Текст книги "Хазарская охота"

Автор книги: А. Веста

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Свиток четвертый
Пребрана

Так порой на Руси случается.

Волки – витязи. Песни – вороны…

М. Струкова

Железным топором мостит Руян зыбкую ильменскую землю, ладит мосты и переправы, кует грудний путь к дальним погостам. Бывало, всю зиму проводят Ольгины посадники, переезжая с погоста на погост, собирая оброки, а по весне – в поход.

Больше года не видел посадник родной Ладоги, и едва на высоком холме над Волховом показалась сторожевая вежа, приказал Гюрята на радостях трубить в роги. Замелькали огни на стенах. Проснулась домашняя челядь, и цепные псы ответили радостным лаем. Через ров перекинули бревенчатый мост. Гридни взбежали по лестницам на стены, построились цепью и били в щиты.

* * *

Вернулся посадник в родные стены, а словно и не вернулся вовсе: заплутало где-то его веселое вольное сердце. Бродит он по терему в мягких хазарских сапогах-ичигах, в плаще с рысьим подбоем, сам похож на седого, матерого зверя. Смотрит в окна: все ли ладно? В слюдяных оконцах синеют леса, на дальнем холме, вокруг Велесова капища вяжут хитрые петли волчьи стаи. Стены посада устроены со сторожевыми засеками, в ограде теснятся терема на подклетях, от одного до другого переброшены крытые галдареи, на крышах – островерхие шеломы и маковки, одна выше другой. Снаружи бревенчатые стены густо побелены, и слух идет, что Гюрятины хоромы не хуже чем у воеводы Добрыни. Вот только больше не хозяин он в своих палатах – хочешь не хочешь, а надо укреплять новый закон.

В горнице приказал Гюрята снять со стен боевые щиты и кованые тарели болгарской работы, а рога и шкуры, добытые на охотах, забросить в холодную клеть. Вместо прежних украс велел выставить византийские подсвечники и укрепить иконы. Дубовые лавки вдоль стен застелить соболями и верблюжьим сукном. На печи муравленые, изукрашенные цветами и птицами бросить хазарские ковры.

Только вот беда! Привез посадник в тюках с товарами шустрых рыжих жуков, усатых, что багдадский визирь. От этих тварей одно спасение – либо мороз, либо огонь.

Ранним утром тихо в тереме, и вдруг – девичий смех, шаловливый, атласный, словно не снега за окнами, а яблоневый май. Слушает посадник этот смех, и невольно замирает сердце. А во дворе Пребрана мечет снегом в Радима-Кречета. Золотистая коса искрится, точно жемчугом перевитая. Шубка от игры распахнулась, скачет на девичьей шее ожерелье из солнечного камня. Припал Гюрята к слюдяному глазку и, как лис за куропаткой, следит за девушкой. Высока и стройна Пребрана, как боровая сосенка, в стане тонка и увертлива. Все разглядел Гюрята и, словно пес под крыльцом, заскулило, заныло ретивое.

Уже лет десять как Гюрята вдов, уже давно опостылели ему наложницы, захваченные в давних походах румейки и хазарянки, и без сожаления отослал он их от себя подальше, ключницами в дальние терема. Но глядя на младую кровь, надумал посадник снова жениться.

Завтра же отправит он Радима с Олисеем в полюдье, на дальние погосты, а сам зажирует в тереме с молодухой. От этой мысли повеселел Гюрята и, не медля ни минуты, кликнул мамку Бабурачу, старую болгарыню, что служила еще его отцу.

Дородная Бабурача вплыла в горницу покачиваясь, как смоленая ладья под парусами. Для начала одарил он мамку подарком – хазарским платком с жемчужными низками, а потом спросил о Пребране: готова ли девка замуж? Бабурача в три ока следила за женской чадью, как воевода в юбке, и все бабьи тайны узнавала первой.

Смекнула Бабурача, к чему идет дело. Вынула из-за пояса веретено, из кармана – заячью кудельку и, наколов острием палец, окровавила хлопок пуха и подмигнула.

