Текст книги "Путешествие в Агарту"

Автор книги: Абель Поссе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 12 страниц)

Похоже, проводник что-то рассказал им обо мне, потому что, как мне показалось, среди непонятных звуков прозвучало имя «Роберт Вуд». Они принялись при свете фар просматривать толстую стопку бумаг, наверное, какой-то список. Ни один из них не производил впечатление человека, умеющего читать.

Я сел на песок у своей палатки, окруженный завесой песчаного ветра.

Вот офицер приближается ко мне. У него огромные усищи, как у мексиканского бандита. Поняв, что он сказал или хочет сказать, я протягиваю советскую визу Роберта Вуда. Это пропуск с прекрасно сфальсифицированной печатью советских властей. Офицер уносит его, чтобы получше рассмотреть при свете фар. Судя по всему, его руки никогда еще не переворачивали ни одной страницы. Он похож на бизона, несущего канарейку между копытами.

Сейчас я должен достать револьвер или же окончательно отдаться на волю случая.

Офицер подходит и возвращает мне паспорт. Кажется, он на свой манер отдает мне честь. Как будто уже слышал обо мне, как будто его предупредили.

Они уехали.

Я пишу об этом, еще не оправившись от удивления. Я понимаю, что это еще одна выходка флегматичного проказника Роберта Вуда и что он спас мне жизнь. Да, это призрак. Но призрак человека, учившегося в Оксфорде.

21 АПРЕЛЯ

Глядя на дату в дневнике «21 апреля», я понимаю, что она воображаемая. Но пока я буду видеть в своем дневнике слово «апрель», это будет мимолетным напоминанием о зелени, которая пробивается сейчас на берегах Некара.

Мне стоило огромных усилий установить секстант для измерений. Приходится бороться с непреодолимой сонливостью. Я не так привычен к непрестанно бушующему ветру, как сармунги.

Совершенно невозможно определить высоту солнца, оно превратилось в неподвижный отсвет, затянутый песчаным покровом. Я отказываюсь от своего плана.

Тщательно заворачиваю хронометр в пропитанную воском ткань. Этот песок, мельчайший, как пространство, отводимое на циферблате одной десятой секунды, может забиться внутрь и окончательно испортить чувствительный швейцарский механизм.

Страшно устав, я вытягиваюсь на верблюде, и тот везет меня, словно я безжизненный куль.

23 АПРЕЛЯ

По-моему, мы достигли точки «А». Я довольно тщательно все рассчитал, несмотря на то что двигались мы медленно и неравномерно. По ночам у себя в палатке я подпарываю подкладку куртки и достаю непромокаемый конверт. Там хранятся данные о координатах. Конечный итог трудов Аненэрбе – две конкретные цифры, противостоящие безумию. При свете фонарика цифры производят странное, зачаровывающее впечатление.

Это стоило мне огромных усилий, но я все же сумел при помощи компаса перенести эти данные на карту. Потом соединил все точки, и наконец получился треугольник. Я всего в шестидесяти или семидесяти километрах от Агарты!

Хотя мне не удалось точно определить точку «А» (102° восточной долготы и 47° северной широты), ошибка не может превосходить 30–40 километров.

Я страшно взволнован. Я осознаю всю свою слабость и, быть может, нищету, когда полные песка слезы капают на руку, держащую перо.

24 АПРЕЛЯ

Мои расчеты не могут быть ни ошибочными, ни иллюзорными. В полдень я попытался установить секстант. Сармунги смотрели на меня, ничего не понимая в этом занятии, оно кажется им бессмысленным ритуалом солнцепоклонника. Мне очень трудно стоять неподвижно под желтым ветром, стараясь навести цейссовскую линзу на колеблющийся солнечный блеск. Получив нужную цифру, я бросаюсь к хронометру, который блестит на шершавой охристой земле как экзотическая драгоценность. Кажется, мне удалось определить 47° северной широты, но у меня нет сил еще раз замерять высоту, чтобы уменьшить погрешность расчетов.

Стараясь вернуть себе силы, я медленно съедаю кусок мяса, который мелко крошу или разбираю на волокна. Медленно выпиваю прокисшее козье молоко, нечто вроде питательной простокваши.

Я хватаюсь за свою ручку. Тщательно протираю ее и убираю в деревянный футляр. Она стала для меня очень важной частью жизни.

Благодаря ей я сохраняю способность размышлять. Это «серебряная нить» моего глубинного «я», которое порой затуманивается, но стоит мне уединиться с наступлением сумерек, чтобы начать писать, как оно вновь обретает четкость.

