Текст книги "Страницы незримых поединков"
Автор книги: А. Савельев
Соавторы: Егор Левен,Марлен Новохатский,Владимир Альтов,Вильям Савельзон,С. Стецюк,Илья Борисов,Виктор Логунов,В. Лукатин,Георгий Саталкин,Моисей Вайнштейн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)
В марте 1944 года немецко-фашистские захватчики в целях уничтожения советских людей и заражения инфекционными заболеваниями наступающих войск Советской Армии вблизи линии фронта в районе местечка Озаричи Гомельской области создали лагеря, в которых было согнано около 50 000 советских граждан, в том числе около 16 000 детей до 13-летнего возраста и свыше 13 000 нетрудоспособных женщин. Для распространения инфекции в лагеря поставляли тифозных больных.
В конце апреля – начале мая 1944 года 3-я рота в составе особой «Зондеркоманды-7а» и немецкие воинские формирования принимали участие в карательной операции против партизан и мирного населения на территории Пуховичского и Червенского районов Минской области, Осиповичского района Могилевской области. В ходе этой операции расстреливали и сжигали мирных советских граждан, уничтожали партизанские лагеря, сжигали деревни, грабили, задерживали людей для отправки в Германию.
В конце апреля полицейские 3-й роты, обнаружив в лесу недалеко от деревни Усохи Червенского района скрывшихся в землянках не менее 30 мирных жителей, расстреляли и забросали их гранатами, а затем сожгли.
1 мая 1944 года они же при проческе лесных массивов задержали большую группу советских граждан, скрывавшихся от карателей, приконвоировали их в деревню Усохи Червенского района и загнали в сарай. На следующий день они отобрали 300 человек, в основном стариков, женщин и детей, группами водили их в колхозный гараж и там расстреливали. После этого гараж с трупами подожгли. Оставшихся трудоспособных граждан отправили в г. Бобруйск для угона в Германию.
В конце июня 1944 года при отступлении немецко-фашистских войск оставшиеся в г. Бобруйске полицейские 3-й роты приняли участие в расстреле 40—60 советских граждан, доставленных из Бобруйской тюрьмы в расположение роты. При совершении этого злодеяния они конвоировали заключенных во двор штаба СД, ставили их на колени около траншеи и стреляли им в затылок из винтовок.
После совершения этого преступления полицейские прибыли в лагерь «Тростянец» Минского района, где за несколько дней до освобождения города Минска приняли участие в расстреле и сожжении узников, содержавшихся в этом лагере. В сарае, на штабелях бревен и в других местах на территории лагеря полицейскими 3-й роты было уничтожено 6500 мирных граждан, в основном женщин, стариков и детей. С целью сокрытия совершенных злодеяний все постройки с трупами в лагере каратели подожгли.
…Иван с детства пристрастился к технике, и все, что двигалось, тикало, стреляло, увлекало его своей тонкой взаимосвязанностью и причинностью, хитроумием, подгонкой и притертостью деталей.
– Ну, надо же, как это все придумано! – восхищался он, увидев какую-то новую машину или механизм. – И голова же у того, кто выдумал!
И немцев он особенно уважал за аккуратность, за умение устроить все так, чтобы все шло в дело, ничего не пропадало, за маленькие удобства, которые они умели себе создавать, за продуманность и порядок (они даже расстреливали не когда придется, а в специальные «расстрельные» дни – вторник и пятницу), за крепкие, не пропускающие воду сапоги и за автоматы «шмайссер». Полицейские из его батальона рассказывали, посмеиваясь, истинный случай, как он, не добив стонущего в груде уже охладевших тел, отошел от рва, расстелил куртку кого-то из расстрелянных, достал ветошь и летнюю смазку, аккуратно разобрал пулемет, – показалось ему, что пружина ослабла, – проверил, смазал, тщательно собрал, поклацал замком удовлетворенно и только потом вернулся к рву, лег за пулемет, поерзав задом, перебирая немецкими коваными сапогами, устроился поудобнее. И одиночным добил стонавшего.
– Куда проще было бы – финкой или из пистолета. Нет, он только из ручного пулемета, чудила! Далеко пойдет, – качали головами полицейские.
И свою автомашину, на которой он проездил много лет, до самого ареста, он тоже любил и ревниво оберегал. Когда уходил в отпуск, договаривался с заведующим гаражом:
– Никого из шоферни на машину не сажай, присмотри за ней, а то живо фары снимут или еще что.
