Текст книги "Бегство Квиллера"

Автор книги: Адам Холл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Адам Холл
БЕГСТВО КВИЛЛЕРА

1. Дымок

Войдя, я сразу же почувствовал висящее в воздухе напряжение. Люди толпились в коридорах и слонялись вокруг радиорубки. Кродер стоял у дверей отделения кодов и шифров рядом с одним из криптологов, который под его взлетом вжался в стенку: голос Кродера резал несчастного как ножом: “Так какого черта вы не связались со мной по телефону? Меня не волнует, сколько было времени, и вам стоило бы это знать”. Я прошел мимо них и подумал: Господи, раз уж Кродер потерял свое хваленое хладнокровие, значит, произошла какая-то крупная накладка, и все валится из рук… что-то произошло, что-то случилось, и ты это чувствуешь. Но меня теперь больше ничего не волновало.

Ломан попросил встретиться с ним в его кабинете, но его не было на месте, так что мне пришлось присутствовать при разговоре Рэдклифа по телефону – он коротко бросал слова, и его лицо при этом свете было пепельного цвета…

– Фенсинг больше не числится на службе. – Глянув на меня, он коротко кивнул и продолжал говорить: – Нет, официально мы считаем это самоубийством.

Как бы там ни было, но он выдал эти слова; звучали они не лучшим образом, но, по крайней мере, честно – “больше не числится на службе” было одним из тех скромных эвфемизмов, к которым прибегают бюрократы с третьего этажа; почему бы им не писать о нас в своих справках просто как о “мёртвых”, когда кто-то из нас сгорает – неужели в этом есть что-то оскорбительное, что-то неприглядное, о чем нельзя сказать откровенно?

– Конечно, мы этим занимаемся. – Его бледные пальцы барабанили по столу. – Мы вызвали Ковача из Белграда и Джонса из Рима, и они пытаются найти Хокриджа через его оперативного начальника.

С плаща у меня стекали струйки воды – весь день дождило, паршивая весна, которая действует тебе на нервы; ради всех святых, чего ради им вызывать Джонса? В последний раз, когда я слышал о нем, Джонс ради нескольких крох информации вышел на связь с глубоко законспирированными агентами в Коммунистическом блоке, потому что у них были в красном секторе пять контактов, имеющих отношение к “Соболю-Один”, после чего оставил их “без надежного прикрытия”, как именовали подобные ситуации сопливые юмористы с третьего этажа.

– Нет, – продолжал Рэдклиф, – мы на него еще не вышли.

Пресытившись ожиданием, я вышел и двинулся по коридору в надежде найти где-нибудь Ломана, после чего прикидывал снова вернуться в кабинет, а если его там опять не будет, пошел он к черту. Но, выйдя на лестничную площадку, я увидел, что он стоит наверху, прислонившись к перилам, и с кем-то разговаривает. Внезапно он посмотрел вниз и увидел меня.

Я стоял, засунув руки в карманы плаща, и спокойно ждал. Если этот сукин сын хочет переговорить со мной, ему придётся обратить на меня внимание.

Вместе с ним был Калтроп, и они вдвоем спустились по лестнице.

– Прости, что не встретил тебя в кабинете, но тут черт-те что делается. – Ломан был невысок, щеголеват, и от него несло кремом для обуви; я мог пришибить его на месте одной левой, и он это понимал. – Давай зайдем куда-нибудь, идет?

Это “куда-нибудь” оказалось комнатой рядом с кладовкой, на двери которой не было ни номера, ни таблички с именем, – она ничем не отличалась от прочих дверей в этом неприметном здании. В ней никого не было; она предназначалась дня складирования вещей, до которых не доходят руки – полупустые коробки с папками, несколько потрепанных кожаных кресел, кофейник и чашки в мятой картонной коробке, чей-то велосипед со спущенными шинами и болтающейся цепью.

Закрыв двери. Ломан повернулся ко мне.

– Хорошо, что ты появился.

Я промолчал, не глядя на них. Я понимал, что Калтроп здесь на тот случай, если Ломану потребуется защита. Для этого он еще годился.

В комнате стояла тишина, нарушаемая только стуком дождевых капель за окном.

