Текст книги "Бремя любви"

Автор книги: Агата Кристи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

Глава 7

– Вы все еще ходите сюда?

Нокс задал этот вопрос после того, как отошел официант.

Леди Уайлдинг помолчала. Сегодня она не смотрела на гавань. Она смотрела в бокал, где блестела золотистая жидкость.

– Апельсиновый сок, – сказала она.

– Вижу. Жест?

– Да. Сделать жест тоже помогает.

– О, несомненно.

Она спросила:

– Вы сказали ему, что встречали меня здесь?

– Нет.

– Почему?

– Это причинило бы ему боль. Причинило бы боль вам. А кроме того, он меня не спрашивал.

– А если бы спросил, вы бы рассказали?

– Да.

– Почему?

– Потому что чем проще смотреть на вещи, тем лучше.

Она вздохнула.

– Интересно, как много вы поняли?

– Не знаю.

– Вы видите, что я не могу причинить ему боль? Вы видите, какой он хороший? Как верит в меня? Думает только обо мне?

– О да. Все вижу. Он хочет встать между вами и всеми вашими печалями, всем злом мира.

– Но это слишком.

– Да, это слишком.

– Раз во что-то угодил – и уже не можешь выбраться.

Притворяешься, день за днем притворяешься. Но потом устаешь, и хочется крикнуть: «Перестаньте меня любить, перестаньте заботиться обо мне, перестаньте тревожиться, оберегать, следить!» – Она стиснула руки. – Я хочу быть счастлива с Ричардом. Хочу! Почему же у меня не получается? Почему я изнемогаю от всего этого?

– «Напоите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви».[13]13
  Библия, Ветхий Завет, Песнь Песней, II, 5


[Закрыть]

– Да, именно так. Это обо мне. Это моя вина.

– Почему вы вышли за него замуж?

– О! – Глаза ее расширились. – Очень просто. Потому что влюбилась в него.

– Понятно.

– Это было какое-то ослепление. Вы же понимаете, у него обаяние, он сексуально привлекателен.

– Да, понимаю.

– Но он был и романтически привлекательным. Один старик, который знал меня всю жизнь, предупреждал: «Крути любовь с Ричардом, но не выходи за него замуж». Он оказался прав. Видите ли, я была очень несчастна, а тут появился Ричард. Сон наяву. Любовь, и Ричард, и лунный свет, и остров. Поможет и никому не причинит вреда. Но вот я получила этот сон, эту мечту но я не та, какой видела себя в мечтах. Я всего лишь та, которая намечтала это.

Она посмотрела ему прямо в глаза.

– Смогу я стать такой, какой я видела себя в мечтах?

Хотелось бы.

– Не сможете, если никогда такой не были в реальности.

– Я бы уехала, но куда? Прошлое ушло, в него не вернуться. Надо бы начать все сначала, но я не знаю как или где. И в любом случае я не могла бы причинить боль Ричарду. Он и так много страдал.

– Разве?

– Да, из-за той женщины, на которой был женат.

Она была прирожденная шлюха. Красивая, веселая, но абсолютно безнравственная. Он этого не понимал.

– Он и не мог бы.

– Она его бросила, и он ужасно переживал. Он обвинял себя, считал, что обманул ее ожидания. Знаете, он ее не обвинял, он ее – жалел!

– В нем слишком много жалости.

– Разве может быть слишком много жалости?

– Да, и это мешает прямо смотреть на вещи. К тому же это оскорбляет.

– Что вы имеете в виду?

– Оскорбление, как в молитве фарисея: «Господи, благодарю Тебя, что я не такой, как этот человек».[14]14
  Имеется в виду библейская притча о фарисее и мытаре, Новый Завет, Евангелие от Луки, XVIII, 10 – 14.


[Закрыть]

– А вы разве никого не жалели?

– Жалел, я же человек. Но я этого остерегаюсь.

– Но какой же в этом вред?

– Жалость может привести к действиям.

– Которые могут быть вредными?

– Результаты могут быть очень вредными.

– Для вас?

– Нет-нет, что вы. Для другого человека.

– Что же делать человеку, если ему жаль кого-то?

– Оставить все в Божьих руках.

– Это безжалостно… грубо.

– Зато не так опасно, как поддаться жалости.

Она наклонилась к нему.

– Скажите, вы меня нисколько не жалеете?

– Стараюсь не жалеть.

– Почему?

– Чтобы не возбудить в вас жалости к себе самой.

