Текст книги "Путешествие в Агарту"

Автор книги: Абель Поссе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

По тибетскому обычаю усаживаюсь на подушку напротив возвышения, где сидит лама. Нам подают чай и сладости. По-китайски очень медленно объясняю, что хотел бы остаться всего на три дня, но люди из моего каравана ждут денег из Амдо.

– Нет. Твои люди ожидают не этого. Они ждут, когда прибудет святой брат, лама Капчепа, который принесет жертву Тшед. Демоны кричат, воют в ночи… Мендонг-Гомпа полон вырвавшихся на свободу демонов. Они правы, что хотят подождать, ибо воплотившиеся демоны, тулпы, [81]81
  Тулпа – в тибетской мифологии демонические существа.


[Закрыть]попытаются ускользнуть, завладев телами тех, кто выйдет из города.

Я слушаю его с удивлением. Он говорит четко, но едва слышно, уверенным, хриплым, ворчащим голосом. Говорит так, словно боится, что тулпы могут его подслушать. Помолчав, он спрашивает:

– Ты едешь в Китай?

– Да. Я хочу попасть в Китай через северную границу.

– Так всегда делают люди из ваших народов… Почему вам не сидится на месте? К чему это все?

Я не знал, что ему ответить. Последовало долгое молчание.

– Судя по всему, люди из твоего народа побеждают в великой войне, – сказал лама.

Я кивнул (вернее, это кивнул Роберт Вуд). Сурханг предостерег меня с каким-то усталым безразличием:

– Не всегда слово «победа» означает жизнь и процветание. Надо знать, чего стоила победа. Часто бывает, что люди, добыв победу, умирают от ран…

Я согласился, склонив голову. Я подумал о смертельно раненом британском льве, который уже не оправится, лишенный морей, где так долго пиратствовал.

Когда мы вышли, Чанг подошел ко мне, пристыженный. Лама ясно показал, что он солгал насчет английских фунтов. Чанг пустился в долгие объяснения, подыскивая самые понятные слова. Он сказал:

– Когда ты выстрелил из ружья в тени на леднике, люди испугались. Они подумали, что тобой завладела тулпа.

– Тулпа?

– Демон, который высасывает из тебя «дыхание жизни». Вот что делают тулпы. Люди боятся, что ты убьешь и их… Пускаться в путь до окончания Тшеда будет опасно…

В городе-монастыре чувствуется напряжение. Выйдя из главного здания, мы заметили наверху множество молодых монахов, которые бегали, разорвав на себе туники. Повсюду им видятся демоны. Монахи-полицейские, внушающие страх доб-добы, пытаются разогнать их ударами бича, словно обезумевших волков.

Мой домишко стоит у входа в нижний квартал. Я постарался привести его в жилой вид. Раздобыл керосиновую лампу. Меня преследует чувство, что я бессмысленно теряю время. Я решил вновь просмотреть документы Аненэрбе.

Я погрузился в чтение доклада об иезуите Тейяре де Шардене. [82]82
  Тейяр де Шарден Пьер (1881–1955) – французский философ, теолог и палеонтолог, во многом повлиявший на обновление современной доктрины католицизма. В 1923–1946 годах жил в Китае. Проводил также исследования в Индии, Мьянме, на Яве. Создатель т. н. научной феноменологии, снимающей противоречия между наукой и религией. С христианской точки зрения разрабатывал теорию эволюции космоса, результатом которой ему виделось образование духовной оболочки Земли – ноосферы.


[Закрыть]Он живет в Пекине, фактически отвергнутый церковью, которая запретила ему публиковать свои исследования. Наши агенты разыскали его, но не смогли войти к нему в доверие. Аненэрбе предполагает, что Тейяр отправился в Гоби, вдохновленный тайными сообщениями отцов Хука и Габе в XIX веке. Описания чудес, которые они наблюдали, были обнародованы лишь частично. Остальное, скорее всего, хранится в тайных иезуитских архивах в Равенне. Нашим специалистам не удалось преодолеть предрассудки и почтительный страх Муссолини по отношению к церкви.