– Почему бы нам не присесть? – Калтроп двигался легко и небрежно, весь из себя такой жизнерадостный. Смахнув пыль с сиденья одного из кресел, он шлепнулся в него и, вытянув ноги, взглянул на меня с дружелюбной улыбкой.

Ломан тоже собрался было сесть, но остановился, заметив, что я не сдвинулся с места.

– Мы должны принести тебе свои извинения, Квиллер. Мы… э-э-э… глубоко сожалеем об обстоятельствах, которые вынудили тебя подать заявление об отставке, и выражаем глубокую надежду, что ты изменишь свое намерение. За окном все так же лил дождь.

– И вы не должны сомневаться, что по-прежнему среди друзей, как вы знаете, мы… – присоединился Калтроп.

– Друзей?

Ломан дернулся, хотя я даже не повысил голоса. Он тут же оправился, стараясь скрыть смущение от того, что позволил выдать свое состояние.

– Ох, да брось. Ты прекрасно знаешь, что каждый тайный агент должен быть готов к тому, что при соответствующих обстоятельствах его могут списать. Кроме того. Перед заданием ты, как обычно, подписал все соответствующие документы.

От вида его физиономии мне сделалось просто муторно, и, отвернувшись, я уставился на картину на противоположной стене, изображавшую амазонку в пурпурном одеянии и в шляпке с перьями. На верхней планке рамы валялась дохлая моль. Почувствовав, что готов к разговору, я повернулся к Ломану.

– Да, я подписал документы предписанной формы. Я произнес эту фразу тихо и спокойно, но он знал мое умение держать себя в руках, – даже если меня душила ярость, в глазах у меня ничего не выражалось. Не такого ли поведения они и ожидали от нас, неприметных исполнителей? Полный тотальный контроль над всеми действиями. Предполагалось, что в поле мы ведем себя как дохлые ящерицы, сливаясь с окружающей средой, а возвращаясь в Бюро, обретаем облик цивилизованных людей. Что мы и делали.

– Да, я все подписал. Кроме того, я разрядил бомбу. Знай я, что вы подложили ее для меня, я притащил бы ее с собой и разнес бы это гребаное здание на кусочки.

Развернувшись, Ломан неторопливо отмерил пару шагов, поблескивая лакированными носками туфель: короткие ручки сложены за спиной, и в манжетах тускло искрились черные агатовые запонки.

– Необходимость этого, – прошелестел он, – была согласована на самом высоком уровне, как ты догадываешься. Ставкой была судьба нации. Мы…

– Эта ставка присутствует всегда. Иных операций вы мне и не поручаете.

Он пожал плечами.

– Был риск, что ты сломаешься при допросе.

– У меня была капсула.

– Конечно, но мы не могли полагаться только на нее… – Он снова пожал плечами.

– Значит, будем и дальше использовать такие методы?

– Совершенно верно.

– Вам хоть известно, сколько заданий у меня за плечами?

– Я знаком с твоим опытом, но…

– Ты сам направил меня.

– Это верно.

Я шагнул к нему.

– И вы сочли, что я из тех бесхребетных слизняков, которые не рискнут раскусить капсулу с цианистым калием? В самом деле?

Треснувшее стекло в раме картины на стене задребезжало; этот невзрачный сукин сын опять дернулся, и внезапно я почувствовал к нему нечто вроде сочувствия, потому что он – неотъемлемая часть системы, которая в один прекрасный день может потребовать, чтобы Контроль, продумав все детали, приговорил к смерти первоклассного оперативника где-нибудь вдали от Лондона; и хотя у них и не будет стопроцентной уверенности в необходимости его гибели – но под страхом краха карьеры выбора у них нет, и труп его будет брошен где-то на вражеской территории, где с ним обойдутся как с падалью и выбросят на помойку крысам.

Но теперь им пришлось столкнуться кое с чем похуже, чем свидетели из Лондона – предполагаемый мертвец вернулся жив и здоров и бросает им в лицо жесткие обвинения.

– Мы должны делать то, – быстро сказал Ломан, – что должны.

На это я не ответил. Послышался мягкий спокойный голос Калтропа:

– На каких условиях, Квиллер, вы согласны вернуться?

– Ни на каких.