– Вы думаете, я себя жалею?

– А вы не жалеете?

– Нет, – медленно сказала она. – Нет, не жалею. У меня все запуталось, и в этом виновата я сама.

– Обычно так и бывает, но в вашем случае это не обязательно так.

– Скажите… вот вы мудрый, вы проповедовали людям – что мне делать?

– Вы знаете.

Она посмотрела на него и вдруг засмеялась – весело и дерзко.

– Да. Я знаю. Очень хорошо знаю. Бороться.

Часть четвертая
Как это начиналось – 1956

Глава 1

 Ллевеллин взглянул на дом, перед которым остановился.

Тот выглядел разбитым, как и улица, на которой стоял. В этой части Лондона царила разруха, принесенная войной. Впечатление было гнетущее. Ллевеллин приуныл.

Поручение, которое ему следовало исполнить, было не из легких. Он не уклонился, но понимал, что будет рад, когда наконец выполнит его – так хорошо, как только сможет Он вздохнул, расправил плечи, поднялся по нескольким ступенькам и прошел сквозь вращающуюся дверь.

Внутри здания кипела деловая жизнь – но кипела четко и организованно. Из коридора доносились торопливые, но дисциплинированные шаги. Молодая женщина в темно-синей униформе остановилась возле него.

– Чем могу помочь?

– Я хочу видеть мисс Франклин.

– Извините, мисс Франклин не может сегодня никого принять. Я провожу вас в офис к секретарю.

Но он мягко настаивал:

– Это очень важно. Будьте добры, передайте ей это письмо.

Молодая женщина провела его в небольшую приемную и ушла. Через пять минут явилась подвижная приветливая толстушка.

– Я мисс Харрисон, секретарь мисс Франклин. Боюсь, вам придется подождать. Мисс Франклин занята с ребенком, который сейчас отходит от наркоза после операции.

Ллевеллин поблагодарил и стал расспрашивать. Она просияла и стала энергично рассказывать о Фонде Уорли для умственно неполноценных детей.

– Фонд старый, существует еще с восемьсот сорокового года. Его основатель, Натаниэль Уорли, был мельник. – Так все неудачно – фонды сократились, инвестиции уменьшились… цены выросли… виновата администрация. Но с тех пор как мисс Франклин стала управляющей…

Она просветлела лицом и затараторила еще быстрее.

Мисс Франклин явно была солнцем на ее небосводе.

Мисс Франклин расчистила авгиевы конюшни, мисс Франклин реорганизовала то и это, мисс Франклин сражалась с властями и победила, и теперь, разумеется, мисс Франклин стала верховной правительницей, и все к лучшему в этом лучшем из миров.

Ллевеллин удивлялся, почему похвалы одной женщины другой звучат всегда так жалко и грубо. Едва ли ему понравится восхваляемая мисс Франклин некая пчелиная матка: остальные женщины жужжат вокруг нее, а она растет и процветает благодаря своей власти.

Наконец его повели наверх, потом по коридору, и мисс Харрисон постучала в дверь и отступила, приглашая его войти в святая святых – личный офис мисс Франклин.

Она сидела за столом и выглядела хрупкой и страшно усталой. Она встала, пошла к нему навстречу, и он смотрел на нее в благоговейном изумлении.

Почти не дыша, он сказал:

– Это вы…

Она слегка нахмурилась, сдвинув брови, – он хорошо их знал. Это было то самое лицо – бледное, нежное, с большим печальным ртом, глубокими темными глазами, волосы разлетались от висков, как крылья. Трагическое лицо, думал он, хотя этот рот создан для того, чтобы смеяться, и нежность легко преображает гордое строгое лицо.

Она мягко сказала:

– Доктор Ллевеллин? Зять писал мне, что вы приедете. Вы очень любезны.

– Боюсь, известие о смерти сестры было для вас шоком.

– О да. Она была так молода!

Голос дрогнул, но она держала себя в руках. Он подумал: «Дисциплинированна, сама себя дисциплинирует».

В ее одежде было что-то от монахини: на ней было черное платье с белым воротничком.

Она тихо сказала:

– Лучше бы я умерла, чем она. Но, наверное, все так говорят.

– Не всегда. Только когда очень любят или когда собственная жизнь становится непереносимой.

Раскрыв глаза, она смотрела на него. Спросила:

– Так вы в самом деле доктор Ллевеллин Нокс?