Он любил хорошие рейсы и чувствовал подлинное счастье, какого не знал никогда в общении с людьми, когда он сам плотно и вкусно поел, бензобак полон под крышку, дорога не выстлана гололедом и не переметена бураном, а ровной черной лентой бежит под колеса, и ухоженная машина послушна ему, как когда-то был послушен ухоженный ручной пулемет.
Но он не любил, больше того – боялся тех, военных, лет воспоминаний. Нет, не только опасался проговориться кому-нибудь из знакомых, жене, детям, – это было исключено. Он боялся вспоминать даже про себя.
Он до ужаса боялся, что кто-то догадается.
Он никогда не «соображал» со всяким пьющим людом, когда тот раскладывал селедочку на в момент промасливающейся газетке и разливал по мутным стаканчикам водку, и его уже и не приглашали. Он боялся потерять контроль над собой. Но при обыске в его сарае обнаружили сотни бутылок из-под водки, покрытых толстым слоем пыли и мусором. Жена объяснила, что он пил и пил крепко, но только дома, в одиночку. И, напившись, принимался плакать.
Он плакал не из-за того, что его мучила совесть. Погубивший сотни людей, распоряжавшийся сотнями жизней, он был, в сущности, мелким трусом.
И когда орал, бил людей сапогами, подгонял ко рву, – он их боялся. И от этого страха зверел, как озверел в то памятное ему до секунд летнее утро, когда он убил первого человека.
Странно, что лица его он не запомнил, но запомнил почему-то какую-то чепуху: капельку утренней росы, склонившую своей тяжестью тонкую травинку у самого его, Ваньки Пронина, лица… Он с другими полицейскими лежал в засаде. Откуда узнали, что несколько партизан в это утро выйдут из леса, – не его ума было дело, он и не стремился никогда знать то, чего не положено. Он только догадывался: узнали от своего человека, засланного к партизанам.
Ему приказали – вот он и лежал в высокой траве на опушке леса и терпеливо ждал, загнав патрон в ствол винтовки (ручной пулемет он получил уже потом, когда отличился).
Солнце взошло уже довольно высоко, и капелька чуть подрагивала, переливалась, истаивая невидимым паром.
Он боялся, и от этого, наверно, зрение и слух его были так обнаженно остры, что он первым заметил тех четверых, осторожно пробиравшихся сквозь кустарник, и, толкнув локтем соседа, глазами показал: там.
Быстрая мысль, что их, полицейских, больше и что партизаны не знают, что их выцеливают, а расстояние такое – не промахнешься, успокоила его, уняла нервную дрожь, и он уже мягко, как учили, подвел мушку под крайнего справа, поднял, чтоб – в голову, и плавно нажал на спусковой крючок. Грохнуло, толкнуло в плечо, загремели и выстрелы соседей, он увидел «своего» – как тот, скручиваясь, переламываясь, медленно падал на землю уже нечувствующим лицом в колючую кустарниковую поросль.
И опять Иван заметил ту каплю. Она все так же переливалась на солнце, не успев истаять, и он подумал почему-то, что человеческие жизни, подвластные теперь ему, короче жизни этой капли. Вот только что человек был жив – и вот его уже нет, осталось только тяжелое тело, подмявшее кустарник и траву.
И почему-то опять вернулся страх. Он не осознавал, что это страх, который теперь будет мучить его всю жизнь, – страх быть узнанным, опознанным, страх самому попасть на чью-то безжалостную мушку. От этого страха он озверел и долго под одобрительные улыбки других полицейских бил, словно потеряв рассудок, сапогами вздрагивающее от ударов тело убитого им человека, пока, наконец, старший полицейский не прикрикнул:
– Ну, будет, будет.
* * *
За городом, но уже где-то близко, за Уралом, набирала силу большая гроза. Подбрюшье черных туч то и дело озарялось всполохами молний.
Но в городе, придавленном духотой, еще было тихо, только начали змеиться по тротуарам струйки сухой тонкой пыли, завихряясь в подворотнях, и стало доноситься отдаленное глухое ворчание грома.
Потом засвистело, вспухли выше крыш клубы пыли, взмыли в помутневшее небо стаи неживых голубей – обрывки бумаги и старые газеты.
