Текст книги "Страницы незримых поединков"
Автор книги: А. Савельев
Соавторы: Егор Левен,Марлен Новохатский,Владимир Альтов,Вильям Савельзон,С. Стецюк,Илья Борисов,Виктор Логунов,В. Лукатин,Георгий Саталкин,Моисей Вайнштейн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)
Г. САТАЛКИН, С. СТЕЦЮК
Заговор будет раскрыт
I
– Лобов! Иван! К телефону!
Лобов быстро вышел из комнаты и по коридору прошел к дежурному.
– Иван Федорович? – услыхал он хрипловатый неторопливый голос члена коллегии ВЧК Фомина. – Быстренько давай ко мне. Да, есть для тебя новость. Какая? Хорошая новость. Ты завтракал? Вот и хорошо, жду.
Что могло случиться? За три месяца работы в Московской ЧК вызовы были всякие – и такие, как сегодня, ранним утром, и по ночам поднимали; с работы придешь, жуешь отрешенно оставленную тебе пайку хлеба, слушаешь, как гудят от усталости ноги, и вдруг: «Лобов! На выход!..» Но сегодня что-то такое было в голосе Василия Васильевича, что-то скрывалось за обычной его неторопливостью, вот хотя бы это «быстренько» – вырвалось словечко это у него, явно вырвалось. «Быстренько», а говорить стал еще медленнее, а? Что бы все это могло значить?
Через полчаса, соскочив с подножки весело перезванивающего трамвая, Иван Лобов, показав свое удостоверение часовому, почти бегом взбежал по лестнице и постучал в дверь кабинета Фомина.
– Можно?
– Как нельзя? Жду, входи давай.
Василий Васильевич, выйдя из-за стола, крепко пожал руку Ивану, с какой-то особой, тревожной лаской вглядываясь в худое, изжелта-серое лицо своего сотрудника, товарища младшего своего, которого он любил суровой и такой нежной любовью, от которой во сне по ночам глухо болело сердце.
Нет, московский климат явно ему не пошел впрок. В каком году они познакомились? В десятом? Нет, кажется, в двенадцатом, в Оренбурге. Крепкий, быстрый, в сущности, совсем еще мальчишка, но дважды уже привлекавшийся за участие в Иваново-Вознесенской социал-демократической организации. Затем год ссылки в Туркестан, откуда Лобов и попал в этот губернский пыльный, на самом краю Европы, городишко. Да, тогда щеки у него были свежее, губы, как у девушки, припухали… Как быстро, как стремительно летит время!
– Н-ну, выглядишь ты вроде бы вполне, – проговорил Василий Васильевич, отпуская наконец руку Ивана. – Опыта поднабрался, да? Хватка оперативная, кругозор, профессиональная наблюдательность… Мне говорили о тебе товарищи. Рад, Иван Федорович, за тебя. Располагайся, разговор у нас с тобой будет серьезный.
– А говорили – хороший, – улыбнулся совсем как-то по-детски Иван.
– Серьезный и есть, Ваня, хороший. Томить не буду, скажу сразу: тебе нужно возвращаться в Оренбург.
– Когда?
– Сколько тебе надо на сборы?
– Пяти минут хватит.
– Значит, немедленно. Документы твои уже готовы. А теперь слушай внимательно…
Поезд летел на юго-восток. Уголь был плохой, паровоз отчаянно дымил, гудел тонко и пронзительно. Скорее бы Оренбург! Обстановка там назревает крутая, можно сказать, чрезвычайная. После контрреволюционного мятежа белочехов вновь подняла голову дутовщина. Город наводнен вражеской агентурой, дутовскими шпионами, саботажниками, разномастными спекулянтами и просто грабителями и бандитами. Убийства из-за угла, нападения на советские учреждения. Какие люди погибли, какие друзья и товарищи! Уничтожен отряд Персиянова в Илецкой Защите, у Изобильной попал в засаду Цвиллинг со своими бойцами. Лобов вспомнил, как они сидели в губернской тюрьме все вместе с Цвиллингом, как объявляли голодовку. Тогда все обошлось благополучно. Ивану удалось бежать из тюрьмы, остальных товарищей освободили наши.
Нет, прав Фомин: борьба ужесточается, принимает все более изощренные формы, и в Оренбурге оказались не готовы к изменившейся обстановке. Полгода тому, назначенный комиссаром военно-народной охраны, он издал приказ, в котором говорилось об упразднении старой городской милиции. Вместо нее при военно-народной охране был создан отдел уголовной разведки, преобразованный впоследствии в отдел уголовного розыска. Вопрос об укреплении органов по борьбе с контрреволюцией и бандитизмом никогда не сходил с повестки дня. Сегодня он приобрел особую остроту.