– Мы можем предложить более чем хорошие условия, Квиллер, – начал соблазнять Ломан. – Например, во всем, что касается связи, сигналов, контактов и прикрытия, решения будешь принимать ты и только ты.

Я опять промолчал.

– Включая ваше присутствие на стадии планирования операции, – ловко подключился Калтроп, – вместе с шефом Контроля. И конечно, – смущенной улыбкой он постарался смягчить грубость очередной приманки, – более чем соответствующее вознаграждение.

По стеклам стучал дождь.

– Насколько соответствующее?

Калтроп глянул на Ломана, который быстро ответил:

– Двойное.

– Что это вдруг заставило вас столь высоко оценить меня, учитывая, что еще недавно вы предполагали, что мои мозги будут размазаны отсюда и до России?

– Я не сомневаюсь, что Директорат придет к выводу – каковой уже сделали мы – что всегда сможем договориться об уровне компенсации. Кроме того, они… – нашелся Ломан.

– Дерьмо собачье. Вы думаете, что они попытаются снова купить меня?

– Я не стал бы столь откровенно…

– Если вы уйдете из Бюро, – торопливо вмешался Калтроп, – что вы будете делать? Об этом вы подумали?

– Не беспокойтесь, есть чем заниматься и вне этого паршивого заведения.

– Для такого, как вы?

– Да.

– Тебе нелегко будет найти себе место в жизни, – взял слово Ломан. – И если ты окончательно уйдешь, мы никогда не попросим тебя вернуться.

– Стыд и позор. – Я шагнул к нему, и, видно, в моих глазах было нечто, что заставило его отшатнуться. – На какое бы задание вы ни послали меня, вы никогда не сможете мне гарантировать, что не сделаете того же самого, что было, если вас к этому обяжут обстоятельства. И мне все время придется оглядываться, поджидая появления от вас какого-нибудь подонка с ножом или взрывчаткой. На этот раз не сработало. Я хотел бы знать, куда делись мои друзья, я никого из них здесь не застал. Они списаны, как должен был быть списан и я. – Подходя к дверям, я услышал скрип кожи – Калтроп поднялся из кресла.

– Квиллер?

Я повернулся и увидел, что он развел руки, как бы извиняясь.

– Прошу прощения.

Я с такой силой распахнул двери, что они с треском врезались в стену, когда я выскочил в холл.

Я пошел к черному выходу, чтобы избежать встреч, но Чарли увидел меня из дверей.

– А я думал, что с тобой уже все кончено. Я подошел к нему, чтобы он не вставал: последнее задание стоило ему размозженного бедра и парочки подобных же неприятностей.

– Просто обрубаю концы.

– Но ты никогда не сможешь быть уверен… – Обожженными пальцами он обхватил чайную чашку.

– В чем?

– Что они снова не попытаются.

– Вот это уж точно. – Коснувшись его плеча, я снова двинулся по коридору.

Мишлен спешила с папками досье и не увидела меня. Рядом с лестничной площадкой открылась дверь, из которой вышел Холмс; рассеянно пройдя мимо, он остановился и повернулся ко мне.

– Кто-то сказал что ты подал заявление об отставке.

– Да.

– Да у тебя просто крыша поедет.

– Это может быть интересно.

Через черный ход – узкую высокую дверь с козырьком – я вышел на Уайтхолл-стрит и прошлепал по лужам к машине, не оглядываясь на это здание. Сев в машину и включив двигатель, я погнал ее к западу через Кенсингтон и Сизвик на М—4; телефон был отключен и дворники стремительно разгоняли воду по стеклу; я отстегнул страховочный ремень и отбросил его на сиденье: дальний свет фар прорезал серую пелену дождя на пустынной дороге, а я гнал и гнал вперед, оставляя как можно больше миль между собой и Лондоном, и меня преследовал горький едкий запах сожженных мостов.

2. Червяк

– Не могу, – отказала она. – Утром я должна быть с иголочки.

– Ты улетаешь?

– К полудню. – Она поцеловала меня в последний раз, и пряди ее волос, прохладные и душистые, упали мне на лицо.

– Тогда почему бы тебе не остаться на ночь?