– Был. Я называю себя доктор Мюррей Ллевеллин.

Это спасает от бесконечных изъявлений соболезнования.

Не приходится смущаться ни мне, ни людям.

– Я видела ваши фотографии в газетах, но я бы вас не узнала.

– Как и большинство людей. В новостях мелькают другие лица, да и я к тому же стал как-то меньше.

– Меньше?

– Не физически, конечно, а по значению.

Он переменил тему:

– Знаете, я привез некоторые личные вещи вашей сестры. Ваш зять полагает, что для вас это важно. Они у меня в гостинице. Может, поужинаете со мной? Или, если хотите, я привезу их сюда?

– Я буду рада их получить. Я хочу послушать все, что вы можете рассказать мне о Ширли. Я так давно ее не видела – три года. Я все еще не могу поверить, что она умерла.

– Я вас понимаю.

– Я хочу услышать о ней, но – не утешайте меня. Полагаю, вы верите в Бога. Ну а я нет! Извините, если вам это кажется грубым, но так вы лучше поймете, что я чувствую. Если Бог есть, то Он жесток и несправедлив!

– Потому что дал вашей сестре умереть?

– Не стоит спорить. Не говорите мне о религии, пожалуйста. Расскажите про Ширли. Я до сих пор не знаю, как произошел несчастный случай.

– Она переходила через улицу, ее сбил и переехал тяжелый грузовик. Она умерла мгновенно. Она не страдала.

– Ричард так и написал. Но я подумала – может, он Жалеет меня и старается смягчить удар. Это на него похоже.

– Да. Но я не такой. Можете считать правдой, что ваша сестра умерла сразу и не страдала.

– Как это случилось?

– Это было поздно вечером. Ваша сестра сидела в уличном кафе, обращенном к гавани. Она вышла, не глядя пошла через дорогу, а из-за угла вынырнул грузовик и сбил ее.

– Она была одна?

– Совершенно одна.

– Но где же был Ричард? Почему его не оказалось рядом? Это так странно. Я не думала, что Ричард позволит ей пойти одной в кафе на ночь глядя. Я считала, что он о ней очень заботится.

– Вы не должны его обвинять. Он ее обожал. Следил за ней сколько мог. На этот раз он не знал, что она вышла из дома.

Она смягчилась.

– Понятно. Я напрасно его осуждала. – Она стиснула руки. – Это так жестоко, так несправедливо, так бессмысленно. После всего, что Ширли перетерпела, – только три года счастья.

Он долго не отвечал, наблюдая за ней.

– Простите, вы очень любили сестру?

– Больше всего на свете.

– И все же за три года ни разу с ней не повидались.

Они приглашали вас, но вы к ним ни разу не ездили?

– Мне трудно оставить работу, найти замену себе.

– Возможно; но это можно было бы устроить. Почему вы не хотели поехать?

– Я хотела. Хотела!

– У вас были причины, чтобы не ехать?

– Я уже сказала вам: работа…

– Вы так сильно любите работу?

– Люблю? Нет. – Она удивилась. – Но это нужная работа. Эти дети относятся к категории, на которую раньше не обращали внимания. Я полагаю, что приношу пользу.

Она говорила с такой настойчивой серьезностью, что это показалось ему странным.

– Конечно, это полезное дело. Я нисколько не сомневаюсь.

– Здесь была полная разруха, я приложила много сил, чтобы поставить предприятие на ноги.

– Вы хороший руководитель, я это вижу. Вы – личность, вы умеете управлять людьми. Да, я уверен, что вы делаете нужное и полезное дело. Вас это развлекает?

– Развлекает? – Она уставилась на него.

– Это не иностранное слово. Работать может быть весело – если вы любите их.

– Кого?

– Детей.

Она медленно и печально сказала:

– Нет, я их не люблю – так, как вы говорите. Хотелось бы, но тогда…

– Тогда это будет радость, а не долг, так вы чувствуете? А вам нужен долг.

– Почему вы так считаете?

– Потому что это написано у вас на лице. Интересно, зачем это вам?

Он встал и беспокойно заходил по комнате.

– Что вы делали всю вашу жизнь? Это ужасно мешает, ужасно необычно знать вас так хорошо и не знать ничего.

Это… душераздирающее ощущение. Не знаю, как начать.

Его страдание было таким неподдельным, что она молча смотрела на него, выжидая.

– Я кажусь вам безумным. Вы не понимаете. С чего бы? Но я приехал в эту страну, чтобы увидеть вас.

