Текст книги "Страйгер (СИ)"

Автор книги: А Ш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Значит, все-таки виной дальнейшему была его глупость. То есть бесстрашие. Ведь если б он проявил ум, попытался догадаться для чего их позвали к вертолету, и для чего начали раскатывать по поляне заранее привезенные ковры, то все-таки смог бы что-нибудь придумать. И для него не было б таким неожиданным дальнейшее.

А догадаться было не сложно. Девицы прямо сказали, что ребят не надо прогонять, что они еще понадобятся. А для чего они с Толяном могли понадобиться девицам? Ведь не для охоты на перепелов!

Но не догадался. Или постарался не догадываться.

И даже когда на расстеленных коврах девицы принялись бодро сбрасывать свою амуницию, освобождаясь не только от штанов и юбок, но и от нижнего белья – он все еще не понимал! Даже улыбался. По-дурацки скалился, глядя на неожиданный стриптиз.

И Решетник улыбался. Маленький человечек, но большой олигарх. Улыбался и довольно потирал свои ручки. А потом обернулся к Андрею и приказал:

– Теперь твоя очередь! Покажи класс! Ну-ка, сколько раз оприходуешь этих телочек? Три? Пять?

И только тут до Андрея дошло, чего от него ждут.

Показательного секса. На глазах у охранников, у летчиков, высунувшихся из своей кабины, и, главное, на глазах у Решетника! Может быть, олигарх был импотентом? Или просто его заводило наблюдение за чужим сексом? Может быть, в этом и состояла цель его экспедиции?

Кто же должен был в этом лесном спектакле исполнять роль могучих самцов на радость Решетнику? Охранники? Летчики? Кто знает... Но тут случайно попались они с Толяном. Свежее мясо. Новый объект для наблюдения.

И вот уже Андрею предстоял секс на потеху этому сборищу.

Наверно, именно тогда он струсил. Ведь он испугался, да! Или ему стало просто противно? И он, покачав отрицательно головой, промямлил:

– Нет...

– Нет? – обрадовался Решетник. – Не пять раз? Неужели ты такой бычок, что и семь раз сможешь их оприходовать? Только давай, знаешь, поизвращенней как-нибудь! Они это любят!

Вот в этот момент Андрей и проявил самое большое своё бесстрашие. То есть абсолютную глупость. Он, совершенно не думая о последствиях, сообщил Решетнику:

– Нет, я не буду. Совсем. Не хочется.

Вот уж бесстрашие так бесстрашие! Незамутненное никакой мыслю. На что он рассчитывал, вот так прямо и откровенно отказывая первому олигарху губернии? Надеялся, что его строптивость останется безнаказанной?

Да нет, ни на что он не рассчитывал. Он даже и не думал ни о каких последствиях.

А о чем думал?

Скорее всего, просто демонстрировал себя. Мол, глядите, какой я крутой: хочу – трахаюсь, не хочу – не трахаюсь. И никто меня не заставит. Даже олигарх! Даже Решетник!

Скорее всего именно так он и думал.

И эти его мысли Решетник понял. Отлично понял! Глаза его снова сощурились, ухмылка сделалась еще шире, обнажая белоснежные зубные протезы, и он сообщил Андрею:

– Будешь.

Сообщил как факт. Как неизбежность.

А Андрей бесстрашно повернулся к нему спиной и сделал шаг к палатке. Всего лишь шаг. Дальше уйти ему не дали.

Уже в следующую секунду он осознал, что лежит на животе, носом в ворс ковра, распластавшись, раскинув руки и ноги. Раскинув, разумеется, не по своей воле: на каждой из его конечностей сидело по мордовороту-охраннику.

– Куда это ты собрался? – вкрадчиво поинтересовался Решетник.

Андрей чуть попытался приподнять голову и уткнулся носом в ботинок. Лакированный, тупорылый, очень дорогой ботинок, во всём своем блеске.

– Э-эй! Вы это что!.. – раздался где-то наверху встревоженный возглас Толяна.

Но Толяна прервали. Короткой автоматной очередью в воздух. И злобным криком одного из охранников:

– Лежать, щенок! Руки за голову!

Визг девиц, испуганных стрельбой, тоже прозвучал, но никого не заинтересовал.

