Текст книги "Хазарская охота"

Автор книги: А. Веста

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

Глава 7
Лабиринт

Прежде книги Торы, источник мудрости и закона, представлялись людям в виде лабиринта со множеством входов и выходов. Но пришел мудрец и дал клубок ниток, при помощи которого люди стали свободно ходить по лабиринту Торы.

Хазарские хроники

Остров Крит, наши дни

Молодой мужчина, черноволосый и смуглый, чуть полноватый, но бодрый и даже игривый от нерастраченных сил, вприпрыжку поднимался по мраморной лестнице на открытую террасу Под мышкой он держал свежий, еще пахнущий типографской краской каталог. Эта коллекция древних предметов принадлежала небольшому провинциальному музею, где он работал.

Международная культурно-просветительская организация «Хозаран» внезапно проявила интерес к фондам музея. Корпорация спонсировала выпуск каталога и пригласила руководство музея к сотрудничеству.

Встреча с представителем корпорации была назначена у моря, на загородной вилле, специально снятой для этой встречи. Абсолютная конфиденциальность встречи предусматривала запрет на Интернет и телефонные переговоры, поэтому на Крит старший научный сотрудник С*-кого краеведческого музея Лобус был вызван письмом, переданным по дипломатической почте через посольство одной из ближневосточных стран.

Как молодой перспективный ученый, к тому же пользующийся особым доверием руководства, Лобус мог прибыть на Крит вполне официально, но был вынужден выполнить условия договора. Смешавшись с толпой туристов, он два дня с отвращением жарился на белом песке в окрестностях Гераклиона и бродил по уцелевшим залам минойского дворца-лабиринта вслед за толпой экскурсантов, не предполагая, что каждый шаг по музейным залам приближает его к загадочной цели всего его путешествия на Крит.

Лобус немного знал английский, и тема экскурсии внезапно показалась ему интересной. Он остановился и наклонил голову, прислушиваясь к монотонному голосу гида.

– Само название лабиринт происходит от слова греческого лабрис – двусторонний топор, – вещал гид. – Его использовали в жреческих культах времен матриархата. – Гид указал на витрину с топориками.

Рубящая часть лабрисов была изготовлена из зеленоватого, прозрачного оникса, и они казались сувенирными поделками. На фреске, рядом с витриной, была изображена красивая женщина в тунике с двусторонним топориком в руках.

Лобус в явном замешательстве зашарил по карманам в поисках платка.

Он совсем недавно видел такой топорик. Но где? В Москве, в Пушкинском музее, среди сокровищ древней Трои? Да, там тоже выставлялись лабрисы из оникса и яшмы. Нет, скорее в Киевском музее истории Украины, в зале Трипольской культуры. Но те топоры были сделаны из камня и мало походили на изящные минойские игрушки.

Лобус совсем растерялся. У себя, в родном С*? Но в музее, который он представлял, среди экспонатов не было лабрисов. Он больше не слушал гида, перелистывая воспоминания, как страницы каталога, но ничего не мог вспомнить.

Представитель заказчика господин Сафарди ожидал его на террасе на берегу моря. Сафарди был приблизительно одних лет с Лобусом, в тот день они оба надели темные солнцезащитные очки и одинаковые белые костюмы. Однако рано располневший Лобус явно проигрывал сухощавому, тренированному Сафарди.

– Лобус… – представился гость, не решаясь протянуть руку. Он впервые так близко встретился с иностранцем и даже испытал некоторое стеснение перед лоском Сафарди, поэтому вместо рукопожатия и предусмотренного обмена паролями он протянул раскрытый каталог. Против ожиданий яркие картинки не заинтересовали заказчика. Он равнодушно пролистнул коллекцию хазарских монет из раскопов Саркела, почерневших, обглоданных временем клинков и золотых поясов, которые носили хазарские наемники.

– Что это? Какая прелесть! – вдруг изумился Сафарди.

Лобус заглянул через плечо заказчика. Восторг Сафарди вызвал примитивный новодел: глиняная статуя женщины в натуральную величину.

– А, это… Занятная вещь, но пустая…

– Как вы сказали? Пустая? Что это значит? – мохнатые брови Сафарди изогнулись знаками вопроса.