25 АПРЕЛЯ

Вчера вечером мы поднялись на возвышенность, где ветры, кажется, меняют направление. Там были руины, почти неразличимые в темноте. Сегодня утром небо совершенно расчистилось, и мы увидели, что находимся у подножия скалы, которая когда-то служила опорой для каменных сооружений.

Мы взошли на холм. За южной частью разрушенного города открывается захватывающее дух зрелище: отвесная скала нависает над пропастью в несколько сотен метров, а внизу расстилается бесконечная пустыня. К счастью, мы движемся не в этом направлении.

Мы увидели стену из огромных гранитных панелей, подогнанных друг к другу с удивительным мастерством. В верхней части стены, выходящей на пропасть, есть три трапециевидных отверстия.

Я поднялся по склону, выложенному широкими каменными плитами в форме ступеней. Все здесь сделано с великанским размахом. Все необъяснимо.

На вершине склона лежит геометрически ограненная глыба черного гранита, увенчанная прямоугольником из того же камня. У меня появилось ощущение дежа вю. Этот странный предмет был очень похож на каменный алтарь, или «солнечный причал», описанный Робертом Вудом в его работах о Мачу-Пикчу в Андах! И каменная стена с тремя трапециевидными отверстиями копировала сооружение на фотографиях, опубликованных экспедицией Хирама Бингема в номере «Нэшнл джеографик», который я видел в библиотеке Бенгальского общества.

Все это невероятно, но в этих краях я уже почти утратил способность удивляться новым странностям. Известно, что примерно одиннадцать тысяч лет назад, во времена великого оледенения, произошло масштабное переселение центральных народов, хранителей тайных знаний. Быть может, народы-основатели преодолели Берингов пролив, неся с собой зачаток великих американских цивилизаций.

Но меня ждала моя собственная встреча с неведомым. Я медленно спустился к нашему небольшому лагерю, где сармунги и верблюды ждали, когда на них с новой силой обрушится желтый ветер. Кто знает, стоит ветрам изменить направление, и дюны снова засыплют холм с городом, и тот скроется от человеческих взоров, быть может, на столетия…

Это край «городов-призраков», как называет их Гурджиев в своем описании.

26 АПРЕЛЯ

Произошла настоящая катастрофа.

Мы разбили лагерь еще до наступления сумерек. Было почти ничего не видно, мы ориентировались только по направлению веревки, соединявшей верблюдов. Из-за усиливающегося ветра звон колокольчиков у них на шеях был едва слышен.

Мы вошли в зону, о которой возвещал в своей запутанной тайной хронике Дитрих Экарт: стрелка компаса кружится, не в состоянии точно указать на север. Я понимаю, что теперь полностью завишу от власти и прихоти сармунгов. Специалисты из Аненэрбе описывали местность на подходах к центру тайной власти, где было зафиксировано значительное усиление земного магнетизма. На всей планете известно лишь шесть-семь точек с подобными свойствами.

С огромным усилием они установили мой шатер, и я уже готовился сесть за свои записи, когда мы подверглись чудовищному нападению. Галопом надвигались дикие верблюды. Скрытые за завесой желтого ветра, они застигли нас врасплох. Эти обезумевшие от голода животные умудряются выживать, приспособившись к существованию в этом вечном, ни на секунду не стихающем урагане. Это их дом, они передвигаются вместе с песчаным ветром, который служит им защитой. Послышался рев и фырканье, которое они издают, чтобы стряхнуть с морды песок. Казалось, верблюдов очень много, может быть больше полусотни. Они кружили по лагерю, круша все на своем пути. Я лег в углубление в земле и при ярком свете фонарика сумел разглядеть одно из этих демонических существ с покрасневшими глазами и лязгающими зубами. На секунду в моей памяти всплыл рассказ Гурджиева о смерти Соловьева, одного из «искателей мудрости», которому такой вот демон раздробил затылок.

Они кружат по лагерю галопом, поднимая чудовищный шум. Я догадался, что они носятся вокруг углей, которые проводник разжег в центре нашего скромного лагеря. Послышался рев и истошные крики наших привязанных верблюдов, на которых напали дикие твари. Мне почудился острый, сладковатый запах крови. Колокольчики наших животных звенели все отчаяннее, а потом зловеще стихли. Своими мощными челюстями чужаки рвали и разбивали наши бурдюки и кувшины. Было слышно, как, обезумев от жажды, они фыркают, глотая воду, льющуюся на песок.