Об этом свидетельствуют материалы специального заседания губисполкома в мае 1918 года, которое рассмотрело мероприятия, направленные на предотвращение готовящегося переворота в городе. Было прямо сказано, что постановка разведывательной и контрразведывательной работы не соответствует военному положению, на котором фактически находился город, да и вся Оренбургская губерния.
В отдел контрразведки, созданный при военно-революционном штабе, привлекались сотрудники без достаточной проверки. Чего только стоит случай с Матвеевым, который оказался дутовским агентом. Допускались случаи грубого нарушения революционной законности, самоуправства. Да, отдел контрразведки не решал возложенных на него задач. Дело дошло до того, что в частях Красной Армии допускается преступная провокационная агитация, «ведущаяся врагами народа с целью подрыва в войсках революционной дисциплины».
Выходя на станциях из душного вагона, покупая на станционных базарчиках кое-какие харчишки, Лобов все думал и думал о предстоящей работе, о том, что нужно реорганизовать штаб по борьбе с контрреволюцией и ее отдел контрразведки. Нужны более жесткие организационные формы, нужен порядок, строжайшая дисциплина. Ведь это же курам, а точнее, врагам, на смех: сам комиссар штаба Самойлов участвует в патрулировании города! Нет, так больше нельзя. Нужны профессионалы, а не дилетанты. Хватит и мягкотелости, хватит под честное слово отпускать на волю своих врагов.
Вот уже и Волга, за нею распахнулись бескрайние, всхолмленные слегка оренбургские степи. Дорога заканчивалась, заканчивалось время размышлений, анализ своей трехмесячной работы в Московской ЧК. С какими замечательными товарищами свела там его судьба!
II
1 июня 1918 года на базе штаба по борьбе с контрреволюцией и отдела контрразведки была образована Оренбургская губернская Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией, спекуляцией и саботажем. Возглавил ее Иван Лобов, и было ему в ту пору двадцать шесть лет.
Иван Федорович хорошо знал город. Впервые он сюда приехал, отбыв ссылку в Туркестане, в одиннадцатом году. Здесь, после очередного разгрома охранкой, налаживалась работа местной группы РСДРП. Заметную роль в возрождении организации играл политический ссыльный Василий Васильевич Фомин, – вот еще откуда пошла их дружба!
Первое время он еще часто вспоминал те удивительные дни, когда он устроился работать приказчиком в мануфактурный магазин, а все свои вечера, частенько даже и ночи, отдавал партийной работе. Последующие события, оперативная работа, которой он посвящал всего себя без остатка, отодвинули эти воспоминания в самый далекий уголок его души. Полузабытые, а то и вовсе забытые, они все-таки продолжали невидимыми родничками питать его, придавать ему силы.
Возглавив губчека, Иван Федорович попытался нарисовать себе общую картину контрреволюционного подполья в Оренбурге. Для этого он потребовал себе все имеющиеся материалы, которые накопились в штабе по борьбе с контрреволюцией, следственной комиссии ревтрибунала, а также в военно-революционном штабе. Нередко он сам выходил на городской рынок, на Зеленый базар, на привокзальную площадь, смотрел, слушал, вступал в обычные разговоры. Он и своих сотрудников учил слушать, наблюдать, делать безошибочные выводы с помощью совершенно обыденных каких-то мелочей, невзначай оброненного слова, походки, выражения глаз…
Ему нужно было ощутить живое, разнообразное дыхание города. В каком бы глубоком подполье ни находилась контрреволюция, сколь бы ни были опытны дутовские эмиссары, они обязательно должны оставить след «на поверхности». Тем более, если это подполье активизируется. Тут неурочный скрип двери, мелькнувшая в предрассветном сумраке серая тень могут сказать очень многое.
О том, что подполье активизируется, говорили и другие факты. По городу поползли дикие, совершенно провокационные слухи, но обыватель им охотно верил. На заборах, в лавках, магазинах, на стенах домов, где размещались советские учреждения, стали появляться антисоветские листовки и воззвания. Одну такую листовку Иван Федорович содрал со стены, идя утром на работу в губчека. Он кожей, всем своим существом ощущал приближение грозы.