– Ты паренек, лучше не дергайся, – ласково пояснил Решетник Толяну – сияющие ботинки чуть повернулись (их обладатель рассматривал Толяна, с готовностью упавшего по приказу). – Ага, полежи. Не вставай пока. А то ведь мы и заставить можем полежать. Как твоего дружка. Не хочешь так? Вот и давай, лежи себе. Вот и умница!

Ботинки вернулись в исходное положение.

– Ну, а ты, дружок, чего такой гордый? Очень хочешь, чтоб мы тебя тут пристрелили? Вместе с гордостью твоей?

Андрей попробовал шевельнуться – не получилось. На него навалились еще сильнее.

– А-а, жить-то хочется! – удовлетворенно констатировал Решетник.

Тут и наступил апогей безрассудства (то есть – глупости). Тут и захлестнул Андрея приступ неконтролируемой ярости. Ударил в голову, затуманил мозги бессмысленной пеленой, заставил Андрея биться, под тяжестью охранников, кричать...

Что кричать? Андрей даже с некоторым удивлением услышал свой полупридушенный, истерический крик:

– Стреляй, скотина, гад, сволочь!.. Стреляй!.. – ну и так далее. Хлестко и оскорбительно. Специально для нежных ушей олигарха, давно успевших привыкнуть исключительно к лести и преклонению.

Когда же Андрей закончил свои героические выкрики, наступила тишина. Даже птички в листве вдруг примолкли от его безрассудства.

– Стрелять? – задумчиво промолвил Решетник.

Хмыкнул. Потом хохотнул негромко:

– Слышь, Никитка? Он нахамил мне, а теперь дешево отделаться хочет! Как думаешь, а, Никитка – можем мы его пристрелить, оставив хамство его без последствий?

– Не надо его стрелять! – взвыл испуганно Толян где-то совсем рядом – и тоже внизу. Так же как Андрей – с ковра, на который, правда, улегся сам, почти по своей воле. – Не надо! Он нечаянно! Он не будет больше! Простите его!

– Правда, не будет? – озабоченно переспросил Решетник. – Слышь, парень? Говорят, ты больше не будешь. Говорят, ты паинькой станешь, и мы тебя не пристрелим.

Андрей молчал. Потому что бесстрашие кончилось – он четко увидел последствия своих действий. Очень четко – вплоть до отдаленной перспективы в виде могильного холмика. Но с окончанием бесстрашия пришло очень много мыслей. Они толпились в голове, визжали, требовали от Андрея немедленного исправления ситуации: каких-то извинений, просьб о прощении, покаянных оправданий, мольбы... А это тоже было неправильно. Андрей знал наверняка: если проявить слабость, то станет еще хуже. Как только покажешь себя подстилкой – об тебя сразу вытрут ноги. А потом будет еще хреновее.

Хреновее чего? Смерти? – вопили мысли.

Да, смерти. Андрей знал это твердо. Потому что со смертью кончится все: и страдание, и страх, и унижение. "Мертвые сраму не имуть!" – выплыла откуда-то каменная, просто-таки гранитная цитата, которую невозможно было ни обойти, ни объехать, ни переломить никакими доводами. А вот если остаться живым, то после самоунижения можно получить все – и страдание, и страх, и продолжение унижения. Всё. По полной программе. Андрея не обманывала ласковость голоса Решетника. Стоит начать просить прощения, как его, бессильного Андрея, в порошок разотрут, издеваясь. И все равно, скорее всего, потом пристрелят.

Даже сейчас, много времени спустя, Андрей, обдумывая случившееся, по-прежнему был уверен, что извиняться было нельзя: назад дороги уже не было. Он правильно сделал, что промолчал.

Решетник легонько ткнул его ботинком в лоб. Пожаловался с недоумением:

– Молчит... Как партизан. А ну-ка, Никитка, напомни ему, что с партизанами-то было!

– Есть, напомнить! – с готовностью откликнулся тот, кого звали Никиткой.

И, для начала, заломил Андрею правую руку.

Это было больно. Даже очень.

– Ну как? Почувствовал себя партизаном? Настоящим партизаном? – заботливо поинтересовался Решетник. – Не почувствовал? Никитка, не филонь! Что-то ты миндальничаешь с ним!