В луче фонарика я увидел, как в нескольких метрах от меня показались две шеи этой многоголовой гидры. Они добрались до моих пожиток. Я увидел, как в луче света взлетела вверх, рассыпаясь на клочки, моя единственная книга – стихи Гёльдерлина. Одним движением разъяренные челюсти раздавили секстант и отбросили его куда-то далеко, в темноту.

Меня наверняка спасло то, что я сидел неподвижно.

Сожрав своих собратьев, дикие твари, кажется, удалились.

Я вдыхаю запах крови. Преодолевая невыносимую усталость, привстаю и кричу среди порывов ветра, призывая сармунгов. Никто не отвечает, и я засыпаю, не в силах бороться с внезапно охватившей меня усталостью.

На рассвете я вижу проводника, который приближается к лагерю, волоча за собой растерзанные, изъеденные останки глухонемого. Как всегда, даже в этой ситуации проводник ни слова не говорит мне. Он полутра собирает колья, к которым была привязана разорванная упряжь, и разводит костер. Он потратил целый день, дожидаясь, когда слабый огонь окончательно сожжет останки. Таков ритуал Братства, и он свято исполняет его.

Теперь у нас не осталось ничего. Но мы стоим на пороге Агарты. Это подтверждают характерные магнитные аномалии. Поляк Оссендовский в своем описании упоминает место, где «земля и небо сдерживают дыхание». Крайняя точка земли, где можно ориентироваться лишь по полету орлов.

Секстант окончательно испорчен (я даже не стал искать его). От хронометра остались одни блестящие обломки. Жалкий предмет, раздавленный одним ударом копыта.

Я медленно пишу эту хронику пережитой катастрофы. Сармунг пытается развести огонь и зажарить кусок верблюжьего мяса, очистив его от крови и песка. Все послушно своей судьбе. Все продолжается.

С моим Пространством и Временем покончено. Эти светские боги – не более чем измерения, цифры, математические абстракции.

28 АПРЕЛЯ

Я пытаюсь писать. Пишу очень медленно. Мы шли целую неделю. Жажда дает о себе знать, мы небольшими порциями допиваем то, что осталось во фляжках. Но помыться уже нечем, мы превратились в две песчаные маски.

Цикл подошел к своему завершению. Мы приближаемся к концу или к началу.

Я наблюдаю за сармунгом. Он отдыхает, завернувшись в свой первобытный плащ. Он следит за мной через ткань. Я чувствую на себе его твердый, блестящий взгляд.

Не сомневаюсь, он только и выжидает момент, чтобы убить меня. Рукоять ножа вырисовывается у него под плащом на уровне пояса. Он носит нож на животе, на арабский манер.

Мы достигли такого этапа пути, на котором у него уже не может быть других намерений, кроме как найти подходящий момент для того, чтобы принести меня в жертву, исполнив тем самым свою заповедь. Предполагаю, что «интиуатана», или солнечный причал, может оказаться подходящим местом. Вуд писал в статье, которую я прочел в прохладной библиотеке Бенгальского общества, что на подобных солярных алтарях инки приносили огненные жертвы, порой человеческие. Это были их «обо».

Сейчас я снова берусь за перо. Я совершенно спокоен. Всего мгновение назад я положил его на тетрадь, вытащил пистолет и трижды выстрелил в сармунга. Пули вошли в его тело с глухим звуком, как монеты, упавшие в стоячую воду. Я знаю, что сармунг был живым лишь наполовину, половина его тела никогда не покидала своего Истока, а благодаря трем выстрелам он целиком оказался на той стороне. Неожиданно я увидел, как из глубины другогово мне из дальней дали протянулась рука джоттовского [109]109
  Джотто (1266–1337) – итальянский проторенессансный художник. Его фрески сохранились в Падуе, во Флоренции, в Ассизи.


[Закрыть]ангела, изображенного на синей стене в часовне дельи Скровеньи в Падуе. Падуя…

Сейчас сармунг тихо истекает кровью, как жертвенный агнец. Его густая кровь сочится и стекает тонкой красной струйкой, образуя на песке совершенную окружность. Эфемерная смальта. Он агонизирует, упав на бок, и мне кажется, что мое перо описывает каллиграфию его смерти.

Я остался один. Теперь я совершенно один.

Фон Хаген писал: «Бойся земли, где бремя мертвых легко, где мертвецы смешиваются с живыми».

На одной из страниц «Бревиария» сказано:

«Приходит время, и движение перестает нести тебя вперед. Ты можешь быть допущен, не двигаясь. Можешь быть изгнан, не двигаясь. Достаточно будет, чтобы Высшие приняли или отвергли тебя. Твоя воля уже не будет иметь значение. Так бывает, когда ты уже стоишь, допущенный, на пороге Агарты».