– Мы должны себе сегодня задать вопрос, – говорил на оперативке Иван Федорович, – и получить на него максимально точный ответ. Суть вопроса в следующем: нам известно, что в городе имеется белогвардейское подполье. Нами приведена в порядок патрульная служба, мы стали больше арестовывать вражеских агентов, дутовских разведчиков, связных и других лиц, работающих на контрреволюцию. Разрозненный зачастую прежде саботаж принял в последнее время целенаправленный характер. Дальше. Мы имеем множество побочных, косвенных примет, деталей, признаков усиления белого подполья: слухи, толки, листовки, активизация уголовного элемента. Все это нам говорит: подполье готовится к выступлению. На основании этого мы можем также сделать заключение о том, что и дутовские войска склонны к решительным действиям. Когда? – вот в чем для нас с вами суть вопроса. Чтобы ответить на него, мы должны нанести по подполью упреждающий удар.
Но времени на подготовку хорошо продуманной и организованной операции жизнь чекистам не отпустила. События нарастали стремительно. Началось все с вполне ординарного, может быть, даже и случайного ареста. Неподалеку от базара был задержан невзрачный на вид мужичишка. («Уж больно он высматривал кого-то», – так потом объяснял причину внимания к нему сотрудник губчека.) Документов у него не оказалось. Назвался Семеновым, Иваном Лукичом, проживающим якобы неподалеку от Оренбурга, в деревне Сергиевке. Но на допросе он назвал другую деревню, перепутал отчество. На самом деле это был связник. Шел он в Александровскую больницу на связь с фельдшером Червяковым.
В это же время в губчека поступило анонимное письмо, в котором говорилось о том, что на квартире доктора Крыловича по вечерам собираются какие-то подозрительные люди – не пьют, песен не поют, женщин не приводят. За квартирой доктора было установлено наблюдение. И оно дало неожиданные, прямо-таки ошеломляющие результаты. Совершенно отчетливо, во-первых, проявилась связь между Крыловичем и братьями Червяковыми («Семенов» о втором Червякове ничего не знал). Во-вторых, у доктора оказалось подозрительно много пациентов. Их взяли «на поводок», и они привели к другим явочным и конспиративным квартирам. Особенно много этих гнезд оказалось в Форштадте, казачьей окраине города.
Между этими центрами подполья шла интенсивнейшая связь: приходили какие-то подозрительные люди, под гражданской одеждой которых угадывалась строевая выправка, приезжали подводы – то с сеном, то с дровами…
В губчека принимается решение: удар наносить немедленно. Силами чекистов тут не обойтись. К операции следует привлечь военно-народную охрану, бойцов Челябинского отряда и личный состав Первого Уральского полка.
В ночь на 17 июня операция началась.
…Ночь была теплой, пасмурной. Сирень в этом году зацвела поздно – в мае долго держались холода. В темноте грозди цветов казались дымом – тонким, пепельным, одуряющим. Где-то неподалеку страстно, самозабвенно бил, выводил свои трели соловей. Иван Федорович, переложив наган в боковой карман пиджака, тихонько отворил калитку, вслушался в тишину и, уже не таясь, озабоченной деловой походкой направился к крыльцу докторской квартиры. Сначала он дважды дернул за ручку звонка и только потом, через несколько секунд, три раза стукнул костяшками пальцев по двери.
– Кто там? – раздался настороженный негромкий голос. Свет в комнатах не зажигали, окна были темны.
– Я от Червякова, Валериана, – так же тихо сказал Иван Федорович. – Откройте, доктор.
Человек, стоявший за дверью, затаился. Тогда Лобов сказал:
– У моей жены высокая температура…
Должен был последовать вопрос: «Какая?», на что Лобов должен был ответить: «Тридцать восемь и три», но за дверью продолжали молчать, тишина наступила какая-то провальная, даже соловей почему-то перестал выводить свои трели, и в груди у Ивана Федоровича похолодело.
– Я понимаю, – быстрой офицерской раздраженной скороговоркой проговорил он, – пароль на эту ночь сменили. И, как всегда (это он уже наобум), у нас не потрудились поставить в известность всех, это ч-черт знает что такое! Прошу вас в таком случае завтра к десяти утра – и чтобы без опозданий! – быть у Никифора Семенищева.
Лобов (опять наугад, на арапа – его уже, что называется, несло) назвал фамилию хозяина форштадтского подворья, вокруг которого особенно густо вилась всякая подозрительная «мошкара».
– Что вам угодно? – наконец глухо проговорили по ту сторону двери.
– Болваны! – бешеным шепотом закричал Лобов. – К-конспираторы! Вы держите меня на крыльце черт знает сколько! Рискуете сами и меня подвергаете страшному риску!..