– Привезти мне вещи Ширли?

Он нетерпеливо отмахнулся.

– Ну да, я думал, что это все. Выполнить то, на что у Ричарда не было сил. Но я и не догадывался, что это будете вы.

Он подался к ней всем телом через стол.

– Послушайте, Лаура, вам все равно пришлось бы узнать, так узнайте сейчас. Много лет назад, еще до того, как я приступил к своей миссии, мне были три видения.

В роду моего отца бывали и ясновидцы, видимо, это передалось и мне. Я увидел три сцены так же ясно, как теперь вижу вас. Я видел большой стол и за столом человека с тяжелой челюстью. Я видел окно с видом на заснеженные сосны и круглое розовое лицо с совиными глазами.

Со временем я встретил этих людей и участвовал в этих сценах. Человек за письменным столом оказался мультимиллионером, который финансировал мою миссионерскую поездку. Позднее я лежал в санатории и смотрел через окно на заснеженные сосны, а врач с круглым розовым лицом говорил, что моя жизнь и миссия закончена.

Третьей, кого я видел, были вы. Вы, Лаура, вы. Я узнал вас, как только увидел. Вы были моложе, чем сейчас, но с той же грустью в глазах, с таким же трагическим выражением на лице. Я не различил обстановку отчетливо, только на заднем плане неясные очертания церкви, а потом языки пламени.

– Пламя? – Она вздрогнула.

– Да. Вам пришлось пережить пожар?

– Однажды. Еще в детстве. Но церковь? Какая церковь – католическая, с Мадонной в голубом плаще?

– Ничего столь определенного не было. Ни красок, ни света. Холодно, все серое – да, и купель. Вы стояли возле купели.

Он увидел, как краски схлынули с ее лица. Она сжала виски.

– Это что-то означает для вас, Лаура? Что?

– «Ширли Маргарет Эвелин, во имя Отца и Сына и Святого Духа…» Голос ее прервался. – Крещение Ширли. Я представляла крестную мать. Я держала ее и хотела уронить на камни! Чтобы она умерла! Я хотела, чтобы она умерла. И вот… она умерла…

Она закрыла лицо руками.

– Лаура, дорогая, я понимаю – о, я понимаю. Но огонь? Он тоже что-то означает?

– Я молилась. Да, молилась. Поставила свечку за исполнение желания. А знаете, какое у меня было желание?

Чтобы Ширли умерла. И вот…

– Стоп. Не надо повторять, Лаура. Огонь – что случилось?

– В ту же ночь я проснулась. Почувствовала дым. Дом горел. Я подумала, что это ответ на мою молитву. А потом я услышала, как плачет ребенок, и вдруг все переменилось. Единственное, чего я хотела, – это спасти ее. И я спасла. На ней не было ни единой царапины. Я положила ее на траву. И ушло все – ревность, желание быть первой, – все ушло, осталась только любовь, я ужасно любила ее. С тех пор любила всю жизнь.

– Дорогая, о, дорогая моя.

Он опять наклонился к ней через стол.

– Вы понимаете, что мой приезд…

Открылась дверь, вошла мисс Харрисон.

– Приехал специалист, мистер Брэгг. Он в палате А и спрашивает вас.

Лаура встала.

– Я сейчас приду. – Мисс Харрисон выскользнула, а Лаура торопливо сказала:

– Извините. Я должна идти.

Если вы сможете передать мне вещи Ширли…

– Я бы предпочел поужинать с вами в моем отеле. Это «Виндзор», возле станции Черинг-Кросс. Вы можете сегодня вечером?

– Боюсь, сегодня не смогу.

– Тогда завтра.

– Мне трудно выходить по вечерам…

– У вас не будет дежурства. Я справлялся.

– Но у меня другие дела… встреча…

– Нет. Вы просто боитесь.

– Ну хорошо, я боюсь.

– Меня?

– Да, полагаю, вас.

– Почему? Думаете, что я сумасшедший?

– Нет. Вы не сумасшедший.

– Но вы все-таки боитесь. Почему?

– Я хочу, чтобы меня оставили в покое. Я не хочу нарушать… свой образ жизни. О, я сама не знаю, что говорю. И мне нужно идти.

– Но вы поужинаете со мной? Когда? Завтра? Послезавтра? До этого я не уеду из Лондона.

– Тогда сегодня.

