда верил в Бога, но теперь я знал. Это было прямое личное знание, не поддающееся объяснению. Для .человека – ужасающий опыт. Теперь я понимал, почему, приближаясь к человеку, Бог вынужден облечься в человеческую плоть.

Это продолжалось несколько секунд, потом я повернулся и пошел домой. Шел два-три дня, ввалился ослабевший и изможденный.

Он помолчал.

– Мать ужасно разволновалась, не могла понять, в чем дело! Отец, по-моему, о чем-то догадывался – по крайней мере, понял, что я получил некий духовный опыт. Я сказал матери, что мне были видения, которые я не могу объяснить, и она сказала: «В роду твоего отца были ясновидящие. Его бабка и сестра».

– После нескольких дней отдыха и усиленной кормежки я окреп. Когда другие заговаривали о моем будущем, я помалкивал. Я знал, что все образуется само собой. Я только должен буду принять его – но, что принять, я пока не знал.

Через неделю по соседству проходило большое молитвенное собрание. Мать хотела пойти, отец тоже шел, хотя и не слишком интересовался. Я пошел с ними.

Глядя на Уайлдинга, Ллевеллин улыбнулся.

– Вам бы это не понравилось – грубо, мелодраматично. Меня это не тронуло, я был разочарован. Люди по одному вставали и говорили о своих религиозных переживаниях. И тут я услышал приказ, явственно и безошибочно.

Я встал. Помню, ко мне обернулись лица.

Я не знал, что буду говорить. Я не думал, не рассуждал о свой веру. Слова были у меня в голове. Иногда они опережали меня, и мне приходилось говорить быстрее, чтобы не упустить их. Не могу передать, что это было. Если сказать, что пламя и мед, – вас это устроит? Пламя сжигало меня, но в нем была сладость подчинения – как мед.

Быть посланником Бога и ужасно, и сладостно.

– А потом?

Ллевеллин Нокс воздел руки.

– Опустошение, полное опустошение. Должно быть, я говорил около сорока пяти минут. Я пришел домой, сел к огню, не в силах шевельнуть рукой. Мать поняла. Она сказала: «Таким же был мой отец после конкурса бардов».

Она накормила меня горячим супом, согрела постель, положив в нее бутылки с горячей водой.

Уайлдинг пробурчал:

– Все необходимое дала вам наследственность. Мистика с шотландской стороны, поэтическая натура – из Уэльса, да и голос оттуда же. Убедительная картина творчества: страх, неуверенность, пустота, затем вдруг прилив сил, а после него слабость, опустошение.

Он помолчал, потом спросил:

– Не расскажете, что было дальше?

– Рассказать осталось немного. На следующий день я пошел к Кэрол. Я сказал ей, что не буду врачом, а стану проповедником. Сказал, что надеялся жениться на ней, но должен оставить эту надежду. Она не поняла. Она сказала: «Врач делает столько же добра, сколько священник».

Я сказал, что дело не в том. Мне приказано свыше, и я должен подчиниться. Она сказала – чепуха, что ты не можешь жениться, ты же не католический священник. А я сказал: «Все, что во мне есть, должно принадлежать Богу».

Она не понимала – да и как бы она могла понять, бедное дитя? В ее словаре и слов-то таких не было. Я пошел к матери, попросил ее быть доброй к Кэрол и умолял понять меня. Она сказала: «Я понимаю. У тебя не осталось ничего, что бы ты мог дать женщине», а потом в ней что-то сломалось, она заплакала и сказала: «Я знала, я всегда это знала, в тебе было что-то особенное, не как у других. Ах, как это тяжело для жен и матерей!»

Она сказала: «Если бы ты ушел к женщине, это был бы нормальный жизненный путь, я могла бы подержать на руках твоих детей. Но таким путем ты уходишь навсегда».

Я уверял ее, что это не так, но мы оба знали, что, в сущности, так оно и есть. Человеческим связям… им суждено рваться.

Уайлдинг заерзал.

– Вы должны простить меня, но я не могу считать, что это жизненный путь. Любовь к человечеству, жалость к человечеству, служение человечеству…

– Я же не о жизненном пути говорю! Я говорю, что человек оказывается выделен – человек, который в чем-то превосходит собратьев, и в то же время он меньше их, и всегда об этом должно помнить: что он бесконечно меньше, чем они.

– Ну, я уже совсем перестал вас понимать.

Ллевеллин тихо проговорил скорее себе, чем собеседнику:

– Есть, конечно, опасность, – об этом забыть. Ко мне Бог был милостив, как я теперь понимаю. Я был во время спасен.