Сердце страшно колотилось, в горле от доцветающей, тленной сирени першило, откуда-то из глубины груди поднимался кашель, и он не выдержал, закашлял глухо, мучительно и сквозь приступы его услыхал, как щелкнул английский замок и хрустнула дверная цепочка. Дверь отворилась.
– Входите же… быстрее, – услыхал он недовольный голос. – С кем имею честь?
Шагнув в пахнущую лекарствами темную прихожую, Лобов, подавляя кашель, тихо сказал:
– Председатель губчека Лобов… Ваш дом, Крылович, окружен. Так что давайте без шума и без паники. Посторонние в доме есть?
В открытые двери уже бесшумно входили чекисты.
Крыловичу был предъявлен ордер на обыск и арест, привели понятых. У хозяина квартиры долго был такой вид, будто его только что оторвали от сладкого сна и он никак не может понять, что вокруг него происходит. Жена Крыловича, кутаясь в шаль, оцепенело смотрела на абажур подвесной керосиновой лампы. Лицо ее казалось зеленым.
Обыск провели быстро и тщательно. В тайнике обнаружили списки части заговорщиков, адреса неизвестных чекистам явочных квартир. Тотчас же по ним были отправлены группы захвата. К утру в губчека стали стекаться сведения о проведенной в эту ночь операции. Обыски и аресты провели по всему городу, в том числе и у братьев Червяковых. Особенно богатый «улов» дал Форштадт: арестовано свыше сорока человек, изъята переписка с дутовским и другими белогвардейскими центрами страны, обнаружено офицерское снаряжение, около шестидесяти винтовок, личное оружие, шашки, гранаты, взрывчатка и другие боеприпасы.
В эту ночь и потом весь день Иван Федорович так и не сумел выкроить несколько часов для сна. Началось следствие, шли допросы, вырисовывалась картина белогвардейского, белоказачьего подполья в Оренбурге.
Контрреволюционная организация стала сколачиваться в первые же дни установления Советской власти в городе. Основным поставщиком «кадров» было белогвардейское офицерство. Бывшие профессиональные военные бывшей царской армии так и называли себя – «организация господ офицеров Оренбурга». Вербовка велась интенсивно; новобранцев принимали из числа тех, кто укрывался, оставшись в городе; пополнение шло прямиком из частей дутовских и других белогвардейских армий.
Вот одно из свидетельств. Допрашивался штабс-капитан Крашенинников.
– Когда вы прибыли в Оренбург? С какой целью?
– В Оренбург я прибыл в начале февраля 1918 года. Мне поручено установить связи с офицерскими организациями, мы знали, их в городе немало.
– Кто вам давал такое поручение?
– Задание мне дал бывший командир корпуса генерал Келлер. Одну из офицерских организаций я нашел довольно-таки быстро. В городе у меня были товарищи, давние мои знакомые, офицеры, – бывшие теперь, конечно, – братья Костелевы. В соответствии с инструкциями, полученными мною, мы установили контакты с другими группами, координировали наши действия, вовлекали в нашу работу проверенных, надежных людей…
Следственные материалы показали, что в городе складывалась благоприятная обстановка для проникновения и укрытия белогвардейцев. Этому способствовали родственные связи форштадтских казаков с дутовскими белоказаками, плохо поставленная до сих пор контрразведка, недостатки в службе патрулирования, проверки и установления подозреваемых личностей. Несомненно, все это было на руку врагу.
Использовали дутовцы и такой прием. Под видом раскаявшихся в Оренбург вернулась целая группа казаков. Они заявили о своей приверженности Советской власти. Возглавлял эту группу Никифор Семенищев, у которого в пригороде был свой дом.
Кроме офицеров и белоказаков в подполье входили различные чиновники, представители карательных органов, бывшей царской охранки, буржуазная интеллигенция. Кроме того, монархисты, кадеты, правые эсеры и прочие «социалисты» – всех их объединила лютая ненависть к Советской власти. У правых эсеров, например, боевая группа насчитывала около 50 человек.
– Словом, – подвел на одном из оперативных совещаний предварительные итоги Лобов, – контрреволюционная организация в нашем городе создала вполне дееспособную боевую структуру, хорошо продуманный план действий, запасы оружия, отлаженную связь с дутовскими подразделениями. Из всего этого нам нужно извлечь и хорошенько запомнить урок, который состоит, пожалуй, не столько в том, чтобы «взять» подполье накануне его выступления, сколько в том, чтобы не дать возможности ему организоваться, сплотиться, окрепнуть.