Тейяр воспользовался возможностью присоединиться к нескольким экспедициям по Центральной Азии (Гаардта-Ситроена и Роя Чапмена-Эндрюса). Аненэрбе предполагает, что примерно в 1923 году (вскоре после поездки поляка Оссендовского [83]83
  Оссендовский Антон (1878–1945) – русско-польский писатель-фантаст. Много путешествовал по Сибири и Дальнему Востоку, оставил серию путевых отчетов.


[Закрыть]) он кружил в районе магической Агарты. Считается маловероятным, что он, как утверждалось, действительно удостоился посвящения в Хамсы, или Анагами, – сан, соответствующий «высшему духу, который, несмотря на все препятствия, сможет исполнить свою просветительскую миссию».

Работа Тейяра «Геологические наблюдения в Турфанской области [84]84
  Турфанская котловина – самое низкое место в Центральной Азии, расположена на Западе Китая.


[Закрыть]» доказывает, что он приблизился к Тайной Области. Его сопровождали проводники, которых он нанимал сам, отделившись от остальных участников экспедиции Ситроена.

Считается вероятным, что он искал скрытые следы пребывания секты ессеев, которые могли быть учителями Христа. Некоторые иезуитские ученые полагают, что после того, как Иерусалим был захвачен римлянами, ессеи переселились в некую тайную область Азии.

Больше всего сбивает с толку у Тейяра его «языческое», пантеистическое путешествие. Его погружение «в сердце всеобъемлющей материи», как он записал в одном из своих запрещенных трудов. Он не обычный еретик. Церковь не ошибается.

Я провел дурную ночь. Ближе к рассвету меня начинает лихорадить. Я то и дело внезапно просыпаюсь. Мне снятся кошмары. В какой-то момент стали слышны призывы мрачных ритуальных труб и свистящий звук каньлингов, дудок, изготовленных из человеческих берцовых костей. Дует дикий ледяной ветер, от которого дребезжит стекло в моем крошечном окошке. Я просыпаюсь в ужасе: мне привиделось, будто меня высасывает тулпа, один из этих пьющих души вампиров которые, похоже, водятся здесь в избытке.

По улицам зеленого города идет мальчик, он совсем один. Совершенно нереальный пейзаж, достойный кисти Пьеро делла Франчески. [85]85
  Пьеро делла Франческа (ок. 1420–1492) – итальянский художник Раннего Возрождения, теоретик живописи.


[Закрыть]Это Альберт. Меня охватывает мучительная тоска, но я не в силах ни проснуться, ни пошевелиться. Я словно парализован. Ребенку угрожает опасность, он идет по самой кромке пропасти.

Наконец я просыпаюсь. Дрожу, усевшись на кровати, зуб на зуб не попадает. Хилый огонь, разведенный на навозе, давно погас, температура, наверное, градусов 15 ниже нуля. Меня гложет тоска. Собрав все силы, я открываю дверь на улицу. В лицо пахнуло ночным ледяным воздухом. Вдалеке мерцают огни на главном храме. Я выхожу, несмотря на жуткий мороз. Беру немного снега и тру им лицо, пока оно не начинает гореть. Потом шею. Целебным инеем пытаюсь побороть внутреннюю тулпу, остатки сентиментального недочеловека, который меня преследует.

Я эсэсовец. Моя первая заповедь – убивать или умереть, убивая эту грязную прилипалу, порождение разлагающейся сентиментальной культуры, – ностальгию, паршивую человечность и ее ублюдка, так называемый «гуманизм».

Я стараюсь одолеть бурю, которая бушует внутри меня. Усаживаюсь возле огня, выпиваю пару глотков «живой воды». Пытаюсь осознать, что в этих приступах нет ничего неестественного или необъяснимого. В одиночестве проделываю путь в Агарту, подобно тем мистикам, чьи дары собрал Аненэрбе и кому пришлось принести чудовищные жертвы, а порой даже утратить разум, как фон Хагену. Я не могу ожидать поблажек и снисхождения. Я мистик, как и они, хотя моя религия – действительность и все преображающая власть.