– Так, чепуха, безделица… – Лобус попытался точнее перевести смысл сказанного. – Мы зовем эту статую Бабой ягой.

– Но у нее в руках лабрис! – не унимался Сафарди. И не просто лабрис, а топорик-сокол!

Лобус с интересом заглянул в альбом.

В левой руке глиняная амазонка и впрямь сжимала маленький двусторонний топорик. Так вот где он видел это древнее орудие!

– Действительно… Но почему это вас так удивило?

– Топорик-сокол упоминается в неком «хазарском» письме. Пройдемте со мной, господин Глобус.

– Лобус – скромно поправил заказчика Лобус. – Моя фамилия происходит от слова «лобо» – волк.

– Занятно! – зловеще осклабился Сафарди. – Пройдемте, господин Волк.

Озадаченный Лобус поплелся за ним. Двое охранников проводили их до роскошного кабинета, оформленного в стиле греческих дворцов. Заперев дверь на кодовый замок, заказчик раскрыл сейф и достал папку из прозрачного пластика. Внутри лежал кусок желтоватой бумаги с опаленными от времени краями. Лобус не знал древних языков, но по старинным печатям догадался, что перед ним некое «испанское письмо», о котором он знал лишь понаслышке.

– Письмо прислал тогдашнему Кордовскому визирю знатный рахдонит, державший фактории на всем протяжении Великого шелкового пути, – пояснил Сафарди. – Этот человек был приближен к царю Иосифу как тайный хранитель свитков. По чистой случайности это письмо пролежало нераспечатанным больше тысячи лет, но мы с вами хорошо знаем цену подобным «случайностям»! Немногие достойны видеть подлинник этого письма. Члены общины «Хозаран» оказали вам доверие.

Сафарди включил компьютер и вызвал на экране дисплея перевод. Боясь показаться чрезмерно любопытным, Лобус жадно вчитался в перевод. Эрудиция хазарского купца не оставляла сомнения в подлинности манускрипта.

– «…Мы искали на горе Сеир, и на горе Варсан, указанных старцами прежнего времени, и теперь лишь мы знаем, где искать …В горах вам укажут тайное место, называемое местными жителями Могила Барса, или Две Могилы, но духи гор надежно охраняют скрытое богатство…

Сила заклятия такова, что люди, посланные за сокровищем, не смогли его взять.

…Если ты, читающий эти строки, не слишком утомлен долгим рассказом, я, Иса Рамуди, прозванный Тоху-Боху, расскажу тебе больше.

В год Змеи Багдадский халиф Селим послал к Хазарским воротам визиря с указанием отыскать Могилу Барса. Но никто не смог: вся местность была занята снегом толщиной в половину фарсаха, так что снег доставал до самых звезд.

В год Серны случился небесный пожар и сильная засуха. Снег отступил к вершинам гор и пролился в долину полноводным потоком, принося живущим внизу оружие и золото.

Тогда багдадский халиф Мерван, прозванный Последним, снова послал отряд в то ущелье, по слухам полное сокровищ. Он прибыл в месяц дождей и нашел долину свободной от снега.

Тут и свершилось заклятие Секиры: стоят на горе – камень, прикрывающий вход к сокровищам, – виден в долине. Сойдут в долину – виден он на горе. Разделятся на отряды и вновь: тем, кто на горе, камень видится внизу, а тем, кто внизу – на горе. Так Барсова могила не найдена до сего дня…»

– Окончание письма, к сожалению, не читается, – добавил Сафарди.

Лобус безмолвно чертыхался, мучая потный сафьян каталога: зачем заказчикам понадобилась эта комедия с каталогом, если им и так все известно? Многоступенчатая пирамида тайны с утопающей в облаках вершиной придавила его всей своей тяжестью, и Лобус едва дышал. Сафарди прервал его мучения вполне деловым предложением.

– Итак, я уполномочен купить у вас «хазарскую» коллекцию.

– Коллекция – одна из главных достопримечательностей музея, – опешил от такого напора Лобус. – В настоящее время все предметы выставляются, и продать ее через Москву будет очень, очень затруднительно.

– Через Москву? Это исключено. В вас сейчас же вцепится ГРУ. Коллекцию надо изъять, не поднимая шума. Сами понимаете, что кража отпадает, а изготовление дубликатов – невозможно.

