Текст книги "Бремя любви"

Автор книги: Агата Кристи

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Часть третья
Ллевеллин – 1956

Глава 1

Ллевеллин Нокс распахнул ставни гостиничных окон и впустил благоуханный ночной воздух. Перед ним рассыпались мерцающие огоньки города, за ними сияли огни гавани.

Впервые за несколько недель Ллевеллин ощутил мир и покой. Здесь на острове он сможет сделать остановку, осмыслить себя и свое будущее. В общих чертах будущее было ясно, но детали не прорисовывались. Он прошел через муку, опустошенность, бессилие. Скоро, очень скоро, он сможет начать новую жизнь. Простую, нетребовательную жизнь, как у всех, – но за одним исключением: он начнет ее в сорок лет.

Он вернулся в комнату, скромно обставленную, но чистую. Умылся, распаковал невеликий багаж и вышел из спальни. Спустился на два лестничных пролета в вестибюль гостиницы. Клерк за стойкой что-то писал; он поднял на Ллевеллина глаза вежливо, но без особого интереса или любопытства и снова ушел в работу.

Ллевеллин толкнул вращающуюся дверь и вышел на улицу. Воздух был теплый и влажный, насыщенный цветочными ароматами.

Ничего общего с застойным экзотическим воздухом тропиков. Было тепло ровно настолько, чтобы снять напряжение. Подстегивающий темп цивилизации остался позади. Остров словно отодвинут в прошлый век, когда люди занимались своими делами не торопясь, обдумывали все без спешки и стрессов, не изменяя намеченной цели.

Были у них и нищета, и телесные болезни, и боль, но не было напряжения нервов, неистовой гонки, страха перед завтрашним днем, который непрерывно подстегивает людей цивилизованного мира.

Твердые лица деловых женщин, безжалостные лица матерей, гордых своими чадами, серые, измученные лица бизнесменов, занятых непрекращающейся борьбой, дабы не пойти ко дну вместе со всем, что им принадлежит, беспокойные усталые лица в толпе, где все борются за лучшую жизнь завтра или хотя бы за сохранение той, какая есть, – ничего этого не было во встречаемых им людях.

Большинство прохожих задерживали на нем взгляд, отмечали, что он иностранец, и шли дальше, занятые собственной жизнью. Шли не спеша наверное, просто вышли подышать свежим воздухом. Даже те, у кого была цель, не проявляли нетерпения: что не сделаешь сегодня – сделаешь завтра; друзья подождут чуть подольше и не рассердятся.

«Серьезные, вежливые люди, – думал Ллевеллин, – они редко улыбаются, но не потому, что им грустно, а потому, что улыбка не является для них инструментом светского общения, они улыбаются, когда им смешно».

Женщина с ребенком на руках подошла к нему и попросила милостыни, но автоматически, без эмоций. Слов он не понял, но протянутая рука и меланхолическая интонация создавали знакомый образ. Он положил ей на ладонь мелкую монету, она так же автоматически поблагодарила и ушла. Ребенок спал, прислонившись к ее плечу. Он был вполне упитанный, а ее лицо, хоть и усталое, не было ни измученным, ни истощенным. Просто такая у нее работа, такое ремесло. Она выполняла ее механически, вежливо и достаточно успешно, чтобы обеспечить себе и ребенку пропитание и кров.

Он свернул за угол и пошел по улице, спускающейся к гавани. Мимо прошли две девушки. Они разговаривали, смеялись, и, хотя не оборачивались, было видно, что они отлично понимают, что за ними шествует группа из четырех молодых людей.

Ллевеллин про себя усмехнулся. Такая, значит, манера ухаживать на этом острове. Девушки были красивы – гордые черноволосые красавицы не самой ранней юности; лет через десять или раньше они станут похожи на тех стареющих женщин, которые вперевалочку идут в гору, опираясь на руку мужа: толстые, добродушные, полные достоинства, несмотря на бесформенную фигуру.

По крутой узкой улочке Ллевеллин спустился к гавани.