Ощущение того, что я теряю время, убивает меня. Немецкие войска сметены на всех фронтах. Я воображаю, как ученые из института Макса Планка трудятся без отдыха в подземных лабораториях, под бомбовыми ударами, почти без средств, чтобы овладеть этой ядерной силой, которая сможет повернуть колесо истории в нашу пользу. Вижу лик Фюрера, когда тот говорит: «Понадобятся всего три или четыре такие бомбы, чтобы парализовать все армии мира… Но от военной мощи не будет никакого проку, если мы вновь не обретем силу Врил…»

С появлением святого ламы возбуждение в городе достигло предела. В его честь заиграли барабаны дамару и гигантские ритуальные трубы длиной в четыре метра. Добдобы ударами палок пытаются удержать толпу.

Члены Труниви-Чемо в красных шапках вышли вперед. Они преподнесли ламе своего рода высокую тиару, сделанную по образцу епископской в католическом обряде.

Этот лама – тулку, то есть реинкарнация другого святого, который жил и почитался как бог в XVI веке. У потомства этого великого святого есть две ветви: человеческая и растительная – дерево, которому поклоняются в монастыре Кум-Бум в провинции Амдо.

В воздухе чувствовалось нетерпение и какое-то мучительное беспокойство. Этой же ночью должен был состояться Тшед, что по-тибетски означает «резать», «уничтожать», «вырывать с корнем».

Вечерело, когда тулку направился из храма к площади в сопровождении полдюжины одержимых монахов, которые дергались и вопили, словно не обращая внимания на остальных участников торжественного ритуала.

Большая часть жителей шла за сановниками и монахами-полицейскими, которые пытались внести порядок в процессию. Кое-кто из паломников полз, сбивая колени в кровь. Они двигались к ледяной равнине, где должно было состояться жертвоприношение. Над низиной, где располагались зрители, были возведены большие подмостки, напоминавшие сцену летнего театра. Я заметил расставленные вокруг масляные светильники, которые должны были зажечься, как только станет темнеть. Ледяной ветер дул изо всех сил, но никто не обращал внимания на эту помеху.

Тулку принялся ритмично кружиться под звуки барабанов и каньлингов. Он очень быстро погрузился в танцевальный транс, и его движения стали удивительно легкими. Несмотря на почтенный возраст, он, казалось, едва касался земли, опускаясь после прыжка. Тут послышались женские крики, хотя он не открывал рта. Согласно обычаю, в нем начинало прорастать женское божество, которое должно было превратить его в двухголовое чудовище. Это божество – настоящая фурия, карающая всех. Зрители, казалось, видели или предчувствовали ее появление так ясно, что принялись завывать, охваченные ужасом. Божество занимает тело тулку или, по крайней мере, полностью им завладевает. Непонятно откуда, у фурии в руках появился меч (во всяком случае, в полутьме виднелись металлические отблески сабли, которую кто-то крутил в воздухе). И вот голова тулку склонилась, словно окончательно отделившись от тела. Послышался чудовищный, душераздирающий крик.

Тулку медленно согнулся и упал, распластавшись на помосте. Прислужники, дрожа от ужаса, окружили его и принялись с воем пожирать плоть жертвы. Они жевали как будто по-настоящему. Тулку протягивал пожирателям свои ноги и руки. Он разорвал на себе тунику, дзен, чтобы облегчить им задачу. Потом и сам присоединился к ним.

Многие зрители впали в неистовство. Они ползли к помосту. Казалось, можно было почувствовать запах крови. Это было дикое, восторженное, хищное причастие, лишенное католических ухищрений и символизма.

Люди из моего каравана (только тибетцы), стоящие на соседней скале, кричат мне, чтобы я тоже склонился и жевал внутренности тулку. Они делают знаки и кричат. Они хотят, чтобы из меня изгнали тулпу, возможно овладевшую мной. Я делаю вид, что жую, чтобы не разочаровать их.

Так называемый «красный пир» достиг апогея: тулку, прислужники и те, кто сумел приблизиться к помосту, пожирают внутренности жертвы и окропляют лоб ее кровью.

Монахи в красных шапках распевали молитву, которую тулку едва бормотал, завывая от боли: «Я отдаю свою плоть тем, кто голоден. Я отдаю свою кровь тем, кто погибает. Свои кости – огню, что согреет дрожащих от холода».

В конце, в момент кульминации, тулку отдает дыхание жизни, чтобы оживить агонизирующих и обессиленных.