Боль усилилась. Андрей сжал зубы, ощущая, как через них, независимо от его воли, рвется страдальческий стон. Еще секунда этой боли, и стон бы вырвался наружу, на радость Решетнику.

Но этой секунды не хватило. Боль вдруг прекратилась.

Андрей удивился, и только потом осознал, что перед прекращением боли прозвучал отчетливый хруст.

"Он мне руку сломал!" – дошло до Андрея.

И так ему вдруг стало обидно! И одновременно – всё равно. Совсем всё равно. Ведь то тело, которое он берег, тренировал, за которым ухаживал, – оно теперь было безнадежно испорчено. Перелом может быть когда-то и заживет, но рука красивой, как прежде, уже не станет.

Слово "красивая" применительно к его руке напомнило ему одну девушку... Странную девушку. Магнолию. Являвшуюся на его зов совсем недавно. Это она наивно говорила о различных его частях тела – "красивые". Теперь уж не скажет.

А над Андреем разворачивалась дискуссия. Творческая.

Никитка, демонстрируя безжизненно повисшую правую руку Андрея, говорил, что ее давить бесполезно. И предлагал давить теперь левую руку. Охранник, прижимавший к ковру левую руку, сомневался что такого молчуна возьмешь, выламыванием еще одной руки. И предлагал сломать так же и ногу. Хоть какую – хоть правую, хоть левую.

Порядок навел хозяин.

– Ломай сначала руку, а там посмотрим, – распорядился он.

Андрей почувствовал, движение – заламывая руку, охранник почти перекатил его на бок – перед глазами мелькнула зелень деревьев, туша вертолета, ярко-красная рубашка Толяна.

Толян даже вскочил на ноги, даже кинулся с отчаянным криком к Андрею – но был остановлен кулаком Никитки. И снова упал на ковер – уже вовсе не по своей воле.

Треска ломаемой плечевой кости Андрей на этот раз не услышал – видимо, потерял сознание еще до перелома.

Очнувшись же, с удивлением увидел перед лицом все тот же ковер – мягкий, длинноворсный, синтетический, ядовито-желтый. Неужели с тех пор ничего не произошло?

Оказалось – произошло. Несколько голосов над ним спорили, как сподручнее ломать ногу. Трудность была в том, что кость ноги очень большая, толстая, и сломать ее не просто. Никитка предлагал прострелить кость автоматной очередью – хотя вполне подходящим вариантом считал и одиночный выстрел в бедро.

– Глупости! – прервал его Решетник. – Руками ломать трудновато, да, но стрелять не будем. Найдут потом огнестрел – поднимут расследование – мало ли чего?.. Но сломать можно, есть способ. Ты просто подпрыгни – и всей тяжестью по кости! Вот и всех делов!

Что было дальше Андрею помнилось смутно, кровавое марево не позволяло воспринимать мир ясно. Так, какие-то клочки, обрывки...

По-настоящему отчетливым мир сделала боль.

Андрей открыл глаза и понял, что лежит почти на боку. Вывернутый в такую позу, какую нормальный человек принять не в силах. Рук и ног он не чувствовал, зато дикая боль пульсировала где-то в районе поясницы.

А прямо перед ним, метрах в двух, стоял голый, трясущийся Толян и торопливо кивал головой.

Андрей сначала не понял – чего он кивает-то? А потом до сознания дошел насмешливый голос Решетника:

– Усвоил урок? Будешь слушаться?

Толян все кивал, и лицо у него было совсем белое, а глаза – вытаращенные.

– Всего и делов-то! – весело продолжал Решетник, – Покажешь нам молодого бычка – и свободен! Телочки, вы где? А, вот они, наши девочки! Уже наготове!

Пошевелиться Андрей не мог, но в его поле зрения попали – вдвинулись, вползли чуть ли не на четвереньках – обе девицы. Они тряслись не меньше Толяна. И, как и он, были готовы на все.

– Ну, телочки, давайте, начинайте! Возбуждайте своего бычка! – подбодрил их голос Решетника. – Энергичнее, энергичнее, вы же можете! И не только руками! Покажите, на что способны! А ты, бычок, давай возбуждайся, если не хочешь чтоб и над твоими косточками поработали! Оприходуй телочек!

Руки Толяна лихорадочно сновали по голым плечам и грудям девиц. Дивицы старательно трудились внизу его живота.

