Текст книги "Бремя любви"

Автор книги: Агата Кристи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Глава 3

Ллевеллин завел привычку совершать днем долгие прогулки. Он выходил из города по дороге, которая, петляя, вела в гору, оставляя позади город и пристань, создавая ощущение нереальности среди белого дня. Был час сиесты, и веселые цветные точки не мелькали ни у кромки воды, ни на дорогах и улицах. Здесь, на вершине холма, Ллевеллин встречал только козьих пастухов да мальчишек, которые развлекались тем, что распевали песни или играли на земле в какие-то свои игры с кучками камней. Они приветливо и серьезно здоровались с Ллевеллином, не удивляясь, – они привыкли к иностранцам с их энергичной походкой, распахнутыми на груди белыми рубашками, потными лицами. Они знали, что иностранцы – это или писатели, или художники; хоть немногочисленные, они были им не в новинку. Поскольку у Ллевеллина не было ни холста, ни мольберта, ни хотя бы блокнота, ребята принимали его за писателя и вежливо здоровались.

Ллевеллин отвечал им и шагал дальше.

У него не было определенной цели. Он оглядывал окрестности, но не это было важно. Важно было то, что копилось в душе, еще неясное и непознанное, но постепенно принимающее форму и размер.

Тропа привела его в банановую рощу. Здесь, в этом зеленом пространстве, его поразила мысль о том, как мгновенно может измениться цель и направление. Он не знал, сколь далеко простирается банановая роща, не знал, когда он это выяснит. Может, тропа будет совсем короткой, а может, протянется на мили. Человек может только продолжать свой путь. В конце концов окажешься там, куда приведет тебя тропа. Все, что ему подвластно это движение, и ноги несут его по тропе, осуществляя его волю.

Он может повернуть назад либо продолжать идти вперед.

Он свободен, лишь постольку, поскольку целен и честен.

Следовать пути с надеждой…

И тут внезапно банановая роща кончилась, и он вышел на голый склон холма. Чуть ниже, рядом с петляющей тропой какой-то человек сидел и рисовал на мольберте.

Ллевеллин видел его со спины – мощные плечи под тонкой желтой рубашкой и прилично поношенную широкополую шляпу, сдвинутую на затылок.

Ллевеллин спустился по тропе вниз. Поравнявшись с художником, он замедлил шаг и с неподдельным любопытством посмотрел на холст. Раз уж художник уселся рядом с дорожкой, значит, он не возражает, чтобы на него смотрели.

Работа была энергичной, написанной сильными яркими мазками, создающими общий эффект, без детализации – прекрасный образец мастерства, хотя и не несущий глубокого смысла.

Художник повернул к нему голову и улыбнулся.

– У меня это не призвание. Просто хобби.

Человеку было за сорок, в темных волосах уже блестела седина. Он был красив, но Ллевеллина тронула не столько его красота, сколько обаяние личности. Он излучал тепло и доброту – такого человека, раз встретив, долго не забудешь.

Художник вдохновенно произнес:

– Неизъяснимое наслаждение – смешивать на палитре яркие, сочные краски и размазывать их по холсту! Иногда знаешь, чего добиваешься, иногда нет, но удовольствие получаешь всегда. Вы художник? – Он бросил на Ллевеллина быстрый взгляд.

– Нет. Я оказался здесь случайно.

– А-а. – Его собеседник неожиданно шлепнул мазок розовой краски на то, что у него было морем. – Здорово, – сказал он. – Хорошо смотрится. Необъяснимая вещь!

Он бросил кисть на палитру, вздохнул, сдвинул ветхую шляпу еще дальше на затылок и повернулся, чтобы получше рассмотреть того, с кем разговаривает. С интересом прищурился.

– Извините, – сказал он, – вы случайно не доктор Ллевеллин Нокс?

* * *

Было мгновение ужаса, физически никак не проявившегося, и Ллевеллин бесцветно ответил:

– Это так.

Он имел возможность оценить тактичность собеседника. Тот сразу же сказал:

– Глупо с моей стороны. У вас было расстройство здоровья, не так ли? Я полагаю, вы приехали сюда подальше от людей. Что ж, вам не о чем волноваться. Американцы здесь редки, а местные жители интересуются только своими двоюродными и троюродными родственниками, рождениями, смертями и свадьбами, а я не в счет. Я здесь просто живу.