Тулку сжимается, подобно горстке пепла. Все одержимые в городе испытали облегчение. Они вознеслись духом благодаря жертвоприношению. Тулпы и злые духи уже не смогут завладеть ими, по крайней мере какое-то время.

Ритуальная жестокость католицизма [86]86
  Ритуальная жестокость католицизма – имеется в виду христианское таинство евхаристии, преосуществления хлеба и вина в тело и кровь Христа.


[Закрыть]наверняка именно отсюда заимствовала эти метафизические небылицы, скорее всего дошедшие через Египет.

Слышны крики, воздающие хвалу тулку, который уже восстал из пепла и поднимается во весь рост в сиянии светильников.

Сейчас посвященный должен одолеть свою гордыню, он распевает молитву, в которой поясняет, что не следует ошибаться: он ничего не отдавал и никому не должно благодарить его за что бы то ни было, ведь сам он – ничто.

Светает. Кажется, никто не чувствует холода. Эти люди телом и душой пережили удивительное событие, побывав в самом средоточии зла. Сейчас они чувствуют себя омытыми духовным светом, неуязвимыми. Идите, служба завершилась. [87]87
  Идите, служба завершилась – фраза, знаменующая собой окончание католического богослужения.


[Закрыть]

НОЯБРЬ 1943 – ЯНВАРЬ 1944 ГОДА

Через два дня мы снова пустились в путь, в направлении норд-норд-ост, по самому высокогорному и пустынному краю мира.

Погонщики уже получили и проиграли в азартные игры деньги за доставленный товар. Сейчас некоторые яки и бараны везут на себе сумки с ритуальными предметами, лечебными травами, волшебными снадобьями, амулетами, – словом, то, что всегда вывозят из такой страны, как Тибет. К одному из баранов привязали кожаную суму, из которой при движении слышится жутковатое постукивание черепов. Это два-три черепа блаженных, или магов, выдолбленные наподобие чаш, с бронзовыми ручками. По-моему, чаши, используемые в католической литургии, тоже пришли из Тибета. За эти чаши-черепа в монастырях, расположенных в китайских провинциях, платят огромные деньги. Чанг неплохо заработает на них.

Единственный способ бороться с дремотой, которая одолевает во время холодного и однообразного пути, – это писать дневник. Вначале мне приходится долго разминать затекшую руку. На это уходит не меньше десяти минут. Я европеец, и размышление необходимо мне как наркотик. Я не могу не раздваиваться, глядя на мир, не думать о нем, не оценивать… Сейчас мы проходим всего по десять-пятнадцать километров в день, но мы обязательно доберемся до высокогорий.

Мы пересекаем перевал Сангчен-Ла, где высокогорные ледники отбрасывают синеватый отсвет. В Нишане начинается спуск с высоты почти в пять тысяч метров. Погонщики называют это место дорогой озер.

Сегодня 18 ноября. Я записываю: температура вполне сносная, 16 градусов ниже нуля, но без ветра. Слепящая белизна ледников. Я ехал на муле, покачиваясь, укутавшись в овечьи шкуры, почти в полусне. Еду, ни о чем не беспокоясь, и вдруг неожиданное происшествие: пытаюсь опереться на стремя, но нога съезжает вниз, и я падаю, ударившись о каменную стену. Мул пугается и падает в пропасть. Сбегаются люди. Шерпа, прислуживавший мне, забыл как следует затянуть подпруги. Чанг сразу же устраивает ему порку, беззлобно, как будто исполняет не подлежащий обсуждению ритуал.

Растерзанный мул лежит на дне, в тумане. Весело блестят пятна густой, алой крови. Все сожалеют о потере животного. К счастью, мою главную суму и всю поклажу везут другие.

Если бы я оперся на другое стремя, со стороны пропасти, погиб бы я. Моя миссия закончилась бы легко и бесславно. И уже мой мул смотрел бы на меня, лежащего на дне пропасти, своими большими, глупыми и благородными глазами.

В этих широтах жизнь и смерть значат очень мало. Это просто игра случая.