– Князь Ингвар княгиню из леса привел, и ты туда же? – напомнила болгарыня.

И верно: нашел князь Ингвар свою жену в псковских лесах, на речной переправе, на нее же тайно указали волхвы. Пребрана тоже была родом с лесного севера, а с какого рода-племени, никто не ведал.

Минуло шестнадцать лет с той поры, когда ушел Гюрята с Игорем в Угорскую землю, и без него случилось великое диво: Волхов повернул свои воды вспять. С севера в Ильмерь поплыли седые льдины, как стадо тюленей. В те дни и прибило к берегу несмоленую белую ладью-однодеревку. Днище было выстлано рысьими шкурами, и балакалось на шкурах малое дитя-пеленашка. Лежали в ладье бусы из солнечного камня, женские подвески и маленькая стальная секира, словно под женскую руку излажена. Осмотрел старец Чурило находку и увидел в том добрый знак.

Вскоре после этого вернулся Ингвар в Новгород и, увидев двойной топорок, обрадовался, точно узнал. Старец нарек дитя Пребраной, а топорок велел возложить в кумирне перед Макошью. Уезжая, поручил князь девку-пеленашку Гюряте, чтобы по достижении семи лет отослать в Киев. Но погиб князь Ингвар много раньше назначенного срока.

– Позову ее к тебе, будто за делом, – шепнула Бабурача. – А уж ты не зевай, новоженец! – И мамка захохотала, сверкая крепкими зубами.

Поджидая Пребрану, Гюрята вынул из сундука подарки: стеклянные византийские браслеты и серебряное литое зеркальце на тонкой ручке и не утерпел, заглянул в полированную лопатку. Прежде-то он в лезвие меча гляделся, а теперь и до бабьих утех дошло, и то нынче не диво. В Царьграде, так даже мужики кудри перед зерцалом завивают! Вот только посаднику боле похвастать нечем, поредела дремучая чаща, и вытоптало время широкую плешину промеж ушей. Нос от частых пиров распух, рука без меча ослабла и торец огруз, как у Бабурачи.

Скрипнула дверь, в горницу неслышно скользнула Пребрана и встала перед посадником, потупив глаза. Густые злато-шелковые волосы распущены по девичьему обычаю. На лбу – перевязь из пестрого лыка. По бокам точеного лица тревожно позвякивают кольца-привески. Щеки алеют как маков цвет, дрожат стрельчатые ресницы, и видно, как в тонких жемчужных жилках бьется неприступный норов.

Тяжело засопел посадник: раззадорила его девичья краса. Руки клешнями расставил, словно хочет поймать куницу, но едва сделал шаг, перебежала Пребрана за резной столб, сверкает глазами, не дается охотнику. Наконец, запыхавшись, поймал посадник девушку, усадил на лавку и надел на запястье синий браслет византийского стекла.

– Полюби, приголубь меня, лада моя! Боярыней сделаю, в Киев поедешь, при Княгине будешь…

Молчит Пребрана, смотрит на Гюряту прямо и дерзко, ноздри тонкие раздувает. Скользнул браслет с девичьей руки и раскололся на синие брызги.

– Что, не люб подарок? – недобро оскалившись, спросил Гюрята.

Взял златые пряди и, как вожжи, намотал на руку. За девку без рода и племени и вступиться-то некому, а тут сам посадник ее сватает, а она брыкается: «Мол, не тебе, сивый мерин, златогривую кобылку объезжать и в стойло ставить, найдутся помоложе загонщики!»

В былое время в тот же вечер старец окрутил бы его с Пребраною, а теперь по новому закону надобно девку крестить.

– Вот, что, Пребранушка, креститься тебе надобно, – Гюрята глазами показал на распятие в углу горницы.

Пребрана только плечиком повела: мол, не знаю, о чем ты толкуешь. Крепче сжал Гюрята золотую кудель и до крови поцеловал Пребрану в сомкнутые зубы. Вырвалась девка и убежала вихрем.