Шлепнулись оземь первые, самые крупные капли. И все сразу притихло.
Люди торопились укрыться в домах.
…Михайловский взглянул на часы: 17.55. Сейчас Пронин должен возвратиться из рейса, и его попросят зайти на минутку в кабинет директора.
Все было готово, и Константину Петровичу оставалось только ждать, разглядывая большой, уже знакомый ему кабинет, перечитывать висящие в рамках грамоты за успехи автобазы и поглядывать в окно.
Машина, фыркнув у ворот сизым дымком, въехала, завернула на стоянку. Человек, скучавший неподалеку на скамеечке, снял кепку и стал ею обмахиваться. Это сигнал: «Пронин».
Да, ничего не скажешь, аккуратный человек этот Иван Степанович Пронин. 18.00, ни минутой раньше, ни минутой позже.
Вскоре послышался робкий стук.
– Войдите.
Дверь приоткрылась, и просунулась серая голова с с глубокими залысинами.
– Проходите, – пригласил Михайловский. – Это я просил вас зайти. Садитесь.
Пронин сел.
– Я из Комитета госбезопасности.
Можно было ожидать бессмысленного яростного сопротивления или, наоборот, мгновенной окаменелости, но Пронина словно кто-то невидимый ударил сзади обухом, он качнулся, отвисла челюсть, мгновенная обморочная бледность залила лицо. Тело будто безвольно размазалось по стулу.
– Я ничего не делал, – всхлипнул он. Спазма перехватила ему горло.
– Вы арестованы. Впереди следствие и суд. Они покажут и докажут степень вашей виновности. Встаньте.
Но Пронина не держали ослабевшие, подламывающиеся ноги, и в ожидавшую машину его пришлось вести под руки. И Михайловскому почему-то подумалось, что если б каким-то чудом те люди, которых этот каратель погубил, могли бы перед расстрелом хоть краем глаза увидеть вот этот ополоумевший от ужаса полутруп, им, может быть, легче было бы умереть.
* * *
Следствие и суд состоялись в Минске. Очные ставки, архивные документы вплоть до ведомостей на зарплату (фашистская аккуратность и педантичность), сохранившиеся в живых свидетели злодеяний полностью доказали вину Пронина и других бывших карателей. Они с торопливой угодливостью рассказывали о своих преступлениях, показывали на местности, где и как именно они убивали. Их черная память, отказывающая, если они пытались вспомнить события совсем недавние, скрупулезно точно хранила мельчайшие подробности их зверств.
Судебная Коллегия по уголовным делам Верховного Суда Белорусской ССР признала их виновными в измене Родине и участии в массовых убийствах советских граждан и приговорила к смертной казни с конфискацией всего имущества.
Приговор, не подлежащий обжалованию и опротестованию в кассационном порядке, был приведен в исполнение.
* * *
Ударом грома прорвало переполненный резервуар грозовой тучи, и вся вода, что накопилась там, сразу упала на город. Без струй, плотной, видимой стеной прошел гудящий ливень через весь город и обессилев, ушел моросить куда-то в поля.
Люди выглянули на улицы и увидели, что город уже снова обласкан жарким солнцем и очищен от мусора и грязи.
М. ВАЙНШТЕЙН
От возмездия не ушли
После ночного дождя медленно пробивался осенний рассвет. Они спускались в лесную низину, укутанную плотным туманом.
Тяжелая рация оттягивала спину. Намокшие мужские сапоги были великоваты, и хоть Лида тщательно намотала портянки, она все-таки натерла ноги.
– Давай понесу! – подошел один из парней-проводников.
– Нет, я сама! – твердо ответила девушка не останавливаясь.
Никому и никогда не доверит она рацию. Их так учили еще в клубе Осовиахима на курсах, когда заканчивала десятый класс.
– Упрямая. За что тебе орден-то дали?
– Значит, было за что.
– Секрет?
Да, секрет. После зимних боев ее наградили орденом Красного Знамени! Всю зиму и лето она обеспечивала бесперебойную связь с Главным штабом партизанского движения Смоленщины и даже с Большой землей.
И вот последние дни – тяжелые бои, погибшие товарищи. Свежая гитлеровская дивизия по дороге на фронт нанесла сильный удар по партизанскому отряду «Дедушки».
