Текст книги "Путешествие в Агарту"

Автор книги: Абель Поссе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

В 1919 году они вместе с Дитрихом Экартом, тоже членом Общества Туле, совершили чрезвычайно важное путешествие. В Аненэрбе о нем принято говорить как о «магическом путешествии». В самый разгар революции они добрались до полной опасностей Москвы, откуда с тысячей приключений доехали до Иркутска. Их могли расстрелять и красные, и белые: лихорадка насилия захватила тогда всех. Они спаслись благодаря английским фунтам. В конце концов они выбрались из районов боевых действий и организовали экспедицию для перехода границы. В Монголию пробирались по ущельям Цаган и Селенги. [73]73
  Ущелья Цаган и Селенга – имеется в виду хребет Цаган-Шибэту на юго-западе Тувы и река Селенга.


[Закрыть]Перенеся все возможные невзгоды, какие выпадают на долю путешественников в тяжелые, неспокойные времена, они добрались до монастырей, где, судя по всему, фон Зеботтендорф уже бывал раньше.

Экарт заразился тяжелой формой лихорадки, от которой ему уже не суждено было оправиться. Он проехал большой отрезок пути в бреду, привязанный к седлу своего мула, а потом погруженный на верблюда. Судя по всему, мучения его были ужасны. 16 июня 1919 года путешественников застигла песчаная буря, которая не стихала несколько дней. Было не видно ни зги. Порывы ветра достигали ста километров в час, палатки лагеря вырывало с корнем. Люди и животные рассеялись по пустыне. Фон Зеботтендорф привязал Экарта к колу, вбитому в землю.

С этого момента они потеряли всякую связь между собой. Экарт полагал, что за ним ухаживали дервиши. Он утверждал, что ему казалось, будто о нем все время кто-то заботится, но полностью утратил ясность сознания и чувство пространства и времени. «Бывал в каких-то местах, говорил с существами», и все.

Его память постепенно восстановилась в калькуттском госпитале, где он оказался два месяца спустя, в конце августа. При содействии немецкого консула его отправили на родину на голландском трансатлантическом судне «Штраат Малака», в нищенских условиях. Вот он уже в Мюнхене, и члены Общества Туле встречают измученного лихорадкой, совершенно разбитого товарища, отчаянно пытающегося, по выражению Карла Хаусхофера, «вновь овладеть логикой нашего языка».

Все поняли, что страдающий лихорадкой Экарт, который, казалось, забыл немецкий язык, был посланцем фон Зеботтендорфа. Именно тогда, исполнив свою миссию и, быть может, запустив в действие свой план, фон Зеботтендорф бесследно исчез, и все усилия разыскать его оказались тщетны. Пользуясь званием почетного консула Мексики в Стамбуле, он отправился в Мексику и Перу, чтобы заняться там некими исследованиями, причем так никогда и не выяснилось, какого рода.

Но вот что известно доподлинно, так это то, что в 1921 году избранником Общества Туле стал Адольф Гитлер. Именно ему будет передана власть, тайное учение Верховных Властителей. Экарту в сопровождении Розенберга и Гесса была поручена миссия чрезвычайной важности. «Гитлер уже дышит воздухом истинного рождения», – скажет он незадолго до того, как в последний раз попадет в больницу. В декабре 1923 года у него началась агония, причем никто из врачей в больнице так и не смог выяснить природу этой «азиатской лихорадки». Всю последнюю неделю жизни Экарта его навещал Гитлер. Фюрер сообщил ему нечто очень важное о том, как разрабатывается символика движения. Созданное доктором Кроном знамя включает в себя белый цвет национализма, красный цвет революционных социальных требований. Свастика, символ солнца и плодородия, станет знаком движения на том необходимом этапе, когда будет пылать очистительный огонь, символ воинов Шамбалы. [74]74
  Шамбала (Шамбхала) – в буддистской мифологии – таинственная страна, предположительно к северу от Индии. Существует представление, что Шамбала – идеальное место для обретения просветления, и само нахождение в ней позволяет вырваться из круга неблагоприятных перерождений. В тибетских «путеводителях» в Шамбалу о ней обычно говорится как о неком внутреннем состоянии, однако нередко предпринимались и попытки найти эту страну в Гималаях или на Памире. Термин воспринят и переосмыслен в теософии.