Лобус окончательно растерялся.

– Я предоставлю вам свою помощницу, – пришел ему на помощь Сафарди. – Да вот она! – он выглянул в распахнутое окно и помахал рукой:

– Виктория!

Из окна краснофигурного зала был виден бассейн. В его переливчатом хрустале, как золотая рыбка, резвилась загорелая наяда. Услышав свое имя, девушка вынырнула из бассейна, легко подтянулась и выпрыгнула из воды. Дразня смуглой наготой, накинула халатик и лениво поднялась по мраморной лестнице.

– Виктория – надежный агент, – заверил Сафарди. – Прекрасно стреляет из всех видов оружия, стажировалась на Кавказе.

– Она русская? – испуганно пробормотал Лобус.

– Да-да, – подтвердил его опасения Сафарди. – Девушка уже получила необходимые инструкции по безопасному изъятию коллекции. Экспонаты необходимо облучить лазерным интрофазогенератором «Эй-пи-эй». Обработка резко омолодит датировку древних вещей. Ваша задача сведется к проведению экспертизы; разумеется, все экспонаты будут признаны фальшивками. И вот еще: не забудьте присовокупить к коллекции вашу Бабуягу.

– Не понимаю, – искренне признался Лобус.

– Секира в руках вашей глиняной матроны – это ключ к сокровищу, – понизив голос, пояснил Сафарди.

На открытой террасе был накрыт маленький банкет на троих, в бокалах искрилось вино, под ледяными крышками стыли устрицы и тарелки с русской икрой.

Девушка подошла и села в кресло напротив Лобуса.

Ее плечи и колени искрились. Длинные золотисто-рыжие волосы слегка вились после купания и роняли алмазные капли. У нее было одно из тех лиц, которые запоминаются навсегда: маленькое, скуластое, немного кошачье, очень чувственное и жестокое. Лобуса даже передернуло, ему показалось, что глаза у нее абсолютно белые, и зрачок висит в бесцветном небе, как черное солнце. Но это был обман, оптическая иллюзия солнечного дня. Глаза у Виктории были светло-голубые, с бледной, как северное небо, радужкой.

Сафарди сделал незаметный знак официанту, тот снял фарфоровый колпак с блюда и Лобус уронил литую вилку. На блюде пучил глаза багровый лангуст, его седые, точно покрытые известью, усы шевелил морской ветер.

– Не надо пугаться вареного рака, – с улыбкой заметил Сафарди. – Он нем как рыба… Я бы хотел, чтобы наш уговор сохранялся в такой же глубокой тайне.

– Я слышала, что лангуст кричит, когда его живьем окунают в кипяток, – зловеще заметила Виктория.

– Надеюсь, что до этого не дойдет, – парировал Сафарди.

Официант ловко вскрыл панцирь лангуста миниатюрным ланцетом и положил на тарелку Лобуса розовый кус. Сафарди поднял бокал.

– Предлагаю выпить за победу Хазарии.

– О какой победе вы говорите? – уточнил Лобус.

– Я говорю об ответном ударе и окончательной победе.

– Ответный удар? Разве такое возможно через тысячу лет?

– Вполне, если учесть, что удар нанесен не мечом, а обыкновенным «паркером» с золотым пером.

Лобус только пожал плечами, мягко упрекая собеседника в мании величия.

– Я имею в виду договор, подписанный в Беловежской Пуще, – уточнил Сафарди.

– Постойте, постойте, Белой Вежей в русских летописях называли крепость Саркел!

– Имеющий разум да сочтет! – обрадовался Сафарди. – И мы еще отплатим за Хамлиж-Итиль, Керчь-Самкерц, за прекрасные города нашей благословенной Хазарии. Итак, за нашу Победу!

Глава 8
Первобытные страсти

Есть ли ум под нумерованной фуражкой и сердце под толстой шинелью?

М. Лермонтов

Удивительное это место: Афонькины палаты. Когда-то, еще в позапрошлом веке, купец Афанасий Канашкин промышлял контрабандой через русско-персидскую границу. Знался он со многими людьми: со староверами, с молоканами, с раскольниками и с персидскими дервишами, умеющими летать через горные пропасти. Говорят, что кто-то из этих вечных странников показал Афоньке пещеру в горах, как водится, полную сокровищ.