– И покончим с этим? – Он засмеялся, и она, неожиданно для себя засмеялась вместе с ним. Потом она посерьезнела и пошла к двери. Ллевеллин отступил, пропуская ее, открыл перед ней дверь.

– Отель «Виндзор», восемь часов. Я буду ждать.

Глава 2

Лаура сидела перед зеркалом в своей маленькой квартирке. Она изучала свое отражение, и странная улыбка играла у нее на губах. В правой руке у нее была губная помада; она посмотрела, что написано на золоченом патрончике. «Роковое яблоко».

Она еще раз подивилась импульсу, подтолкнувшему ее зайти в роскошный отдел парфюмерии в магазине, мимо которого она проходила каждый день.

Продавщица представила ей на выбор помаду, она демонстрировала ее на тыльной стороне своей изящной руки с длинными пальцами и ярко-красными ногтями.

Пятна розового цвета, сиреневого, алые, каштановые, цикламен, иногда их было трудно даже отличить друг от друга, если бы не названия фантастические названия.

«Розовая молния», «Старый ром», «Туманный коралл», «Спокойный розовый», «Роковое яблоко».

Лауру привлекло название, а не цвет.

Роковое яблоко… Оно несло с собой напоминание о Еве,[15]15
  Библейская аллюзия, – намек на грехопадение Адама и Евы, вкусивших, несмотря на запрет Бога, яблоко с древа познания добра и зла и изгнанных за это из Эдема (Ветхий Завет, Книга Бытия, III).


[Закрыть] искушении, женственности.

Сидя перед зеркалом, она стала осторожно Красить губы.

Болди! Она вспомнила Болди, как он выдергивал вьюнок и читал ей лекцию. Что он говорил? «Покажи, что ты женщина, разверни знамена, иди за своим мужчиной…»

Что-то в этом роде. Не это ли она сейчас делает?

И она подумала: «Да, именно это. Только сегодня, единственный раз в жизни, я хочу быть женщиной, хочу, как другие, нарядиться, накраситься, чтобы привлечь мужчину. Никогда раньше не хотела. Считала, что я не такая. Но я такая. Только этого не знала».

Этот разговор с Болди так сильно врезался ей в память, что, казалось, старик стоит теперь рядом, одобрительно кивает своей большой головой и добродушно ворчит:

«Правильно, юная Лаура. Учиться никогда не поздно».

Милый Болди…

Всегда, всю жизнь у нее был Болди, ее друг. Единственный и верный друг.

Мысли унесли ее на два года назад, к его смертному одру. За ней послали, но когда она приехала, врач сказал, что он уже почти без сознания и вряд ли узнает ее.

Она села рядом с ним, обеими руками взяла его сморщенную руку и смотрела на него.

Он лежал неподвижно, иногда ворчал и пыхтел, как будто, был чем-то раздражен. С губ срывались невнятные слова.

Однажды он открыл глаза и посмотрел на нее не узнавая. Он сказал:

– Где девочка? Пошлите за ней, неужели не можете?

И не говорите глупости, Что ей вредно смотреть, как человек умирает. Это опыт… а дети воспринимают смерть легко. Лучше, чем мы.

Она сказала:

– Я здесь, Болди. Я здесь.

Но он, закрывая глаза, проворчал:

– Умираю? Нет, я не умираю. Все врачи одинаковы, хмурые черти. Я им покажу.

И он снова впал в полубессознательное состояние, и лишь случайное бормотание выдавало, где блуждают его мысли, в каких воспоминаниях.

– Дурак чертов, никакого исторического чутья… – неожиданный смешок. – Старина Кертис со своей костной мукой. Мои розы лучше, чем его.

Потом она услышала свое имя.

– Лаура – ей надо купить собаку…

Это ее удивило. Собаку? Почему собаку?

Потом он говорил, видимо, с экономкой:

– ..и выбросьте эту сладкую мерзость – ребенку хорошо, а меня тошнит смотреть на нее…

Конечно, это о том грандиозном чаепитии, которое стало событием в ее детстве. Сколько он хлопотал! Эклеры, меренги,[16]16
  Меренги (фр.) – сухие пирожные из взбитых белков или сливок.


[Закрыть] печенье… Слезы подступили к глазам.

Вдруг он открыл глаза, он смотрел на нее, узнавал, говорил с ней. Тон его был непререкаемым:

– Не делай этого, юная Лаура. Тебе не надо было этого делать, ты знаешь. Ни к чему хорошему это не приведет.

