Текст книги "История будущего Глори О'Брайан (ЛП)"

Автор книги: A. S. King

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

– Прости.

Я вздохнула:

– Если хочешь, съездим куда-нибудь еще. Мне просто надо немного отдохнуть от людей.

– Даже от меня?

– Даже от тебя.

У меня в голове что-то ломалось. Мне надо было немного побыть одной. Чтобы никто и ничто не нарушало моего покоя.

– Тогда высади меня в торговом центре и, не знаю, поезди одна, что ли. – Здесь была смеховая дорожка.

Не знаю, почему я так быстро и резко разозлилась. На самом деле, думаю, это было не слишком быстро. Все началось очень давно, я просто долго сдерживалась. А теперь во мне просто поднялась волна и вышла наружу словами:

– У Рика двое детей.

– Ты вообще о чем? – переспросила Элли.

– Просто погляди вокруг.

– Где вокруг?

– В коммуне твоей матери, – объяснила я. – Они там живут. Вернее, один из них.

Она посмотрела на меня так, как будто я ее ударила. В каком-то смысле я так и сделала. Информация – очень опасное оружие. Прах летучей мыши – очень опасный сосед по мозгу.

– Рику всего девятнадцать, – возразила Элли. – Могла бы врать поубедительнее. – Я промолчала. – Откуда ты знаешь? Ты видела? У кого?

– У Рика. Вчера вечером. На вечеринке. – Я кожей чувствовала яростный взгляд Элли, но она молчала. – Думаю, он спал и с другими женщинами в коммуне, – заметила я. Хотелось добавить: «Возможно, с твоей мамой тоже», но это было бы лишним. Пусть она сама об этом подумает.

– Да ну, бред.

– Ты сама видела его с мамой Рейчел, – напомнила я. Элли так разъярилась, что я почти видела идущий от нее пар:

– Глори, эта хрень не настоящая. Хватит уже в нее верить. – Пока я ехала через парковку торгового центра, стояла тишина. Потом Элли добавила: – Ты, наверно, просто завидуешь.

– Чему завидую?

– Я первой лишилась девственности.

– Это бред.

– Ты злишься, что я тебе не сказала, – продолжала Элли. – Но я не сказала тебе потому, что ты недостаточно взрослая, чтобы не завидовать мне.

– Ты понятия не имеешь, взрослая я или нет.

– Я знаю, что у тебя никогда не было парня. Так ведь? Тогда что ты вообще понимаешь?

– Элли, мне не нужен парень, чтобы думать головой.

– Ты просто завидуешь и пытаешься заставить меня расстаться с Риком.

Я остановила машину у входа в торговый центр:

– Выходи.

– Признайся. – Я молча смотрела на нее. – Признайся, что просто завидуешь.

– Я не завидую. Дело вообще не во мне. Я просто сказала, что я увидела. У Рика двое детей. Больше ничего не знаю. Может, это бред. Может, все это бред, понимаешь? Мы выпили прах летучей мыши, в конце-то концов. Что я могу знать? Я просто говорю то, что видела.

Когда я сказала это, Элли уже наполовину вылезла из машины, и теперь она обернулась, чтобы что-то ответить, но я слегка придавила педаль газа, так что Элли просто закрыла дверь и ушла. По дороге к выезду с парковки я снова расплакалась. Сегодня был плохой день для того, чтобы плакать. Какого черта я вообще на этой неделе пускаю Элли в свою жизнь? Я хотела неделю свободы. Я немного поездила вокруг, чтобы слезы перестали пытаться меня покинуть. Потом я наконец доехала туда, куда хотела, – в главный зал библиотеки. Там я обратилась к библиотекарше и попросила показать мне книги о войне.

– Я изучаю туннели, – объяснила я. – В какой войне рыли туннели?

Библиотекарь пожала плечами:

– Думаю, почти во всех.

– А как насчет Гражданской войны? – спросила я.