Споро пошло гулять по свету найденное богатство. Разбогател купец: был Афонька-Канашкин стал Афанасий Никитич. Вот тут-то дурь купеческая и поперла вширь. Выстроил Афанасий посреди города белокаменные палаты и открыл первый в этой местности краеведческий музей. Чтобы пополнить начальную экспозицию снарядил меценат кругосветное плавание и отплыл из Одессы в Константинополь, после до Индии дошел, а на обратном пути посетил Иерусалим.

И понавез Канашкин из дальних краев всяких восточных диковин, смешав по невежеству века и эпохи. И лишь с расцветом подлинной истматовской науки всю его коллекцию хорошенько разобрали и систематизировали, вот тут-то и обнаружились удивительные вещи. Оказалось, что нашел Афонька в горах древний клад времен хазарского каганата.

От его первоначальной коллекции нерушимо сохранились только десяток монет, греческие чаши, диски, русский меч и золотая княжеская гривна с отделкой «волчий зуб». То есть хазарский клад на добрую треть оказался греко-славянским. Тем не менее, принадлежность коллекции попеременно взялись оспаривать друг у друга наследники русов и хазарские претенденты. К тому времени украинское Триполье уже признали семитским очагом культуры, а Афонькин клад все еще оставался ничейной сахарной косточкой, и стояла эта кость в глазу научной общественности неприличным особняком, как ферт какой-то, право слово…

Суточное дежурство в Афонькиных палатах среди глиняных черепков, скребков, стрел и дротиков всегда считалось среди охранников самым спокойным. Все ценные экспонаты уже давно переправили в запасники столичных музеев, иконы вернули церкви, остальное распродали и раздарили, но музейные витрины, тем не менее, не пустовали, и табельный ПМ милиционерам, заступающим на дежурство, аккуратно выдавали.

Суточный наряд «Краюхи», так называли между собой Краеведческий музей бойцы вневедомственной охраны, состоял из двух милиционеров. В тот день в музейных палатах держали оборону сержант Пушкова и рядовой Галкин. По негласному распоряжению чересчур осторожного начальства женщин, а особенно молодых и хорошеньких не назначали на удаленные объекты с напарником мужеского пола, но для Пушка волей-неволей делали исключение.

Как обычно около десяти утра напротив музея остановился грязненький, местами проржавевший уазик, из его пропахшего табачным дымом нутра вывалились бойцы с сумками наперевес – однообразие службы скрашивал усиленный паек. Старший надавил на звонок, подмигивая напарнику.

– Санька-кабан опять спит, с девкой его на ночь оставили и ни хрена!

– Не… Пушок замуж собралась, а Саньке – облом…

Второй весело дернул дверь и едва устоял на ногах, повиснув на латунной, еще купеческой ручке: против всяких правил дверь была не заперта.

– Ну, совсем озверели, даже не заперлись! Заходите, люди добрые! – Старший щелкнул огромным медным засовом, точно прогнал по проволоке счеты.

Сменщики тяжело протопали по залам музея, на ходу заглянули в каптерку, на эти сутки превращенную в спаленку. Низкий столик был завален конспектами, узенький матрасик смят. На полу лежала упавшая книжица. Старший поднял и зачем-то обнюхал томик.

– Стихи… тьфу!

– Эй, Пушок! Ау? – позвал его напарник. Старший подергал носом:

– Слушай, что-то кровью вроде пахнет, я еще в армии нанюхался…

– Точно, свежатиной тянет, как на охоте… Замри…

В музее было тихо, так тихо, что стал слышен далекий паровозный гудок с вокзала.

– Е-мое… Посмотри туда! – позвал старший.

Дверь в Бронзовый зал была распахнута. Утренний свет едва пробивался сквозь шторы из красного бархата. В углу у старинного камина навзничь лежала девушка. Правая рука откинута, из разжавшихся пальцев выпал пистолет. Кровь, густая, темная, как смола, залила паркет. В багровом сумраке слабо светилось ее лицо с едва прикрытыми веками. Волосы словно спеклись на виске, и от этого голова казалось продавленной с этой стороны, как у пластиковой куклы.