– В девять у меня собеседование. Я хочу попасть на рейсы “Конкорда” – ну не фантастика ли? На лацкане пиджака у меня будет карточка с именем, и, когда я буду идти через зал аэровокзала, все будут глазеть на меня. Тут речь идет о престиже. – Соскользнув с кровати, она оглядела комнату. – Где тут двери?

– Вон там. Туалет для гостей налево.

– Господи, я еле держусь на ногах. У тебя всегда так?

– Нет. Только из-за твоих поцелуев. Она стояла, глядя на меня сверху вниз, и в тусклом свете из окна тело ее чуть отсвечивало.

– Я всегда так целуюсь, но не предполагала, что ты превратишься в торнадо.

– Теперь можешь предполагать.

Она стояла, оглаживая бедра, и прикидывала, может, стоит остаться. Это было бы как нельзя лучше: я чувствовал себя очень одиноко.

– Откуда эти синяки? – Она только сейчас заметила их.

– Мертвая петая на машине.

– Она тебе дорого обошлась.

– Если останешься, я преподнесу тебе яичницу с беконом.

– Я бы и без нее осталась, но в любом случае я не могу. Завтра – решающий день в моей жизни. – По пути в ванную она бросила из-за плеча: – Но я остановилась в Лондоне.

Пока она была в ванной, странная мысль пришла мне в голову – может, стоит поискать кого-то в спутницы жизни, кого-то вроде этой девушки? Осесть на месте, начать какое-нибудь свое дело? Подобные идеи впервые посетили меня прошлым вечером, когда я возвращался в Лондон на взятом напрокат “Порше”, но они были странными и чуждыми для меня – не потому, что жена и нормальная работа не устроили бы меня, не дали бы чувства удовлетворения, а потому, что эти мысли из мира других людей, в котором мне не было места. У меня возникло ощущение, что кто-то чужой и незнакомый хочет обосноваться в моей черепушке, и если я потеряю неповторимость собственной личности, то кончу в психушке.

“Да у тебя просто крыша поедет.

Холмс. Но ведь, скорее всего, к этому я и иду. И ни женитьба мне не поможет, ни нормальная работа. Главное, я должен обрести полную свободу. Мира и покоя мне недостаточно: я хотел, чтобы в моей жизни присутствовал риск, доходящий порой до предельного напряжения, чтобы я ощущал зыбкую грань бытия. И такую жизнь ты никому не можешь предложить разделить.

– Чем ты займешься? – спросила она, выйдя из ванной.

– Расстался с одной работой и буду искать другую.

– Ты артист? – она наблюдала за мной в зеркале.

– Нет.

– В тебе есть что-то странное. – Она укладывала свои длинные волосы. – Я хочу сказать, что в ресторане ты буквально не сводил с меня глаз, смотрел как зачарованный, и все же я чувствовала: все время ты думаешь о чем-то другом. Тебя что, уволили?

– Близко к тому. Я подал прошение об отставке. И ушел…

– Откуда?

– Я работал на правительство. Жутко унылая работа. Ты оставишь свой номер телефона?

– Если хочешь.

На улицу мы выбрались уже к полуночи; дождь наконец прекратился, и мне повезло поймать такси.

– Надеюсь, ты будешь летать на “Конкорде”.

– Господи, я тоже. Ты только представь себе… – Привстав на цыпочки, она поцеловала меня, пока рядом терпеливо дожидалась машина. – Спасибо за прекрасный вечер, Мартин. Звякни мне, если у тебя появится такое желание – на будущей неделе я вернусь в Лондон. До следующей среды.

Когда я вернулся, квартира поразила меня пустотой, что было достаточно странно, потому что обычно меня только радовала тишина. Она нацарапала свой номер телефона на оборотной стороне билета “Бритиш Эйрлайнс”; он лежал под лампой на туалетном столике. Я разорвал билет сперва пополам, а потом на четвертушки, бросил его в мусорную корзину и выключил лампу. На следующей неделе в Лондоне меня не будет. Бог знает, куда меня занесет, но здесь меня не будет.

– Ну-ну…

Это Пепперидж ссутулился у стойки над бокалом мескаля, производя впечатление полураздавленного червя, человека, дошедшего до предела.

Я не хотел общаться ни с ним, ни с кем-либо еще; забрел я в “Медную Лампу”, чтобы побыть одному среди чужих. Но теперь, когда он окликнул меня, я не мог отвернуться и выйти. Я заказал бармену стакан тоника и глянул на Пеппериджа.