Библиотекарь порылась в компьютере и вручила мне распечатку про туннели в Виксберге, Миссисипи, во время Гражданской войны. Потом она отвела меня к шкафам и нашла мне две книги, одну о корейской войне, другую о вьетнамской, и в обеих были туннели. Потом она добавила к этому диск с «Большим побегом» и отправила меня заполнять формуляр. Потом я нашла тихий уголок библиотеки и погрузилась в чтение. Туннели были очень, очень страшной штукой. Они могли осыпаться, в них можно было проникнуть с обеих сторон и загнать людей в ловушку. В них можно было устроить пожар. Я вообще была склонна к беспокойству и легкой клаустрофобии, так что от всего этого мне хотелось написать в штаны. Оставалось надеяться, что мои потомки не унаследуют моих глупых страхов.

Через два часа моя паническая атака давно прошла, а еще мне пришло сообщения с телефона-автомата в торговом центре, что Элли милостиво позволяет мне забрать ее и отвезти к следующему пункту нашей программы (здесь была смеховая дорожка). Я поехала в торговый центр и забрала ее, и она не сказала ни слова про Рика. Она не попросила прощения за то, что назвала меня завистливой и чуть ли не глупой. Она сказала только:

– Прости, что сказала тебе успокоиться. Я понимаю, что ты ничего не можешь с этим сделать.

– Спасибо.

– Хочешь где-нибудь пообедать?

– Не-а. Мне надо домой. Надо кучу всего переделать, а времени с выпускного не было.

– Хочешь, возьмем китайской кухни на вынос?

– Нет, спасибо.

Повисшее молчание не казалось мне неловким. Я не хотела нарушать его. Мне было нечего сказать.

– Я знаю, какой ребенок его, – наконец сказала Элли. – В смысле, Рика. – Она отвернулась к окну. – По волосам видно.

– Ага.

– И мальчику почти два года. То есть Рик давно уже со всеми спит.

– Ага.

– День, когда я отсюда уеду, точно будет лучшим в моей жизни, – объявила Элли.

– Прости, что так тебя огорошила, но, думаю, тебе стоило знать, – заметила я. – Возможно, я выбрала не лучший способ.

– Прости, что я столько всего наговорила, – ответила она. – Это была странная неделя.

– Есть немного.

Повисло неловкое молчание.

– Ты ведь не перестанешь со мной разговаривать после всего этого? – Здесь была смеховая дорожка.

– Не знаю.

– Нам друг без друга не справиться с летучей мышью, – заявила Элли.

– Не знаю, я много с чем справилась без твоей поддержки, – ответила я.

– И что это еще значит?

– Ровно то, что я сказала.

– И с чем ты справилась? У тебя был парень и ты мне не сказала?

Я закатила глаза:

– Да при чем тут парень? Боже, да у тебя сдвиг какой-то! – Я снова разозлилась. – Слушай, делай что хочешь. Спи с Риком дальше. Выйди за него замуж. Мне плевать. Только сама себе покупай средство от вшей, ладно?

– Я не понимаю, через что тебе пришлось пройти, – повторила Элли. – Я просто спросила. Необязательно психовать.

– Ты не знаешь, через что я прошла? – Повисло очередное неловкое молчание.

– Ты мне не скажешь?

– Забудь, – отмахнулась я.

– Ты про свою маму и ее… самоубийство?

– Просто забудь, – повторила я.

– Я никогда не говорила с тобой о ней, потому что думала, что ты с этим справилась.

Последнюю милю до дома я молчала. Если бы я открыла рот, из него появился бы дракон и спалил бы Элли, так что от нее осталась бы только горстка тупого, самовлюбленного, одержимого парнями пепла.

========== История будущего Глори ОБрайан ==========

Вторая Гражданская начнется со взрыва бомбы. Это будет очень большая бомба.

Я начинаю думать, что все произошедшее в моей жизни случилось для того, чтобы я знала о будущем и могла что-нибудь с этим сделать. Но что вообще может сделать семнадцатилетняя девочка? Я даже голосовать не могу.

Судя по тому, что я видела, взрыв прогремит в городской ратуше, погибнет семь сенаторов и много персонала. Все средства массовой информации взбесятся – это хорошо, потому что к тому моменту они уже перестанут каждую ночь докладывать о пропаже девушек из граничащих с Новой Америкой штатов. Но бомба все изменит, потому что Недрик Святоша доберется до радио и объявит войну.