– …Твою мать! Пушок в голову шмальнула! – ахнул старший.

Встав на цыпочки, второй милиционер заглядывал в музейный зал.

– Назад! Не напирай! – Старший загородил рукой дверь.

– Глянь-ка – Бабу-ягу расколошматила, – прошептал второй, оглядывая разгром в музейном зале.

Пол вокруг девушки был усеян черепками и розоватой керамической крошкой. Высокая глиняная статуя в полтора человеческих роста, прежде стоявшая в полутемном углу, была расколота на крупные куски.

– Украли чего? – шепотом спросил милиционер.

– Да чего тут украдешь, вроде цело все… «Ангара», «Ангара», я двадцатый…

Через минуту милицейский эфир взорвался вызовами: «В Краеведческом – самострел!» Весть о том, что сержант Пушкова застрелилась накануне свадьбы, казалась бредом в это ясное летнее утро, когда деревья и трава были полны прозрачной, струящейся по стеблям жизни, а птичьи голоса звенели беззаботной радостью.

Ожидая подъезда опергруппы, смена нервно курила на крыльце музея.

– Последняя смена у нее была, – глядя поверх деревьев, говорил старший, – в медовый месяц на море собирались. Жених-то, поди, ничего еще не знает…

– А кто он у нее?

– В спецназе служит, крутой коммандос.

– Во, блин! Не повезло мужику, – вздохнул напарник, – как в сказке: «В том гробу твоя невеста…»

– Да… и Савельич теперь втык получит, что бабу в ночное пустил. Слушай, а где Галкин-то? Они ведь вдвоем заступали?

– А хрен его знает… Стремается где-то, теперь всех затаскают…

Разгильдяй Галкин тоже был вроде сосланного «декабриста», его отправили в музей подальше от начальственных взоров.

На работу стали собираться сотрудники музея. Узнав о происшествии, они отходили в скверик перед музеем и там, у памятника купцу-основателю, сливались в сплоченный рой, и всякого пришедшего на работу краеведа встречали будоражащей новостью.

Бесшумно подъехала черная блестящая иномарка. Из нее вышла Суса – Сусанна Самуиловна, главный научный сотрудник и одновременно директриса музея. Она двигалась с легким шелестом, как траурная змейка. В черных зеркальцах очков плясало черное солнце, оно отражалось даже в агатовых чешуйках маникюра. Удивленно озираясь на притихших сотрудников, она попыталась пройти сквозь кордон из бойцов, но ее не пустили. Обиженная Суса стала набирать номера по мобильнику.

Колодяжный явился на работу позже всех и уже под хмельком, хотя хмель был еще вчерашний, а скорее всегдашний, накрепко осевший в стариковском организме, вместе с осколком, полученным у Бранденбургских ворот. Пошатываясь, Колодяжный бродил между коллег и, приложив к губам смуглый морщинистый палец, повторял:

– Т-с-с! Охота уже объявлена.

Вскоре «Краюха» была оцеплена двойным кольцом, и суточный наряд остался дежурить у дверей, как почетная вахта. Единственный, чья участь пока оставалась неизвестной, был сержант Галкин. По официальной версии он покинул пост вместе с оружием и боеприпасами: пистолетом Макарова с запасной обоймой и легким автоматом «Кипарис».

К дому Галкина был направлен ОМОН. Следом за отрядом «яйцеголовых» подъехал Савельич, точнее начальник отдела вневедомственной охраны Сергей Савельич Жуков.

Савельич обвел глазами тусклые окошки с выцветшими занавесками. Приземистые пятиэтажки на окраине города тонули в зелени, в сонном дворике шуршал метлой дворник, скрипели качели, но покой был обманчивым, как перед выстрелом, когда тишина звенит натянутой струной, готовая вот-вот лопнуть.

Так оно и случилось. Едва Савельич выпрыгнул из уазика и привычно отряхнул брюки, как что-то свистнуло и мягко шмякнуло в траве, как переспелая слива, и сразу чиркнуло по асфальту, выбив искры – стреляли с чердака.

– Прекратить стрельбу! – гаркнул Савельич и сделал шаг по направлению к дому.