Он бросил взгляд на Ллевеллина.

– Вас это удивляет?

– Да.

– Почему?

– Просто жить, – по-моему, для вас этого маловато!

– Вы, конечно, правы. Сначала я не собирался здесь жить. Двоюродный дед оставил мне большое поместье.

Выглядело оно неважно. Но постепенно выправилось и стало процветать. Интересно. Меня зовут Ричард Уайлдинг.

Ллевеллин знал это имя: путешественник, писатель, человек разнообразных интересов, широко образованный во многих областях археология, антропология, энтомология. О сэре Ричарде Уайлдинге говорили, что нет предмета, которого бы он не знал, хотя он не претендовал на звание профессионала. Ко всем его достоинствам можно было добавить также скромность.

– Я о вас слышал, конечно, – сказал Ллевеллин. – И имел удовольствие прочесть некоторые ваши книги. Огромное удовольствие.

– А я, доктор Нокс, был на одном из ваших собраний, а именно в Олимпии полтора года назад.

Ллевеллин удивился.

– Удивлены? – насмешливо спросил Уайлдинг.

– Честно говоря, да. Любопытно, зачем вы приходили?

– Честно говоря, чтобы посмеяться.

– Это меня не удивляет.

– К тому же не раздражает, как я вижу.

– А почему это должно меня раздражать?

– Ну, вы же человек, и вы верите в свою миссию – так я полагаю.

Ллевеллин слегка улыбнулся.

– Что ж, ваше предположение верно.

Уайлдинг некоторое время помолчал, а потом сказал с обезоруживающей искренностью:

– Знаете, это просто необыкновенно, что мы так вот встретились. После вашего собрания мне очень захотелось с вами познакомиться.

– Но ведь это было нетрудно сделать?

– В известном смысле да. Это входило в ваши обязанности! Но мне хотелось встретиться с вами совсем в другой обстановке – так чтобы вы могли послать меня к дьяволу, если бы пожелали.

Ллевеллин опять улыбнулся.

– Ну, теперь как раз такие условия. Я больше не имею никаких обязательств.

Уайлдинг проницательно посмотрел на него.

– Интересно, это по причине здоровья или мировоззрения?

– Я бы сказал, это вопрос предназначения.

– Гм… не слишком ясно.

Собеседник не отвечал.

Уайлдинг стал собирать рисовальные принадлежности.

– Давайте объясню, как я попал к вам в Олимпию.

Поскольку я думаю, что вы не обидитесь на правду, ведь я не хочу вас обидеть. Я очень не любил – и сейчас не люблю – все эти собрания в Олимпии. Сказать вам не могу, как я не люблю массовые религиозные действа, управляемые через громкоговоритель. Это оскорбляет все мои чувства.

Он заметил, что Ллевеллин подавил усмешку.

– Вам кажется, что это смешно и слишком по-британски?

– О, я принимаю это как возможную точку зрения.

– Итак, я пошел посмеяться, как я уже сказал. Я подозревал, что буду оскорблен в лучших чувствах.

– А потом вы благословили это событие?

Вопрос был задан скорее в шутку, чем всерьез.

– Нет. Мои главные позиции не изменились. Мне не нравится, что Бога водрузили на коммерческий пьедестал.

– Даже коммерчески мыслящие люди в коммерческий век? Разве мы все приносим Богу плоды соответственно сезону?[7]7
  Намек на эпизод из Библии, гл. 4, ст. 3.


[Закрыть]

– Да, это так. Но меня поразило то, чего я совсем не ожидал, – ваша несомненная искренность.

Ллевеллин изумился.

– По-моему, это само собой разумеется.

– Теперь, когда я вас встретил, – да. Но ведь это могла быть и профессия, и только – уютная, хорошо оплачиваемая. У кого-то профессия политика, почему же не сделать своим ремеслом религию? У вас есть ораторские способности, безусловно есть, и вы могли бы добиться успеха, если бы сумели хорошо себя преподнести. Или если бы вас преподнесли. Я полагаю, второе?

Это был даже не вопрос. Ллевеллин серьезно согласился:

– Да, меня вывели на широкую дорогу.

– Денег не жалели?

– Не жалели.