Там в кафе с широкими террасами сидели люди, пили разноцветные напитки из маленьких рюмочек. Перед кафе прогуливались целые толпы. И здесь люди снова отмечали Ллевеллина как иностранца, но не проявляли повышенного интереса. Они привыкли к иностранцам. Приходили корабли, иностранцы сходили на берег, иногда на несколько часов, иногда чтобы пожить здесь, но недолго: гостиницы тут были скромные и лишенные такой роскоши, как водопровод и канализация. Глаза прохожих говорили: нам дела нет до иностранцев; они чужие и не имеют ничего общего с жизнью острова.

Незаметно для себя Ллевеллин умерил шаг. Поначалу он шагал бодрой поступью – так ходят американцы, знающие, куда направляются, и озабоченные тем, чтобы попасть туда возможно скорее.

Но здесь не было определенного места, куда ему нужно попасть. Он был просто человек, один среди таких же, как он.

С этой мыслью к нему пришла теплота, счастливое ощущение братства, нараставшее в нем в последние месяцы.

Как описать это чувство близости, общности с ближними?

Беспричинное, бесцельное и бесконечно далекое от снисходительности благотворителя, это было осознание любви и дружбы, которая ничего не дает и не требует взамен, не просит и не оказывает благодеяний. Это можно было бы назвать мгновением любви, охватившего тебя всепонимания, беспредельного блаженства – мигом, который по самой своей природе не может продлиться.

Как часто Ллевеллин слышал и произносил слова: «Твоя любовь и доброта к нам и ко всем людям».[5]5
  Псалмы, XXIII, 4.


[Закрыть] Человек тоже может испытать это чувство – но не может его удержать.

И вдруг он увидел, что здесь и заключается воздаяние, обещание будущего – до сих пор он этого не понимал.

Пятнадцать с лишним лет он был этого лишен – чувства братства с людьми. Он держался особняком – человек, посвятивший себя служению. Но теперь, когда со славой, с мучительной опустошенностью покончено, он снова сможет стать человеком среди людей. Он более не призван служить – только жить.

Ллевеллин свернул и присел за столик в кафе. Он выбрал столик у стены, чтобы глядеть на другие столы, на прохожих, на огни гавани и стоящие в ней корабли.

Официант принес заказ и спросил мягким, музыкальным голосом:

– Вы американец, да?

– Да, – ответил Ллевеллин. – Американец.

Улыбка осветила серьезное лицо официанта.

– У нас есть американские газеты, я вам принесу.

Ллевеллин мотнул было головой, но сдержался.

Вернулся официант и с гордостью вручил ему два цветных американских журнала.

– Спасибо.

– К вашим услугам, синьор.

Журналы были двухлетней давности, и это было приятно – подчеркивало удаленность острова от течения жизни. Здесь, по крайней мере, он останется неузнанным.

Глаза его закрылись, он припомнил события последних месяцев.

«Это вы? Неужели? Я так и думала…»

«О, скажите, вы – доктор Нокс?»

«Ведь вы Ллевеллин Нокс, правда? О, я должна сказать вам, как я была расстроена, услышав…»

«Я так и знал, что это вы! Какие у вас планы, доктор Нокс? Я слышал, вы пишете книгу? Надеюсь, вы пришлете нам послание?»

И так далее, и так далее. На корабле, в аэропорту, в дорогих отелях, в безвестных гостиницах, в ресторанах, в поездах. Узнают, спрашивают, выражают сочувствие, расточают ласки – вот это было тяжелее всего. Женщины…

Женщины с глазами как у спаниеля. Женщины с их страстью обожания.

А еще пресса. До сих пор он остается сенсацией. (К счастью, эти ненадолго.) Грубые, отрывистые вопросы:

«Каковы ваши планы? Что вы скажете теперь, когда?.. Можно ли считать, что вы верите?.. Не могли бы вы дать нам ваше послание?»

Послания, послания, послания! Читателям журнала, стране, мужчинам, женщинам, миру…

Но это ведь не его послания. Он был лишь рупором, проводником посланий – это совсем другое, но никто не хочет вникать.

Отдых – вот что ему сейчас нужно. Отдых и время.