Сейчас же послал Гюрята гридней охранять двери девичьей и велел починать привозные товары, вынимать из подвалов летние припасы и выкатывать наверх бочки с медом и брагой. Приказал телят колоть и жарить во дворе на высоких вертелах: животу подавай все, кроме острого ножа.

В гриднице накрыли стол и наметали блюд. Из погребов подняли двенадцать бочек сыченого меда, опечатанных Игоревой печатью.

Сузив плечи, и раз и другой прошел Гюрята мимо горенки, где уныло пели греки. Наконец решился и дверь отворил. В горнице душно, угарно от множества свечей. Отец Филофей, одетый в суровую власяницу, стоит на коленях перед большим, в человечий рост крестом.

Едва объяснил Гюрята свою затею, сморщился Филофей, точно кус попался не по зубам, и что-то сказал переводчику. Усмехается переводчик червлеными устами, глазами играет:

– Дух влечет горе, а тело тянет долу. Женщина есть сосуд лукавый, полный скверны и нечистот, и пути ее ведут в жилище смерти.

В который раз удивился Гюрята, вроде бы и рта не раскрыл старец, а переводчик уже все понял и навострил жало для мудреного наставления. Догадался посадник, что время пришло, и передал переводчику тугой юфтевый кошель. Взвесил грек на руке подношение и усмехаясь сказал:

– Но также сказано мудрыми, что по немощи нашей женитьба есть дело благое, да будут двое – одно! Готовь, боярин, крещение и свадьбу.

Свиток пятый
Кровавое вино

От крови человечьей подтаяла река,

Кипит лихая сеча у княжья городка.

Д. Кедрин

В посадской гриднице шумно и жарко, залиты столы медом и пивом. Уже печеный бык до костей обглодан, и вновь наполняют дружинники круговые заздравные чары. Игрецы на гуслях звенят. Под столом псы громко гложут кости. Уже сыты и пьяны дружинники, и от заздравных чар каменеет язык, а все наливает виночерпий.

Олисей только края губ мочит в вине. Мяса сторонится. Сидит, потупив очи, и ус едва пробившийся щиплет. Слух прошел по посаду, что хотят приезжие греки крестить челядь и дружину. «Кто уважает меня, тот да крестится!» – сказал Гюрята, и слова его обернулись раздором в дружине. Молчал на вече Олисей. Он уже давно тайный христианин, от матери знает греческую грамоту и в молитвах навыкнуть успел. Дики ему варварские законы, чужды деревянные боги. Странны шумные пляски и бесстыдства в Купальскую ночь, и давно манит его златоглавый Царьград. Вот только Радима жалеет он оставить: выросли вместе и, едва возмужали, побратались шейными гривнами и, вверяя друг другу души, поклялись быть рядом до смертного часа.

– Моя жизнь – твоя жизнь. Моя кровь – твоя кровь, – шепчет Олисей.

Захмелевший Радим кормит сокола из рук сырым мясом. За стрельчатыми окнами воет ветер, ломит в стены, трещит слюдяная чешуя и громыхает среди черного неба зимняя гроза с синими молниями – Перуновыми стрелами.

– Не по сердцу мне новые порядки! – запальчиво твердит Радим. – В лепшую дружину к Игоревичам подамся…

И чем громче воет ветер, тем хмельнее мысли Радима и тем неотвязнее думает он о Пребране. Мечом отцовским добудет он свадебный выкуп и вернется в Ладогу за невестой. Каждую весну на теремной площади в Киеве глашатаи созывали свободную молодежь. Все лето ходило за княжичем Святославом буйное молодое поволье. Самых отчаянных храбрецов по осени брали в дружину.

Под шум расходящейся бури в палатах Гюряты готовили крещение. Из-под стены принесли осадный котел и до краев наполнили ледяной водой. В красном углу устроили престол и поставили диакона читать псалмы.