[Закрыть]

За несколько минут до смерти Экарт передал Обществу Туле знаменитый «черный камень», наследие Основателей, и произнес слова, которые я впервые услышал в Аненэрбе: «Идите за Гитлером. Это он. Он исполнит танец. Я был только его пророком, его провозвестником. Я лишь передал ему музыку для танца. Он уже обладает силой Верховных Властителей».

Я допил чай и попытался сосредоточиться на записях и набросках. Но в истории Экарта есть нечто завораживающее, головокружительное, и это нечто все время ускользало от меня. В «Докладе Аненэрбе», который мне однажды удалось прочесть, были зафиксированы такие слова: «Ни один человек, переживший видения и откровения, подобные моим, не сможет терпеть эту жизнь. Все начинает казаться таким незначительным, эфемерным».

Что он имел в виду? Что ему приоткрылось? Почему задолго, очень задолго до своей смерти, со времен мюнхенского путча, он отошел от нацистского движения настолько, что вызвал недовольство Гитлера? И почему позже Фюрер с ним помирился и посвятил ему второй том «Майн кампф»?

У меня не оставалось сомнений: они сумели разбудить силу, источником которой является Врил, [75]75
  Врил – в некоторых теософских учениях мистическая сила (энергия) космического происхождения. Нередко связывается с легендой об Атлантиде. В Германии после Первой мировой войны существовало тайное общество с таким названием.


[Закрыть]космическо-духовная энергия огромной мощности. Так или иначе, я понял, что послан прежде всего за тем, чтобы восстановить связь с этой силой, как засылают разведчиков, чтобы украсть, выторговать или выпросить тайну ядерного синтеза.

Я попросил Белу сшить мне пару тех своеобразных балахонов или накидок, какие жители Тибета надевают во время путешествий. Так я смогу закрыть свою куртку и сапоги, слишком западные и потому бросающиеся в глаза. С огромной радостью, но как будто немного посмеиваясь над столь странной прихотью, Бела купила несколько метров шерстяной ткани под названием «намбу», которую здесь, кажется, используют для всего подряд. Заливаясь смехом, она сняла с меня мерки. Одно из одеяний она выкрасила в каменной лохани в традиционный фиолетовый цвет. Другое оставила некрашеным, беловато-сероватым. Цвет бедняцкой одежды, как у погонщиков. Эта моя просьба особенно насмешила ее. Она хохотала, широко открыв рот с двумя-тремя оставшимися зубами.

Видя, что я читаю и работаю с бумагами, она вбила себе в голову, будто я монах, скорее всего католический (они порой бывают в этих краях). Мне так и не удалось разубедить Белу.

Трудно как-то ограничить ее самостоятельность на кухне, которой она так дорожит. Мне пришлось незаметно выбросить кое-какую стряпню в канаву за домом, которая служит сточной ямой. Бела очень расстраивается, когда я говорю, чтобы она лишь развела огонь и испекла лепешку цампу. Когда она уходит, я кладу на угли кусок мяса ягненка, срезав и спрятав подальше жир, чтобы она не клала мне его в чай.

Закончив дневную работу, Бела застывает, прислонившись к каменной арке у входа, и смотрит на меня, все время улыбаясь. Местное гостеприимство со всей естественностью предполагает и дополнительные услуги, которыми, возможно, пользуются некоторые путешественники.

«Тому, кто, допущенный к тайным вратам, вступит в Агарту, не следует быть уверенным, что он не проходит мимо, а ускользающая Агарта не остается навеки за его спиной». Это любопытное высказывание очень характерно для рассказа Теодориха фон Хагена, несомненно самого восторженного из путешественников. Специалистам из Аненэрбе было непросто вычленить его маршрут из этого океана песка и скрытых намеков. Остается неясным и причина, по которой он в 1856 году покинул бенедиктинское аббатство в Ламбахе и, как оглашенный, понесся на Восток. В какой-то момент христианство, которое он исповедовал всю свою жизнь, показалось ему невыносимым духовным рабством. На то у него были теологические причины. В одном из своих дневников он записал: «Я понял, что мы девятнадцать веков соблюдали не заветы Христа, а лжеучение иудея Савла Тарсянина, то есть святого Павла». Фон Хаген поплыл на польском паруснике «Князь Орлов», перевозившем уголь в Александрию. Добравшись до Яффы, [76]76
  Яффа – город в Палестине, ныне часть Иерусалима. Впервые упоминается в египетских текстах XVI века до н. э. В древности принадлежала ханаанеям, филистимлянам, евреям, римлянам, в средние века – арабам. В XX веке, до захвата Израилем, входила в британские территории.