– Это, знаете ли, меня интригует. После того как я видел вас и слышал. Как вы могли с этим примириться?

Он перекинул ремень складного мольберта через плечо.

– Не зайдете ли как-нибудь ко мне на ужин? Мне будет очень интересно с вами поговорить. Мой дом вон там.

Белая вилла с зелеными ставнями. Но если не хотите, так и скажите, не ищите причин для отказа.

Ллевеллин подумал и ответил:

– Я охотно зайду к вам.

– Отлично. Сегодня?

– Спасибо.

– В девять. Не передумайте!

И он зашагал вниз. Ллевеллин некоторое время смотрел ему вслед, потом продолжил свою прогулку.

* * *

– Так вам на виллу синьора сэра Уайлдинга?

Возница двухместной коляски-развалюхи проявил живой интерес. Его ветхий экипаж был весело расписан цветочками, а на шее лошади висели синие бусы. И лошадь, и коляска, и кучер были жизнерадостны и приветливы.

– Синьор сэр Уайлдинг очень симпатичный. Он здесь не чужой. Он один из нас. Дон Эстебаль, которому принадлежала вилла, был очень старый. Давал себя обманывать, целыми днями читал книги, и ему все время приходили новые книги. На вилле есть комнаты, уставленные книгами до потолка. Когда он умер, мы все думали – может, виллу продадут? Но приехал сэр Уайлдинг. Он бывал здесь мальчиком часто, потому что сестра дона Эстебаля была замужем за англичанином, и ее дети и дети ее детей всегда приезжали сюда на каникулы. Но после смерти дона Эстебаля имение перешло к сэру Уайлдингу, он переехал сюда жить, стал приводить все в порядок, потратил кучу денег. А потом началась война, и он уехал на много лет, но он говорил, что если его не убьют, то он вернется сюда – так и вышло. Два года назад приехал с новой женой и стал здесь жить.

– Так он женился дважды?

– Да. – Возница заговорщически понизил голос. – Его первая жена была плохая женщина. Красивая, да, но все время обманывала его с другими мужчинами – даже здесь на острове. Ему не следовало на ней жениться. Но во всем, что касается женщин, он неумный человек – слишком верит им.

И добавил, как бы извиняясь:

– Мужчина должен понимать, кому доверять, а сэр Уайлдинг не понимает. Ничего не знает о женщинах. Думаю, так и не узнает.

Глава 4

Хозяин виллы принимал Ллевеллина в низкой, узкой комнате, до потолка набитой книгами. Окна были открыты настежь, и откуда-то снизу доносилось нежное рокотание моря. Их бокалы стояли на столике возле окна.

Уайлдинг с радостью приветствовал его и извинился за отсутствие жены.

– Она мучается мигренями. Я надеялся, что здешняя мирная и тихая жизнь приведет к улучшению, но что-то не заметно. И врачи, кажется, не знают причины.

Ллевеллин выразил вежливое сочувствие.

– Она перенесла много горя, – сказал Уайлдинг. – Больше, чем может вынести девушка, а она была очень молода – да и сейчас тоже.

Видя выражение его лица, Ллевеллин мягко сказал:

– Вы ее очень любите.

Уайлдинг вздохнул.

– Слишком люблю – для моего счастья.

– А для ее?

– Никакая на свете любовь не возместит страданий, доставшихся на ее долю.

Он говорил горячо. Между ними уже установилась странная близость – в сущности, с первого момента знакомства. Несмотря на то, что у них не было ничего общего: национальность, воспитание, образ жизни, вера – все было различно, – они приняли друг друга без обычной сдержанности и соблюдения условностей. Как будто вдвоем выжили на необитаемом острове, а потом были долго разлучены. Они разговаривали легко и искренне, с детской простотой.

Потом пошли за стол. Ужин был превосходный, отлично сервированный, хотя непритязательный. От вина Ллевеллин отказался.

– Может, виски?

– Нет, спасибо, просто воду.

– У вас, простите, это принцип?

– Нет. Образ жизни, которому я больше не обязан следовать. Сейчас нет причин, по которым я не должен пить вино, просто я его не пью.

Поскольку гость произнес слово «сейчас» с ударением, Уайлдинг вскинул на него глаза. Заинтригованный, он открыл было рот, чтобы спросить, но сдержал себя и заговорил о посторонних вещах. Он был хорошим рассказчиком, с широким кругом тем. Он не только много путешествовал, бывал в разных частях земного шара, но имел дар все, что видел и испытал, живо представить слушателю.