Суровое было время, беспощадное. Гражданская война разгоралась. Работать приходилось на износ, сутками. Кашель все больше и больше одолевал Ивана Федоровича, появилось кровохарканье. Для того, чтобы поправить как-то здоровье, его направляют в Ташкент. Но и здесь было не до себя. Чуть-чуть подлечившись, Лобов активно включился в формирование и организацию Туркестанской ЧК. Принимает он непосредственное участие в раскрытии заговора английского разведчика Бейли и в подавлении эсеровского мятежа Осипова. После чего Лобов направляется для чекистской работы в подразделения Красной Армии. Он становится начальником особого отдела Ташкентской группы войск, а затем начальником особого отдела Актюбинского фронта.
Здесь под его руководством и при непосредственном участии проводится ликвидация опаснейшей авантюры бывшего командующего фронтом эсера Колузаева. Он был снят за развал фронта, но не подчинился решению Военно-революционного совета республики, нового командующего фронтом признать отказался, колузаевцы стали проводить провокационную работу в армейских частях. При аресте и разоружении мятежников Лобов едва не был зарублен, только выдержка, хладнокровие и немалый уже опыт оперативной работы помогли Ивану Федоровичу избежать смертельного исхода.
В непрерывной работе, в открытых сражениях, в стремительных схватках с затаившимся врагом, готовым из-за угла нанести удар в спину, в ночных анализах событий, ситуаций, следственных материалов промелькнуло лето. Сил порою уже не хватало. Он держал себя только железной своей волей, спешил сделать для революции, для победы Советской власти как можно больше.
К осени 1919 года получен новый приказ, из которого следовало, что И. Ф. Лобов переводится в Оренбург на работу в особый отдел при РВС Первой армии. Горячо, энергично, умно берется он за дело на новом месте. Но силы его тают. Товарищи с беспокойством и тревогой следят за состоянием его здоровья.
Тревожные вести о самочувствии Ивана Федоровича долетают и до Москвы. Василий Васильевич Фомин обратился с письмом к начальнику особого отдела Первой армии Чибисову: «Он очень равнодушный к себе человек. Работать ему ни в коем случае нельзя. Я его хорошо знаю с 1912 года по тюрьме. Для нашей партии он человек безусловно дорогой и нужный».
Лобову был предоставлен отпуск, оказана материальная помощь, но туберкулез легких продолжал прогрессировать. Он еще работает. Побывал с докладами о событиях в Ташкенте и на Актюбинском фронте в Москве, в ВЧК. Он еще бодрится, держит себя в руках. Но возвратился в Оренбург уже по сути дела безнадежно больным человеком.
17 января был день его рождения, а 19 февраля, прожив еще чуть больше месяца, он умер.
И было Ивану Федоровичу Лобову 28 лет.
Всю свою короткую, яркую жизнь он отдал революции.
М. НОВОХАТСКИЙ
Из записок чекиста
Всматриваюсь в фотокарточку Клейменова и ловлю себя на мысли, что уже видел этот пронзительный взгляд, щеголеватые ухоженные усы, лихо подкрученные вверх. Он очень похож на Чапаева. Ну вот, теперь вспомнил. Тогда, в 1934 году, в здании совпартшколы на улице Ленина, нас, босоногих огольцов, много набивалось в небольшом зале, где по воскресным дням слушателям показывали фильмы. Малышей пропускали сюда бесплатно, но с условием, что мы не будем занимать стулья и скамейки и, главное, свистеть и кричать. Именно в этом зале я впервые увидел кинофильм о Чапаеве. Рассказывать о том, с каким чувством все мы, и взрослые и дети, выходили из зала на улицу, не буду. Словами эти чувства не передать.
А на следующий день мы с Витькой Логиновым под крыльцом дома Трофимовых занялись любимым делом: просмотром стеклянных фотопластинок, которых тут было несметное количество. Михаил Михайлович Трофимов был известным в Оренбурге фотографом. По непонятным нам с Витькой причинам использованные пластинки фотограф не выбрасывал, а складывал под крыльцо, между полом веранды, стоящей на столбиках, и землей. За десятки лет этих пластинок накопилось видимо-невидимо, многие из них были поколоты, от других фотослой отстал и легко шелушился под нашими пальцами.
Витька, мой закадычный дружок, тайно надеялся найти негатив своего отца – начальника штаба 1-й Оренбургской дивизии, умершего год назад от туберкулеза и многочисленных ран, полученных в боях за Оренбург. Мне же было просто интересно рассматривать пластинки, где, как я знал от других, черное на фотографии выглядит белым. И вот на одной их них я увидел Клейменова. Нет, тогда я был глубоко убежден, что это Чапаев, и доказывал Витьке, что Василий Иванович мог свободно приехать в Оренбург и сняться у Трофимова. Меня тогда уже поразил строгий взгляд, направленный на мое левое плечо, будто он – Чапаев-Клейменов – видел что-то очень важное за ним. Но больше всего запомнилась шинель, из-под которой виднелась еще одна, такая же толстая и серая.