При выходе из окружения ей было приказано вот с этими проводниками спасти рацию. Доставить ее на новую базу отряда в соседний район…
Она опасливо присматривалась к своим спутникам. Кто же эти парни, сопровождавшие ее? Что-то в отряде «Дедушки» она их не замечала.
Не нравятся их разговоры. Вдруг ни с того ни с сего начали пугать ее, как холодно, голодно и одиноко зимой придется партизанам в лесу.
В другой раз еще хуже.
– Красная Армия все уходит и уходит, – нудил Сашка Ковалев. – Говорят, уже бои на Волге за Сталинград идут, немцы уже на Кавказе орудуют…
– Для чего мы тут в партизанах мыкаемся, если война все равно проиграна, – противной скороговоркой сыпал Володька Жуков. – Может… лучше сдаться? Принесем оружие, рацию. Они ведь жестокие только к коммунистам. А нас домой отпустят… Мы ведь, Лида, с тобой смоленские, а Смоленск у немцев уже глубокий тыл…
– Сейчас же замолчите! – возмутилась Лида и вынула пистолет.
Они рассмеялись.
– Это мы тебя испытать хотели – такое задание от командира получили, – объяснил Володька Жуков.
– Придем на базу, обязательно расскажу комиссару, – пообещала Лида.
Идти все труднее. Лесная тропинка становилась все уже.
– Далеко еще? – забеспокоилась радистка.
– Километров десять, не ближе. Может, привал сделаем? – предложил Сашка Ковалев. – Вот здесь, по-моему, посуше.
Лида вынула из вещмешка сухую плащ-палатку, поставила на нее рацию и с облегчением присела, разулась.
– Может, позавтракаем? – предложила. – Давайте.
Она достала буханку хлеба, нарезала ломтиками сало, каждому положила по два кусочка сахара.
– Угощайтесь, ребята.
Парни молча жевали.
– Я сейчас за водицей сбегаю, – сказал Сашка Ковалев и отбежал.
Володька, криво усмехаясь, зло процедил:
– Значит, слушать нас не хочешь?
Лида все поняла, возмущенная, вскочила. В этот момент грянул выстрел. Подкравшийся сзади Сашка прицелился прямо в затылок девушке…
Отпуск майор Левин провел в Крыму. Его всегда тянуло в места, где прошла военная юность: под Сталинград, в Крым, на Украину и в Белоруссию.
Радостно было смотреть, как восстанавливались разрушенные города и села, подрастали новые, не знающие войны поколения. Вспоминались дорогие сердцу товарищи по оружию. Какие это были люди!
Николай Яковлевич всегда чувствовал себя неловко перед вдовами и сиротами. Вот он пришел с войны. А их мужья, сыновья и отцы остались на полях сражений. Никто его в этом никогда не упрекнул. Но от этого было не легче. Светлая память о друзьях и товарищах всегда была с ним, так же, как и чувство ненависти к врагам и их пособникам. А с последними ему по долгу службы приходилось иметь дело: он разоблачал военных преступников, изменников Родины, приспешников оккупантов.
Левин всегда поражался их духовной нищете, алчности, стремлению выжить любой ценой, даже шагая по трупам товарищей. Трусливые, подлые, жадные, эти отщепенцы верно служили своим хозяевам, рассчитывая получить хоть кость с барского стола.
…Начальник отдела поинтересовался настроением, здоровьем, погодой в Крыму, а затем сразу перешел к делу:
– Так вот, Николай Яковлевич, поступили сведения о том, что в нашей области скрывается государственный преступник, некто Александр Ковалев, примерно 1918—1924 года рождения. Не исключено, что он изменил свою настоящую фамилию. Вот, познакомьтесь с документами.
Левин просмотрел бумаги. В них сообщалось о действиях на временно оккупированной территории Смоленской, Витебской и Псковской областей тайной полевой полиции гитлеровцев, так называемой ГФП-703. Она проводила контрразведывательную и карательную деятельность вблизи линии фронта. При подразделениях были группы штатных агентов, завербованных из числа изменников Советской Родины, а также небольшие воинские формирования. Они осуществляли карательные операции против партизан, проводили обыски, истязали и расстреливали советских людей.
В 1945—1948 годах некоторые преступники были разысканы и преданы суду Военного трибунала. Другие продолжают скрываться. Розыск на территории Смоленской, Псковской и Витебской областей пока результатов не дал…
– Чем мы еще располагаем? – ожидающе спросил Левин.