[Закрыть]на осле отправился в Иерусалим. Не прося пристанища в христианских монастырях, обосновался в необжитой части пустыни Кумран, на берегу Мертвого моря, на родине ессеев, [77]77
  Ессеи – религиозное течение мессианско-эсхатологического характера в Иудее во II веке до н. э., считается предшественником христианства.


[Закрыть]которые прожили там до II века, когда секта перебралась в другие края или распалась. Фон Хаген жил как отшельник, в пещерах, вырытых ессеями в горах Иудеи. Возможно, разыскивал тайные Евангелия. Он был убежден, что Библия и Новый Завет были обезображены неким дьявольским умом. [78]78
  Речь, возможно, идет о «гностических Евангелиях», которые были случайно обнаружены в 1945 году, когда двое рабочих рыли землю на кладбище Наг-Хаммади в Верхнем Египте. Это записанные во II веке тексты версий Евангелия от Фомы, от Марии, от Филиппа и «Евангелие Истины» Фон Хаген мог искать и тайные книги ессеев там, где они жили. В 1948 году, тоже случайно, были найдены так называемые «Свитки Мертвого моря», причем как раз в одной из пещер Кумрама. – Прим. издателя.


[Закрыть]

Известно, что в конце 1857 года он побывал на Кавказе, откуда и совершил свой «путь» по направлению к территории священного треугольника. Двенадцать лет спустя после своего ухода он вернулся умирать в Ламбах. Он ничего не рассказал монахам о подробностях своих поисков. Последние дни жизни провел взаперти, все время писал. Лишь в одном он проявил свою власть, попросив строителей, которые ремонтировали одну из стен монастыря, чтобы те вырезали знак свастики на каменной арке, выходящей в клуатр. Я побывал в Ламбахе незадолго до отъезда, в те дни, когда останавливался в Зальцбурге, прежде чем фюрер вызвал меня к себе на инструктаж. Я видел свастику, выгравированную на камне. Тот самый крест, который каждый день видел девятилетний Адольф Гитлер, учась в бенедиктинской школе в Ламбахе, куда на время переехала его семья. Там фон Хаген исписал своим почти не поддающимся расшифровке почерком те самые три черные тетради, которые спустя несколько десятков лет благодаря разысканиям Ланца фон Либенфельса окажутся в руках Общества Туле. К счастью, братья-монахи не впали в соблазн из-за богохульств, подобных этим:

«Мы прожили почти две тысячи лет, поклоняясь фальшивому богу, коснея в иудеохристианском суеверии, чьи козни я развенчал, рискуя собственной жизнью. Плод этого обмана – западный недочеловек и западная недокультура.

Но, несмотря на нашу европейскую гордыню, мы всего лишь жалкое подобие. Истинный человек еще родится и победит. Его семя и его мощь зреют в самом сокровенном тайнике Востока.

Его рождение будет ужасно и кроваво. Но он придет и завоюет себе то самое место, которое отведено ему в Космосе: будет казаться, что оно меньше нынешнего, но оно будет больше».

Петер Аухнайтер запротестовал, узнав о моем решении уехать.

– Это безумие. По нашим сведениям, зима будет очень суровая.

– Мне надо ехать, таков приказ, – лаконично ответил я, поблагодарив за доброе отношение. Аухнайтер пообещал подготовить караван.

– Чтобы набрать подходящих людей, придется заплатить им втрое больше обычного…

Мы выпили за успех предприятия. Он поделился со мной новостями, только полученными с помощью примитивной радиостанции.

– Муссолини смещен, 13 октября предатель Бадольо [79]79
  Бадольо Пьетро (1871–1956) – итальянский маршал, политический и военный деятель, начальник генерального штаба при Муссолини. В 1943 году участвовал в смещении Муссолини.


[Закрыть]объявил войну Рейху. Русские продолжают наступление на Кавказе…

Мне не хотелось углубляться в подробности этой катастрофы. Я чувствовал, что мой долг – быть выше всякого пессимизма.