– Это чтобы не прорубила беляцкая шашка, – убежденно сказал Витька. Я ему поверил.
Теперь-то я точно знаю, что тогда на фотопластинке видел Дмитрия Ивановича Клейменова, отважного комиссара и чекиста.
Удивительными бывают переплетения жизненных путей. В этом я еще раз убедился, будучи в командировке в Красногвардейском районе. Я собирал материал для радиопередачи об обманутых людях, уехавших в Западную Германию за жар-птицей, а теперь в письмах к родственникам оплакивающих свою судьбу. Бывший колхозный бухгалтер, а ныне пенсионер Петр Карлович Н., с горечью пересказывал мне письмо своей сестры, поверившей сладкоречивым западногерманским радиоголосам, а теперь умоляющей брата помочь ей вернуться на Родину.
Рассказывая о мытарствах своей сестры, Петр Карлович сокрушенно закончил: «Вы не представляете себе, как мне стыдно односельчанам в глаза смотреть. Будто не Анна, а я предал нашего отца и дядю, отдавших жизнь за революцию, за Советскую власть в Оренбуржье». У меня почему-то невольно вырвалось:
– А ваш отец не с Дмитрием Клейменовым вместе воевал?..
– Да, – удивленно ответил мой собеседник, – а вы откуда его знаете?
– Но он же из Ивановки. Волость-то одна.
Петр Карлович посмотрел на меня испытующе, а затем сказал:
– Вы знаете, у меня есть тетрадь с воспоминаниями моего дяди Якова. В ней немало написано о Клейменове и других оренбургских чекистах. Эта тетрадь – наша семейная реликвия, мы ее очень бережем, но, честно говоря, не убеждены, что в ней все правда. Дело в том, что дядя Яков был человек с буйной фантазией.
Стоит ли говорить о том, что через несколько минут я уже держал в руках сшитую из разрозненных, порой разного формата листов, довольно прилично сохранившуюся тетрадь, на титульном листе которой каллиграфическим почерком было выведено: «Из записок чекиста».
Воспоминания Якова мною были прочитаны залпом здесь же, в горнице дома Петра Карловича. И тогда уже меня поразила дотошная педантичность автора в указании дат, фамилий, улиц. Здесь же были ссылки на официальные документы, протоколы заседаний губернской ЧК. Обвинения Якова в буйной фантазии были явно необоснованны.
Да, хорошо, что есть еще люди, которые бережно относятся к семейным реликвиям. Эти альбомы, дневники, памятные вещи помогают хоть в малой доле восстановить давно ушедшее время. Сколько бесценно дорогого уходит в небытие из-за нашего незнания, равнодушия, нелюбопытства! А ведь в этих свидетельствах прошлого заключена огромная воспитательная сила.
Двадцатые годы. У кого из современников не дрогнет сердце от прикосновения к событиям героическим и романтичным. Молодая республика защищает себя от бесчисленных врагов, смело ломает старую государственную машину, старую классовую мораль и провозглашает новые ценности.
Впрочем, это для нас далекие годы кажутся романтичными, а для участников они были тяжелыми и голодными. Следы разрухи и запущения были видны всюду. Губернский город Оренбург, как и Орск, и Бугуруслан, жил тревожно, в ожидании предстоящих перемен. Среди обывателей ползли слухи о новом наступлении Дутова, о зверствах карательного отряда прапорщика Сальникова, об антисоветском перевороте Сапожкова в Бузулуке… Каждый уезд имел своего атамана. Порой в банде насчитывалось с десяток головорезов, никакой идейной платформы у них не было. Было желание пограбить. И грабили, и убивали.
Неспокойно было в казачьих селах. Большинство казаков, которые не ушли с Дутовым, считали, что Советская власть должна оставить за ними прежние привилегии. Казачьи земли, лесные угодья – неделимы. Кацапам, то есть пришлым, неказакам, здесь ничего принадлежать не может.
А тут еще неурожай. В 1921 году собрали всего по 60 килограммов с десятины. Где голод, там тиф, туберкулез, беспризорщина.
В Оренбургском губкоме партии приходилось оперативно решать многие проблемы. Однако из сотни больших и малых дел главным было укрепление Советской власти на местах, защита Оренбуржья от классового врага. Губком партии стягивал в Оренбург наиболее зрелых коммунистов, имеющих опыт организаторской работы. Из Шарлыкского района был отозван командир отряда ЧОН Клейменов.