– Ну, бычок! Ну, давай же! Ну возбуждайся на телок! – понукал голос Решетника.

Толян шарил по коже девиц все быстрее, глаза у него вытаращивались все больше. И вдруг они наполнялись слезами. Закрывая лицо ладонями, Толян разрыдался, закричал, завыл от ужаса:

– Я не могу-у-у! Он не встает! Я никак не могу-у!

И в этот момент в поле зрения Андрея попал Решетник.

Он сгибался и разгибался, корчась от хохота, как клоун на манеже.

Он упивался бессилием людей. Растоптанных, униженных почти уже не людей. Наслаждался по-настоящему – до исступления, до оргазма.

И когда, отсмеявшись, он хлопнул в ладоши, показывая, что концерт окончен, и пошел к вертолету мимо Андрея, на его светлых летних брюках, в паху, расплывалось темное пятно.

– Всё, всё! – крикнул он охране. – Скатывайте ковры! Тёлочки, живо в кабину! Отбываем!

– А с этими двоими что? – спросил Никитка. – Пристрелить?

– Пускай живут! – весело отозвался Решетник. – В благодарность за хорошую охоту. Неожиданную, конечно, но классную. Давно такой хорошей охоты у нас не было!

– И даже никого не порешили, – как бы поддакнул Никитка, но в его голосе явно сквозили сожаление и разочарование.

Лопасти вертолета начали раскручиваться, мелькая над поляной стремительными тенями, и под грохот взлетающей машины Андрей снова потерял сознание. Теперь-то уж точно ничего нельзя было изменить.

3.

Боль означала одно: он жив.

И еще что-то означала. Что – он сразу и не понял. И лишь когда открыл глаза, сообразил: боль кричала, что его изуродованное тело куда-то тащат.

Над головой мелькали ветки, выше – голубело небо. В нем – рваные белые облака. А Андрея передвигали. Оттого и боль была разной: каждый пенек, каждый сучок, каждая ямка отзывалась новым видом боли.

Боль оказалась на редкость многообразна. Как спектр солнечного луча. Как палитра веселого художника. Да и рисунки мучений, выводимые ею, пылали неистощимой дьявольской фантазией.

Андрей застонал. Движение прекратилось, и над ним склонилось виновато-радостное лицо Толяна.

– Пришел в сознание? Молодец! Андрюха, мы еще выкарабкаемся!

Андрею хотелось сказать, что вот карабкаться-то как раз и не надо – слишком больно. Но не сказал. Даже губу прикусил, чтоб не дай бог не сорвалось. Потому что это была бы жалоба. А жалобы бессмысленны – это раз. Второе – жалобы вредны. Ведь Толян мог принять жалобу во внимание и остановиться. А останавливаться нельзя было ни в коем случае. Наоборот, надо двигаться быстрее, как можно быстрее! И пусть Андрею сейчас больно, но они выйдут к людям – и люди окажут помощь. Прежде всего – медицинскую.

Андрею, конечно, уже не быть прежним красавцем, но переломы можно залечить. А, раз так, то надо сделать все, чтобы их залечить. И даже если после этого навсегда останешься уродливым – это не помеха для мести. А месть теперь – главное в его жизни. Решетник оставил его в живых? Это ошибка, может быть самая большая ошибка в жизни олигарха!

– На чем ты меня тащишь?.. – просипел Андрей.

Тихо так просипел, натужно. Но Толян услышал.

– На палатке. Расстелил палатку, перевязал тебя, как мог, и вот – везу. К реке. Там уже полегче будет. Я плотик собью – поплывем. Плыть-то всего километров десять. Я смотрел по карте – там поселок, там нам помогут!

– Ага, – сказал Андрей.

Или хотел сказать? Собирался да не сказал? Он и сам не мог этого понять. Потому что вновь отключился. И пришел в себя уже под плеск воды.

Над головой опять высилось небо, но уже без веток, а барашки облаков в нём слегка покачивались.

– Плывем, Толян? – пробормотал Андрей.

– Плывем...

– А почему я мокрый?

– Да, понимаешь... Я ж не специалист по плотам... Я старался – и деревья потолще выбирал, и хвороста тебе подстелил, чтоб повыше было, но все одно – просачивается, подлюка! И откуда только берется...

– До поселка далеко?