– Есть показания некоторых карателей, в свое время разоблаченных и представших перед судом. – Начальник протянул ему старую папку.
Левин с обостренным любопытством стал читать. Вдруг найдется какая зацепка?
Марков И. П. – показывает, что знал Александра Ковалева по совместной провокаторской службе у немцев в ГФП-703. Их подсаживали к советским военнопленным, занятым на различных работах. А потом Марков и Ковалев докладывали своим хозяевам о настроениях заключенных военнопленных, о командирах и политработниках, о тех, кто готовился совершить побег.
На основании этих доносов заподозренных расстреливали или отправляли в концлагеря.
А вот показания пособницы карателей Ивановой П. П. Она заявляет, что Александр Ковалев служил вместе со своим двоюродным братом Владимиром Жуковым. И оба они похвалялись, что пришли служить к гитлеровцам не с пустыми руками. Убили радистку партизанского отряда – она пыталась их отговорить от перехода на сторону врагов, – и принесли с собой не только оружие, но и рацию.
Это подтверждает осужденный в свое время полицай Брюсов М. И.
А вот документ, который, пожалуй, представляет наибольший интерес, – показания двоюродного брата Александра Ковалева, а может, просто приятеля – надо уточнить, – самого Жукова Владимира Степановича. Он вместе со своими хозяевами отступал сначала в Польшу, а затем в Германию. Боясь кары за совершенные преступления, остался жить в Западной Германии, затем перебрался в Бельгию, во Францию и снова оказался в Мюнхене. Там, в лагере перемещенных лиц, вступил в так называемый «Народно-трудовой союз» – НТС.
Известно, что господа из НТС, состоящие на довольствии спецслужб США и НАТО, громогласно объявляют себя истинными «борцами за свободу и счастье русского народа». Жуков неоднократно выступал у них по радио.
Но вот в пятьдесят седьмом году он будто бы раскаялся в своей антисоветской деятельности, порвал с НТС и попросился на Родину. Заявил, что в полиции у немцев хотя и служил, но только в охране. Никогда не участвовал в расстрелах, никого не предавал.
Времени после войны прошло уже немало. Его простили. Жуков даже на пресс-конференции выступал, разоблачал деятельность пресловутого «Народно-трудового союза» (НТС).
Потом Жукова потянуло на родину, в Смоленскую область. И здесь чекисты предложили ему рассказать поподробнее о деятельности карательной группы гитлеровской ГФП-703. О своих дружках.
И Жуков показал, что Ковалев ему не двоюродный брат, что вместе с Ковалевым они находились в партизанском отряде «Дедушки», были захвачены немцами в плен и согласились перейти к ним на службу, что Ковалев активно работал на фашистов, участвовал в расстрелах, в провокаторской деятельности.
И между прочим сообщил очень важный факт: настоящая фамилия Ковалева – Уткин и зовут его не Александр, а Михаил. Родом он не смоленский, а из Оренбургской области. Это он немцам назвался Ковалевым, а в партизанском отряде его звали не Сашкой, а Михаилом…
Левин закрыл папку, задумался.
– Вот чем мы располагаем, – заключил начальник. – Не так уж много, но и немало. Надо найти этого Ковалева-Уткина и доказать его преступную деятельность.
– Фамилии довольно распространенные в нашей области, как бы не ошибиться…
– Надеюсь на ваш опыт, Николай Яковлевич. Желаю удачи!
Ковалевых и Уткиных в Оренбурге тысячи. И напрасным подозрением никого нельзя обидеть.
А приметы преступника расплывчаты: среднего роста, светловолосый, лицо продолговатое, чистое, глаза голубые. Фотографий нет…
Левина и его сотрудников заинтересовало такое направление розыска.
В шестидесятых годах военные комиссариаты провели большую работу по представлению к орденам и медалям солдат и офицеров, в свое время не получивших по различным причинам государственные награды.
Кто-то из них был ранен, эвакуирован сразу в глубокий тыл, кто попал после госпиталя в другую часть, а кто и оказался в плену.
Были среди этих товарищей и такие, кто просто не знал о своих наградах.
Сотням воинов вручали давно заслуженные боевые ордена и медали.
А нет ли среди этой категории лиц партизан из отряда «Дедушки»?