Май. 1921 год
(Из записок Якова Н.)
Май в наших краях – лучший месяц. Сочная зелень радует глаз, всюду буйство красок от соцветий сирени, шиповника, черемухи. Но такого, как этот, я не помню. Печет, как в июле, южный горячий ветер гонит пыль. Старики говорят, что таким был май в голодном 1911 году.
Ко всем несчастьям, председатель волисполкома приказал мне встречать на станции все поезда и не разрешать снимать с них тифозных больных. Пусть везут в Оренбург или Бузулук: там им могут помочь, а у нас один исход – в ящик. Как не отнекивался, вручили три мотка выстиранных бинтов, немного корпии и бумажный фунтик хины. Тоска и только. От невеселых дум отвлек станционный колокол: прибывал со стороны Сорочинска состав теплушек. Из первой на ходу выскочил коротконогий красноармеец и, увидев мою повязку, требовательно крикнул:
– Врача надо! Командир наш занедужил. Может, тиф или другая какая зараза.
Я объяснил красноармейцу положение дел на станции, а сам тем временем решил посмотреть на больного. И кого, вы думаете, я увидел? Димку Клейменова, геройского нашего друга. Лежал он иссиня-мраморный – под кучей шинелей, глаза закрыты, скрипит зубами, а сам трясется.
– Вчера был в форме, смеялся, – рассказывал красноармеец, – а сегодня, видишь, как разрисовало, не иначе, тиф.
– Сам ты тиф, – возразил я. – Не видишь, что ли, лихоманка трясет его.
– Откуда ты так точно знаешь? – обрадовался коротконогий.
– От верблюда. Командир ваш – Клейменов Дмитрий, ивановский он. С ним мы вместе от дутовцев в восемнадцатом прятались. Вот с тех пор и мается он этой лихоманкой, – сказал я. И, пока окружившие нас красноармейцы приходили в себя от удивления, достал хину и отсыпал из фунтика на спичечный коробок.
– С водкой ее пользительнее принимать, – сказал кто-то с уважением.
Я согласился. И через несколько минут тесаком разжали Димкину челюсть и влили ему нашу суспензию. Смотрю, глаза не открывает, а кадык ходит – значит, нормально.
Вот так и уехал с Клейменовым в Оренбург и стал сотрудником губЧК. Не скажу, что мне поручали ответственные операции, но и не без пользы для дела революции находился там.
Аппарат ЧК был небольшой, а дел невпроворот. Особо беспокоило нас наличие контры в городе. Были случаи, когда ночью стреляли в патрулей, в окна губкома партии и даже нашей ЧК. Вот в те неспокойные дни и произошла накладка, в которой, кроме меня, виноватых не было. Мог попасть и под трибунал, да Клейменов заступился. А дело было так. Писал я протокол допроса, который проводил Клейменов с задержанным на рынке последышем Елатомцева – Сергеем. Чтобы было понятно, расскажу о нем поподробнее. В 1917 году по ранению Дмитрий вернулся в Ивановку. А тут самая горячая пора выборов в Учредительное собрание. Местные богатеи своих делегатов хотят протолкнуть, ходят по дворам и уговаривают, а где и грозят крестьянам, чтобы голосовали за их избранников. Но не тут-то было. Клейменов, мой брат Карл и еще несколько фронтовиков такую агитацию повели среди односельчан, что нашим богатеям пришлось исходить злобной пеной. Слух даже пустили, что Клейменов получил от большевиков взятку в двадцать миллионов. Не помогло. Народ за Димкой пошел, а в восемнадцатом избрал его председателем волисполкома.
В июне восемнадцатого пошли дожди. Что может быть радостнее события для нашего оренбургского хлебопашца?! Все по селу ходят радостные, друг друга табачком угощают. А тут под утро в Ивановку ворвались наметом дутовцы. За главного у них прапорщик Сальников. Молодой, а кровопиец из кровопийцев. Чуть что – шашкой так и полоснет человека. По его приказу в этот день перед зданием волисполкома расстреляли 14 башкир, которых пригнали из Старо-Юлдашева.
Схватили дутовцы и Димку Клейменова. Заталкивая нашего председателя в амбар, хозяином которого был церковный староста, рыжий есаул пригрозил:
– Не боись. К вечеру догонишь краснопузых башкир.