– Поселок мы уже проплыли... Никого там нету. Врет карта. Когда-то был, а теперь остались одни стены. Да окна пустые. Да проваленные крыши. Я уж, кричал, ходил – никого...

– А дальше есть поселки?

Было невероятно трудно заставить себя говорить. Потому что каждое произнесенное слово означало новую боль. Но Андрей упрямо продолжал говорить. Он не мог позволить боли пересилить себя. Если даже простая боль возьмет над ним верх, то что тогда говорить о Решетнике?

– Дальше? Да нарисовано-то их много, а что там на самом деле?.. Не боись, Андрюха, прорвемся! Куда-нибудь река нас да вынесет!

Голос Толяна был подчеркнуто бодр. Он старался утешить, но Андрей не нуждался в утешении.

– Я не боюсь ничего! – твердо сказал он.

Или прошептал? Или лишь шевельнул губами?

– Что? – склонился к нему Толян.

Но веки Андрея уже опустились, а губы расслабленно приоткрылись, и из их уголка скользнула тонкая ниточка слюны.

– Эх, ты, дружище... – тяжело вздохнул Толян, поправляя запрокинутую голову Андрея.

4.

"Я что-то должен был сделать..." – вспомнил Андрей. Но что?

Ах, да! Отомстить!

"И для этого я должен выздороветь. Обязательно! Совсем выздороветь? Вряд ли это удастся. Но переломы должны полностью зарасти. Я ведь должен буду двигаться: ходить, бегать, бить. Возможно, стрелять. Я должен хорошо отомстить!"

Он открыл глаза. Было темно. И его не качало. И плеска волн не слышно – значит, он не на плоту.

Распахнулась дверь, в темноту ворвался резкий электрический свет вместе с громким, чужим голосом:

– Ну и что? Ведь сам же слыхал! Никого из района они прислать не могут! Так что выбирай – или я буду оперировать, или никто!

– Но вы... Вы ведь выпимши... – этот голос Андрей знал – это был голос Толяна. И опять эти панические нотки! Ну нельзя же быть таким нервным.

– Я? – хохотнул незнакомый голос. – Да я нормальный! Я такой только и бываю! А если б я трезвый был – вот тогда уж точно, оперировать бы не смог! Руки бы дрожали!

– А нельзя ли подождать?.. Отложить операцию? Хоть чуть-чуть? Вдруг кто-нибудь за это время сможет приехать? Может, мы еще раз позвоним?..

– Чудик ты! Довел своего дружка до полного абзаца, а теперь ждать собрался? Да ты ж посмотри, посмотри что у него делается: гангрена всех конечностей! Думаешь, речная водичка стерильная? Ха! А ты его раны в ней столько времени полоскал!

– Я не полоскал. Я вообще старался не смачивать... Я бинтовал...

– Ага, бинтовал он! И добинтовался. Смотри на его ноги... Да не отворачивайся, смотри! Видишь где проходит граница омертвевших тканей? То-то же! А через три часа она будет еще выше – уже в паху. И тогда – прости-прощай! Если в малый таз инфекция проникнет, так уже никто не спасет его. Хоть какое светило прилетит к нам. Хоть из самого Петрограда. Так что резать надо прямо сейчас! Если, конечно, хочешь, чтоб твой дружок жив остался. А если не хочешь – так зачем тогда тащил его в такую даль? Оставил бы помирать в лесу. Или даже прибил бы, чтоб он не мучался. Так бы честнее было!

Андрей тоже хотел принять участие в разговоре, тоже что-то сказать, что-то важное – он и сам не знал что, но это, несказанное, было очень-очень важным... А сказать-то как раз и не получалось. Он лежал и молчал. И это было странно.

Не менее странным было и то, что ему удавалось видеть сразу всех троих: и врача в замызганном белом халате, и растерянного, сгорбившегося Толяна, и... себя.

Вот он, Андрей, лежит на какой-то высокой кушетке. Кушетка застелена желтой клеенкой. А он лежит голый, руки и ноги странно вывернуты – как будто в них образовались дополнительные суставы. И еще этот запах!.. Отвратительный, гнилой запах! И идет он именно от него, от Андрея – от его рук и ног.