– С узковоенной точки зрения, только секретное оружие может дать нам преимущество, – сказал Петер Калемберг.

Мы выпили за секретное оружие. Я не стал им ничего рассказывать о саботажах на норвежском заводе, производящем тяжелую воду. В холодном саду Харрер изо всех сил старался поддержать разведенный на помете яков огонь, на котором медленно поджаривались ребрышки барашка.

Мы много раз подряд подняли бокалы, придумывая поводы для энтузиазма и новые возможности. Я задумался о физическом и метафизическом оружии. Заезженная пластинка Шумана в который раз крутилась на граммофоне, купленном у непальских контрабандистов. Откуда взялась пластинка Шумана на этих затерянных высотах?

В какой-то момент меня охватило уныние, и я забился в кресло, сконструированное из огромных подушек, пахнущих карри. На секунду я почувствовал себя как наш Фюрер во время падения альпийской виллы, на которой он принимал меня. У меня перед глазами вновь возникло его лицо. Я почувствовал совсем не то, что можно ощутить при виде поверженного тирана, утратившего свою мощь. Я увидел, как доктор Морелле делает ему укол в бледную руку. Этот человек казался мне скорее монахом, который потерпел поражение в борьбе с сомнениями. Монахом, думающим, будто он теряет силу веры, с которой созывал людей к чудовищному причастию. Это одиночество проповедника, начинающего чувствовать, как возлюбленные боги покидают его. И в ужасе застывшего перед необходимостью быть всего лишь человеком.

Таинственная сила Врил.

Я снова, совершенно как наяву, услышал (и по-настоящему понял) слова Фюрера, когда тот сказал мне, что все будет зависеть от моей воли, от силы, с которой я буду противостоять сомнению.

Я отпил большой глоток обжигающей водки и заставил себя присоединиться к компании, которая радостными возгласами встречала появление жареного мяса.

За неделю моим товарищам удалось нанять караван, подходящий для зимнего перехода по дорогам, ведущим в самые отдаленные монастыри. Лебенхоффер съездил верхом в деревню контрабандистов и сумел договориться.

Бела хохотала до упаду, увидев меня в белом, как у погонщика, одеянии. Но потом, поняв, что расставание неизбежно, безутешно разрыдалась. Она села на пол и, глядя на изображение Далай-ламы [80]80
  Далай-лама – первосвященник тибетской ламаистской церкви.


[Закрыть]– обязательное украшение всякого тибетского жилища, – принялась молиться, прося, чтобы демоны «не выдули из меня душу», а если я умру, то «смерть моя была быстрой, и рядом был кто-то, кто сможет помочь преодолеть первый страх и смятение». Она зажгла палочку ладана, чтобы молитва должным образом вознеслась к небесным властителям.

Сумма, которую я заплатил Беле, показалась ей настолько огромной, что, как она сказала, теперь ей придется отдать половину «бедным монахам и старым брошенным животным».

Перед рассветом мы собрались за стенами храмового квартала, где начиналась суровая равнина, овеваемая дьявольски холодными ветрами. Караван состоял из трех яков, восьми мулов и около сорока баранов, навьюченных грузами для монастырей, мимо которых мы собирались идти. Это была живая еда.

Мы с Аухнайтером и его людьми устроили прощальный завтрак, выпив по чашке шоколада с лепешками, посыпанными сахаром и политыми ромом. Этот рецепт Калемберг называл «тибетскими блинчиками». Аухнайтер показал мне телеграмму, которую он собирался послать шифровкой в Берлин и где сообщалось, что я отбыл к месту встречи. В последний раз выходил я на связь с рейхом. С этого момента я становился полновластным капитаном своей миссии, своего утлого суденышка. Мне оставалось только привязать себя к рулю и отправиться в плавание по невероятным путям.

Оседлав своего мула, одетый в овечьи шкуры, я ощутил великую радость, которую дано пережить первооткрывателю или искателю приключений. Я оглянулся и увидел рассвет над высокими вершинами Гималаев. Вдалеке махали руками последние немцы, я их теперь очень долго не увижу. (Или не увижу вообще.) Эту фразу я вычеркнул из своей тетради, потому что пессимизм – уже начало поражения.

Глава IV
По направлению к пустыням на краю земли

ПЕРЕХОД ЧЕРЕЗ ТИБЕТ.