Пули вспороли обшивку бронежилета. Отброшенный на несколько метров, он завалился на спину, как опрокинутый жук.

– Что ж ты делаешь, сукин сын, ты же себе смертный приговор подписываешь, молокосос, – запоздало бормотал Савельич.

Немного очухавшись, он перевернулся на живот и отполз в сторону под защиту дворовой липы и лишь там ощупал себя. Он был невредим, но после удара пули по «бронику» почти всегда оставались синяки.

Рассыпавшийся поначалу отряд ОМОНа теперь группировался, готовясь к штурму. С чердака пятиэтажки сыпал «горохом» Галкин.

Укрывшись за деревом, Савельич успел его хорошо разглядеть. Дезертир изредка мелькал в чердачной бойнице, хоронясь от прямого света. Он все еще был одет в летнюю форменную рубашку с сорванными погонами. Расстреляв рожок «Кипариса», Галкин бил из табельного ПМ.

– Шестнадцать патронов, у него, шестнадцать, надолго не хватит! – крикнул Савельич командиру ОМОНа.

Галкин успел сделать четырнадцать выстрелов, пятнадцатый грянул на чердаке.

Савельич снял фуражку и перекрестился. Соблюдая меры предосторожности, омоновцы взломали забаррикадированный чердак. Стрелок был еще жив, молодое сердце толчками выбрасывало из раны кровь.

– Готов, вызывай «харонов»! – выдохнул омоновец и потрогал разжавшуюся руку носком кроссовки. После фильма «Девятая рота» весь С*-ский ОМОН переодели в кроссовки для полного сходства реальности с кино.

К полудню все следственные действия были окончены. Из музея вынесли черный целлофановый сверток – маленький, почти невесомый. Савельич едва успел к «выносу тела». Держась за край носилок, он прошел до машины и даже помог заправить «груз» в зеленую машину с черным крестом.

По музею все еще бродили серьезные мужики с прокурорскими удостоверениями и даже с корочками местного отделения ФСБ, когда на поясе у Савельича заверещала рация:

– Пуля выпущена из табельного ПМ, – докладывал баллистик, – № ИГ 1629.

Через час в штаб С*-ского УВД пришла новая телефонограмма, и день разбух от кровавых новостей. Пистолет наскоро пробили по учету, и эта последняя новость объяснила многое… Засвеченный ствол был записан на сержанта Галкина. Версия самоубийства Пушковой рассыпалась в прах, и на ее обломках возникла другая – бытовая. Как любая бытовуха, она оказалась оскорбительно простой и всем понятной.

Молоденькая привлекательная девушка запуталась в отношениях. Предстоящая свадьба Пушковой вызвала ревность обманутого в своих ожиданьях Галкина. Постепенно выяснялись подробности. Утром того рокового дня сержант Галкин был назначен на другой объект. Сам не свой, он упросил переназначить его в «Краюху», пообещав старшему наряда пузырь коньяка. По версии следствия ночью между Галкиным и Пушковой произошло решающее выяснение отношений, в ходе которой Галкин смертельно ранил напарницу из табельного ПМ. Пуля прошла навылет, и от выстрела пострадал малоценный экспонат «Каменная баба», прозванная в просторечии Бабой-ягой.

Никаких следов ограбления или пропажи экспонатов в музее обнаружить не удалось.

К вечеру в отделе установили траурное фото Пушковой. Глаза цвета цветущего цикория смотрели с фотографии внимательно и чуть настороженно. Из строгой прически выбилась тонкая извилистая прядь – что-то чистое, дикое, почти лесное светилось в ее маленьком смугловатом лице, словно художник из Палеха взялся писать Снегурочку, затянутую в милицейский мундир и, увлекшись, вывел из сердца икону.

Цветов под фотографией было много: ромашки и пышные садовые колокольчики, но были и алые розы от руководства музея.

Но, пожалуй, самым странным и таинственным во всей этой истории остался заговор молчания вокруг этих смертей. Несмотря на простенький мотив, результаты следствия не оглашались. Свора газетчиков, как по команде, поджала хвосты. Прискорбный случай был прочно замят, во многом благодаря Сусанне Самуиловне и ее московским связям.