– Да ты, пацан, зря боишься! – хохотнул доктор. – Я этих операций знаешь сколько переделал пока здесь работаю! О, брат! Думаешь, ты один такой, кто приволок дружка из лесу в терминальной стадии? Да мне все время таких тащат – и охотники, и лесники... Ну не совсем таких – ты уж тут особенно постарался, иссекать круто придется!..

– Но, может быть, хоть руки удастся спасти? – умоляюще проблеял Толян.

– Ну, чудило! Ну объясняю же: попадет инфекция в грудную полость – кранты! Пока гангренозная только конечность – стоит ее удалить, и все в порядке. Но когда гангрена дойдет до грудной полости – пиши пропало. Там же все жизненно важные органы, в груди-то! Там же уже ничего не отрежешь! Понял, дурилка?

– Так у Андрюхи, получается, совсем ничего не останется – ни рук, ни ног? – убитым тоном спросил Толян. – Что я скажу его маме?

– Зато живой будет, мама обрадуется! – уверенно заявил доктор. – Ты ж этого хотел? Чтоб он живой был? Вот он и... эй! Как там тебя – Андрюха! Ты что, помер тут, пока мы разговариваем?

Врач склонился над гниющим телом, закрывая Андрея от самого себя, что-то там пощупал, приподнял веко и заорал, обращаясь в коридор:

– Катюха! Катя! Быстро сюда! Бегом! У нас пациент дуба врезает! Неси срочно!..

Но что надо срочно нести Андрей слушать уже не стал. Он мельком глянул на медсестру, вбегающую в комнату с какой-то большой железной банкой в руках – и медсестра, стремительно уменьшаясь, осталась внизу, в маленьком, будто кукольном, помещеньице. Мельтешила там вместе с доктором, но это уже было плохо видно сквозь крышу прямоугольного барака, гордо именуемого "Усть-Кундрюченская участковая больница".

А вокруг стояла ночь. Лежала ночь, висела ночь. Звезды сверкали яркие, неимоверные. Они усеивали небо часто-часто, попадая даже на землю – Андрей видел звезды и внизу – это был их блеск, отраженный в ленте ночной реки – широкой, просторной.

И от звездного блеска река становилась похожа на автостраду в час пик, когда множество автомобилей протыкает ночную темноту светом фар – но это было красивее автострады. Гораздо! И много величественнее.

Андрею хотелось любоваться еще и еще, но кто-то грубо рванул его вниз. Заставил кувырком лететь, катиться под откос – прямо в боль, в медицинский барак, в ненавистную жизнь...

5.

– Андрюшенька, к тебе пришли! – сказала сестра Людка, заглядывая в комнату и сладко улыбаясь.

Она теперь всегда сладко улыбалась, заходя к нему. Так же сладко улыбались и мама, и папа. Они все делали вид, будто ничего страшного не произошло. Да и вслух это говорили (когда он мог их слышать): мол, не произошло ничего страшного. Достаточно того, что Андрюшенька жив. Уже это – счастье.

А плакала мама в ванной. Включала воду и думала, что он не слышит.

Где плакала сестра, он не знал.

Плакал ли отец? Он всегда учил сына быть мужественным и не сгибаться перед трудностями, но теперь сына не было – был живой обрубок: без рук, без ног. Тело и голова. Доктор не обманул – мастерски сделал операцию, удалил пациенту все гангренозные конечности – то есть абсолютно все. Не допустил распространения инфекции по телу. В послеоперационном периоде у пациента даже особых воспалительных процессов не было, швы зарастали хорошо, в плановом порядке. Андрей поправлялся на удивление быстро.

Но был ли этот обрубок Андреем? И вообще человеком? Или только головой, в которую вкладывали еду, животом, переваривающим съеденное, задницей, испражняющей переваренное?

– Кто пришёл? – удивился Андрей. И запаниковал, – никого не пускайте, никого не хочу видеть!

Но было уже поздно.

– Давай я поправлю тебе одеяло, – прощебетала сестра, все также приторно улыбаясь. – Вот, встречай гостей!

Это оказались его одногрупники по университету. Всё-таки решили нанести визит. Так сказать, "проведать больного".

– А ты совсем почти не изменился, – с ходу заявила Татьяна-староста.

– Да? – со всей возможной вежливостью отреагировал он, едва не скрипнув зубами от ярости.