Нельзя сказать, что это будет полной неожиданностью. В конце концов, это случится уже после того, как девять штатов отделятся и станут безумной новой страной. После того, как в десяти штатах женщины потеряют работу. Но никто не будет ожидать, что Новая Америка развяжет настоящую войну. Никто не будет подозревать, что у нее есть армия.

– Вы все считали нас деревенскими дурачками, – объявит Недрик. – Похоже, вам пора изменить мнение.

Президент мобилизует Национальную Гвардию. Через месяц он поймет, что этого мало.

========== Понятно тебе? ==========

Высадив Элли в коммуне, я доехала до ближайшего китайского ресторана и набрала самой острой еды, какая там была: стоило Элли упомянуть о китайской еде, как мне тут же ее захотелось. Я взяла папе яичный ролл и его любимый большой Пад-тай. Всю дорогу я пыталась заглушить слова Элли, но у меня не получалось. «Я думала, ты с этим справилась».

Иногда люди такие тупые… Когда я вернулась домой, папа куда-то сбежал, поэтому я сидела одна за кухонным столом и ужинала, глядя на то место, где раньше стояла плита. Сейчас там было отсутствие плиты. Я смотрела туда, потому что знала, что там в каком-то смысле еще остались частички моей мамы. Я смотрела на место без плиты и думала: «Я как-то произведу на свет потомка. И в конце Второй Гражданской он погибнет в туннеле». Жаль, что я не заговорила со стариком в бейсболке, когда увидела в нем свое будущее. У меня накопилась куча вопросов, и он мог бы мне ответить. Мог показать мне моего ребенка или что-нибудь такое. Что угодно. Я улыбнулась, хотя никогда не любила младенцев. Первым младенцем, которого я держала на руках, была дочь моей тети Эми; ей тогда было меньше месяца, и все это время тетя Эми визжала, что я должна придерживать ребенку головку, как будто ее драгоценный бог способен создать такое хрупкое существо, что его голова может в любую секунду отвалиться, как сухая ветка.

Я смотрела на кухонный шкафчик, стоявший на месте плиты, и думала, как это – печь хлеб и пироги, запекать курицу и делать все, что связано с духовкой. Готовить еду без вкуса радиации. Есть то, что побывало в настоящей духовке. То, что румянится и хрустит. То, что поднимается и опадает. Если я проживу больше восемнадцати лет, надо будет все это освоить. А пока я разломила печенье с предсказанием: «Все служит будущему». Однако. Все служит будущему…

Я снова посмотрела туда, где не было плиты, и решила сказать отцу, что на часть пятидесяти тысяч долларов я куплю новую плиту – электрическую, – чтобы научиться быть нормальным человеком. Кажется, настало время, да? Быть нормальной. (Как будто хоть что-то в моей жизни после летучей мыши может быть нормальным. Как будто можно нормально жить, зная то, что знаю я, – зная настоящее и будущее.)

После ужина я вернулась в чулан: негативы просохли, а тетрадь «Почему люди делают снимки» по-прежнему лежала там, где я ее оставила. Где оставила ее Дарла. Мне хотелось просидеть там всю ночь и дочитать все до конца – по крайней мере, теперь у меня было время. Я открыла тетрадь на следующей странице и обнаружила целый разворот старых порнографических картинок. Нет, ничего шокирующего там не было. Снимки, которые печатали на календариках. Модели в бикини на пляже, потом те же модели на том же пляже, но уже без верха бикини. Потом – снявшие с себя бикини модели на пляже с границами загара в нужных местах. Под каждой картинкой Дарла написала по слову: «Вы. Все. Заслуживаете. Больше. Чем. Вот. Это».

На следующей странице обнаружились две довольно мерзких фотографии Жасмин Блю Хеффнер. Ее ноги… ничего не скрывали. Смотреть на нее было… неприятно. Не только потому, что я смотрела на потайные части тела Жасмин Блю Хеффнер, но и потому, что я знала, она дала эти снимки папе. А еще я знала, что Дарла нашла их. И, должно быть, это ее сломало. Перевернув страницу, я нашла крупную фотографию тюбика крема от морщин. Под ней Дарла написала: «Ты вед тоже порнограф, понимаешь?»