– Как дела?

В падающем из-под абажура свете я увидел, как он прищурился.

– Думаю, что так или иначе наладятся.

Я не видел его несколько месяцев; он работал на самом нижнем уровне – классифицируя данные: расшифрованные послания, организация связи, даты встреч, оперативные указания, – словом, все, что попадало ему в руки в азиатском отделе Бюро.

– Что случилось? – спросил я его.

– Эти сукины дети уволили меня. – В глазах его мелькнула циничная ухмылка, редкие волосы жидкими прядями облепляли череп, усы уныло свисали с верхней губы; он сидел, ссутулясь, с обмякшими плечами. – Я как ты, старина – порой просто не могу подчиняться приказам. – Его руки чуть дрожали, когда он взял бокал. – Но знаешь – я об этом не жалею. Ни капли, черт побери. Ты собираешься это пить?

– В данный момент.

Он сидел, уставясь на янтарную жидкость в моем бокале.

– В данный момент. Наверно, ты сейчас работаешь.

– Отнюдь. Я ушел.

Вскинув голову, он вперился в меня своими желтоватыми глазами, пытаясь сфокусировать взгляд на моем лице.

– Ушел?

– В силу небольшого разочарования. – Я не хотел распространяться; последние десять дней эта история и так терзала меня, как стая голодных псов.

– Ушел из Бюро?

– Ради Бога, это может случиться с каждым. Он продолжал изучать меня.

– Но ты же один из козырных тузов, которые держат в рукаве.

– Расскажи мне о себе, – прервал я его. Он не обратил внимания на мои слова.

– Ты, конечно же, вернешься. Я имею в виду, немного погодя. Не так ли?

– Нет. – Я выпил свой тоник. Пусть он еще минуты три повспоминает старые времена, а потом – все, конец.

– Когда ты ушел? – спросил он меня.

– Десять дней назад.

– Ты, должно быть, сошел с ума.

– Возможно.

– Это то, что я должен был сделать еще до того, как меня выкинули. Я знаю, что это такое. То есть знаю, как я себя чувствую в такой ситуации. А как ты?

– Особенно забавной счесть ее не могу. Ты что, не решаешься выпить свое пойло?

Он едва ли не с любовью уставился в бокал.

– Да я постоянно пью, старина. Это, видишь ли, мой маленький дружок. Да я и сам никуда не рожусь, то ли мертвый, то ли спившийся – и знаешь что? Я такой и есть. Время от времени. В конечном счете. – Он не без усилия выпрямился на стуле и отвел глаза – Конечно, на самом деле я так не считаю. Но, Господи, знаешь, что я сделал, когда ушел оттуда? Я выхлестал полбутылки “Блек Лейбл”, забрел на ярмарку, скупил все эти чертовы билеты на “Русские горки” и решил проверить, смогу ли я перебраться с первого сиденья на последнее, пока они опишут полный круг. Чуть не вылетел, мать его – эта штука только что дыбом не встает. На следующий день я прихватил с собой свой 38-калибр и пошел сшибать лампочки на мосту. Раскокал почти все. Арестовали за оскорбление общественной нравственности или за что-то там такое. – Он издал короткий смешок, который перешел в натужный кашель. – Надо отколоть что-то подобное, чтобы тебя выкинули из нашей системы.

– Учту.

– Отколоть что-то из ряда вон. Ты пописал на дворцовую дверь или что-то еще? Ты знаешь, мне всегда хотелось сделать что-то этакое.

– За мной не числится ничего особенного. – Коп даже не успел засечь мою скорость, потому что стрелка на спидометре уперлась в 120, когда за Виндзором машина пошла юзом на мокром асфальте и я слетел с полотна. Мне еще повезло, что коп успел вытащить меня из груды обломков, и я отделался только сотрясением мозга.

– Я предполагал, что Скоби положил на тебя глаз.

– Кто?

– Скоби.

– Да. – Это письмо я получил неделю назад, через три дня после того, как покинул Бюро. Скоби не терял времени даром. В верхней части документа было отпечатано наименование департамента, которого фактически не существовало: “Отдел координации – Министерство иностранных дел и по дедам Содружества”.