ОКТЯБРЬ 1943 – ЯНВАРЬ 1944 ГОДА

В однообразии дороги день тянется нескончаемо долго. От холода нетрудно погрузиться в опасную дремоту. Весь мир лежит под ледяным стеклом. Приходится встряхивать головой, пришпоривать мула, шевелить руками.

Чанг, вожатый каравана, – скорее китаец, чем тибетец. Его выдает особая цепкость и прагматизм. Он обветрен, закален климатом и трудностями жизни контрабандиста. Чанг внушает мне доверие: он единственный из всех, кто, похоже, далек от какого-либо представления о боге. Он управляет своими людьми с помощью односложных слов и полунамеков. Погонщики почти все тибетцы, не считая двух-трех шерп, которые нанялись к нам ради хорошего заработка. На привале они играют в кости и пьют чай с медленно растворяющимся прогорклым жиром, похожим на желтый островок.

Разговор с Чангом был у меня единственный раз за все это время, накануне отъезда. Он сказал, что мне нечего бояться, потому что на самом деле бонпо ненавидят британцев и никто не узнает о моем путешествии. Его откровенность задела меня, но не встревожила. Ему, в принципе, все равно, кто я – немец или англичанин. Для этих людей великая война – всего лишь прихоть европейцев, малозначительная гражданская смута.

«Эх! Эх!» – этим криком они то и дело понукают животных.

«Рак! Рак!» – так они созывают неловких вьючных баранов, сбившихся с пути, который указывает им вожак.

Ни с того ни с сего бараны пускаются в отчаянный, неконтролируемый галоп, рискуя сорваться вниз. Тогда кто-то из погонщиков скачет за ними на муле, пока не нагонит.

Первые дни пути дались мне тяжело из-за разреженного воздуха, дышать приходится очень осторожно. Следуя советам Аухнайтера, я каждые два часа медленно рассасывал таблетку корамина с глюкозой.

Днем температура опускалась до 25 градусов ниже нуля. Все это можно вынести, пока не налетит порыв ветра. Это бывает нечасто, но когда такое случается, приходится закутываться в овечьи шкуры, спасаясь от морозных игл, которые вонзаются в кожу как раскаленные острия.

Большинство погонщиков мажет себе лицо вонючим гусиным жиром. Его же они кладут в горячий чай, чтобы восстановить потраченные калории.

На заснеженных участках плоскогорья мы движемся особенно медленно. Животные, в основном бараны, проваливаются в снег. Порой приходится вытаскивать их из колодцев, откуда они пристально глядят своими невозмутимыми, похожими на стеклянные пуговицы глазами.

По вечерам мы останавливаемся в расщелинах или котловинах, более или менее защищенных от ветра. Меньше чем за полтора часа обустраивается загон для скота и устанавливаются шатры. Я живу в кожаном шатре, куда помещается походная кровать, керогаз и лампа, при свете которой я делаю свои записи. Всю ночь я не даю чаю остыть. Добавляю туда водку. Пытаюсь читать. Развлекаю себя тем, что осталось от Нового Завета в бревиарии Аненэрбе, и единственной книгой, которую взял с собой в рюкзаке, – стихами Гёльдерлина.

Огонь радует всех. Люди группками усаживаются подле него. Они познали науку непогоды. Они разговаривают и смеются. Шерпы спорят из-за игры в кости или в карты и все время пьют чай. Только Чанг, вожатый, иногда позволяет себе глоток спиртного. Огонь очень слаб, и людям приходится терпеливо ждать, когда зажарятся ломтики мяса ягненка или овцы. Тибетцы готовят цампы, свои неизменные овсяные лепешки. Я научился ценить их за питательность, но предпочитаю добавлять соль, вместо специй и приправ, которыми их обычно сдабривают.

На рассвете шатры сворачивают и привязывают на спины яков, от которых идет пар. Потом сгоняют скот. Несмотря на холод, люди смеются и перебрасываются шутками. Наступил новый день. Еще один день во Вселенной.

Из чашек с чаем и изо ртов поднимаются мимолетные призраки пара. И снова в путь, в путь.

Порой в вышине появляется парящий орел, приходят на ум слова аббата Теодориха фон Хагена, и я Думаю, что, возможно, мне еще придется вспомнить о них в будущем.