Время разобраться, что же он такое на самом деле и как ему быть дальше. Время… Время начать жить собственной жизнью в свои сорок лет. Он должен выяснить, что же произошло с ним за те пятнадцать лет, когда он, Ллевеллин Нокс, служил рупором для посланий.

Он пил цветной ликер из рюмки, глядя на людей, огни, гавань, и думал, что нашел подходящее место для своей цели. Ему не нужно одиночество пустынника. По натуре он не был ни отшельником, ни аскетом. В нем нет призвания к монашеству. Все, что ему нужно, – это разобраться, кто такой Ллевеллин Нокс. Как только он это поймет, он двинется дальше и начнет жизнь заново.

В сущности, все сводится к трем вопросам:

Что мне известно?

На что я надеюсь?

Что мне следует делать?

Сейчас он мог ответить только на один вопрос – на второй.

Вернулся официант и остановился возле столика.

– Хорошие журналы? – радостно спросил он.

Ллевеллин улыбнулся:

– Да.

– Правда, не очень свежие.

– Это не важно.

– Да. Что было хорошо год назад, хорошо и сейчас.

Он говорил тоном глубокого убеждения.

– Вы с корабля? С «Санта-Маргариты»? – Он мотнул головой в сторону пристани.

– Да.

– Она отплывает завтра в двенадцать, да?

– Наверное. Не знаю. Я остаюсь здесь.

– А, так вы приехали к нам? Здесь прекрасно, все так говорят. Вы пробудете до следующего корабля? Он придет в четверг.

– Может, и подольше.

– А, у вас здесь бизнес!

– Нет, у меня нет бизнеса.

– Обычно люди здесь подолгу не живут – только если у них бизнес. Они говорят, что гостиницы неважные и делать здесь нечего.

– Уверен, здесь можно делать то же самое, что и в любом другом месте.

– Для нас, кто здесь живет, – да. У нас своя жизнь, работа. А для приезжих нет. Хотя есть иностранцы, которые переехали сюда жить. Есть сэр Уайлдинг, англичанин. У него тут большое поместье, досталось от деда. Он теперь живет здесь, пишет книги. Очень знаменитый синьор, очень уважаемый.

– Вы имеете в виду сэра Ричарда Уайлдинга?

Официант кивнул.

– Да, его так зовут. Мы знаем его уже много-много лет. Во время войны он не мог приезжать, но после войны вернулся. Он еще рисует картины. Здесь много художников. В коттедже на Санта-Дольми живет француз. На другой стороне острова – англичанин с женой. Они очень бедные, а картины, которые он рисует, очень странные.

Она еще режет фигурки из камня…

Неожиданно он оборвал себя и ринулся в угол, где перевернутый стул отмечал, что стол заказан. Он снял со стола стул и поставил его, слегка отодвинув, поклонился пришедшей женщине.

Она с благодарностью улыбнулась и села.

Она не сделала заказ, но он сразу же ушел. Женщина оперлась локтями о стол и стала смотреть на гавань.

Ллевеллин наблюдал за ней со все возрастающим удивлением.

Ее плечи покрывала вышитая испанская шаль – цветы на изумрудно-зеленом фоне, как на многих женщинах из тех, что прогуливались по улице, но он был уверен, что она американка или англичанка. Белокурые волосы выделяли ее среди прочих посетителей кафе. Стол, за которым она сидела, был наполовину скрыт свисающей массой ветвей бугенвиллей кораллового цвета. Должно быть, у любого сидящего за этим столом возникало чувство, будто смотришь на мир из пещеры, укрытой зеленью, особенно если глядеть на огни кораблей и их отражение в воде.

Девушка – ибо она была еще молода – сидела тихо, с видом кроткого ожидания. Официант принес ей бокал.

Она поблагодарила его улыбкой, обхватила бокал обеими руками и продолжала глядеть на гавань, временами прикладываясь к бокалу.

Ллевеллин обратил внимание на кольца: на одной руке – с изумрудом, на другой – с россыпью бриллиантов.

Из-под экзотической шали виднелось черное закрытое платье.

Она ни на кого не глядела, и окружающие лишь мельком глянули на нее, не проявив интереса. Было ясно, что ее здесь знают.