Текст был таков: “Я позволил себе предположить, что вас могла бы заинтересовать наша с вами беседа, целью которой было бы предложить вам правительственную службу в области иностранной политики, что в соответствии с табелью о рангах дипломатической службы позволило бы присвоить вам звание 7-го или 8-го класса”.

Скоби занимался организацией тайных операций для британской СИС с Уорвик-сквер, и он усек меня, как только я ушел из Бюро. Следующим его шагом может быть приглашение в Клуб Путешественников на Сент-Джеймс с целью прощупать меня.

– Но ты не будешь связываться с этой компанией, не так ли? – Теперь Пепперидж смотрел на меня почти трезвыми глазами. – Не так ли?

– Естественно, нет.

– У них там жуткая бюрократия. – Он покончил с содержимым бокала и огляделся. – “Тут мой маленький дружок, видишь ли…” Но куда же тогда податься? Податься, конечно, некуда, иначе бы я тут не сидел… не сидел бы тут, молясь Господу. – Он сощурил глаза и сидел так, покачиваясь на стуле, примерно с полминуты, потом, обмякнув, засмеялся. – Моля Господа, чтобы он прекратил мое существование. Потому что я тоже получил предложение. Но не от Скоби. – Он скособочился, выглядывая бармена. – Не от Скоби.

– То же самое?

– Да. То есть, нет. – Он поглядел на затененные столики у нас за спиной и предложил: – Давай посидим там.

На каждом столике стоял неяркий маленький светильник под медным абажуром, а за его пределами царил почти полный мрак. Если вы хотели себя показать и других посмотреть, приходить сюда не имело смысла. Я хотел было сказать, что мне пора идти, но помедлил, подумав, что, может, хоть чем-то могу помочь ему – а то в последние десять минут у меня из-за него мурашки по коже пошли. Прежде, чем осесть в азиатском отделе, Пепперидж был первоклассным полевым оперативником. Жесткую подготовку он прошел в Норфолке, никогда не увлекался спиртным и справлялся с любым поручением – даже в самой патовой ситуации, без документов и без связей, он ухитрялся выкручиваться; Пепперидж мог проскользнуть в любую дырку, освоиться в любой среде, убить, если в том возникала необходимость, и вернуться с добычей. Он работал на Ферриса в “Сапфире”, на Кродера в “Фокстроте” – участвовал в операциях, ставших легендами, а теперь сидит здесь, и его тонкие кисти с голубоватыми прожилками безвольно покоятся на дубовой столешнице, он с трудом может на чем-то сконцентрировать свой взгляд, память его ослабла, он опустошен, выжжен, а ведь ему нет и сорока.

Я знал, что со мной такого не случится; но у меня весомые основания определяться, искать себе новое приложение. Что и должно вернуть меня к той единственной жизни, которую я мог вести.

“Податься, конечно, некуда…”

Пепперидж откинулся к стене: видно, даже этот слабый свет раздражал его глаза. Шутить он больше не пытался, что я и предвидел, да и сам он больше никого из себя не изображал.

– Не от Скоби, нет. Из Челтенхема. Штаб-квартира правительственных линии связи в одном из западных графств, нервный центр международных перехватов.

– Предложение сделали мне лично, – уточнил он. – За письменным столом.

– Когда?

– На прошлой неделе. – Его желтоватые глаза с вызовом уставились на меня. – Тебя, конечно, удивляет, что кто-то мог предложить такое… что паршивому моряку с разбитого корыта могли дать хоть какое-то задание. Я вижу. И я тебя полностью понимаю. Но…

– Избавь меня от этих стенаний, – жестко прервал я. – Да, вот именно. – В глазах его вспыхнул предостерегающий огонек, и я заметил его. Если бедняга в приступе ярости обрушится на меня, мне придется подавить его, что унизит его.

– Некая команда знает, что я занимался Востоком, и поэтому решила, что предложение может вызвать у меня интерес. И теперь от меня зависит, принять его или отказаться. – Он снова выпрямился, глядя на меня с мрачной решимостью: хотел убедиться, произвел ли он на меня впечатление – он все так же, мол, крепко стоит на ногах и голова у него работает.