Крутившиеся при этом разговоре деревенские мальчишки тотчас разнесли страшную весть по домам. Село забурлило, и все ивановцы двинулись к дому, где остановился Сальников. Тот не заставил себя ждать: вышел осоловелый от водки на крыльцо, а с ним хуторянин Елатомцев, известный в крае скупщик хлеба.
– Чего базарите, чего спокойно отдохнуть не дадите защитникам нашим?! – зло закричал Елатомцев. – Вишь, кого нашли защищать!
– Ты не шуми на нас, Иван Сергеевич, не пужай, – шагнул из затихшей толпы дед Афанасий, человек степенный, уважаемый. – Скажу тебе и господину атаману только одно: Клейменов – человек честный, на селе нет на него обиженных. Расстреляете его, в Ивановке вам делать будет нечего.
– Правильно! – закричали в толпе.
И вот тут-то произошло самое загадочное. До сих пор не знают ивановцы, что заклинило в пьяной башке кровопийцы Сальникова. Он уперся руками в перила крыльца и заплетающимся языком спросил:
– Это что, так думают все? Народ весь?
– Да, да!! – зашумела толпа.
– Ну, хорошо, – заключил Сальников, – отпустим мы вашего Клейменова, – тяжело развернулся и шагнул в избу.
Потом к вечеру, когда отрезвел Сальников и спохватился, дутовские казаки зашастали по домам, искали нашего председателя, но найти его было непросто. Так и уехал Сальников со своими головорезами не солоно хлебавши.
Вот теперь вы знаете, кто такой Елатомцев. А младший сын его Сергей был гаденыш из гаденышей. Весь в отца своего.
Веду, значит, я протокол, а тут Дмитрия Ивановича председатель губЧК вызывает к себе.
– Я мигом, – бросил мне Клейменов и стремительно, как всегда ходил, вышел из кабинета.
Описывать подробно всю гадость, которая произошла за эти пять минут, у меня нет желания. Такого позора я никогда раньше не переживал. Словом, сбежал от меня Елатомцев. До сих пор понять не могу, почему решил дать ему закурить? Вот и дал. Он меня в брюхо как саданул кулаком, я так и согнулся: ни вздохнуть, ни выдохнуть. А он в окно – и как не было. Часовой говорит, никого не видел, да и прохожие, кого удалось спросить, тоже руками разводят.
Отстранили меня от оперативной работы. Вот в эти дни бездействия, когда пришлось наводить порядок в документах нашей комиссии, и узнал я о настоящих чекистах. Об Авдееве, например. В январе 1922 года из Самарской губернии прорвались к нам потрепанные в боях остатки одной банды. Сабель восемьдесят насчитывалось. А возглавлял их бывший старший унтер-офицер Серов. Тот самый, который поддержал Сапожкова в Бузулуке. Ничего не скажешь, отчаянный рубака. Рассказывают, силы необыкновенной, ловкий, как черт. Свободно один против пятерых отбивался. Сам он из наших оренбургских краев. Знал, что прошлогодний голод пошатнул многих в сознании, породил недовольство, особенно среди казаков. Вот и надеялся пополнить свою банду за счет недовольных и тех, кто временно попрятался от Советской власти. Крупных сел, где ему отпор могли дать, Серов избегал, а обычно на рассвете врывался с криком и пальбой в маленькие хутора и станицы и начинал разбой. Всех, кто, на его взгляд, мог симпатизировать Советской власти, тут же расстреливал, дома их грабил, а затем сжигал.
Вред банда Серова наносила большой, а главное, была неуловима. Чуть что, уходила в казахские степи и там в известных только Серову припойменных зарослях Большой Хобды отсиживалась неделями. А затем вновь разбойничала.
Вопрос о поимке Серова был поставлен на губисполкоме, и там поручили ЧК в месячный срок покончить с бандой. Для ликвидации Серова выделили чоновцев и часть регулярных войск.
Вот тут в ЧК и была разработана операция по засылке в банду чекистов, под видом бежавших от преследований Советской власти кулаков и недовольных казаков. Нужно было узнать, где отлеживается банда, кто ей тайно помогает, каким вооружением она располагает. С заданием блестяще справился чекист Авдеев…
Тут автор вынужден прервать запись Якова. Это отступление необходимо. Во-первых, все факты, о которых говорилось выше, автором проверялись по немногочисленным архивным документам. Они скупы, лаконичны. Даты, фамилии и бесстрастно описанные события. В частности, о чекисте Авдееве, к сожалению, не названном по имени. О нем записано буквально следующее: «Чекист Авдеев имел при себе документы за «подписью Серова». Собрал полные сведения о банде и доставил их в губЧК. Они использовались при планировании операций против банды».