И затем самым естественным образом повернул голову набок и умер.

Ее друг…

Ее единственный друг.

Лаура снова посмотрелась в зеркало. Она поразилась тому, что увидела. Неужели все дело – в темно-алой помаде, подчеркнувшей линию ее губ? Неужели это ее губы – полные, без малейших признаков аскетического? И вообще, в ней не было ничего аскетического, когда она изучала себя в зеркале.

Она вслух заговорила, споря с кем-то, кто был против:

– Почему мне нельзя выглядеть красивой? Один разочек? Только на вечер? Я понимаю, что поздно, но почему бы мне не испытать это? Будет что вспомнить…

* * *

Он сразу спросил:

– Что с вами случилось?

Она придала взгляду равнодушие, и вдруг ее охватило неожиданное смущение. Но она справилась с ними и, чтобы вернуть себе присутствие духа, стала разбирать Ллевеллина по косточкам.

С виду он ей понравился. Немолод, выглядит старше своих лет – из прессы она знала о нем, – но в нем проглядывала мальчишеская застенчивость, – непонятная и странно-обаятельная. Сочетание решимости и робости, взгляд живой, исполненный надежды, словно все в мире ему ново и незнакомо.

– Ничего со мной не случилось. – Она позволила ему снять с нее пальто.

– О нет, случилось. Вы выглядите совсем не такой, как утром!

Она коротко сказала:

– Пудра и помада.

Он принял объяснение.

– Да, утром я заметил, что губы у вас бледнее, чем обычно у женщин. Вы были похожи на монахиню.

– Да… да, наверное.

– Сейчас вы выглядите чудесно, просто чудесно. Лаура, вы очаровательны. Не сердитесь, что я это говорю.

Она покачала головой.

– Я не сержусь.

«Говори это почаще! – кричал внутренний голос. – Повторяй еще и еще! Я никогда такого не слышала!»

– Мы будем ужинать здесь, в моей комнате. Я подумал, что вам это больше понравится. Но, может, я ошибся?

– Я думаю, что так будет лучше всего.

– Надеюсь, ужин будет прекрасным. Но все-таки побаиваюсь. Мне до сих пор не приходилось задумываться о еде. Я хотел бы, чтобы вам понравилось.

Она улыбнулась, села за стол, и он позвонил официанту.

Ей казалось, что все это ей снится. Потому что перед ней сидел не тот человек, который утром приходил в Фонд.

Он стал моложе, энергичнее, увереннее в себе и ужасно старался угодить. Она вдруг подумала: «Таким он был в двадцать лет. Он многое упустил и теперь вернулся назад, чтобы найти».

Ее охватила грусть, даже отчаяние. Это не правда. Они разыгрывают представление – как это могло бы быть – юный Ллевеллин и юная Лаура. Смешно и трогательно – и вне времени – и все же непонятно – сладостно.

Они приступили к ужину. Еда была посредственная, но оба этого не замечали – оба они ощупью пробирались в Страну Нежности – и разговаривали, смеялись, не придавая значения тому, что говорят.

После того как официант принес кофе и вышел, Лаура сказала:

– Вы знаете обо мне довольно много, а я не знаю о вас ничего. Расскажите.

Он рассказал – о юности, о родителях, о своем воспитании.

– Они живы?

– Отец умер десять лет назад, мать – в прошлом году.

– Они… она очень гордилась вами?

– Мне кажется, отцу не нравилось то, какую форму приняла моя миссия. Его отталкивала экзальтация в религии, но он признавал, что другого пути у меня нет. Мать понимала лучше, она гордилась мной – моей мирской славой, как любая мать на ее месте, но она грустила.

– Грустила?

– Из-за того, что я многого лишился – простого, человеческого. И это отдалило меня от других людей – и от нее тоже.

– Понимаю.

Он продолжал рассказывать историю своей жизни – фантастическую, ни на что не похожую историю, иногда она возмущалась:

– Коммерческий подход!

– С технической стороны? О да.

Она сказала:

– Жаль, что я не очень понимаю. Хотелось бы понять.

Все это было действительно очень важно.

– Для Бога?

Она отшатнулась.

– Нет, что вы. Я имею в виду вас.

Он вздохнул.

– Очень трудно объяснить. Я уже пытался объяснить Ричарду. Вопрос о том, стоит ли это делать, никогда не стоял – я был должен.

– А если бы вас занесло в пустыню – было бы то же самое?