Глава 6

Последние слова слегка озадачили Уайлдинга. С оттенком смущения он сказал:

– Вы очень добры, что рассказали мне, что с вами было. Поверьте, с моей стороны это не было простым любопытством.

– Я знаю. Вы действительно интересуетесь каждым человеком.

– А вы необычный человек. Я читал в периодике сообщения о вашей карьере. Но меня интересовало не это.

Детали касаются всего лишь фактической стороны дела.

Ллевеллин кивнул. Он все еще был во власти воспоминаний. Он вспомнил тот день, как поднялся на лифте на тридцать пятый этаж. В приемной его встретила высокая элегантная блондинка, она передала его крепкому плечистому молодому человеку, и наконец он попал в святая святых – офис магната. Сверкающая поверхность обширного светлого стола, ему навстречу встает и протягивает руку мужчина – тяжелая челюсть, маленькие пронизывающие глазки – совсем как у того, привидевшегося в пустыне.

– ..рад познакомиться с вами, мистер Нокс. Как я понимаю, страна созрела для великого возвращения к Богу… вам надо помочь, подать себя как следует… был бы результат, мы не постоим за ценой… был на двух ваших собраниях… большое впечатление… они ловили каждое ваше слово… это было великолепно… великолепно!

Бог и Большой Бизнес. Совместимы ли они? Почему бы нет? Если деловая хватка – Божий дар человеку, почему бы не поставить ее на службу Богу?

Ллевеллин не колебался, потому что этот человек и комната – это было часть предначертанного ему плана, показанного в видении. Это был его путь. Была ли в том человеке искренность – простейшая искренность, которая может показаться забавной, как наивные фигуры старинной резьбы на купели? Или он просто увидел некоторую деловую перспективу? Осознал, что Бога можно использовать для получения прибыли?

Ллевеллин этого так и не узнал, но его это не волновало. Это часть предначертанного ему пути. Он проводник посланий, не больше, подчиненное лицо.

Пятнадцать лет… От небольших собраний на открытом воздухе до лекториев, больших залов, огромных стадионов.

Лица, колышущаяся масса лиц, удаленные на расстоянии, встающие рядами. Ждущие, жаждущие…

А что он? Всегда одно и то же.

Холодность, отголоски страха, пустота, ожидание.

И вот доктор Нокс встает и… слова идут, спешат сквозь мозг, рвутся с губ . Не его слова – никогда это не были его слова. Но слава, экстаз от произнесения этих слов – это остается ему.

(Вот тут-то и таилась опасность. Странно, что он смог понять это только теперь.) И последствия: льстивость женщин, сердечность мужчин, чувство смертельной усталости, тошнота, – а тут радушие, поклонение, истерия.

И он сам, хотя и пытался сделать все, что мог, больше не посланник Божий, а несовершенное человеческое существо, гораздо меньшее, чем те, кто смотрел на него с глупым обожанием, – потому что дар покинул его. В нем не осталось ничего от человеческого достоинства. Слабое, больное создание, полное отчаяния, черного, опустошающего отчаяния.

«Бедный доктор Нокс, – говорили люди. – У него такой усталый вид. Усталый. Все более и более усталый…»

Физически он был сильным человеком, но не настолько сильным, чтобы выдержать пятнадцать лет подобной жизни. Тошнота, головокружение, сердцебиение, провалы в памяти, обмороки – все ясно: полный износ организма.

Итак, горный санаторий. Лежишь без движения, уставившись в окно, за которым темные ветви сосен разрезают полотно неба, и круглое розовое лицо склоняется над тобой, и серьезные совиные глаза за толстыми стеклами очков.

– Курс лечения будет длительным. Наберитесь терпения.

– Да, доктор.

– К счастью, у вас сильный организм, но вы беспощадно его эксплуатировали. Сердце, легкие – все органы так или иначе затронуты.

– Хотите подготовить меня к тому, что мне предстоит умереть?

Вопрос был задан с легким любопытством.

– Нет, конечно. Мы вас снова поставим на ноги. Как я уже сказал, лечение будет длительным, но вы выйдете отсюда здоровым. Только…

Доктор колебался.

– Только что?

– Вы должны понять, доктор Нокс. В будущем вам следует вести тихую, спокойную жизнь. Больше никаких публичных выступлений. Ваше сердце этого не выдержит.

Никаких трибун, никаких речей, никакого напряжения.

– Но после отдыха…

– Нет, доктор Нокс! Сколько бы вы ни отдыхали, мой приговор остается прежним.

– Понятно. – Он подумал. – Понятно. Израсходовался?

– Именно так.