И вот первая удача. Житель села Филипповка, в одном из районов, Михаил Андреевич Уткин ходатайствовал о награждении орденом за отличие в боевых действиях зимой и летом 1942 года в партизанском отряде «Дедушки» на Смоленщине.
Уткин писал, что в 1941 году он бежал из плена, и в селе Новый Платовец Глинковского района Смоленской области его укрыл депутат сельского Совета Андрей Павлович Коваленков. А оттуда он ушел в партизанский отряд «Дедушки». Участвовал в нападениях на гитлеровские гарнизоны, на автоколонны, идущие на фронт. И командование его якобы представляло к награде.
В 1942 году Уткин снова попал в плен и был сослан в концлагерь в Германию, откуда был освобожден союзными войсками, вернулся домой в Оренбургскую область.
Характеризовался в колхозе Уткин положительно.
Но подтверждений о награждении Михаила Андреевича Уткина не было.
Этот ли Уткин? Подозрение еще не доказательство. Николай Яковлевич выехал в район.
Уткина пригласили в военкомат но делам, и Левин со стороны впервые увидел его воочию. Лицо не показалось чекисту таким уж обыкновенным. Чувствовалась какая-то глубоко затаенная настороженность, даже хитрость.
В военкомате нашлись фотографии Уткина. Одна маленькая, но довольно четкая, еще сорокового года – на документах призывника, другая – современная.
Теперь уже было с чем обращаться к смоленским чекистам.
Отбывающие длительные сроки полицаи из карательной группы ГФП-703 Александра Ковалева, того самого, который хвастал, что вместе с Владимиром Жуковым убил партизанскую радистку Лидию Кондрашову и доставил гитлеровцам ее рацию.
Постепенно раскрывались преступные дела карателя – прислужника гитлеровцев.
В сентябре 1942 года Ковалева внедряли в рабочие команды советских военнопленных в районе Гжатска. Он регулярно доносил о тех, кто готовился к побегу. Их сразу же арестовывали и публично расстреливали.
В начале 1943 года на болоте за поселком торфзавода в районе Витебска Ковалев лично участвовал в расстреле советского военнопленного… Весной 1943 года участвует в карательной экспедиции против партизан в районе Лосвидо Витебской области… Летом 1943 года снова был внедрен в лагерь наших военнопленных в городе Великие Луки. Доносил на тех, кто сплачивал советских людей в трудный час в неволе, вселял в них уверенность в близкое освобождение.
Вскоре военнопленные заподозрили в Ковалеве провокатора. Тогда руководство ГФП-703 перевело его под видом санитара в госпиталь военнопленных. И там он выявлял патриотов и предавал их карателям.
Осенью 1943 года сотрудники ГФП-703 участвовали в карательной экспедиции в 15—20 километрах от Витебска.
Для встречи в лесу один из полицаев переоделся в гражданскую одежду. Партизан заманили в засаду. Десять из них погибли, пятерых доставили в Витебск и там расстреляли.
В селе Городняны Витебской области Александр Ковалев неоднократно пытался добиться расположения молодой девушки Татьяны Васильевны Евдокименко. Однако она ему прямо заявила, что знаться с полицаями не желает. Тогда зарвавшийся каратель застрелил девушку. Это было 21 сентября 1943 года.
Родственники Татьяны Евдокименко сразу же опознали его по фотографиям.
Николаю Яковлевичу Левину стало известно, что в одном из сел Оренбуржья проживает отбывший наказание один из участников карательного отряда ГФП-703 Кулаков И. И.
Кулаков заявил, что лично знал Александра Ковалева по службе у немцев. А увидев фотографию Уткина, заявил, что Уткин и Ковалев очень похожи, по-видимому, это один и тот же человек.
Материалы на Ковалева набирались неопровержимые. Но надо было еще доказать, что Ковалев и Уткин – одно и то же лицо, проследить весь его путь.
Уткин в своем заявлении на получение боевой награды писал, что, бежав из плена осенью 1941 года, скрывался в селе Новый Платовец у Андрея Павловича Коваленкова.
Надо было навести справки и по этому адресу. Но оказалось, что гитлеровцы сожгли село. Часть жителей расстреляли, остальных угнали в концлагерь.
Тем не менее следы семьи Коваленковых все-таки отыскались. Их дочь Мария Андреевна жила в Москве. Она сразу же узнала на фотографии Михаила Уткина и охотно поведала о грозных событиях той поры.