Ллевеллин гадал, кто она такая. У девушек ее класса сидеть одной в кафе не принято. Но она чувствовала себя свободно, будто совершала привычный ритуал. Возможно, скоро к ней кто-то присоединится.

Но время шло, а девушка оставалась за столиком одна.

Она сделала легкое движение головой, и официант принес ей еще вина.

Примерно через час Ллевеллин сделал знак официанту, что хочет рассчитаться, и собрался уходить. Проходя мимо, внимательно посмотрел на нее.

Она не замечала ни его, ни окружающих. Она уставилась на дно стакана, не меняя выражения лица. Казалось, она где-то далеко.

Ллевеллин вышел из кафе, двинулся к гостинице по узкой улочке, но вдруг почувствовал: надо вернуться, заговорить с ней, предостеречь ее. Почему ему пришло в голову слово «предостеречь»? Почему он решил, что она в опасности?

Он покачал головой. В этот миг он ничего бы не смог предпринять, но был уверен, что прав.

* * *

Две недели спустя Ллевеллин Нокс все еще был на острове. Его дни шли однообразно: он гулял, отдыхал, читал, опять гулял, спал. Вечерами после ужина он шел в гавань и сидел в одном из кафе. Чтение из распорядка дня он вскоре вычеркнул: читать стало нечего.

Он жил, предоставленный самому себе, и знал, что так и должно быть. Но он не был одинок. Вокруг жили люди, он был одним из них, хотя ни разу с ними не заговаривал. Он не искал контактов и не избегал их – вступал в беседы с разными людьми, но все это было не более чем просто обменом любезностями с другими. Они его привечали, он их привечал, но ни один не вторгался в чужую жизнь другого.

В этих отстраненных приятельских отношениях было одно исключение. Он постоянно задумывался о той девушке, что приходила в кафе и садилась под бугенвиллеей.

Хотя он одаривал своим вниманием несколько заведений на пристани, чаще всего он заходил в то кафе, которое выбрал первым. Здесь он несколько раз видел ту англичанку. Она появлялась всегда очень поздно, садилась за один и тот же столик, и он с удивлением обнаружил, что она остается, даже когда все другие уходят. Она была загадкой для него, но, похоже, ни для кого другого.

Как-то раз он заговорил о ней с официантом:

– Синьора, которая сидит там, – она англичанка?

– Да, англичанка.

– Она живет на острове?

– Да.

– Она приходит сюда каждый вечер?

Официант важно сказал:

– Приходит, когда может.

Ответ был любопытный, и позже Ллевеллин его вспоминал.

Он не спрашивал ее имя. Если бы официант хотел, чтобы он узнал его, он бы сказал. Парень сказал бы ему:

«Синьора такая-то, живет там-то». Поскольку он этого не говорил, Ллевеллин заключил, что есть своя причина, почему иностранцу не следует знать ее имя.

Вместо этого он спросил:

– Что она пьет?

– Бренди, – коротко ответил официант и ушел.

Ллевеллин заплатил и попрощался. Он прошагал меж столиков к выходу и немного постоял на тротуаре, прежде чем влиться в толпу гуляющих.

Затем он вдруг круто развернулся и прошествовал твердой, решительной поступью, присущей его нации, к столику под бугенвиллеей.

– Вы не возражаете, – спросил он, – если я посижу и поговорю с вами минуту-другую?

Глава 2

Ее взгляд медленно переместился с огней гавани на его лицо. Какое-то время глаза оставались несфокусированными. Он почти ощущал, какое она прилагает усилие, – так далеко она была отсюда. С неожиданным приливом жалости он увидел, что она очень молода. Не только годами – ей было года двадцать три, двадцать четыре, – но и вообще какой-то незрелостью. Словно нормально развивавшийся бутон прихватило морозом, и с виду он остался таким же, как остальные – но ему уже не суждено расцвести. Он и не завянет: со временем он, не раскрывшись, опадет на землю. Он подумал, что она похожа на заблудившегося ребенка. Отметил также ее красоту. Девушка была прелестна. Любой мужчина признает ее красивой, выскажет готовность заботиться о ней, защищать ее. Как говорится, все очки в ее пользу. И вот она сидит, уставившись в непостижимую даль: где-то на недолгом, легком и явно счастливом пути она потеряла себя.