– Значит, ты как сыр в масле катаешься, – я старался, чтобы слова звучали спокойно и убедительно.

Наступила тишина, а потом он издал звук, напоминающий всхлип; смежив веки, он уперся сжатыми кулаками в столешницу, чтобы не потерять равновесия, и его забила такая дрожь, что задребезжала даже медная настольная лампа. Он ничего не мог с собой поделать.

Пепперидж еле выдавал из себя:

– Подонок, кончай издеваться надо мной. Избавь меня от этого. – Внезапно обратив внимание на стиснутые кулаки, он разжал их и сложил ладони, словно это движение могло его успокоить. – Конечно, ты совершенно прав. – Теперь я не могу и пальцем шевельнуть без того, чтобы меня тут же не прикончили.

Помолчав несколько секунд, я сказал:

– Исчезни куда-нибудь.

– Прости?

– Полежи в больнице… Потом займись собой, начни готовиться. И скоро опять будешь в форме.

– Да. Да, конечно. Так я и сделаю. Когда-нибудь. – Он медленно передохнул. – А тем временем я найду кого-нибудь, кто займется этими делами, потому что не стоит их упускать, а меня тут же трахнут, если я сообщу о них в Бюро. К ним не подобраться, они держат ушки на макушке. Возьми еще выпить, “если уж ты сюда забрел ради этого.

– Мне надо идти. – Не в первый раз я видел нашего брата-“духа”, который, сломавшись, пытается избежать уготованной ему судьбы. Он был почти на грани нервного срыва, и я не хотел лицезреть, как его вывернет всего наизнанку и он окончательно потеряет голову.

– Да ты же только что пришел, ради Бога. – Он поднял, руку, подзывая бармена. – Ты же знаешь Флодеруса, не так ли? – спросил он.

– Кого из них?

Он криво усмехнулся.

– Хороший вопрос. Чарльза, конечно. Чарльза Флодеруса. Я помнил, что один из них имел отношение к краху курьерской связи с Триестом, и Бюро далеко не сразу уловило гнилостный запах с той стороны: этот человек был пять лет двойным агентом, прежде чем погорел из-за женщины. Чарльз был совсем другим: они были дальними родственниками, но кровная связь тут не сказывалась, и Чарльза знали как человека, глубоко преданного секретной службе. Кроме того, он был высокопоставленным оперативником, разработчиком операций в СИС.

– А что с ним? – спросил я Пеппериджа.

– Он и сделал мне это предложение. – Он искоса глянул на вошедших посетителей, которые показались у меня за спиной. – Понимаешь, в свое время я оказал ему услугу. И весьма благородно с его стороны, что он ее не забыл.

Я невольно прислушался к его словам. Так, значит Флодерус сам обратился к нему? Да, с его стороны это благородный жест. Он всегда был очень осторожен и весьма требователен к людям.

– Мы переговорили по телефону, – продолжал Пепперидж. – В сущности, мы не виделись. – Взгляд у него стал рассеянным. – Он не знает, что я… ну, не в лучшей форме. Разговор шел в общем, никаких обещаний, никаких имен и тому подобного, полная секретность. – Когда подошел бармен, он попросил повторить и затем сказал мне: – Как я говорил, он в курсе, что я немного занимался Азией. – Голова у него качнулась. – Пару раз, вроде, и ты там бывал?

– Да. Мы кого-нибудь знаем из этой публики?

– Что? Я лично никого не знаю. Тебя что-то беспокоит?

– Нет.

– Там всего лишь мужчина и женщина, которые держатся за руки под столом.

– Пока они не обращают на тебя внимания. – Он нахмурился.

– Я слишком громко говорю?

– Все относительно. – Если Флодерус в самом деле предложил ему заняться оперативной работой, тогда он должен держать его под колпаком. Немалое число из тех, кто заходит в “Медную Лампу”, появляются из коридоров отдела кодов и шифров в компании со вторыми и третьими секретаршами иностранных посольств.

Несколько секунд Пепперидж изучал пару за соседним столиком, а потом сказал, понизив голос:

– Просто влюбленная пара. Во всяком случае, старина, ты их не интересуешь. – Появился бармен с заказом, и Пепперидж поднял бокал: – Твое здоровье. Что тебя ждет – рак или что-то иное?