На такой высоте одолевает дрема. Иногда мне приходится делать усилие, чтобы не уснуть. Погонщики подбадривают друг друга криками, тишина просто невыносима. Это полное, давящее, неземное молчание.

Дрема сладка. Время течет незаметно. Единственная угроза – морозные уколы, которые время от времени добираются до кожи.

В середине утра пятого дня мы разглядели вдалеке в опалово-перламутровом сиянии снега человеческую фигуру, пересекавшую равнину нам наперерез. Я остановил мула и постарался навести на него свою подзорную трубу (непросто вертеть колесико в перчатках на подкладке из овечьей шерсти).

Это был худощавый мужчина, бритый, как это принято у монахов, в короткой фиолетовой накидке. Удивительно, но на нем не было шапки. Были видны его обнаженные икры. Он бежал, двигаясь большими, равномерными прыжками.

До этого я слышал разговоры об удивительных «бегущих ламах», способных в мистическом трансе преодолевать огромные расстояния. Он бежал в ста с чем-то метрах от нас. Погонщики и вожатые, развеселившись, принялись кричать. Один из непальцев кинул камень из пращи, как бывает, когда надо перерезать дорогу обезумевшему барану. Камень отлетел, подняв облако снега.

Лама постепенно затерялся вдалеке.

– Это лунг-гомпа, – сказал мне Чанг. – У них очень легкое тело. Подошвами они едва касаются земли…

Бегут они в трансе, высоко задрав голову, не выходя из экстаза. И хотя это кажется невероятным, они предпочитают совершать свои одинокие вылазки по ночам.

Я заметил, что тибетские погонщики склонили головы в знак благочестивого почтения.

– По ночам они бегают, глядя на звезды. Волки на них не нападают: эти монахи издают какой-то особый запах, – продолжил свои объяснения Чанг. – Они предпочитают такие высокогорные равнины, как эта, называемые цангами.

– Но они останавливаются? Когда они останавливаются?

– Они бегут часов двенадцать-четырнадцать, пока не находят место, где могут накапливать тепло, не выходя из транса. Обычно это бывает в каменных святилищах, которые возводят паломники на путях какого-нибудь святого тулку. Они могут прибегать из самых отдаленных монастырей. Не знаю, что их гонит, зачем… – сказал Чанг.

4 НОЯБРЯ

Продвигаясь по этой мрачной пустыне, наш караван словно возвращается в предыдущие столетия. Двадцатый век остается у нас за спиной. Мы нисходим в центр первобытной эпохи, где существуют лишь жизненно важные связи.

Возвращение к великой триаде Вселенная-Человек-Земля.

Наточенный нож, кожаный шатер, огонь кажутся бесценными дарами. Рождение каждого дня встречают торжественным приветствием. Наступил еще один день жизни, в которой ничто не дается даром.

Это время выделанной кожи, искусства разжигать, использовать и хранить огонь.

Здесь на деле поверяется все, на что я способен. Тяжелее всего выносить холод. Я снова и снова повторяю саркастическую фразу нашего инструктора из эсэсовского «бурга»: «Это всего лишь физическая трудность. А потому ее не следует принимать во внимание».

Мы, нацисты, хотим вернуться к земному человеку, к сильному животному, которое способно выжить вопреки упадочнической культуре. На мою долю выпало с лихвой испытать на себе это желанное возвращение.

Я чувствую, как во мне просыпается прекрасная, здоровая германская кровь моих предков. Тех самых предков, которые пожирали дымящееся мясо буйволов, поваленных в чаще заполярных лесов. Вместо меда я пью восхитительный чанг, густое тибетское пиво, не замерзающее на теплых бараньих спинах.

Я сумел пережить этот переход по самому пустынному уголку планеты как праздник. Праздник моего возвращения.

Я учусь восхищаться этими нищими людьми (погонщик в среднем зарабатывает два фунта в месяц), которые позволяют себе высшую роскошь – быть отважными, бросать бескорыстный вызов природе, не ожидая иного вознаграждения, кроме самоутверждения. Они способны броситься на край пропасти, спасая барана. А потом посмеиваются над похвалами товарищей, пару минут переводят дух, и присоединяются к идущему каравану.

Наградой им служит сознание того, что они удостоились выжить.

Я учусь понимать язык их взглядов. Их молчание и хмыканье. Их вселенски-братские отношения с животными.