Расширенные темно-синие глаза остановились на нем.

Она неуверенно сказала: «О?..»

Он ждал.

Потом она улыбнулась:

– Садитесь, пожалуйста.

Он пододвинул стул и сел. Она спросила:

– Вы американец?

– Да.

– Вы с корабля?

Ее глаза опять устремились к гавани. У причала стоял корабль. Там всегда стоял какой-нибудь корабль.

– Я приплыл на корабле, но не на этом. Я живу здесь уже почти две недели.

– Здесь редко остаются так надолго. – Это было утверждение, не вопрос.

Ллевеллин подозвал официанта и заказал Кюрасао.

– Разрешите что-нибудь вам заказать?

– Спасибо, – сказала она. И добавила:

– Он знает.

Официант наклонил голову и ушел.

Они помолчали.

Наконец она сказала:

– Видимо, вам одиноко? Здесь мало англичан или американцев.

Он видел, что она думает, как спросить – почему он с ней заговорил.

– Нет, – сразу же сказал он. – Мне не одиноко. Я обнаружил, что рад остаться один.

– О да, это приятно, не правда ли?

Его удивило, с какой страстью она это произнесла.

– Я вас понимаю. Потому вы и приходите сюда?

Она кивнула.

– Чтобы побыть одной. А я пришел и помешал.

– Нет. Вы не в счет. Вы здесь чужой.

– Понятно.

– Я даже не знаю вашего имени.

– Хотите знать?

– Нет. Лучше не говорите. Я тоже не скажу свое.

Она с сомнением добавила:

– Но вам, наверное, уже сказали. В кафе меня все знают.

– Нет, не сказали. Я думаю, они понимают, что вам бы этого не хотелось.

– Понимают… У них у всех удивительно хорошие манеры. Не благоприобретенные, а от рождения. До того как я приехала сюда, ни за что бы не поверила, что естественная вежливость так замечательна – так благотворна.

Подошел официант с двумя бокалами. Ллевеллин заплатил.

Он посмотрел на стакан, который девушка обхватила обеими руками.

– Бренди?

– Да. Бренди очень помогает.

– Почувствовать себя одинокой?

– Да. Помогает – почувствовать свободу.

– А вы несвободны?

– Разве кто-нибудь свободен?

Он задумался. Она сказала эти слова без горечи, с какой их обычно произносят, – просто спросила.

– «Каждый носит свою судьбу за плечами» – так вы это чувствуете?

– Ну, не совсем. Скорее так, что твой жизненный курс вычислен, как курс корабля, и должно ему следовать, и, пока ты это делаешь, все хорошо. Но я похожа на корабль, внезапно сошедший с правильного курса. А тогда, понимаете, все пропало. Не знаешь, где ты, ты отдана на милость ветра и волн, и ты уже не свободна, что-то тебя подхватило и несет, ты в чем-то увязла… Что за чушь я несу! Все бренди виноват.

Он согласился.

– Отчасти бренди, несомненно. Так где же подхватило вас это нечто?

– О, далеко… все это далеко…

– Что же это было такое, от чего вам пришлось бежать?

– Ничего не было, абсолютно. В том-то и дело. Я ведь счастливая. У меня было все. – Она угрюмо повторила:

– Все… О, не то чтобы у меня не было огорчений, потерь, не об этом речь. Я не горюю о прошлом. Не воскрешаю его и не переживаю заново. Не хочу возвращаться и даже идти вперед. Чего я хочу – так это куда-нибудь скрыться. Вот я сижу здесь, пью бренди, но меня нет, я уношусь за пределы гавани, дальше и дальше – в какое-то нереальное место, которого и нет вовсе. Как в детстве летаешь во сне: веса нет, так легко, и тебя уносит.

Глаза опять расширились и расфокусировались. Ллевеллин сидел и смотрел.

Она как будто очнулась.

– Извините.