Перо. Буквы, слова, точки. Капли бытия. Теперь это единственная реальность, в которой я пребываю. Случается, одна строчка требует не меньше усилий, чем пробежка или подъем по отвесному склону. Но я знаю, что если перестану писать, то растворюсь в воздухе, утрачу целостность. Превращусь в воздух, слившийся с воздухом. Стану песчинкой в море песка.

Ужас возвращения, ужас пустоты.

Буквы служат мне якорем, укрытием. Единственным убежищем, когда все корни торчат в пустоте, когда уже нет никакой мыслимой защиты.

Больше всего я боюсь, что у меня снова начнется лихорадка. Этого я уже не выдержу, и тогда все пропало.

Я лежу дожидаясь, когда окончательно рассветет. Внезапно у меня откуда-то появились силы. При розовом свете зари я перечитываю слова Рене Генона, искавшего Агарту, которые я переписал к себе в дневник:

«Внашем земном цикле, черном цикле так называемого Кали-Юга, есть еще заповедная земля, которую бдительная стража охраняет от захватчиков-непосвященных. Хотя это место могло бы поддерживать связь с внешним миром, оно предпочитает оставаться невидимым и недоступным. Оно само выбирает тех, кого впускает в себя».

Мой разум слабеет. Может быть, сомнение – это признак жизни, извращенное подтверждение жизни. Я снова задал себе вопросы, которые, кажется, в последний раз возникали у меня в Тателанге или в термальном источнике Монастыря Танцующих. Действительно ли это некая область, какое-то место? Или символ? Психическое состояние искателя, посвященного, или дворец, который описывает Оссендовский, основываясь на рассказе Хутукту из Нарабанчи? «Это место, где кончается география и начинается лабиринт символов…» (Гурджиев).

Фон Хаген вторит: «Агарта как живой организм, как Вселенная, как всякий человек. Это интеллектуально-духовный организм. Видя, что ей угрожает вторжение, она приводит в действие свои мощные защитные силы. Если захватчик, вопреки им, сумеет прорваться, то превратится в посвященного…»

Я засыпаю, сон непреодолим, опасен, но он помогает восстановить силы. Я проснусь только на следующее утро, зато у меня будет больше сил, чтобы двигаться вперед.

Часов в десять, в минуту затишья, я заметил в вышине на фоне безбрежной голубизны затянутого дымкой неба черную точку. Это орел. Жаль, у меня нет бинокля, хотя я все равно не смог бы удержать его дрожащими руками. Орел. Орлы парят, встраиваясь в потоки холодного воздуха. Эти своеобразные реки прохладного ветра, тайные воздушные реки, выбирают свое направление в зависимости от концентрации тепла над тектоническими плитами и в разломах – в котловинах, в низинах. Я слежу за полетом птицы и вижу, как она движется к выжженному солнцем участку пустыни. Теперь я знаю, в каком направлении идти. «Последний знак подаст тебе орлиный полет» (фон Хаген).

Жажда измучила меня.

Солнце палит немилосердно. Даже камни становятся нереальными, полупрозрачными. Наконец-то мне удалось догнать проклятого Вуда.

Он едет верхом на верблюде, на нем бриджи из светлой ткани, высокие сапоги, тропический пробковый шлем с подкладкой, льняная куртка. Он одет гораздо лучше, чем я мог предположить.

Кажется, он едва повернул голову в мою сторону, окруженный невыносимо ярким светом. Он ни единым жестом не выражает удивления, словно встретить здесь человека – дело вполне естественное. Увы, весь он излучает горделивое спокойствие.

Я попытался пошевелиться, сделать движение, чтобы привлечь его внимание, но передумал. У меня есть своя гордость. Лицо у меня обожжено солнцем, а кожа покрыта песком, как у клоуна.

Я приложил руку ко лбу, чтобы лучше видеть. От земли поднимается дымка, которая искажает все контуры и края, нарушает перспективу. Да, это Вуд. Ачуть дальше едут другие всадники. Над одним из верблюдов реет, подобно знамени, полоса голубого тюля, с невероятным кокетством прикрепленная к тропическому шлему. Я ни на секунду не сомневаюсь, это Катти Кауфман. Очаровательная еврейка. Неужели она станет матерью моего сына?

Все это напоминает фарс. Я открываю рот, чтобы расхохотаться, но натянутые уголки губ отзываются болью. Я превратился в высохший кожаный мешок.