– Израсходовался. Инструмент, который Бог использовал для своих целей. Хрупкий человеческий инструмент не выдержал. Изношен, отправлен в отставку, выброшен вон.

И что же теперь?

Вот в чем вопрос. Что дальше?

В конце концов, что ты такое, Ллевеллин Нокс?

Он должен это выяснить.

* * *

Голос Уайлдинга мягко вторгся в его думы.

– Имею ли я право спросить, каковы ваши планы на будущее?

– Нет у меня никаких планов.

– В самом деле? Возможно, вы надеетесь вернуться…

Ллевеллин прервал его с некоторой жесткостью в голосе:

– Назад пути нет.

– Какая-то иная форма деятельности?

– Нет. Полный разрыв. Так надо.

– Вам так сказано?

– Не в таких словах. Публичная жизнь исключается, это главное. Никаких выступлений. Значит, конец.

– Спокойное, тихое существование где-нибудь в глуши. Существование это не для вас, я понимаю. Но стать священником в какой-нибудь церкви?

– Я был вестником, сэр Ричард. Это совсем другое дело.

– Извините. Кажется, я понимаю. Вам предстоит начать совершенно новую жизнь.

– Да, частную жизнь. Как и положено человеку. Мужчине.

– Так что же вас смущает и тревожит?

– Не в том дело… Видите ли, за те недели, что я живу здесь, я ясно понял, что я избежал огромной опасности.

– Какой опасности?

– Человек не выдерживает испытания властью. Она разлагает его изнутри. Сколько еще я мог бы продержаться, пока в меня не заползла эта зараза. Я подозреваю, что она уже начала свое действие. В те моменты, когда я говорил перед огромными толпами людей, не начинал ли я думать, что это говорю я, что это я шлю им послания. Я знаю, что им следует и чего не следует делать. Я был уже не проводником посланий Бога, а представителем Бога. Понимаете? Человек, вознесенный над другими людьми.

Несколько успокоившись, он добавил:

– Господь в доброте своей спас меня от этого.

– И после всего, что случилось, ваша вера не уменьшилась?

Ллевеллин засмеялся.

– Вера? Мне это слово кажется странным. Разве мы верим в солнце, луну, стул, на котором сидим, землю, по которой ходим? Если есть знание, зачем еще вера? И выбросьте из головы мысль, что я пережил какую-то трагедию. Нет. Я шел заданным мне курсом – и сейчас иду.

Правильно было то, что я приехал сюда, на остров; правильно будет, что я уеду, когда придет время.

– Вы хотите сказать, что получите… как вы это называете – приказ?

– О нет, не столь определенно. Но понемногу определится дальнейший курс, и он будет не только желательный, но и неизбежный. Тогда я начну действовать. Мне все будет ясно – куда я должен ехать и что делать.

– Так просто?

– Да. Попробую это объяснить. Это вопрос гармонии. Неверный курс – я имею в виду не зло, а ошибку – его сразу чувствуешь, как будто споткнулся во время танца или взял фальшивую ноту. – Поддавшись воспоминанию, он сказал:

– Будь я женщиной, я бы сказал: как будто упустил петлю при вязании.

– Кстати о женщинах. Вы, видимо, вернетесь домой?

Отыщете свою раннюю любовь?

– Сентиментальный конец? Вряд ли. К тому же Кэрол давным-давно замужем, у нее трое детей и преуспевающий муж. Наши с Кэрол отношения никогда не были чем-то серьезным, просто гулял парень с девушкой, вот и все. – – И в вашей жизни другой женщины не было за все эти годы?

– Слава Богу, нет. Если бы я встретил ее…

Он не докончил, оставив Уайлдинга в легком недоумении. Тот не мог знать, какая картина встала перед мысленным взором Ллевеллина: крылья темных волос, изящные височки, трагические глаза.

Ллевеллин знал, что настанет день и он встретит ее.

Она так же реальна, как тот стол в офисе и окно санатория. Она существует. Если бы он встретил ее во время своего проповеднического служения, ему пришлось бы от нее отказаться. Тогда бы от него этого потребовали. Смог ли бы он это выполнить? Он не был уверен. Его темная леди не Кэрол, не легкое весеннее увлечение юноши. Но теперь от него не требовали жертвы. Теперь он свободен.

И когда они встретятся… Он не сомневался, что встретятся. Когда, где, при каких обстоятельствах – неизвестно.

Указаниями ему служили только каменная купель в церкви да языки пламени. Однако у него было ощущение, что он подошел очень близко, что скоро это случится.

Внезапно распахнулась дверь между шкафами, и он вздрогнул. Уайлдинг обернулся и, удивленный поднялся с кресла.