Посреди хлопот донесли Гюряте, что вода в Волхове поднялась до крепостных стен. Ладьи с товарами сорвало с пристани и унесло в Ильмерь, ветром смело соломенные крыши, бревенчатые баньки на берегу по бревнышку разметало. А тут еще невеста бунтует. Попробовали девку к свадьбе обрядить, надели шелковую рубаху – легкую, как летнее облако. Застегнули на рукавах чеканные поручи, плащ камчатый на плечи набросили. Ноги обули в мягкие заячьи коты, но едва повесили на шею золотую гривну – подарок жениха, сорвала Пребрана дорогое украшение и бросила на пол. Попробовала Бабурача за руку тащить упрямицу, но девка так мамку толкнула, что та из светелки жабой выкинулась. Побоялся посадник звать в помощь дружинников, не было еще такого, чтобы свободную ладожанку к венцу неволили. Велел он выкатить дружине еще десять бочек меда и приказал кликнуть хазар и черкесов. Пока в гриднице пир шел, и дружинники заздравные чаши починали, хазары трапезничали в отдельном прирубе.

На всякий случай Гюрята попросил монахов петь погромче, и вовремя: в руках у хазар билась и кричала Пребрана так, что рот пришлось зажать беличьей рукавицей, а саму с головой завернуть в меховую доху. Приволокли Пребрану в молельную, а у нее уж и голова поникла, и вся обмякла под душной шубой. Посадник шепнул переводчику, что погодить бы надо, пока не обвыкнется девка, но грозно покачал головой Филофей.

– Крестить! – приказал переводчик и велел хазарам раздеть Пребрану, но едва попробовали стянуть с нее шитую павами рубаху, как очнулась невеста. Расцарапала глаза черкесу, престол опрокинула и, едва прикрывшись, забилась в угол. В потемках блеснула в ее руках серебряная молния: фибула с заточенным острием. На фибуле – бегущая лань, такие гривны со смертным заговором кованы, чтобы в черный час душу, как лань, на волю выпустить: и длина у иглы такова, чтобы достать до сердца – до своего или до вражьего.

Но уже меднолицый хазарин набросил на касатку ловчую сеть, и вывернул руку с зажатой гривной. Вчетвером стражники завалили ее на пол.

– Полегче, не замай! – прикрикнул Гюрята.

– Не бойся, хозяин, выживет… У нас халиф пришел, всех согнали и как баранов – на землю, – белозубо улыбаясь, говорил черкес. – Скажи: «Ашгаду ляилля ильяга илаясин!» Признаешь ли ты единого бога и Магомета, пророка его? Нет? Хррр… И резали…

Ловко стащили хазары с ног Пребраны заячьи коты и взялись за рубаху, точно привыкли ощипывать белых лебедок.

– Радим! – вскрикнула Пребрана.

Рассыпались-раскатились по горнице солнечные бусы, запрыгали как градины, захрустели под хазарскими сапогами. Дрогнули от ударов стены гридницы, затрещала дверь, и едва не раскатился сруб от ударов могучих кулаков, но не дрогнул старец Филофей, все так же, повернувшись в угол, шептал молитвы. И понял тут посадник, что глух моравский брат, как новгородский пень.

Треснула припертая лесиной дверь, и ворвались в горницу дружинники с изготовленными к бою мечами. В свечном угаре разглядели поверженную наземь девицу, хазар и перепуганных черноризцев, и вскипела хмельная кровь. Бурей налетели дружинники на хазарскую стражу. И те и другие без брони и щитов. Звякнула сталь о сталь. Брызнула кровь. Гюрята зычным криком велел прекратить свалку, но в бранных воплях потонул приказ. Споро чешут дружинники клинки о клинки, кто-то запрокинул хазарину голову и резанул по глотке, кто-то из русичей упал навзничь, пораженный в живот кривой хазарской саблей. Видит Пребрана, как против двух хазар двумя мечами бьется Радим. Одного с плеча зарубил, второго распорол от полы до полы и скрестил мечи с третьим. Опрокинутые свечи выбросили черный чад, затрещали половицы, вспыхнули и зачадили столетние сосновые бревна.

– Беги, Пребрана! – успел крикнуть Радим сквозь дым кровавый.