– Это верно.

– Понимаешь ли, – занервничал он, – я имел в виду работу на иностранное правительство, но с трудом представляю тебя в этой роли.

– На какое именно?

– Дружески расположенное к Западу. Этого достаточно?

– Не совсем. – Я подбавил несколько капель ангостуры в мой тоник и уставился на вскипающие пузырьки. Было бы более чем странно работать на иностранное правительство. Я привык к сверхсложным заданиям в Бюро, которым до выхода в поле предшествовала сверхсложная подготовка, даже – если предстояло оказаться по ту сторону занавеса – круглосуточные вахты в Лондоне в ожидании связи со мной, оперативный дежурный, который обеспечивал меня всем, что мне требовалось: контакты, курьеры, документы, и исчерпывающая информация, когда менялось задание, связь через штаб-квартиру в Челтенхеме с шефом Службы контроля в Лондоне, обладавшим властью принимать решения, которые давали ему немедленный выход на премьер-министра.

– И, конечно, потрясающие деньги, – добавил Пепперидж.

– На это мне Ломан и намекал. – Он с отвращением хмыкнул.

– Ломан? Его денег не хватит даже на мешочек с жареной картошечкой. Я имею в виду что-то стоящее.

– Я все равно не знаю, что с ними делать.

– Купи себе другую модель “Дженсена”. Ты же их предпочитаешь?

– Я имею в виду не игрушки.

– Тогда переведи их на ветеринарную лечебницу и сразу забудь. – Он снова в упор посмотрел на меня: – Должен тебе сказать, ты заинтересовал меня.

– Чем именно?

– Может, передать все тебе…

– Забудь. – Я не стал бы работать ни на Флодеруса, ни на иностранное правительство.

– У тебя есть с собой кредитная карточка?

– Нет.

– Ну, так есть у меня.

Из вежливости я отказался и встал уходить. Я хотел покинуть его, пока он окончательно не напился и не дошел до жалкого состояния.

“Да у тебя просто крыша поедет. Холмс. Совершенно верно.

Пробило восемь часов, и передо мной был широкий выбор: в Ковент-Гардене шла “Жизель”, но билетом я не обзавелся и мне туда не попасть. То же самое и с остальными театрами: те представления, на которые я мог получить билет, меня не интересовали. В клуб идти не хотелось, потому что те, кого я мог там встретить, будут нести невразумительную ахинею, а ее с лихвой хватило при общении с Пеппериджем. Не привлекал меня и ужин в одиночестве: пища – одна из немногих радостей жизни и ее надо с кем-то делить. Мойра была в Париже, а Лиз по пути в Нью-Йорк; в Лондоне была Ивонна и ее можно было бы вытащить из дома, но до чего же я докатился – ищу спутницу, потому что мне нечем больше заняться? Об этом ей лучше не говорить.

Я мог бы добраться до спортивного зала в надежде встретить там Танаку и поработать с ним на матах в стиле “канку-дай”, но, хотя сил на это у меня хватило, он бы сразу увидел, что я не в форме, и, хотя он со свойственным ему тактом не сказал бы мне об этом, мне было бы не по себе.

Я мог добраться до Норфолка и пригласить Ломана на ночную прогулку, после которой хорошо отметелил бы его мешком с песком – даже зная, что я ушел из Бюро, они пошли бы мне навстречу; пока эти подонки позволяют мне делать все, что мне заблагорассудится в надежде, что я еще вернусь к ним. Но ехать в Норфолк не было никакого смысла, поскольку ничего не изменилось бы.

Изменилось все.

Я догадывался, что именно так я и буду себя чувствовать первые несколько недель. Я добровольно расстался с той жизнью, которая раз за разом преподносила мне смертельно опасные ситуации, и теперь я оказался в пугающе неопределенной ситуации, когда мне пришлось лицом к липу столкнуться с такими своими качествами, которые мне никогда не хватило бы мужества признать: оказывается, мне была свойственна слабость всех видов и форм, трусость, самоснисхождение. Да, я предполагал, что буду чувствовать себя как электрическое устройство, которое отключают от цепи – напряжение исчезает, звуки стихают вдали, наваливается темнота и тишина; но, по сути, я не был готов к этому.