Дальше шел автопортрет. Дарла выглядела просто и красиво. Она смотрела на меня со снимка с таким выражением, как будто увидела призрака. Под фотографией стояло: «У меня есть морщинки. Они меня не мучают. Я ничего собой не представляю, кому какое дело, есть ли у меня морщинки? Однажды я не буду ничего собой представлять в могиле. Понятно тебе?»

Я долго смотрела на последнюю запись и мечтала, чтобы у меня была Дарла с морщинками вместо мертвой Дарлы. Судя по тетради, мы нашли бы общий язык. Она была умной. Честной. Не боялась говорить о том, о чем большинство промолчало бы. У живой Дарлы, наверно, был прекрасный музыкальный вкус. Может быть, у нее появились бы морщинки, зато она могла бы показать мне чулан и помочь здесь освоиться, а не чувствовать себя взломщиком.

Я взяла три подноса и включила автомат для промывки. Его свист успокаивал меня, пока я готовила проявитель, кислотную ванну и фиксатор. Я оглядывала свое рабочее место. Выглядело очень простенько. Никаких микрочипов, мегабайт, кремния и сложных программ. Только вода и реактивы. Только серебро на бумаге. Только свет и тьма.

Я осмотрела просушенные негативы, разрезала их на полосы и разложила по порядку на стойке. Я включила янтарный свет и щелкнула основным выключателем, погружая комнату во тьму. Сразу стало тише – и в чулане, и у меня в голове. Все затихло. Я достала стекло, взяла на пробу немного старой бумаги восемь на десять и сделала три позитива. Так просто: луч светит на бумагу через негатив и рисует крошечную картину. Потом я сунула бумагу в проявитель и подвигала поднос из стороны в сторону, пока не увидела четкое изображение. Когда я закончила и положила снимки просушивать, я уже поняла, что чулан Дарлы успокаивает нервы.

Я снова вспомнила слова Элли. Как можно думать, что я справилась и забыла? Я подумала о тринадцати годах, когда никто со мной об этом не заговаривал. О том, как мне всегда казалось, что у людей проблемы со смертью. Я читала статьи – да, это так. У людей действительно проблемы со смертью. Но после нее у них появляется еще больше проблем. Они не знают, что говорить. Им все еще надо жить нормальной жизнью. У них все еще стоят плиты. Я хотела поговорить об этом с папой, но я была слишком зла на него. За кучу вещей, вспоминать которые было уже слишком поздно. Я хотела поговорить с Элли, но на нее я тоже злилась. Почему никто из них не помог мне? Почему никто даже не спросил? Разве это не очевидно? Разве так сложно соединить точки и получить Глори О’Брайан? Или я так искусно все скрывала, что они просто делали то, чего мне было от них надо… хотя надо мне было совсем другого. За то, чтобы со мной все было в порядке, отвечала не Элли. Папа должен был хоть разок поднять эту тему.

Я включила основной свет и полистала несколько обычных тетрадей Дарлы – не тайных, не спрятанных за просушивателем. Они были прекрасны. Столько скрытых кадров жизни. Столько остроумных находок. Столько свидетельств того, что когда-то Дарла была счастлива. Была от мира сего. Не сошла с ума. Не хотела уйти. А потом я нашла один снимок. На нем были мы с папой. В подписи стояло: «Когда я с ними, мне кажется, что я заперта внутри воздушного шарика. Я как будто смотрю, как прекрасный отец и его милая дочка идут по другой стороне улицы».

Я знала это чувство. Я знала, каково сидеть в воздушном шарике. Там можно задохнуться. Почему-то от нового сходства с мамой мне не хотелось плакать. Я поняла ее и себя немножко получше. И задумалась, как бы из шарика вылезти. Когда я повернулась к двери, чтобы выйти, что-то привлекло мое внимание. Зуб. Дарла подвесила его к потолку у двери, как мрачноватую версию омелы. Он поблескивал при свете, излучая память Дарлы. К нему была прикреплена записка размером с предсказание из печенья. Я встала на табуретку и трясущимися руками потянулась достать ее. В записке стояло: «Не жить своей жизнью – все равно что убить себя, только медленнее».