Не в силах сдерживать ярость, я делаю несколько шагов в их сторону. Несмотря на боль и на то, что язык у меня стал как шершавая деревяшка, мне удается выкрикнуть им хриплое оскорбление: «Sons of a bitch!» [110]110
  Сукины дети! (Англ.)


[Закрыть]Потом я кричу немецкие ругательства, как будто от этого будет меньше гореть рот.

Хвастливые трусы! Пугала! Они скачут дальше. У них во фляжках полно воды. Вот они уже скрылись в дымке. Я машу руками. Свиньи!

Я нащупываю пистолет, но патронташ не открывается, и они удаляются, теряются на горизонте. Я бы выпустил в них всю обойму.

Вот то печальное будущее, которые ожидает человечество без нашего Возрождения: Вуд и еврейка, побратимы и любовники. Да, это они. Меня охватывает невыносимая тоска.

Я ползу. Снова вокруг какие-то руины.

Пересохший язык раздулся. Я ползаю среди камней. Я вытягиваю ноги, опираясь на камень. Мимо прошмыгнула ящерица, но я не успел схватить ее, чтобы высосать жидкость из ее тельца. Рядом лежит высохшая, окаменевшая сандалия. Я знаю, она принадлежала какому-нибудь солдату из легионов Александра Македонского, из отрядов, посланных из Бактрианы, чтобы достичь скрытой мудрости Агарты.

Среди высохших руин я ощупываю тени, воображая, что это вода. В отчаянии слизываю песок, принимая тени за следы влаги.

Временами мне становится легче, и я продвигаюсь вперед. Почва становится каменистой. Кажется, я поднимаюсь по пологому склону. Подъем дается мне нелегко, день уже катится к закату.

Тогда-то я и увидел Ворота. Легендарные ворота.

Сердце застучало как колокол, запертый в клетке из ивовых прутьев.

Они из беловатого мрамора или из белого гранита. Их форма мне знакома, фактурой и пропорциями они напоминают ворота, которые я видел в статье проклятого Вуда, на фотографии, сделанной на берегу озера Титикака. Помню, как в Париже мы с Гретой (кажется, это было в другой жизни) видели репродукцию в Музее человека. Ворота Солнца.

Мне кажется возмутительным, что я могу испытывать тот же самый восторг археолога, который Вуд пережил в Боливии. Мое «я» тяготеет к его чувствам, которые занимают место моих собственных.

Я внутренне хватаюсь за себя, за Вальтера Вернера. Но быть Вальтером Вернером требует невероятных усилий. Я скатываюсь к другому.Тихо падаю в другого,как бы утратив собственную силу тяжести.

У меня больше нет сил. У меня кончилась моча, которую я пил, и мне трудно представить, что кровь еще не высохла у меня в жилах.

Я заправил ручку, а потом с жадностью, но так медленно, как только смог, выпил из чернильницы остаток чернил. Печальная судьба самозваного писателя: я выпил дом своего Бытия.

Я уверен, если мои примерные расчеты верны, что сегодня 30 апреля 1945 года.

Ворота.

Можно подумать, они обладают гипнотическим воздействием. Они стоят посреди равнины. Наступили сумерки, и, кажется, ветер стал уже не таким горячим.

От них невозможно отвести взгляд. Они величественны, как портик, ведущий во дворец, чьи пропорции бесконечно огромны. Дворец, куполом которому служит весь небосвод. Если войти туда, переступив через порог, покажется, что выходишь в открытое пространство. Почувствуешь, как вступаешь в бесконечность, в этот гостеприимный и одновременно внушающий страх дворец.

Сомнений у меня нет. Меня охватило величайшее умиротворение. Это и есть ворота в Агарту, о которых писали Ямвлих [111]111
  Ямвлих (III в.) – античный философ-неоплатоник, в его учении присутствуют элементы восточной мистики.


[Закрыть]и безумный Экарт.

Я чувствую, что мне подан знак – на меня повеяло прохладным воздухом. Об этом знаке писал агент Оссендовский: «Верблюды нашего каравана в испуге прядали ушами. Дул легкий ветерок, доносивший издалека безмолвную музыку, которая проникала в сердца людей».

Я вытягиваюсь в этой нежданной прохладе. Кладу тетрадь к себе на грудь и очень медленно вывожу букву за буквой. Я чувствую, что плачу, но без слез: кожа вокруг глаз сморщивается и горит. Да, это порог Агарты! Я должен наслаждаться этим невероятным покоем, пока не появится посланец Верховного Хутукту, царя тайных сил, Царя Мира.

Всевышний снова вдохнет силу Врил в нашего Фюрера. Высший покой, покой того, кто выполнил свою миссию. Триумфальный покой…