Если вы хотели побывать в пустыне Гоби, или в Феззане, или в Самарканде, – поговорив с Ричардом Уайлдингом, вы как бы уже побывали там.

Его речь не была похожа на лекцию, он говорил естественно и непринужденно.

Ллевеллин получал удовольствие от беседы с ним, его все больше интересовал Уайлдинг сам по себе. Его магнетическое обаяние было несомненным, хотя и неосознанными, Уайлдинг не старался излучать обаяние, это получалось само собой. Он был человек больших способностей, проницательный, образованный, без надменности, он живо интересовался людьми и идеями, как раньше интересовался новыми местами. Если он и избрал себе область особого интереса… это был его секрет, он ничему не отдавал предпочтения и потому всегда оставался человечным, теплым, доступным.

Однако у Ллевеллина не было ответа на простейший, прямо-таки детский вопрос: «Почему мне так нравится этот человек?»

Дело было не в талантах, а в самом Уайлдинге.

Ллевеллину вдруг показалось, что он нашел разгадку.

Потому что этот человек, несмотря на все свои таланты, снова и снова совершает ошибки и, будучи по натуре человеком добрым и мягким, постоянно натыкается на неприятности, принимая не правильные решения.

У него не было ясной, холодной и логичной оценки людей и событий; вместо этого была горячая вера в людей, а это гибельно, потому что основана на доброте, а не на фактах. Да, этот человек вечно ошибается, но он чудесный человек. Ллевеллин подумал: вот кого я ни за что на свете не хотел бы обидеть.

Они опять развалились в креслах в библиотеке. Горел камин – скорее для видимости. Рокотало море, доносился запах ночных цветов.

Уайлдинг откровенно сообщил:

– Я всегда интересовался людьми. Чем они живут. Это звучит хладнокровно и аналитично?

– Только не в ваших устах. Вы интересуетесь людьми, потому что любите их.

– Да. Если можешь чем-то помочь человеку, это следует делать. Самое достойное занятие.

– Если можешь, – повторил Ллевеллин.

Уайлдинг глянул на него недоверчиво.

– Ваш скепсис кажется очень странным.

– Это лишь признание огромных трудностей на этом пути.

– Неужели это так трудно? Человеку всегда хочется, чтобы ему помогли.

– О да, мы склонны верить, что каким-то загадочным образом другие могут добыть для нас то, чего сами мы не можем – или не хотим добыть для себя.

– Сочувствие – и вера, – серьезно сказал Уайлдинг. – Верить в лучшее в человеке – значит вызвать это лучшее к жизни. Люди отзываются на веру в них. Я в этом неоднократно убеждался.

– И по-прежнему убеждены?

Уайлдинг вздрогнул, будто задели его больное место.

– Вы можете водить рукой ребенка по листу бумаги, но, когда вы отпустите руку, ребенку все равно придется учиться писать самому. Ваши усилия могут только задержать развитие.

– Вы пытаетесь разрушить мою веру в человека?

Ллевеллин с улыбкой ответил:

– Я прошу вас иметь жалость к человеческой натуре.

– Побуждать людей проявлять лучшие…

– Значит заставлять их жить по очень высоким стандартам, стараться жить сообразно вашим ожиданиям, значит быть в постоянном напряжении. А излишнее напряжение приводит к коллапсу'.

– Так что же, рассчитывать на худшее в людях? – язвительно спросил Уайлдинг.

– Приходится признать такую возможность.

– И это говорит служитель религии!

Ллевеллин улыбнулся.

– Христос сказал Петру, что тот предаст его трижды, прежде чем прокричит петух. Он знал слабость Петра лучше, чем знал это сам Петр, но любил его от этого не меньше.

– Нет, – с силой возразил Уайлдинг. – Не могу с вами согласиться. В моем первом браке, – он запнулся, но продолжал, – моя жена – она была прекрасная женщина. Она попала в неудачные обстоятельства; все, что ей было нужно, – это любовь, доверие, вера. Если бы не война… Что ж, это одна из маленьких трагедий войны. Меня не было, она была одна, попала под дурное влияние.