========== Книга третья. Дорога в никуда ==========

Поезд принадлежит вам. Вы не обязаны заезжать туда, куда не хотите. Вас никто не заставит подбирать пассажиров и перевозить посылки. Вы можете ехать пустым. Иногда на пути будут встречаться туннели. Иногда – палящее солнце. Зависит от того, в какую сторону свернуть.

Черт, Кексик

Папа, похоже, боялся подумать, что я скажу дальше. Я не могла его винить: я говорила километр слов в минуту и сказала «Дарла» уже раз шесть. Это было нечестно. Но мне надо было знать. Поэтому я замедлилась:

– Почему Дарла написала, что тоже занимается порнографией?

– Черт, Кексик. Где ты это прочла?

– Я должна была это прочесть. Она оставила свои записи мне. Только подробностей не описала. Придется тебе рассказывать.

Папа вздохнул и сел за кухонный стол:

– Она устроилась на работу в фотолабораторию в торговом центре, потому что хотела получить возможность печатать в цвете. Владелец лаборатории заключил с ней сделку, понимаешь? Она печатала то, что ей приносили на печать. Иногда, наверно, попадалось и такое. Это не пошло ей на пользу. – Это, значит, не пошло? Да ладно.

– Уилсон раньше делал такие календарики, – добавил папа. – Это совсем не то, что можно купить сейчас.

– Фу. Мистер Уилсон снимал порнографию?

– Можно мы не будем произносить это слово?

– Ладно, – исправилась я. – Мистер Уилсон снимал людей обнаженными? Так лучше? – На папином лице появилась гримаса боли. – Это он снял Жасмин Блю?

– Откуда я знаю?

– Ага, конечно.

– Не смотри на меня так.

– Как?

– Как будто я извращенец какой-то.

Я не знала, что на это ответить. Сколько бы я сегодня ни плакала, я все еще злилась на него за то, что раньше мы никогда этого не обсуждали. Может быть, он, как Элли, думал, что я справилась. Может быть, он не выкинул снимки Жасмин, потому что ему нравилось чувствовать себя желанным. Потому что это, наверно, здорово – чувствовать себя желанным.

– Чего? – спросил папа.

– Неужели тебе ни чуточки не польстило, что Жасмин хотела… ну ты понял.

– Ни капли.

– Тогда почему ты не выкинул снимки?

– Послушай, – начал папа. – Мы с твоей мамой были родственными душами. И никогда не любили никого, кроме друг друга. Не то чтобы это тебя касалось, но я никогда в жизни не спал ни с кем, кроме твоей матери. Ни до нее, ни после.

– Ясно, – ответила я. Мне стало грустно: это сколько же папа жил без… ну, без секса? Дарла умерла тринадцать лет назад. Но я понимала его. Когда любимый человек решает уйти из жизни, большая часть тебя уходит вместе с ним. Я не знаю, как еще это объяснить. В четыре года я понимала это. Теперь мне было семнадцать, и я не переставала этого понимать. Близкие забирают тебя за собой.

– Прости, – продолжил папа. – Не хотел тебя смутить. Я просто… я не хочу, чтобы ты думала о нас такие вещи.

– А в чем прикол зуба? – сменила я тему. Лицо папы приняло озадаченное выражение, а потом он улыбнулся:

– Зуб все еще там висит? Ого, а я и забыл о нем.

– Зуб на месте.

– Номер четыре-шесть, – припомнил он, показывая пальцем то место на челюсти, где обычно расположен этот зуб. – Ей его выдрали. – Он нахмурился: – Она больше не была прежней.

– Не была прежней?

– Работа, зуб – все навалилось на нее, как лавина. Она больше не была прежней.

– Думаешь, дело было в этом? – спросила я.

– У нее была депрессия. Я просил ее пойти ко врачу. Она повторяла, что это просто такой период. Что она из него выйдет.

Некоторое время мы сидели тихо.

– Ну, она из него и вышла, – заметила я. Папа пустил слезу. Я за ним раньше такого не замечала, так что присоединилась к нему, поскольку неплохо попрактиковалась в этом чуть раньше. Мы поплакали. Потом мы обнялись. Потом мы высморкались, и папа протрубил носом, как трубил каждый раз, когда сморкался, и этот звук взбесил меня так же, как бесил каждый раз. Потом мы посмеялись, потому что папа прекрасно знал, как его нос меня раздражает.