Не помня себя, добежала Пребрана до берега Волхова, прыгнула в лодку, и шалая вода понесла ее к Велесову Капищу. В этот поздний час требище вокруг холма кипело народом. Великое множество посадских и заезжих купцов стеклось из Новгорода просить защиты у кумиров. Многие принесли с собою палки. Горячи и скоры на расправу новгородцы, могут и побить оплошавшего кумира, ибо боги у них не снаружи, а внутри, вроде домочадцев в клети живущих. Не боялись их, но любили и благодарили щедро, но уж если заснул Бог, так можно соню и палкой разбудить. И не знали русичи страха божьего и жили не по внешнему закону, а по закону совести – тому, что внутри.

Под горой умылась Пребрана водой из живого родника, оправила разорванную рубаху, укуталась в плащ, и ворота с резным смеющимся солнцем сами распахнулись перед ней.

Стоя на крутом обрыве над Волховом, старец заклинал Стрибога:

– Где вы рыщите, буйные ветры, Стрибожьи внуки? Все летите, шумите во едино местище, во един круг! Вы сойдитесь, сбегитесь на наше требище, на свято капище!

Увидев Пребрану, Чурило подозвал ее ближе, и толпа расступилась перед нею, как коврига под ножом.

Подхватил Стрибог ее золотые пряди, точно обрадовался игрушке, обкрутил плащом стройное тело, и примолкла толпа в единой мысли.

– Боги требуют жертвы! – прокричал сквозь вой ветра купец, чьи товары унесло в Ильмерь.

– Закланем девицу! – завопили корабельщики, не впервой морской братии опускать в воды живую жертву.

И сразу стихло море людское, и в наступившей тишине стало слышно, как взревел Волхов, выворачивая из-под берега камни.

С высоты оглядела Пребрана бурную реку. За Велесовой рощей догорали стены Ладоги, и бились в дыму и пламени ратники. Соленые слезы высушил ветер. Страх ушел, и стало ей спокойно и ясно, словно уходила она в материнскую страну, где бывала только во сне, но Чурило закрыл ее от толпы.

– Она с Девьей горы, из княжьего рода! – грозно напомнил он.

– Желанна богам княжья кровь! – кричали посадские, все ближе подступая к Пребране.

– Ее одну слышат Боги! Закланете – останетесь немы! – прокричал Чурило, прикрывая Пребрану от безумных лиц и горящих глаз. – Где вы есть, серые волки? – позвал он. – Все бегите, катитесь во единое место, во един круг!

Из-под корней вещих дерев, из прибрежных нор сползлись к старцу волки и ощерив пасти стали кругом Пребраны.

– Жертвы хотите? – вновь спросил старец.

– Хотим! Хотим! – зашумело людское море.

– Вон катят по полю сани с лихими гостями, ужо нагостились! – Старец указал посохом на возок с крестом.

Споро собрали черноризцы свои пожитки и поспешили покинуть горящий посад.

– Там желанная жертва!

В ту же минуту погасло в капище неугасимое пламя, и воцарилась тьма.

Споро толпа окружила возок черноризцев, вмиг распрягли лошадей, разломали оглобли и старика Филофея влачили за рясу к мрачно ревущему жерлу речному. Те, кто моложе из греков, успели сбежать и укрыться в дальних оврагах, в пещерах и плавнях под брегом высоким, плача о старце и зло поминая коварных «варягов».

Только к рассвету закончилось кровавое вино на пиру у посадника. Тяжело оказалось похмелье. К утру остались от посадничих палат горючие головешки и горький дым. Тот там, тот тут слышался стон. Раненые лежали на теплом пепелище, и некуда было перенести их.

У Олисея через все лицо, прежде безупречно белое как камень алавастр, протянулся кровавый рубец от хазарской сабли. Рядом на снегу бьется в горячке Радим-Кречет, раненный в живот. Гюряту за ночь точно инеем запорошило, побелел весь, ходит между обломков и по именам окликает павших друзей, в отчаянии восклицая:

– Чужие целы, а свои мужи славные побиты! Увы! Чем оправдаюсь я?!