Я учусь мириться с ритмом жизни людей, не знающих, что такое время. Если хоть один баран отбивается или теряется, они готовы потратить пол-утра на его поиски.

В зимнее время переход заканчивается в два часа пополудни. Животные выискивают ростки, скрытые под покровом льда, и выкапывают их копытами.

Слово «добраться» и временные сроки здесь лишены всякого смысла. Только Чанг понимает, что западные путешественники могут куда-то спешить.

Я один здесь задумываюсь о датах и целях. Вечером в своем шатре я записываю то, что случилось за день.

Я говорю себе: «У меня есть миссия. Я посланец, мне нельзя терять время». Я вспомнил взгляд Фюрера, когда он говорил мне: «Мы близимся к тому, чтобы высвободить сокровенную мощь атома и научиться управлять ею. Это залог нашей победы. День и ночь наши ученые трудятся не покладая рук, чтобы добиться этой цели, которая ознаменует собой начало нашей победы. Но вам мы доверили нечто не менее важное – достичь иного источника силы. Источника метафизической силы, которому я обязан всем и благодаря которому состоялся наш крестовый поход… Без этой силы любая материальная победа была бы иллюзорной, несущественной, лишенной предназначения.Вы должны будете попытаться овладеть силами Агарты».

8 НОЯБРЯ.

ОРЛИНОЕ УЩЕЛЬЕ

Мы идем на высоте более сорока тысяч метров. Животные дышат так, будто стараются вдохнуть в себя весь оставшийся кислород.

Я очнулся от дремоты, едва не упав с мула, и меня охватило желание взглянуть в бинокль. Я уверен, что кто-то следует за нами по противоположному склону долины, которую мы преодолеваем с таким трудом. Я внимательно всматриваюсь в горы, в заснеженные скалы. Все покрыто белесой дымкой, негустым туманом.

Чанг и погонщики заметили, что я остановил мула и наблюдаю.

Мною овладела уверенность, что англичане снарядили караван, чтобы идти по моему следу. Я понял, почему традумский бонпо посоветовал мне «оставаться Робертом Вудом».

Только камни, заснеженные пространства и пелена проклятого тумана. Наконец на третий раз мне показалось, что я вижу движущиеся силуэты. Это всего лишь отблеск на зеркальной поверхности соседнего ледника. Я дрожу от возбуждения. Делаю знак Чангу и спешиваюсь.

Как я мог предположить, что они станут бездействовать, оплакивая Декстера и Вуда? Как же им было не пуститься следом за немецким агентом, проникшим в зону их интересов, хотя Тибет и считается нейтральным?

У нас всего одно ружье с прицелом, Чанг взял его на случай, если нам попадется стадо буйволов или джейранов. Это винтовка «маузер», заряжаемая пятью мощными снарядами. Я кричу Чангу, чтобы он дал мне оружие.

Фигуры едва можно разглядеть в бинокль. Я в ярости, мне трудно сдерживаться. Чанг пытается что-то сказать, но я прерываю его, и он отдает мне винтовку. Все совершенно ясно.

Я разрядил всю обойму. Звуки выстрелов нарушили покой гор. Мне показалось, что силуэты на фоне ледяной стены забегали в поисках укрытия. Но на выстрелы никто не ответил. На самом деле, судя по всему, пуля, выпущенная из «маузера», не могла долететь до них. Я дал предупредительный выстрел. Но это было слишком поспешное решение. Я сам от себя такого не ожидал.

Чанг забирает у меня винтовку и засовывает ее в чехол. Я ловлю на себе иронический взгляд. Мне слышатся приглушенные смешки, люди ждут меня, опустив голову, словно не желая встречаться со мной взглядом.

Мы возобновляем путь. Неужели это была высокогорная галлюцинация?

Я как-то слышал историю о «горных видениях» и «параллельных путниках», существах из других измерений, которые сопровождают тех, кто дерзнул появиться в определенных местах. Записывая все это у себя в шатре, я думаю, что вполне мог оказаться игрушкой в руках призраков, живущих внутри меня. Но как распознать их?

Устроившись в походной кровати, я видел приятные сны (кажется, я обнимал Кэтти Кауфман и разговаривал с Гретой, моей берлинской подругой), когда меня всполошили крики и беготня. Из окна палатки я увидел, как Чанг и еще два или три погонщика тащат за собой парня. Розоватый рассвет еще только занимался.