Я перечитываю слова фон Хагена: «Пока движешься по реальному пространству, опасности и трудности очевидны, их легко предусмотреть. Все становится гораздо сложнее, когда выходишь за пределы так называемой реальности. Когда невидимое, словно туман, окутывает и спутывает видимое. Когда приходится ориентироваться по символам и двусмысленным знакам, чтобы продолжать путь. Тогда-то мы и чувствуем себя как Дети, заблудившиеся в огромном темном доме. Но это и есть настоящая среда обитания человека, о которой человек предпочитает ничего не знать».

Заледеневшие озера кажутся с высоты металлическими пластинами, лужами ртути. Дрейфующие глыбы льда похожи на изваяния слепых богов, забытых в холодной пустыне.

Погонщики поймали двух огромных серых уток. Они избавили от тягот жизни двух жалких тварей, брошенных в пустыне. На такой высоте огонь едва греет, так что мы почти весь день потратили на жарку этих сомнительных птиц. Но людям нужно было расслабиться, они смеялись, шутили. Им не противны ни едкий запах, ни темное, сладковатое мясо. Оно кажется им настоящим яством.

Вечером поднимается страшный ветер, грозящий сорвать шатры. Совсем близко слышится вой волков. Они рыщут, привлеченные острым, резким запахом уток.

Мы вошли в опасную страну По. Ее обитатели практикуют ритуальный каннибализм, поедая лишь жир своих жертв. Это выродившаяся ветвь какой-то тантрической секты. [88]88
  Тантризм – эзотерическое направление в буддизме и индуизме, особенно распространено в Тибете.


[Закрыть]Они живут вдалеке от всех, и никто не отучит их от суеверий, которые они передают из поколения в поколение, как христиане. В бинокль мне удается разглядеть пещеры, в которых они ютятся. Это дыры в земле, вход в них закрыт каменными плитами.

Чанг сказал, что это очень неловкий народ. Лишь изредка удается им поймать какого-нибудь нищенствующего или больного монаха или же сбившегося с пути паломника. Они верят, что жир – знак счастья и буддийской гармонии. А съев его, они добудут для себя эти дары.

Они смотрят на нас. Лохматые мальчишки, завернутые в шкуры, высовываются, провожая караван взглядами. Они не делают нам никаких знаков.

Они никогда не нападают, просто дожидаются, как паук в своей паутине, когда появится кто-то слабый или сбившийся с пути.

Шерпы приближаются, погоняя мулов, и насмехаются над жителями По. Они смеются, выставляя свои огромные желтые зубы, и бросают им мешок со сгнившими внутренностями уток. Те с жадностью утаскивают внутренности.

Если они могут есть людей, то какие отбросы способны вызвать у них отвращение?

Короткие дни. Разгар зимы. Возле Дагце-Тшо мы пересекаем одну из немногих дорог, проложенных по Тибету. Это всего лишь небольшой участок пути, затерянный в ледяной пустыне. Тысячелетняя тропа, которая в далекие времена соединяла Кашмир с китайской провинцией Сычуань.

Погонщики радуются, будто мы добрались до какого-то города. На самом деле здесь есть лишь следы человеческого присутствия, ничего более, но, кажется, их обрадовало и это. Они пьют и играют в китайские кости.

Вместе с Чангом я отъезжаю на несколько миль к полуразрушенному чортену, [89]89
  Чортен – то же, что ступа, буддистское ритуальное сооружение.


[Закрыть]или святилищу, которое, скорее всего, относится к эпохе великого переселения народов. Это каменное здание с куполом, опирающимся на спиралевидную колонну, которую венчает круг, символизирующий эфир. Обрывки лент с молитвами и множество следов огня на стенах. Здесь использовано пять фигур, которые символизируют пять элементов: землю, воду, огонь, воздух и эфир. Запад ограничился лишь четырьмя. Мы – единственные, кто ищет пятый элемент, эфир, вселенское измерение, Целостность.

Чанг помочился. Он сорвал обрывок ленты с молитвами, и ветер унес их в серую даль. На притолоке виднеется вырезанная на камне свастика, глядящая на призрачную дорогу. Аухнайтер говорил мне, что этот знак повторяется во многих святых местах, но для меня это первая подобная находка, и я вижу в ней подтверждение, что это и есть путь в Агарту.

Вращение свастики направлено вправо.