Он помолчал и отрывисто добавил:

– Я ее не виню. Я допускаю: она жертва обстоятельств.

Но в то время я был сражен. Я думал, что никогда не оправлюсь. Но время лечит…

Он сделал жест.

– Не знаю, зачем я вам рассказываю историю своей жизни. Лучше послушаю вашу. Вы для меня нечто абсолютно новое. Хочу знать все ваши «как» и «почему». На том собрании вы произвели на меня сильное впечатление.

Не потому, что вы повелевали аудиторией – это и Гитлер умел. Ллойд Джордж умел. Политики, религиозные лидеры, актеры – все могут это в большей или меньшей степени. Это дар. Нет, меня интересовал не производимый вами эффект, а вы сами. Почему это дело казалось вам стоящим?

Ллевеллин медленно покачал головой.

– Вы спрашиваете то, чего я сам не знаю.

– Конечно, тут сильная религиозная убежденность. – Уайлдинг говорил с некоторым смущением, и это позабавило Ллевеллина.

– Вы хотели сказать – вера в Бога? Так проще. Но это не ответ на ваш вопрос. Молиться Богу можно, опустившись на колени, в тихой комнате. Зачем публичная трибуна?

Уайлдинг нерешительно сказал:

– Видимо, вам казалось, что таким путем вы принесете больше добра, убедите большее число людей.

Ллевеллин в задумчивости смотрел на него.

– Из того, как вы это говорите, я заключаю, что вы неверующий?

– Не знаю, просто не знаю. В некотором роде верю.

Хочу верить… Я безусловно верю в положительные качества людей: доброту, помощь падшим, честность, способность прощать.

Ллевеллин помолчал.

– Добродетельная Жизнь. Добродетельный Человек.

Да, это легче, чем прийти к признанию Бога. Признать Бога – это трудно и страшно. Но еще страшнее выдержать признание Богом тебя.

– Страшнее?

Ллевеллин неожиданно улыбнулся.

– Это напугало Иова.[8]8
  История Иова рассказана в Книге Иова Ветхого Завета.


[Закрыть] Он, бедняга, понятия не имел, что его ждет. В мире закона и порядка, поощрений и наказаний, распределяемых Всевышним в зависимости от заслуг, он был выделен. (Почему? Этого мы не знаем.

Было ли ему нечто дано авансом? Некая врожденная сила восприятия?) Во всяком случае, другие продолжали получать поощрения и наказания, а Иов вступил в то, что казалось ему новым измерением. После достопохвальной жизни его не вознаградили стадами овец и верблюдов – наоборот, ему пришлось претерпеть неописуемые страдания, потерять веру и увидеть, как от него отвернулись друзья. Он должен был выдержать ураган. И вот, избранный для страданий, он смог услышать глас Божий. Ради чего все это? Ради того, чтобы он признал, что Бог есть. «Будь спокоен и знай, что я Бог». Ужасающее переживание. Этот человек достиг высшего пика. Но продолжаться долго это не могло. Конечно, трудно было об этом рассказывать, потому что нет нужных слов и невозможно духовное событие выразить в земных понятиях. И тот, кто дописал Книгу Иова до конца, так и не сумел понять, про что она; но он сочинил счастливый и высоконравственный конец, согласно обычаю того времени, и это было очень разумно с его стороны.

Ллевеллин помолчал.

– Так что, когда вы говорите, что я избрал трибуну, потому что мог сделать больше добра и обратить большее число людей, вы страшно далеки от правды. Обращение людей не измеряется количественно, а «делать добро» выражение, не имеющее смысла. Что значит делать добро? Сжигать людей на кострах, дабы спасти их души? Возможно. Сжигать ведьм живьем как олицетворение зла? Для этого еще больше оснований. Поднимать уровень жизни обездоленных? Сейчас мы считаем, что важно это. Бороться против жестокости и несправедливости?

– С этим-то вы согласны?

– Я веду к тому, что ее это – проблемы человеческого поведения. Что хорошо? Что плохо? Что правильно? Мы люди, и мы должны иметь ответы на эти вопросы ради лучшей жизни в этом мире. Но все это не имеет ни малейшего отношения к духовному опыту.

– А-а, начинаю понимать, – сказал Уайлдинг. – По-моему, вы сами обрели некий духовный опыт. Что это было? Как? Вы еще с детства знали?..