– Дорогая, я не ожидал…

На ней не было ни испанской шали, ни глухого черного платья – что-то прозрачное, струящееся, лилово-розовое, она как будто принесла с собой старомодный запах лаванды. Увидав Ллевеллина, она остановилась и уставилась на него странным, ничего не выражающим взглядом.

– Дорогая, как твоя голова, лучше? Это доктор Нокс.

Знакомьтесь – моя жена.

Ллевеллин вышел вперед, пожал ее вялую руку и церемонно сказал:

– Рад познакомиться с вами, леди Уайлдинг.

В ее глазах появилась жизнь – чуть заметное облегчение. Она села в кресло, которое ей придвинул Уайлдинг, и заговорила в стремительном стаккато.

– Так вы доктор Нокс? Я про вас читала. Как странно, что вы приехали сюда, на остров. Зачем? То есть что вас заставило? Это необычно, правда, Ричард? – Она полуобернулась к нему и торопливо продолжала:

– Правда же, обычно люди тут подолгу не живут. Приплывают – и уплывают. Куда? Не знаю. Покупают фрукты, соломенные шляпы и дурацких кукол, потом возвращаются на корабль, и корабль уходит. Куда они уплыли? В Манчестер? В Ливерпуль? А может, в Чичестер, наденут там плетеную соломенную шляпу и пойдут в церковь. Смешно. Люди вообще смешные. Говорят: «Не знаю, я прихожу или ухожу?»

Моя няня так говорила. Но ведь это правда? Это жизнь.

Приходит человек или уходит? Я не знаю.

Она покачала головой и вдруг засмеялась. Ллевеллин видел, что она покачнулась, когда садилась; он подумал:

«Она вот-вот потеряет сознание. Интересно, муж знает?»

Но быстрый взгляд на Уайлдинга все ему объяснил.

Этот опытный путешественник ничего не понимал. Он наклонился к жене, и лицо его осветилось любовью и тревогой.

– Дорогая, у тебя температура. Тебе нельзя было вставать.

– Мне лучше: я наглоталась таблеток, они снимают боль, но дурманят. Она тихонько засмеялась и откинула со лба светлые, почти белые волосы. – Не хлопочи надо мной, Ричард. Дай лучше доктору Ноксу выпить.

– А тебе? Налить бренди? От него тебе станет лучше.

– Нет, мне лимонад.

Он подал ей стакан, и она с улыбкой поблагодарила.

– От пьянства ты не умрешь, – пошутил он.

Ее улыбка стала напряженной. Она сказала:

– Кто знает?

– Я знаю. Нокс, а вам чего? Виски? Безалкогольное?

– Бренди с содовой, если можно.

Она не сводила глаз с его стакана.

Вдруг она сказала:

– Мы могли бы уехать. Уедем, Ричард?

– С виллы? С острова?

– Ну да.

Уайлдинг налил себе виски и встал позади ее стула.

– Куда хочешь, дорогая. В любое время. Хоть сейчас.

Она вздохнула – долгий, глубокий вздох.

– Ты такой… такой добрый. Конечно, я не хочу уезжать. Да и разве ты можешь? Ты должен управлять имением. Наконец все уладилось!

– Это не имеет значения. На первом месте – ты.

– Я могла бы уехать одна. хотя бы ненадолго.

– Нет, мы поедем вместе. Я хочу, чтобы ты всегда чувствовала, что о тебе заботятся, что всегда есть кто-то рядом.

– Думаешь, мне нужен хранитель? – она неудержимо захохотала и так же внезапно умолкла, зажав рот рукой.

– Я хочу, чтобы ты чувствовала, что я всегда с тобой, – сказал Уайлдинг.

– О, я это чувствую… всегда.

– Поедем в Италию. А хочешь, в Англию. Может, ты тоскуешь по Англии?

– Нет, – сказала она. – Никуда мы не поедем. Останемся здесь. Все будет так же, куда бы мы ни уехали. Везде одно и то же.

Она с мрачным видом поглубже уселась в кресло, потом вдруг взглянула через плечо вверх на Уайлдинга, на его озадаченное, встревоженное лицо.

– Дорогой Ричард. Ты так замечательно ко мне относишься. Ты так терпелив.

Он нежно проговорил:

– Пока ты это понимаешь, для меня нет ничего важнее.

– Я знаю – о, я это знаю.

Он продолжал:

– Я надеялся, что здесь ты будешь счастлива, но теперь вижу, что тебе не удалось отвлечься.

– Здесь доктор Нокс, – напомнила она.