– Да. Но не надо меня так далеко заносить. – Он усмехнулся. – Актер не может играть в пустом зале. Писателю нужно, чтобы его читали. Художнику показывать свои картины.

– Не понимаю; вы говорите так, как будто результат вас не интересует.

– Я не могу знать, каков результат.

– Но ведь есть цифры, статистика, новообращенные – обо всем этом писалось черным по белому!

– Да, да, но это опять техника, суетные подсчеты. Я не знаю, каких результатов хотел Бог и какие получил.

Лаура, поймите простую вещь: если среди тех миллионов, что сходились меня послушать, Богу была нужна всего одна душа, и, чтобы получить ее, он избрал такое средство – этого уже достаточно.

– Из пушки по воробьям!

– По человеческим меркам это так. Но это наши трудности. Нам приходится применять человеческие мерки в суждениях о Боге – что справедливо, а что несправедливо. Мы не имеем ни малейшего представления, чего в действительности Бог хочет от человека, хотя весьма вероятно, что Бог требует, чтобы человек стал тем, чем он мог бы стать, но пока об этом не задумывался.

– А как же вы? Чего теперь Бог требует от вас?

– О, очень просто: быть обычным мужчиной. Зарабатывать на жизнь, жениться, растить детей, любить соседей.

– И вас это удовлетворит?

– Чего же мне еще хотеть? Чего может еще хотеть человек? Я, возможно, в невыгодном положении, я потерял пятнадцать лет обыкновенной жизни. В этом вы можете мне помочь, Лаура.

– Я?

– Вы же знаете, что я хотел бы жениться на вас – ведь знаете? Вы должны понимать, что я вас люблю.

Она сидела, страшно бледная, и смотрела на него.

Нереальность праздничного обеда кончилась, они стали самими собой. Вернулись туда, откуда пришли.

Она медленно проговорила:

– Это невозможно.

– Почему?

– Я не могу выйти за вас замуж.

– Я дам вам время привыкнуть к этой мысли.

– Время ничего не изменит.

– Вы думаете, что никогда не сможете меня полюбить?

Извините, Лаура, но это не правда. Я думаю, что вы уже сейчас меня немножко любите.

Чувство вспыхнуло в ней языком пламени.

– Да, я могла бы вас полюбить, я люблю вас…

Он сказал очень нежно:

– Это замечательно, Лаура… дорогая Лаура, моя Лаура.

Она выставила вперед руку, как бы удерживая его на расстоянии.

– Но я не могу выйти за вас замуж. Ни за кого не могу.

Он посмотрел на нее.

– Что у вас на уме? Что-то есть.

– Есть.

– Ради добрых дел вы дали обет безбрачия?

– Нет, нет, нет!

– Простите, я говорю как дурак. Расскажите мне, дорогая.

– Да, я должна рассказать. Я думала, что никому не скажу.

Она встала и подошла к камину. Не глядя на него, она заговорила обыденным тоном:

– Муж Ширли умер в моем доме.

– Я знаю. Она мне говорила.

– Ширли в тот вечер ушла, я осталась с Генри одна.

Он каждый вечер принимал снотворное, большую дозу.

Уходя, Ширли сказала мне, что уже дала ему таблетки, но я уже закрыла дверь. Когда я в десять часов зашла к нему спросить, не надо ли ему чего, он сказал, что сегодня не получил свою дозу снотворного. Я достала таблетки и дала ему. Вообще-то он уже их принял, вид у него был сонный, как бывает в таких случаях, но ему казалось, что он их еще не пил. Двойная доза убила его.

– И вы чувствуете себя ответственной за это?

– Я отвечаю за это.

– Формально да.

– Более чем формально. Я знала, что он уже получил свою дозу. Я слышала, как Ширли это сказала мне.

– Вы знали, что двойная доза его погубит?

– Я знала, что это может случиться.

Она через силу добавила:

– Я надеялась, что это случится.

– Понятно. – Ллевеллин не проявил никаких эмоций. – Он был безнадежен, да? Я хочу сказать, он остался бы инвалидом всю жизнь?

– Это не было убийством из милосердия, если вы это имеете в виду.

– Что было потом?

– Я полностью признала свою ответственность. Меня не судили. Встал вопрос, не могло ли это быть самоубийством – то есть не сказал ли Генри мне нарочно, что таблеток не принимал, чтобы получить двойную дозу. Таблетки всегда лежали вне пределов досягаемости, чтобы он не мог их взять в приливе отчаяния или гнева.