– Ну, в смысле – похудел, конечно, – заторопилась она снять неловкость, – но лицо осталось такое же!

– Спасибо, – ровным голосом поблагодарил он.

Лицо ему охранники Решетника почему-то не разбили. И теперь выше одеяла все выглядело нормально. А что там, под толстым одеялом – этого не было видно.

– Вот, мы фруктов принесли, винограда, – продолжила светскую беседу Татьяна, – ешь, поправляйся!

Они не понимали. Как он может поправиться? Отрастить себе новые руки и ноги? Тут даже на виноград надежды нет...

Или они просто делали вид, что не понимают? Чтоб не травмировать лишний раз. Как делает вид мама, папа, сестра, лучший друг Толян. Вон он, прячется в уголке – прикидывается, будто он всего лишь один из одногрупников. Хотя бывает здесь, в этой комнате, каждый день, и он-то все понимает и знает!

А староста-Татьяна, кажется, всерьез введена в заблуждение нормальным видом его головы, торчащей из-под одеяла.

– Куда положить фрукты? – деятельно спрашивает она, пытаясь пристроить пакет на тумбочку возле кровати. – Может, ты попробуешь виноград? Он мытый! – и протягивала ему крупную аппетитную кисточку.

– Только если ты меня покормишь, Таня, – максимально спокойно ответил он, не делая попыток взять протягиваемое.

– Что? Ах да! – до Татьяны, наконец, дошло. Она густо покраснела и принялась ожесточенно запихивать несчастный виноград обратно в пакет.

Виноград запихиваться не хотел, топорщился, цеплялся. Места на тумбочке было мало – и все шло к тому, что Татьяна сейчас уронит пакет на пол, рассыпав подарочный набор по всей комнате.

– Подождите, девушка, я сейчас помогу вам!

Это сестренка кинулась на выручку оконфузившейся старосте.

– А? Что? – торопливо повернулась к ней Татьяна.

Яблоки все-таки посыпались на кровать, апельсины запрыгали по полу.

– Боже, какая я неловкая! – багровая от смущения Татьяна всплеснула руками, что привело к еще большей неловкости: пытаясь поймать убегающий апельсин, она нечаянно дернула за край одеяла, и случилось худшее, что могло случиться в этой ситуации: одеяло поползло вниз с постели. Обнажая то, что было им прикрыто – обрубок человеческого тела.

Дружное "ах!" вылетело из приоткрытых ртов одногрупников. Они увидели, что под одеялом-то почти ничего и не скрывалось – худой торс со впалым животом, выпирающие прутья ребер. И памперсы. Вот и всё.

Конечно для одногрупников это было потрясением. Все они видели тело Андрея – раньше, до того прискорбного случая. Вместе ходили на пляж, вместе были на даче у Анжелики Поспеловой, где шашлычками отмечали сдачу последнего экзамена летней сессии. А троих девушек (включая и Татьяну-старосту) Андрей допускал даже и до более близкого знакомства со своим телом.

Но сейчас тела практически не осталось.

– Человек-ящик...

Лорка сказала эти слова Анжелике на ушко, но Андрей услышал и заинтересовался:

– Лора, что такое "человек-ящик"?

– Какой ящик? – фальшиво удивилась та.

– Который ты сейчас назвала, – терпеливо разъяснил Андрей.

Сестра уже снова закутала его в одеяло до самого горла, и он опять стал совсем нестрашным.

– Это роман, – нехотя объяснила Лорка. – Одного японца.

– И что в том романе?

– Я не помню, давно читала.

– Ну, хотя бы в общих чертах?

– Там... там описывается жизнь... ну, одного человека... он тоже был без рук и без ног, – наконец решилась Лорка. – И лежал в ящике... жил в нем. Кажется, на свалке. Раз в день... или раз в несколько дней к нему приходила какая-то женщина, кормила его, убирала из ящика... Больше никто с ним не общался...

– Ну, и?.. – поощрил Андрей.

– И всё. В романе описывалось существование... ну, в общем, обычная жизнь этого человека. Его мысли, его чувства. Как он не мог подняться, повернуться, почесаться... Ну, в общем, ничего не мог...

– Ага. Спасибо. Ты всегда была очень начитанной, – одобрительно улыбнулся Андрей.