Он не закончил фразу. Медленно сказал:

– Или вы понятия не имели?

– Я понятия не имел, – сказал Ллевеллин.

Глава 5

Понятия не имел… Вопрос Уайлдинга увел Ллевеллина в далекое прошлое.

Вот он еще ребенок…

Особый аромат чистого горного воздуха щекочет ноздри.

Холодная зима, жаркое засушливое лето. Маленькая, тесно сплоченная коммуна. Отец – шотландец, худой, суровый, почти угрюмый человек. Богобоязненный, честный и умный, несмотря на простоту жизни и призвания, он был справедлив и непреклонен, и несмотря на глубину чувств, никогда их не проявлял. Мать его была из Уэльса, черноволосая, с таким певучим голосом, что в ее устах любая речь звучала музыкой… Иногда вечерами она читала валлийские[9]9
  Имеется в виду язык кельтского населения Уэльса.


[Закрыть] стихи, которые написал ее отец к конкурсу бардов.[10]10
  Конкурс бардов (айстедвод) ежегодно проводимый в Уэльсе фестиваль валлийских певцов, музыкантов и поэтов, молодых и непрофессиональных.


[Закрыть] Дети не очень понимали язык, содержание оставалось туманным, но музыка стиха волновала Ллевеллина, будила смутные мечты. Мать обладала интуитивным знанием – не разумным, как у отца, а природной, врожденной мудростью.

Она обводила глазами своих детей, задерживала взгляд на Ллевеллине, первенце, и в них он видел и похвалу, и сомнение, и что-то похожее на страх.

Мальчика тревожил ее взгляд. Он спрашивал: «Что такое, мама? Я что-то не так сделал?» На что она с доброй улыбкой отвечала:

– Ничего, детка. Ты у меня хороший сын.

А Ангус Нокс резко оборачивался и смотрел сначала на жену, потом на сына.

Это было счастливое детство, нормальная мальчишеская жизнь – не роскошная, даже скорее спартанская: строгие родители, дисциплина, много домашней работы, ответственность за четверых младших детей, участие в жизни общины. Благочестивая, но ограниченная жизнь. И он ее принимал.

Но он хотел учиться, и отец поддержал его. Отец имел чисто шотландское почтение к образованию и хотел, чтобы его старший сын стал большим, чем простой землепашец.

– Ллевеллин, я сделаю все, что в моих силах, чтобы помочь тебе, но многого не смогу. Тебе придется рассчитывать в основном на себя.

Так он и поступил. Он закончил колледж – на каникулах подрабатывал официантом в отеле, по вечерам мыл посуду.

Он обсуждал с отцом свое будущее. Учитель или врач?

Определенного призвания у него не было. Обе профессии были ему близки. Наконец он остановился на медицине.

Неужели за все эти годы он не получал намека на посвящение, на особую миссию? Он пытался вспомнить.

Что-то было… да, оглядываясь назад с сегодняшних позиций, он понимал, что это было – нечто в то время непонятное. Похожее на страх – за обычным фасадом повседневной жизни таился непонятный страх. Особенно он ощущал его, когда оставался один, и поэтому он с готовностью включился в жизнь коммуны.

Примерно в это время он стал замечать Кэрол.

Он знал Кэрол всю жизнь. Она была на два года младше его, неуклюжая ласковая девочка, со скобкой на зубах и стеснительными манерами. Их родители дружили, и Кэрол проводила много времени в доме Ноксов.

В последний год обучения Ллевеллин приехал домой и увидел Кэрол другими глазами. Исчезли скобка и неуклюжесть, она стала хорошенькой кокетливой девушкой, которой все парни стремились назначить свидание.

До сих пор в жизни Ллевеллина не было девушек. Он упорно трудился и был эмоционально неразвит. Но тут в нем пробудилось мужское начало. Он стал заботиться о своем внешнем виде. Тратил свои скудные деньги на галстуки, покупал Кэрол коробки конфет. Мать улыбалась и вздыхала, видя, что сын вступил в пору зрелости. Пришло время, когда его заберет другая женщина. О женитьбе думать пока рано, но, когда придет время, Кэрол будет удачным выбором. Хорошо сложенная, воспитанная девица, с мягким характером, здоровая – лучше, чем неведомые городские девушки. «Все же она недостаточно хороша для моего сына», – подумала мать и тут же улыбнулась, решив, что так говорят все матери с незапамятных времен. Она нерешительно заговорила об этом с Ангусом.