– Что вы сказали на это предположение?

– Я сказала, что так не считаю. Что Генри ни о чем подобном не думал. Он продолжал бы жить долгие годы, а Ширли ухаживала бы за ним, страдала от его эгоизма и дурного характера, жертвовала для него своей жизнью. Я хотела, чтобы она была счастлива, имела свою жизнь.

Незадолго до этого она познакомилась с Ричардом Уайлдингом, и они полюбили друг друга.

– Да, она мне рассказывала.

– При обычном ходе вещей она бы развелась с Генри.

Но Генри-инвалида, больного, зависящего от нее, – такого Генри она никогда бы не бросила. Даже если уже не любила. Ширли была верна, она самый преданный человек, какого я знала. Как вы не видите? Я не могла стерпеть, что вся ее жизнь будет разбита, потеряна. Мне было все равно, что станет со мной.

– Но вас оправдали.

– Да. Иногда я об этом жалею.

– Да, у вас должно возникать такое чувство. Но они ничего бы и не могли сделать. Даже если это не было ошибкой и если врач подозревал, что вы поступили так из милосердия, или даже не из милосердия, он понимал, что уголовного дела не будет, и не стал бы его поднимать.

Другое дело, если бы заподозрили Ширли.

– Вопрос даже не возникал. Горничная слышала, как Генри сказал мне, что таблеток ему не давали, и просил дать.

– Да, для вас все сошло легко – очень легко. Что вы теперь об этом думаете?

– Я хотела, чтобы Ширли была свободна…

– Оставим Ширли в покое. Речь о вас и о Генри. Что вы думаете насчет Генри? Что для него это было к лучшему?

– Нет.

– Слава Богу.

– Генри не хотел умирать. Я его убила.

– Вы сожалеете?

– Вы хотите знать, сделала ли бы я это еще раз? Да.

– Без угрызений совести?

– Угрызений… О да, это было злое дело, я знаю. С тех пор я живу с этим чувством. Я не могу забыть.

– Отсюда Фонд для неполноценных детей? Добрые дела? Суровый долг в искупление вины?

– Это все, что я могу сделать.

– Ну и как, помогло?

– Что вы имеете в виду? Это полезное дело, мы оказываем помощь..

– Я имею в виду не других, а вас. Вам это помогло?

– Не знаю…

– Вы хотели наказать себя?

– Я хотела компенсировать зло.

– Кому? Генри? Но Генри мертв. И, насколько я знаю, его меньше всего беспокоили неполноценные дети. Посмотрите правде в лицо, Лаура: вы ничего не можете возместить.

Она замерла, как будто получила удар. Затем она откинула голову, лицо опять порозовело, она посмотрела на него с вызовом, и его сердце забилось; он ею восхищался.

– Вы правы, – сказала она. – Я правда пыталась обмануть себя, но вы показали, что мне это не удастся. Я говорила, что не верю в Бога, а на самом деле я верю. Я знаю, что мой поступок – зло. В глубине души я знаю, что буду за это проклята. Но я не раскаиваюсь. Я пошла на это с открытыми глазами. Я хотела, чтобы у Ширли была возможность стать счастливой, и она была счастлива. О, я знаю, счастье длилось недолго, только три года. Но даже если у нее было всего три года счастья и она умерла молодой – дело того стоило.

Глядя на нее, Ллевеллин испытал сильнейшее искушение – никогда не рассказать ей правды. Пусть у нее останутся хотя бы иллюзии. Он любит ее, а если любит, то как он может втоптать в грязь, развенчать ее мужественный поступок? Пусть она никогда не узнает.

Он подошел к окну, раздвинул шторы и невидящими глазами посмотрел на освещенную улицу.

Когда он повернулся, голос его был тверд.

– Лаура, знаете ли вы, как умерла ваша сестра?

– Она попала под…

– Да, но как случилось, что она попала под грузовик, вы не знаете. Она была пьяна.

– Пьяна? – непонимающе повторила она, – Хотите сказать, там была вечеринка?

– Никакой вечеринки. Она украдкой ушла из дома в город. Она делала это не раз. Она сидела в кафе и пила бренди. Не часто. Обычно она напивалась дома. Пила одеколон и лавандовую воду. Пила до беспамятства. Слуги знали, Уайлдинг – нет.

– Ширли пила? Но она никогда не пила! Только не это! Почему?