Она повернулась к гостю и одарила его внезапной веселой улыбкой. Он подумал: «Каким чудным созданием она могла бы быть… была».

Она продолжала:

– Что касается острова и виллы – это земной рай. Ты так однажды сказал, и так оно и есть. Земной рай.

– А-а!

– Но я не могу его принять. Доктор Нокс. – В голосе опять послышалось стаккато, – вы не считаете, что надо иметь очень сильный характер, чтобы вынести рай? Как у тех старых благословенных первых христиан, о которых поется в гимне, которые сидели рядком под деревьями с коронами на головах, – я всегда считала, что короны ужасно тяжелые, – и снимали свои золотые короны у моря. Наверное, Бог разрешал снимать короны, потому что они были очень тяжелые, их нельзя носить все время. Некоторым достается слишком много всего, правда? – Она встала и снова покачнулась. – Я, пожалуй, пойду лягу. Ты был прав, Ричард, у меня температура. Но короны ужасно тяжелые. Жизнь здесь похожа на сбывшийся сон, только я больше не хочу снов. Я должна быть в другом месте, не знаю где. Если бы…

Она рухнула, и Ллевеллин, ожидавший этого, подхватил ее и передал Уайлдингу.

– Ее лучше уложить в постель, – отчетливо произнес он.

– Да-да. А потом я вызову врача.

– Ей достаточно поспать, – сказал Ллевеллин.

Ричард Уайлдинг посмотрел на него с недоумением.

Ллевеллин сказал:

– Позвольте, я помогу.

Они вынесли девушку через ту же дверь, в которую она вошла, потом по короткому коридору внесли в открытые двери спальни и бережно опустили ее на широкую резную кровать с дорогим парчовым пологом. Уайлдинг выглянул в коридор и позвал:

– Мария!

Ллевеллин, оглянувшись, прошел в ванную, заглянул в застекленный шкафчик и вернулся в спальню.

Уайлдинг нетерпеливо крикнул еще раз:

– Мария!

Ллевеллин двинулся к туалетному столику.

В это время вошла низенькая смуглая женщина, быстро прошла к кровати, наклонилась над потерявшей сознание девушкой и вскрикнула.

Уайлдинг отрывисто сказал:

– Посмотрите за ней. Я позвоню врачу.

– Не нужно, синьор. Я знаю, что делать. Назавтра она будет в порядке.

Уайлдинг неохотно вышел из комнаты.

Ллевеллин пошел за ним, но в дверях задержался и спросил у Марии:

– Где она это держит?

Женщина посмотрела на него и моргнула. Потом почти невольно взгляд ее переместился на стену позади него, Он оглянулся; там висела небольшая картина, пейзаж в стиле Коро.[12]12
  Коро Камиль (1796 – 1875) – французский живописец, один из создателей реалистического пейзажа, картины которого отличались поэтичностью, светлым колоритом.


[Закрыть] Ллевеллин снял ее с гвоздя под ней оказался старомодный стенной сейф, в котором женщины раньше хранили драгоценности, но от современных воров он защищать перестал. Ключ был в замке; Ллевеллин осторожно повернул его и заглянул внутрь. Кивнул и снова закрыл. Глаза его встретились с понимающими глазами Марии.

Он вышел из комнаты и пришел к Уайлдингу, который как раз вешал трубку.

– Врача нет, он отправился в тюрьму.

Старательно подбирая слова, Ллевеллин сказал:

– Мне кажется, Мария знает, что надо делать. Она уже не раз с этим справлялась.

– Да… Да, вы правы. Она очень предана моей жене.

– Я это заметил.

– Ее здесь все любят. Она вызывает любовь – любовь и желание защитить. Здешние люди остро чувствуют красоту, особенно когда красота страдает.

– И все-таки они на свой лад большие реалисты, чем англосаксы.

– Пожалуй.

– Они не прячутся от фактов.

– А мы?

– Очень часто. Какая прекрасная комната у вашей жены! Знаете, что меня в ней поражает? Что здесь нет запаха парфюмерии, как это водится у женщин. Только свежесть лаванды и одеколона.

Ричард Уайлдинг кивнул.

– Да, для меня запах лаванды связан с Ширли. А еще это возвращает меня во времена детства; так пахло в мамином шкафу с постельным бельем. Прекрасное белое полотно, и среди него разложены мешочки с лавандой, она шила их сама, набивала и клала в шкаф. Чистый свежий запах весны.

Он вздохнул, поднял глаза на гостя и увидал, что тот смотрит на него со странным выражением.

– Мне надо идти – сказал Ллевеллин и взял шляпу.