– Не надо возвращаться, я ухожу. – Он встал. – Можно, я иногда буду приходить сюда и разговаривать с вами?

Если не хотите, скажите. Я пойму.

– Нет, я бы хотела, чтобы вы приходили. До свиданья. Я еще посижу. Понимаете, я не всегда могу улизнуть.

* * *

Еще раз они разговаривали неделю спустя.

Как только он уселся, она сказала:

– Я рада, что вы не уехали. Боялась, что уедете.

– Пока еще не уезжаю. Рано.

– Куда вы отсюда поедете?

– Не знаю.

– Вы хотите сказать, что ждете распоряжений?

– Что ж, можно и так выразиться.

Она медленно проговорила:

– В прошлый раз мы говорили обо мне. Совсем не говорили о вас. Почему вы приехали на остров? Была причина?

– Пожалуй, причина та же, по которой вы пьете бренди: уйти, в моем случае – от людей.

– От людей вообще или от каких-то конкретно?

– Не вообще от людей. От тех, кто меня знает или знает, кем я был.

– Что-то произошло?

– Да, кое-что произошло.

Она подалась вперед.

– Как у меня? Вы сбились с курса?

Он яростно мотнул головой.

– Нет. То, что случилось со мной, – неотъемлемая часть моей судьбы. Оно имело значение и цель.

– Но вы же сказали про людей…

– Дело в том, что люди не понимают. Жалеют меня, хотят затащить обратно – к тому, что завершено.

Она сдвинула брови.

– Не понимаю…

– У меня была работа. – Он улыбнулся. – Я ее потерял.

– Важная работа?

– Не знаю. – Он задумался. – Пожалуй, да. Но откуда нам знать, что важно, а что нет. Надо привыкнуть не полагаться на собственные оценки. Все относительно.

– Значит, вы бросили работу?

– Нет. – На его лице снова вспыхнула улыбка. – Меня уволили.

– О! Она чуть отшатнулась. – Вы были против?

– Еще бы. Любой был бы на моем месте. Но теперь все позади.

Она нахмурилась, глядя в пустой стакан. Повернула голову, и официант заменил пустой бокал полным.

Сделав два глотка, она сказала:

– Можно вас кое о чем спросить?

– Пожалуйста.

– Как вы думаете, счастье – это очень важно?

Он подумал.

– Трудный вопрос. Боюсь, вы сочтете меня ненормальным, если я скажу: счастье жизненно важно и в то же время не имеет никакого значения.

– Не могли бы вы выразиться яснее?

– Ну, это как секс. Жизненно важная вещь и в то же время ничего не значит. Вы замужем?

Он заметил тонкое золотое кольцо на пальце.

– Я дважды выходила замуж.

– Вы любили мужа?

Он употребил единственное число, и она ответила без колебаний:

– Я любила его больше всего на свете.

– Тогда оглянитесь на вашу совместную жизнь – что прежде всего приходит вам на ум? Как вы в первый раз вместе спали или что-то другое?

Внезапно ее охватил смех – короткая Вспышка очаровательного веселья.

– Его шляпа.

– Шляпа?

– Да. В медовый месяц. Ее унесло ветром, и он купил местную – смешную соломенную шляпу, а я сказала, что она больше подходит мне. Ну я ее надела, а он надел мою – знаете, какую ерунду мы, женщины, носим на голове, и мы смотрели друг на друга и смеялись. Он сказал, что туристы всегда обмениваются шляпами, а потом сказал: «О Господи, как же я тебя люблю». Ее голос прервался. – Никогда не забуду.

– Вот видите? – сказал Ллевеллин. – Волшебный момент единения, нескончаемой нежности, но не секс. Однако если с сексом нелады, брак разрушится. В некотором роде так же важна еда – без нее нельзя жить, но, пока вы нормально питаетесь, еда почти не занимает ваши мысли. Так и счастье – оно способствует росту, оно великий учитель, но оно не является целью жизни и само по себе не удовлетворяет человека.

Он мягко спросил:

– Так вы хотите счастья?

– Не знаю. Я и так должна быть счастливой, у меня для этого есть все.