В последней надежде пришел посадник к Чуриле, но не открылись ворота. Гневно взирало на отступника резное солнце: ступай, Гюрята Лютич, не нашел честной жизни, честной смерти ищи!

До вечера бродил Гюрята по пожарищу, а когда над пеплом с последними талыми струйками дыма взошла луна, ушел посадник на берег Волхова, воткнул в черный от пожара снег варяжский остроклювый меч острием вверх и навалился на него всей грудью.

Хмурое утро пришло, и разбрелись новгородцы спасать уцелевшие дома и лабазы, и горько заплакал Чурило, поминая давние годы:

– Прежде всякое слово наше слышали Боги. Ветры послушны нам были и облака расходились, если играл на свирели пастух. Ныне сердиты и голодны Боги, наших привычных даров не приемлют, и лишь жертвенной кровью смог умирить я Стрибога…

Вдвоем старец и Пребрана взошли на холм, и старец проводил ее к капищу, куда не было ходу простому люду.

– Возьми, Княжья дочь, – Чурило протянул Пребране маленькую стальную секиру.

Девушка с удивлением посмотрела на топорик. Его двойное лезвие расходилось в стороны, как крылья сокола, а на рукояти темнело княжье тавро.

– Почему ты называешь Княжьим мой род? – спросила она.

– Давно это было. Семнадцать весен и зим минуло с той поры…

Чурило взял в руки гусли и, мерно перебирая струны, заговорил:

– Однажды сказал Игорь волхвам: «Хочу идти далеко на север!»

И ответили старцы:

– Проникнуть туда невозможно. Болота и чащи густые стоят на пути. Там, у самого края студеного моря лежит лесная страна. Много там злата в ручьях и камней самоцветных. Правит тем краем прекрасная ликом царица, служат ей юные девы и жены, метко стреляют из луков и бьются мечами. Мы называем их Солнцевы сестры, а престол их зовется Девьей горой. Также известно: их Боги древнее, чем наши.

Но возгорелся жаждою Игорь-воитель. Пришел, видит – красива лесная страна, и обильна рыбой и медом, златом, мехами и солнечным камнем. Женщины были прекрасны, как летние зори, и пожалел Игорь их стрелами сечь и ранить мечами. Вышла навстречу царица Девьей горы, и сказала: «Силой у нас еще никто не бывал. Если же ты победишь нас, мудрые скажут: „Вот так воитель! Женщин он победил!“, а если мы одолеем, скажут: „Женщины взяли его!“

В крепкой досаде Игорь забросил стальную секиру, метил в березу сухую, но промахнулся. В камень вошла боевая секира и утонула в нем с рукоятью. Засмеялась царица и позвала Игоря-князя на ложе, ибо ей было виденье о камне, схватившем топор.

День пролетел, минула ночь, князь проголодался изрядно и повелел хлеба и мяса и кубки с вином в почивальню доставить.

Юные девы явились на зов и принесли золотые динары и слитки. Злато звенело на блюдах и в кубках бряцало.

– Царица, разве золото сытно, а золотые монеты приятны на вкус? – Игорь гневно спросил.

И ответ получил от царицы:

– Если тебе нужен хлеб или жирное мясо, то возвратися туда, откуда ты прибыл. Ты же за золотом к нам приходил?

Так поучился Игорь мудрости женской и, прогостивши все лето, отбыл обратно, а у царицы весною дочь родилась.

Время тревожное было: с юга грозило немирное племя, с запада дымы пожарищ застили небо. Чуя беду, снарядила царица ладью, рядом с младенцем на дно положила секиру и волшебством повернула воды реки.

– Ты из дивного рода Дев-Берегинь, и этот топорик по праву принадлежит тебе. Плыви, дитя, на север, к Солнцевым сестрам. А спросят, зачем пришла, скажешь: «За Огнем Неугасимым!»

Старец нарядил Пребрану в волчью доху, нахлобучил высокую шапку и обвязал поясом с пестрыми узелками, чтобы всякий ведающий прочел его послание. Вдвоем они спустили на воду большую смоленую лодку, и Чурило высоко поднял руки, благословляя деву в далекий путь.