– Рано еще, – сказал Ангус, – Парню еще надо пробиться. Но могло быть и хуже. Она девка неплохая, хотя пожалуй, не семи пядей во лбу Кэрол была нарасхват. Она ходила на свидания, но ясно давала понять, что на первом месте у нее Ллевеллин. Иногда она серьезно заговаривала с ним о будущем. Ей не нравилось, хоть она этого не показывала, какая-то неопределенность его намерений и отсутствие у него честолюбивых стремлений.

– Но у тебя будут более определенные планы, когда ты получишь диплом?

– О! Работу я получу, возможностей масса.

– Но ты в чем-нибудь будешь специализироваться?

– Так делают те, у кого есть к чему-то явная склонность. У меня нет.

– Ллевеллин Нокс, но ты же хочешь чего-то достичь?

– Достичь чего? – Он ее поддразнивал.

– Ну… чего-нибудь.

– Смотри, Кэрол, это жизнь. От сих до сих. – Он начертил на песке линию. – Рождение, раннее детство, школа, карьера, женитьба, дети, дом, упорная работа, отставка, старость, смерть. От одной метки к другой.

– Я не об этом, и ты это прекрасно знаешь. Я о том, чтобы ты сделал себе имя, добился успеха, поднялся наверх, чтобы все тобой гордились.

– Ну, не знаю, какое это имеет значение, – равнодушно сказал он.

– Я говорю, имеет значение!

– По-моему, важно то, как ты идешь по жизни, а не куда придешь.

– Никогда не слышала подобной ерунды. Ты что, не хочешь добиться успеха?

– Не знаю. Наверное, не хочу.

Неожиданно Кэрол как будто отдалилась от него, он был один, совсем один, и его охватил страх. Он задрожал. «Не я… кто-нибудь другой». Он чуть не произнес это вслух.

– Ллевеллин! – Голос Кэрол пробился к нему издалека. – Что с тобой? У тебя такой странный вид!

Он вернулся, он снова был с Кэрол, и она смотрела на него удивленно, со страхом. Его охватил прилив нежности – она его спасла, вытащила из нахлынувшего одиночества. Он взял ее за руку.

– Какая ты милая. – Он привлек ее к себе и застенчиво поцеловал. Ее губы ему отвечали.

Он подумал: «Вот сейчас можно сказать… что я люблю ее, что, когда получу диплом, мы можем обручиться. Попрошу ее подождать. В Кэрол мое спасение».

Но слова остались невысказанными. Он почти физически ощутил, как некая рука сдавливает его грудь, отталкивает, запрещает. Реальность ощущения встревожила Ллевеллина. Он встал.

– Кэрол, настанет день, и я тебе скажу…

Она подняла на него глаза и, довольная, рассмеялась.

Она не торопила его. Лучше пусть все остается как есть. Ей очень нравится ее нынешняя счастливая жизнь, невинный девический триумф и множество поклонников. Будет время, и они с Ллевеллином поженятся. За его поцелуем она чувствовала страсть – она была в нем уверена.

Что же до того, что у него нет честолюбивых стремлений, – это не беда. Женщины этой страны уверены в своей власти над мужчинами. Женщины планируют и побуждают мужчин к активности – женщины и дети, их главное оружие. Они с Ллевеллином захотят обеспечить детям все лучшее – это и будет для него стимулом.

А Ллевеллин шел домой в глубоком замешательстве.

Какое странное чувство он испытал! Напичканный лекциями по психологии, он стал опасливо анализировать себя.

Сопротивление сексу? Откуда оно? За ужином он глядел на мать и гадал может, у него эдипов комплекс?[11]11
  Эдипов комплекс – подсознательная привязанность ребенка к родителю противоположного пола и отторжение от другого родителя. Эдип – в древнегреческой мифологии – царь Фив, которому было предсказано, что он убьет собственного отца и женится на матери, что и произошло.


[Закрыть]

Тем не менее перед отъездом в колледж он обратился к ней за поддержкой. Он отрывисто спросил:

– Тебе нравится Кэрол?