– Мы пойдем? – спросила Татьяна, кривя губы в жалком подобии дружеской улыбки. Обернулась к сестре Андрея. – Если что-то нужно будет, то вы говорите... или через Толю передайте. Он же у вас часто бывает...

– Мы обязательно передадим, – сказал Андрей. – Если что-то будет нужно. Спасибо, что пришли.

Одногрупники торопливо, почти хором, попрощались и гурьбой двинулись к выходу. Чувствовалось, что им не терпится скорее покинуть эту комнату, этот дом...

– Толян! – окликнул Андрей.

– Да, – друг с готовностью шагнул к кровати.

В прихожей входная дверь захлопнулась за последним посетителем.

– Чего, Андрюха? Поправить подушку? Или ты по-большому хочешь?

– Толян, я где-то читал, что делают такие электро-механические протезы, с датчиками. И датчики подсоединяют прямо к нервам. Вживляют в тело. И электрические импульсы, которые идут по нервным волокнам передаются напрямую на моторчики этих протезов. И этими протезами можно управлять как руками и ногами – только искусственными.

– Вот здорово! – натужно восхитился Толян. – Надо узнать! А я слышал про специальные инвалидные коляски, которыми управлять можно, знаешь как? Ни за что не догадаешься! Носом! Нажимаешь кнопки просто носом, представляешь? И коляска все делает, и едет куда захочешь! Ты только представь, как круто!

– Представляю. Дай мне все-таки несколько виноградинок. И постарайся выяснить про управляемые протезы, ладно?

6.

Ночь всегда оказывалась самой страшной порой.

Ночью, в темноте, становилось отчетливо ясно, что ничего он уже не сможет. Ни мести никакой, ни вообще ничего. И ждет его участь человека-ящика. Такого, который никому не нужен и всем мешает. И который настолько беспомощен, что даже покончить с собой не в состоянии – ведь для того, чтобы убить себя, нужны хотя бы руки...

И ничто ему уже не поможет – ни электрические протезы, ни кресло-каталка, которым можно управлять с помощью носа...

И еще в одно не верил Андрей. В то, что человек-ящик из японского романа мог выжить в своем ящике хотя бы несколько лет. Какие там несколько лет! От одних только пролежней он должен был загнуться уже через месяц.

– Ну чего ты орешь? Разорался! Не может она сейчас прийти к тебе! Никак не может! – прогрохотал вдруг прямо в ухо смутно знакомый громовой голос.

– Кто здесь? – ахнул Андрей, таращась в темноту.

– А то ты не узнал! – сыронизировал тот же раскатистый голос.

Андрей повернул голову, стараясь увидеть источник этих раскатов, и на фоне шторы, подсвеченной уличным фонарем, разглядел черный силуэт в монашеском балахоне.

– Это вы, Сверхсупер? Прошу вас – говорите тише. Разбудите весь дом!

– Да я-то как раз могу орать сколько угодно! Во всей округе только ты меня и слышишь. Потому что я уж точно никаких звуковых колебаний и других сотрясений вашего воздуха не произвожу. А вот ты-то чего орешь? Подлечил свою Иерихонскую трубу и опять вопишь! И сразу через столько измерений! Но Мага не может сейчас прийти! Понял? Не может!

– У нее, что, критические дни? – глупо хихикнул Андрей.

Ему стало легко и весело. Пусть он хоть сто раз человек-ящик, но рядом с его кроватью стоит великий Сверхсупер. А еще его слышит очень красивая девушка с прекрасным именем Магнолия. Причем, сразу через несколько измерений.

– Сам ты – критические дни! – строго прогромыхал Свехсупер. – Ей вообще не до тебя! Если хочешь знать, Мага – несчастная девушка. Ей самой помощь нужна все время, а ты, вместо того чтоб ей помогать, орешь белугой недорезанной, всё зовешь ее!

– Я? Помочь ей? Волшебнице и лесной фее?

– Да какая она волшебница! К тому же лесная! Придумал тоже. Ну, есть у нее некоторые способности... Но они же ей и в тягость.

– А я-то как могу ей помочь?

– Мне откуда знать? Но раз твоя Иерихонская труба настроена на Магу, значит, это неспроста, значит – можешь! А вместо помощи от тебя одно расстройство. Допросишься, я тебе эту твою трубу опять ампутирую. Этого хочешь?