– Она отказывалась от помощи. Отсиживалась в чулане. А потом случилась эта чертова история со снимками. – Я не знала, что сказать. Мы никогда столько не говорили о… да о чем угодно. – Я бы мог помочь ей. Но она была слишком зла на меня, – проговорил папа.

– Ты был не виноват, – сказала я.

– Знаешь, когда я нашел ее, ты сидела в гостиной с ее туфлями.

– С туфлями? – Я ничего такого не помнила.

– Ты обнимала ее туфли. А еще ты положила в одну туфлю все свои желуди и не давала мне ее забрать.

– Боже. Ничего не помню, – удивилась я. Папа ревел не скрываясь. Никогда его таким не видела.

– Знаешь, я заново переживаю это каждый день.

– Я хочу, чтобы мы оба жили своей жизнью, – призналась я. – Хочу, чтобы ты снова начал рисовать и тебе не казалось, что это какое-то постыдное удовольствие. Это не так.

Папа посмотрел на меня, вытирая глаза ладонью:

– Все чего я хотел со дня смерти Дарлы – куда-нибудь уехать. Забрать назад тот участок, – он указал на коммуну, – продать его и уехать, понимаешь? В Калифорнию. Или в Италию. Или на Виргинские острова. В Мэн. В Вермонт. Все равно куда. Я не могу жить нормально здесь. – Он показал рукой в сторону кухни и места, где раньше стояла духовка. – Каждый день я вижу ее там.

Я заглянула в его покрасневшие заплаканные глаза. Послание от папы: «Его отец почти не разговаривал с ним после смерти Дарлы. Он не знал, что говорить, и не говорил ничего. На смертном одре он сказал: “Жаль твою девочку, сын”. Его мать не разговаривала с ним двадцать пять лет, с тех пор, как она ушла из дома, стала хиппи, обнимала деревья и моталась по свету с кучкой людей, называвшей себя Коалицией Небесных сил и, возможно, верившей в существование волшебных единорогов. Она не знала о моем существовании. Она даже не знала о смерти Дарлы». Обалдеть, как удобно.

========== Все служит будущему ==========

Папа разрыдался всерьез. Я спросила, не принести ли ему чего-нибудь, но он только помотал головой. Чтобы он мог немного успокоиться, я сказала, что ненадолго отойду, и пошла в чулан. Я заглянула в сушилку: снимки просохли. Я взяла ножницы, вырезала маленькие неувеличенные картинки и вклеила их в свою тетрадь. Ниже я приклеила предсказание: «Все служит будущему».

Ниже я написала то же самое от руки: «Все служит будущему». Потом открыла «Почему люди делают снимки». Наверху папа продул нос, и я подумала, стоит ли однажды показать ему эту тетрадь. Может быть, он видел ее и оставил ее в тайнике специально для меня. Может быть, он все спланировал. Хотел, чтобы я познакомилась с Дарлой на своих собственных условиях. Или не с Дарлой, а с Жасмин. На ваш вкус.

На следующей странице обнаружилась маленькая фотография Билла – мужчины без головы. Над ней стояло: «Я снова видела Билла. Он пришел сюда, в чулан. Все еще без головы». Под снимков: «Зачем ты разнес себе голову?» Прочитав эти слова, я вдруг осознала, что Дарла пыталась найти ответ на тот же вопрос, что и я. Я не знала, когда начались ее поиски – может быть, еще в юности? Думала ли она об этом с тех пор, как впервые услышала о суициде? Когда нормальные люди начинают серьезно думать о самоубийстве? Когда Джим Джонс в Джонстауне убил всех своих последователей и назвал это групповым самоубийством, Дарле было семь. Может быть, она видела это в новостях. Может быть, она услышала о суициде потом, когда она ходила в художественную школу и изучала биографию Дианы Арбус, одной из ее любимых фотографов: та умерла в 1971 году, в год рождения Дарлы. Может быть, ее впечатлил в 1994 году Курт Кобейн: Рой и Дарла очень любили его творчество.