– Но вы хотите большего?

– Меньшего, – быстро отозвалась она. – Я хочу от жизни меньшего. Всего слишком много. Слишком много. – И неожиданно добавила:

– Это такое бремя.

Некоторое время они сидели молча. Наконец она сказала:

– Если хотя бы знать, чего я хочу. Знать, а не быть вечно недовольной дурой.

– Но вы же знаете: вы хотите сбежать. Почему же вы этого не делаете?

– Сбежать?

– Да. Что вас останавливает? Деньги?

– Нет, не деньги. Деньги у меня есть – не так много, но достаточно.

– Тогда что же?

– Много чего. Вам не понять. – Губы скривились в жалобной усмешке. Как у Чехова – три сестры вечно стонут: в Москву! Но они никуда не едут, хотя в любой день могут пойти на станцию и купить билет до Москвы! Как и я могу купить билет на корабль, который уплывает сегодня вечером.

– И что же вас удерживает? – он ждал.

– По-моему, вы знаете ответ, – сказала она.

Он покачал головой.

– Нет, я не знаю ответа. Я стараюсь вам Помочь его найти.

– Возможно, я похожа на чеховских трех сестер. Возможно, я на самом деле – не хочу.

– Возможно.

– Возможно, сбежать – просто та мысль, которой я тешусь.

– Вероятно. У всех у нас есть фантазии, помогающие сносить ту жизнь, которой мы живем.

– Побег – моя фантазия?

– Я не знаю. Это вы знаете.

– Ничего я не знаю, вообще ничего. У меня были все возможности, а я поступила не правильно. Но раз уж человек поступил не правильно, ему приходится идти этим путем и дальше, так ведь?

– Я не знаю.

– Вы не могли бы перестать это повторять?

– Прошу прощения, но это правда. Вы просите меня сделать заключение по поводу чего-то такого, о чем я ничего не знаю.

– Но это же основной принцип.

– Нет такого в природе – основной принцип.

Она широко раскрыла глаза.

– Вы хотите сказать, что не существует абсолютно правильного либо абсолютно не правильного?

– Нет, я не это имел в виду. Конечно, абсолютная истина есть, но она лежит так далеко за пределами нашего понимания, что мы имеем о ней лишь самое смутное представление.

– Но человек все-таки знает, что верно, а что – нет?

– Он просто следует общепринятым правилам повседневной жизни. Или, если пойдем дальше – своему инстинктивному ощущению. Но это нас может завести слишком далеко. Людей сжигали на кострах не садисты, а честные люди возвышенного склада ума, они верили, что это правильно. Почитайте законы Древней Греции: если человек отказывался отдать своего раба на пытку, считалось, что он противится правосудию. В Штатах какой-то честный богобоязненный священник забил до смерти своего любимого трехлетнего сына, потому что тот отказался повторять молитву.

– Какой ужас!

– Да, потому что время изменило наши представления.

– Как же тогда быть?

Ее прелестное лицо склонилось к нему, на нем было написано замешательство.

– Следовать своему пути, с кротостью и надеждой.

– Следовать своему пути… да, но мой путь, с ним что-то не то. Знаете, как если бы вязали свитер по выкройке и упустили петлю где-то в самом начале – и вот весь узор исказился.

– Этого не знаю, никогда не вязал.

– Почему вы не выскажете прямо свое мнение?

– Потому что тогда оно перестанет быть только моим мнением.

– Как это?

– Оно может повлиять на вас. Вы легко внушаемы.

Ее лицо опять нахмурилось.

– Да. Наверное, в этом вся беда.

Он подождал минутку, потом спросил как бы невзначай:

– Какая беда?

– Никакая. – Она смотрела на него с отчаянием. – Никакой беды. У меня есть все, чего может пожелать любая женщина.

– Опять вы обобщаете. Вы не любая женщина. Вы – это вы. У вас есть все, чего вы хотите?

– Да, да, да! Любовь, доброе отношение, деньги, роскошь, красивое окружение, общество – все. Все, что я сама бы выбрала для себя. Нет, дело во мне самой. Со мной что-то не в порядке.