Они заставили его встать коленями на камень и обнажить спину. Послышались удары чудовищного бича, сделанного из кожи яка.

Шерпа, который принес мне сыру и горячих лепешек на завтрак, объяснил на своем ломаном английском, что по недосмотру наказанного погибли два барана с поклажей.

Выйдя из палатки, я разглядел в бинокль двух растерзанных баранов на дне расщелины, кровь их перемешалась с сахаром.

Тибетский юноша молча терпит жгучую боль. Он рискует получить заражение крови, а потому натирает себе спину жиром и сухими травами, которые достал из кожаной сумки.

Перед началом пути наказанный торжественно благодарит Чанга за науку. И весь день, несмотря на боль, старается справляться со всеми своими обязанностями.

Правосудие у этих людей по необходимости быстро и сурово. Правосудие – это выживание. Его неизменные законы зародились еще на заре времен. Это законы тысячелетних караванов.

МЕНДОНГ ГОМПА,

12 НОЯБРЯ 1943 ГОДА

К полудню мы уже видели вблизи красные черепичные крыши, громоздящиеся на каменном холме.

Нам встретился караван паломников. На холмах реют цветные ленты и хоругви с молитвами, которые позже вознесет ледяной ветер.

Мычат яки, этим глубоким звуком животные возвещают о предстоящем отдыхе. Даже покорные бараны как будто убыстряют шаг, утомленные тяжелой ношей.

Улица вымощена грубыми камнями. Выпал снег, так что все кажется удивительно чистым. Мальчишки с блестящими озорными глазами пробираются под брюхами наших мулов. Они кричат и смеются. Женщины смотрят на нас из крошечных окон каменных домов. Чанг договаривается о постое. Он то и дело отправляется к воротам города-монастыря. Наконец ему удается договориться с местным бонпо, но тот, к моему удивлению, заявляет, что нам придется остаться на десять дней. На неделю дольше, чем предполагалось! Я едва сдерживаю возмущение. Чанг предупреждает, что, если мы не останемся на этот срок, погонщики перестанут радеть за нас в пути, и это будет очень опасно для всего каравана. Дело в том, что они не хотят, чтобы за привезенные грузы платили в китайских долларах или рупиях, так что нужно дождаться приезда гонцов, которые доставят деньги из монастыря Амдо. Но есть и другая причина. После долгих расспросов я выяснил, что они хотят присутствовать на «красном пиру» (или ритуале Тшед), который состоится не раньше, чем через неделю. Специально для этого сюда прибудет тулку, то есть святой лама. В Мендонг-Гомпе завелись демоны, лаконично поясняет Чанг. В этих краях все воспринимается как неизбежность, кажется, что человеку не под силу что-либо изменить. Ярость и бессилие – худшее из сочетаний. И это именно то, что я чувствую. Но я понимаю, что если стану протестовать, это может навредить еще сильнее. Чтобы меня успокоить, Чанг говорит, что узнал, что здесь уже много месяцев не проезжали иностранные путешественники. Возможно, ему кажется, будто он успокаивает сумасшедшего, говоря ему, что его никто не преследует. Нам отвели несколько холодных вонючих домов и хлев. В Мендонг-Гомпе живет около тысячи монахов всех видов, от почитаемых мистиков до прислужников. Некоторые женаты на двух-трех женщинах и живут в нижнем квартале. Есть и женщины, у которых чуть ли не по три мужа-монаха. Здесь допускают многоженство и многомужие как нечто совершенно естественное. Существует и особый вид ритуальной проституции, к которой прибегают самые утонченные.

Здесь секс – обычное проявление чувств, лишь немного более сильное, чем рукопожатие. Для иностранцев это один из видов гостеприимства. Мистики используют его как трамплин для своих прыжков к священным высям. «В наивысшей экзальтации оргазма божество омывает нас росой высшего наслаждения».

Лама Сурханг принимает меня в церемониальном зале. Стоит чад от жира, горящего в сотне ламп. С фресок на убогих сводах глядят демоны с выпученными глазами, они призваны закрывать вход дурным душам.

Мое посольство состоит из Чанга и шерпы, у которого осталось больше всего зубов. Представ перед ламой, я разворачиваю белый платок «кната» и протягиваю его в знак дружбы.