…Первый раз мы познакомились с Уткиным летом 1941 года. Их часть стояла в нашем селе. Уткин заходил к нам, беседовал с отцом. Рассказывал, что из Оренбургской области…
Затем поздней осенью, когда немцы были уже под Вязьмой, он ночью пришел к нам, сказал, что бежал из плена. Отец с матерью его пожалели и спрятали у нас в доме. А когда пришли немцы, отец сказал, что Уткин – его племянник из Смоленска.
Михаил был очень удручен своим положением, говорил, что война проиграна, что не нынче-завтра немцы займут Москву и надо идти к ним на службу…
Отец с ним спорил, – ведь он был депутат сельсовета, заведовал молочной фермой в колхозе. Отец его убеждал, что Советская Россия велика и сильна. И покорить ее никому не удастся.
А тут стало известно, что немцев под Москвой разбили. Все мы очень радовались. Ждали скорого освобождения.
И действительно, к нам в село пришел отряд красноармейцев генерала Белова, совершавший рейд по тылам врага.
Это еще больше подняло дух.
Отец сказал Михаилу Уткину, что надо уходить в партизаны, помогать Красной Армии.
Уткину уходить в партизаны не хотелось. Но отец настаивал. Все молодые парни из нашего села ушли в отряд «Дедушки». Потом туда ушел и Михаил Уткин, деваться ему было некуда. Он был даже обижен на моего отца.
Партизаны всю зиму и весну держали гитлеровцев в большом страхе. В село к нам немцы даже не показывались. А вот в конце лета 1942 года им удалось окружить отряд «Дедушки». Много партизан погибло в бою. До нас дошел слух, что Михаил Уткин перешел на сторону немцев.
Видели его среди полицаев. Вскоре в село нагрянули каратели. Михаила не было.
Но они почему-то точно знали, что мой отец прятал у себя бежавших из плена красноармейцев и помогал партизанам. Отца сразу же схватили и угнали в концлагерь. Больше мы его не видели. Каратели расстреляли папу.
Село наше сожгли дотла – ничего не осталось. Кого убили на месте, а кого угнали на тяжелые работы. Многие там и умерли.
Народ говорил потом, что навел немцев на моего отца Мишка Уткин…
Так, точно следуя требованиям советского законодательства, работники КГБ скрупулезно собирали материалы, подтверждающие предательскую деятельность карателя.
Только располагая вескими доказательствами, майор Левин пришел к выводу: Александр Ковалев и М. А. Уткин – одно и то же лицо.
Для завершения дела осталось взять у проживающего в селе Филипповка Уткина объяснения, потребовать уточнения всех обстоятельств его преступных действий.
А вдруг где-то произошла ошибка, и под подозрение попал честный человек…
И вот перед чекистами Михаил Андреевич Уткин. Поняв, что работники госбезопасности многое знают, долго не отпирался.
Да, в партизанском отряде «Дедушки» и на службе у немцев он действительно значился как Александр Ковалев.
Радистка куда-то исчезла от них с Жуковым, наверное, заблудилась. Леса большие.
А его с Владимиром Жуковым немцы потом задержали и заставили охранять склады и железную дорогу. Больше они ничего не делали. Только несли охрану…
Уткин все отрицал, изворачивался. Но на каждом повороте натыкался на неопровержимые факты. Ни одной лазейки не оставил врагу майор Левин. По-фронтовому провел от всю операцию: упорно, шаг за шагом выявил весь кровавый путь гитлеровского палача.
Николай Яковлевич смотрел в злобные глаза обложенного зверя и думал: их немного, но сколько горя причинили они нашему народу! Все дальше уходит время Великой Отечественной… И этот отщепенец попытался замести свои страшные следы: написал заявление «на орден». Кощунство! Но для него ведь этого понятия не существует. Он потерял человеческий облик еще в те далекие годы…
Нет, нельзя оторвать свою судьбу от судьбы своей Родины и продолжать жить. Возмездие – неотвратимо!
В 1960—1966 годах органами госбезопасности в различных районах страны были разысканы другие каратели из ГФП-703. Все они, в том числе Уткин М. А., в декабре 1967 года Военным трибуналом Белорусского военного округа были осуждены. Уткин – к высшей мере наказания. В помиловании ему было отказано.