12 ДЕКАБРЯ 1943 ГОДА

Долгие дни мы невыносимо медленно пробираемся по плоскогорью. На подъездах к Нишану разражается ужасная снежная буря, которая чуть было не разбросала и не замела людей и животных. Чанг превзошел самого себя. Он сумел найти дорогу среди вьюги и вывел нас в защищенное место. Ночью мы не смогли развести огонь, и это было для нас худшим наказанием. Мы выжили, пристроившись поближе к смрадному теплу, идущему от животных.

Прожив два дня в этом напряжении, мы наконец разыскали на берегу замерзшего озера селение, которого не заметили раньше. Мы договорились о постое, чтобы перестроить наш караван. Главная наша потеря – умирающий от тяжелой раны як. Животное исходит слюной и глухо мычит. В конце концов было решено добить его, один из шерп берет это на себя. Тибетцы встают на колени вокруг агонизирующего яка и прощаются с ним странными молитвами, вероятно, из Тибетской книги мертвых, которые читаются вслед тем, кто начинает «возвращение к Единому».

Я подсмотрел за шерпой: он накрыл мешком голову яка и нанес ему точный удар топором, который зазвенел в ледяном воздухе.

Вечером мы порадовали себя самым вкусным жареным мясом, какое только можно вообразить, а буря тем временем стихла.

Наши хозяева – любопытная троица, состоящая из женщины и двух ее мужей. Они охотятся на буйволов и оленей и ловят рыбу во время оттепели. После долгого ужина старший муж подходит ко мне и отвешивает поклон. Я не понимаю его слов, Чанг переводит: он предлагает мне свою жену, которая сияет от радости и поглядывает издалека, отмывая кастрюлю мокрым песком. Она вся в морщинах, хотя ей наверняка не больше тридцати лет. Это властная, привыкшая командовать женщина, но видно, что она будет рада оказать обычный знак гостеприимства.

Я прошу Чанга объяснить, что мне нужно первым встать на ночную стражу, потому что вокруг каменного хлева, где мы оставили скот, бродят волки (их привлекла кровь зарезанного яка). Мужчина настаивает. Женщина оставила в покое кастрюлю и смотрит угрожающе. Вряд ли она что-то понимает, но догадывается, о чем говорит Чанг.

– Он говорит, его жена впервые видит мужчину с золотыми волосами… – сообщает мне Чанг. Но я снова отказываюсь, готовый три часа провести на ветру, слушая вой волков.

Заглянув с улицы в окошко, я вижу, как Чанг залезает под одеяло к хозяйке, в то время как двое ее мужей, объевшись, спят на другой кровати.

Погода улучшается. Мы возобновили свой обычный ритм. Лишь снег поглощает здешний холод.

Мы пересекаем район Красного соленого озера, и, по словам Чанга, нам предстоит преодолеть последнюю часть бесконечной пустыни – Дунгбуре, который угрожает северу своими ледниками.

Я делаю все возможное, чтобы не переставать записывать. Десять дней прошли в невероятных усилиях, все усугубилось из-за высоких сугробов, которые порой доходили мулам до самого брюха. На обрывах мы потеряли двух мулов. Чанг даже пригрозил вернуться и выждать, пока не наладится погода. Мне пришлось договориться с ним о дополнительной плате по два фунта в день, пока не доберемся до пустыни. Он согласился. (Я знал, что он сильно проигрался в Мендонг-Гомпе.)

Вчера мы наконец начали спускаться к синьцзянским степям.

31 декабря. Эта дата здесь ничего не значит.

Мы разбили лагерь возле Карамуранского перевала. Развели огромные костры в пещерах, где люди и животные явно хотят остаться подольше, чтобы восстановить утраченные силы.

Готовится похлебка из засоленного мяса яка, а я напиваюсь, почти исчерпав свои запасы водки.

Ностальгия сжимает мне сердце грязными бархатными коготками: мне представляется снежная ночь в Нагольде. Тепло очага, подарки. Окна средневекового квартала со свечами, мерцающими в синей морозной ночи. Вальсы на балу в отеле «Пост». Запах огня в домашнем камине. Двоюродные братья и сестры. Подарки. На рассвете прогулка сильно подвыпившей молодежи к белеющим берегам невозмутимого Некара, главной артерии глубинной Германии.