Она с вызовом посмотрела на него. Как ни странно, ее утешило, когда он спокойно и твердо сказал:

– О да. С вами что-то не в порядке. Это очевидно.

* * *

Она отодвинула бокал с бренди и сказала:

– Можно я расскажу о себе?

– Если хотите.

– Может, тогда я сумею понять, когда же все пошло не так.

– Да, это помогает.

– В моей жизни все было очень мило и очень обыкновенно. Счастливое детство, милый дом. Я ходила в школу, делала все, что полагается, со мной никто никогда не обращался скверно; может, для меня было бы лучше обратное. Возможно, я была избалованным ребенком, хотя я так не считаю. После школы я шла домой, играла в теннис, танцевала, встречалась с молодыми людьми и гадала, какой работой заняться, – все очень обыкновенно.

– Выглядит как вполне прямой путь.

– А потом я влюбилась и вышла замуж. – Ее голос слегка изменился.

– И жили счастливо…

– Нет. Я любила его, но часто бывала несчастна. Вот почему я вас спрашивала, насколько это важно – быть счастливым.

Помолчав, она продолжала:

– Трудно объяснить. Я была не слишком счастлива, но все равно все было прекрасно: я этого хотела, сама это выбрала. Я вступила в эту жизнь не с закрытыми глазами.

Конечно, я его идеализировала – как же иначе? Помню, однажды я проснулась очень рано, было часов пять. Это холодное, трезвое время, правда? И я поняла, я увидела, каким будет мое будущее, увидела, каков он эгоистичный, безжалостный, но в то же время – очаровательный, веселый и легкомысленный – и что я люблю его, как никто, и скорее согласна быть несчастной замужем за ним, чем жить в покое и довольстве без него. И я подумала, что, если мне повезет и я буду не слишком глупа, я смогу справиться. Я признала тот факт, что люблю его больше, чем он когда-либо сможет полюбить меня, и что не надо требовать от него больше того, что он может дать.

Она остановилась, потом продолжала:

– Конечно, тогда я сказала это себе не так внятно, как теперь, но это чувство у меня было. Потом я опять восхищалась им, приписывала ему благородные качества, которых у него не было. Но был момент – такой момент, когда видишь далеко вперед, и от тебя зависит, идти дальше или повернуть обратно. В то холодное раннее утро я увидела, как мне будет трудно, как страшно, я подумала, не вернуться ли – но пошла дальше.

Он мягко спросил:

– И вы жалеете?..

– Нет, нет! – неистово выкрикнула она. – Я никогда не жалела! Прекрасна была каждая минута! Об одном только я жалею – что он умер.

В глазах ее была жизнь – больше не казалось, что она витает где-то в сказочной стране. К нему через стол потянулась страстная, живая женщина.

– Он умер слишком рано, – сказала она. – Как там Макбет сказал: «Она должна бы умереть попозже…»[6]6
  Цитата из трагедии Вильяма Шекспира «Макбет», акт V, сц.5.


[Закрыть] У меня было такое чувство – он мог бы умереть попозже.

Он покачал головой.

– Так всегда кажется, когда люди умирают.

– Разве? Не знала. Он заболел. Я понимала, что он на всю жизнь останется инвалидом. Он не мог с этим смириться, он ненавидел такую жизнь и срывал зло на всех, особенно на мне. Но он не хотел умирать. Несмотря ни на что, он не хотел умирать. Из-за этого его смерть меня особенно возмущает. У него был, можно сказать, талант жить; он радовался даже половинке жизни, одной четверти! О! – Она страстно вскинула руки. – Я ненавижу Бога за то, что он его умертвил! – Она остановилась и, в смущении посмотрела на него. Нельзя было говорить: я ненавижу Бога?

Он спокойно ответил:

– Лучше ненавидеть Бога, чем своих ближних людей.

Богу мы не причиняем боли.

– Нет. Но Он может причинить ее нам.

– Что вы, это мы сами причиняем боль друг другу – и себе.

– А Бога делаем козлом отпущения?

– Он всегда им был. Он несет наше бремя – бремя наших мятежей, нашей ненависти, да и нашей любви.