Вот оно, с болью подумала мать, но ответила сразу же:

– Она милая девушка; Нам с отцом она очень нравится.

– Я хотел ей сказать… на днях…

– Что ты ее любишь?

– Да. Я хотел попросить ее, чтобы она меня ждала.

– Нет нужды говорить это, если она любит тебя, детка.

– Но я не смог сказать, не нашел слов.

Она улыбнулась.

– Пусть тебя это не беспокоит. В таких случаях у мужчин всегда язык отнимается. Твой отец сидел и таращился на меня день за днем с таким выражением, будто ненавидел меня, и все, что мог выговорить, это «Как дела?» и «Хороший денек».

Ллевеллин хмуро сказал:

– Было не совсем так. Будто какая-то рука оттолкнула меня. Будто мне это запрещено.

Она все поняла. Она медленно проговорила:

– Может быть, она не та, что тебе нужна. О… – Она проигнорировала его возражение. – Трудно решить, когда ты молод и кровь играет. Но у тебя внутри есть что-то такое – может быть, истинная твоя сущность, – которая знает, чего тебе не следует делать, и оберегает тебя от тебя самого.

– Что-то внутри…

Он смотрел на нее с отчаянием.

– Я ничего не знаю о самом себе.

* * *

Он вернулся в колледж. Дни его были заполнены работой или общением с друзьями, и страхи отошли. Он снова стал уверен в себе. Он прочел глубокомысленные труды о проявлениях юношеской сексуальности и успешно объяснил себе все про себя.

Колледж он закончил с отличием, и это тоже утверждало его в собственных глазах. И вернулся домой, уверенный в будущем. Он предложит Кэрол выйти за него замуж, обсудит с ней открывающиеся перед ним возможности. Он чувствовал невероятное облегчение оттого, что жизнь расстилается перед ним в ясной последовательности. Интересная работа, которую он сможет делать хорошо, и любимая девушка, с которой у него будет семья и дети.

Появившись дома, он окунулся во все местные развлечения. Они бродили в толпе, но в любой толпе он и Кэрол воспринимались как пара. Он редко бывал один, а когда ложился спать, ему снилась Кэрол. Сны были эротические, и он этому радовался. Все шло нормально, все было прекрасно, все – так, как должно быть.

Уверившись в этом, он встрепенулся, когда отец как-то спросил его:

– Что стряслось, парень?

– Стряслось? – Он уставился на отца.

– Ты сам не свой.

– Да ты что! Я себя отлично чувствую.

– Физически – возможно.

Ллевеллин посмотрел на отца. Сухопарый, отчужденный старик, с глубоко посаженными горящими глазами, медленно покачал головой.

– Временами мужчина должен побыть один.

Больше он ничего не сказал, повернулся и ушел, а Ллевеллина опять охватил необъяснимый страх. Он не хотел быть один. Он не может, не должен быть один.

Три дня спустя он подошел к отцу и сказал:

– Я поживу в горах. Один.

Ангус кивнул: «Да».

Эти горящие глаза – мистика – с пониманием смотрели на сына.

Ллевеллин подумал: «Что-то я унаследовал от него, о чем он знает, а я еще нет».

* * *

Почти три недели он провел в пустынной местности, один. С ним происходили любопытные вещи. Однако с самого начала он нашел состояние одиночества вполне приемлемым. Даже удивился, почему он долго противился этой идее.

Во-первых, он много думал о себе, своем будущем, о Кэрол. Эти темы были увязаны между собой, но ему не понадобилось много времени, чтобы осознать, что он смотрит на свою жизнь со стороны, как наблюдатель, а не как участник. Потому что его хорошо спланированное будущее не было реальным. Оно было логичным, последовательным, но оно не существовало. Он любит Кэрол, желает ее, но он на ней не женится. У него есть другое дело, пока неведомое. После осознания этой истины наступила новая фаза – ее можно было бы описать словом «пустота», великая, гулкая пустота.

Он был ничто. В нем была пустота. Страха не было. Впустив в себя пустоту, он избавился от страха.

На этой фазе он почти ничего не ел и не пил. Временами ему казалось, что он теряет рассудок.

Перед ним, как мираж, возникали люди и сцены.

Пару раз он отчетливо видел одно лицо. Это было лицо женщины, она обернулась к нему в страшном возбуждении.