А когда я уснул, мне привиделся дикий сон. Я проснулся и увидел, что сижу в одеялах с револьвером в руке. У меня появилось страшное ощущение, будто подле меня лежит окоченевшее тело Кармен. Обнаженная, мертвая Кармен среди одеял, пропахших овцами.

Неделю спустя мы с легкостью двигались вперед по руслам замерзших рек. 12 января мы добрались до границы. Слышны вопли радости и восторга. Для всех, в том числе и для тибетцев, путешествие закончилось. Они радуются, как спортсмены, завоевавшие трудную награду.

Похоже, на твердой равнине наша скорость увеличилась втрое. Мы добрались до места, где китайские кочевники стояли лагерем в ожидании караванов, с которыми можно поторговать. Они живут в плоских шатрах, не похожих на наши. Это первые юрты, которые я вижу. Кочевники приходят сюда примерно раз в два месяца, и нам повезло, что не надо их дожидаться. У себя в шатрах они устраивают пиры, играют и поют. Жизнь бурлит в китайском мире. Тибет кажется ледяным высокогорным монастырем, оставшимся позади.

Я готовлю каждому деньги и подарки, в зависимости от его заслуг. Я проникся таким уважением к достоинствам Чанга, что расстанусь со своим запасным биноклем. Это лучший подарок, который только можно было ему сделать.

Я удивляюсь, что никто не отдает предпочтения золотым монетам. Фунты стерлингов в банкнотах кажутся им не менее надежными и более удобными в дороге. Я понимаю, это говорит о том, какой оборот приняла Великая война. Это война белых, и никого здесь, похоже, не интересуют ее результаты и подробности. Они путают имена священных вождей. Здесь евроцентризм разваливается на куски.

Я прошу Чанга сходить в палатку к кочевникам и спросить, не проезжали ли здесь путники. Вернувшись, он говорит, что да. Этого я и боялся. Но Чанг темнит, говорит, что китайцы выразились не очень ясно, может быть это были советские агенты. Мои сомнения не рассеиваются. Меня не так учили, чтобы я поверил в оптические иллюзии или в призраков.

Мне нужны уточнения, подтверждения, подробности, а эти люди живут вне времени и вне определенности.

Погонщики прощаются со мной как с другом. Я был хорошим хозяином. Шерпы пытаются меня обнять. Чанг роняет похвалу, которую трудно вообразить в этих устах, твердых и сухих, как лезвие.

– Ты из породы сильных. Твои выиграют войну…

Теперь меня сопровождают семеро китайцев. Они вооружены, как партизаны. Это полунезависимая банда из тех, что иногда присоединяются к силам Мао Цзэ-дуна, вождя вооруженных коммунистов, который заслуживает отдельного разговора.

Мы движемся по пустынному руслу реки Черчен. [90]90
  Черчен – река на северо-востоке Китая.


[Закрыть]Пейзаж стал совсем другим. Сейчас это бесконечная равнина, пустыня Такла-Макан.

Путешествие было недолгим. Все время следуя вдоль русла реки, мы разглядели вдалеке на возвышенности китайские крыши, как у пагод. Это и есть монастырь Тателанг.

Меня охватывает огромная радость, когда вывожу в дневнике это название, пока отдыхают наши мулы. Я сумел добраться до места встречи по самой трудной дороге из всех, какие изучили мои коллеги из «Немецкого Аненэрбе». Мне приятно это сознавать. Теперь только лама Гомчен Ринпоче сможет сказать мне, возможен ли путь в Агарту. Я чувствую, что заключил чудовищное пари, требующее отваги и безрассудства. Как и все выходящее за рамки обыденности, мой удивительный путь идет по лезвию ножа, отделяющему возвышенное от смешного.

Эти степи неописуемо пустынны. Мне вспоминаются слова Гурджиева, который словно насмехался над нетерпеливыми искателями и оккультистами-любителями: «Если тебе кажется, что пустыня закончилась, значит, она только начинается… Терпение и еще раз терпение! Когда кажется, что худшее уже позади, надо знать, что ты преодолел лишь половину пути…»