Чем больше я смотрела на страницу с подписью «Зачем ты разнес себе голову?» и сравнивала ее с записью в моей собственной тетради: «Все служит будущему», – тем крепче эти две фразы сплавлялись вместе. Возможно, я нашла ответ, который искала Дарла. Почему он разнес себе голову? Потому что все служит будущему. Даже если это бессмыслица. Даже если в моем объяснении такая огромная дыра, что иногда сквозь нее можно дышать.

У меня зазвонил телефон. Элли. Я не брала трубку, пока Элли не оставила голосовое сообщение. Потом я прослушала сообщение, потому что, что бы я из себя ни изображала, я все еще не решила, что делать с нашей дружбой… каким бы дерьмом ни была Элли. Сообщение гласило: «Привет, Глор. Можешь перезвонить мне? Нам надо поговорить».

Я ей не перезванивала. Но все служит будущему. Даже бездействие. Все служит будущему, даже обнаженные портреты, которые дарит твоему мужу твоя лучшая подруга. Все служит будущему, даже рождение ребенка, который родит другого ребенка, который однажды погибнет в задымленном туннеле.

========== Должен быть другой выход ==========

Я поднялась обратно к папе и силе на диван. Папа больше не плакал и, похоже, ему эмоционально полегчало – если такое вообще бывает.

– Ты ненавидишь Жасмин Блю? – спросила я. Папа на несколько секунд задумался. Потер подбородок.

– Да. Можно сказать, ненавижу.

– Кажется, я потихоньку начинаю ненавидеть Элли, – кивнула я.

– Давай обойдемся без слова «ненавидеть», ладно, Кексик? Твоей маме бы не понравилось.

Я прыснула:

– Как будто она сама не возненавидела Жасмин, когда наткнулась на те фотографии? Ага, конечно.

– Не возненавидела. Скорее, ей было жалко Жасмин. Точно так же, как ей было жалко всех женщин, сфотографированных в… ненадлежащем виде.

– Да, пап, а потом она покончила с собой. – Папа взглянул мне в лицо. – Если это не ненависть, то что тогда?

– Она ненавидела мир, – объяснил папа. – Мир ее просто бесил. – Он опустил взгляд на руки. – Мне всегда казалось, что это была ее последняя шутка – покинуть нас по своей воле. Сбежать от всего. От политики. От другого бреда. Какой была твоя мать? Она была слишком честной для этой жизни. Она просто была слишком честной, вот и все.

Я увидела папину улыбку и улыбнулась тоже. Мы сидели, думали о мертвой Дарле и улыбались. Но в этот момент я могла себе представить, каким папа был раньше: в камуфляжных шортах, фланелевой рубашке с обрезанными рукавами и какой-нибудь выцветшей дырявой футболке. С длинными курчавыми волосами. В берцах или «док мартенсах». Молодым, как и Дарла. Он был симпатичным мужчиной, она – симпатичной женщиной. Я была их симпатичной дочкой, тоже слишком честной, чтобы переваривать всякий бред. И я не могла поддержать ни одной беседы, потому что все вокруг говорили о тупой фигне, на которую мне было плевать. Никто не говорил об искусстве. Никто не говорил о том, как плачущая горлица всех обманывает. Никто не говорил о зонной системе. Я вписывалась сюда – в мой дом, в мою семью, которая последние тринадцать лет состояла только из меня и папы. Я не думала, что когда-нибудь стану своей где-нибудь еще. Сколько бы я ни прожила. Глядя на папу, я понимала, что он чувствует то же самое. Мы были злы на мир, и мы могли злиться на него только у себя дома. Дарла искала выход. И нашла его. А что делать мне? И папе? Если мы не хотим вариться в дерьме, то как из него выбраться? Должен быть другой выход.

– А что Элли сделала в этот раз? – спросил папа.

– То же самое, что и всегда, – ответила я. – Ее интересует только она сама. Зациклена на себе, или как там это называется.

– Но друзья ведь обычно прощают друг другу всякую такую фигню, разве нет?

– Не знаю, – призналась я. – Не уверена, что Элли когда-нибудь была моим другом. – Тут мне стало очень стыдно. – То есть мы… мы дружили, потому что так вышло. Я живу здесь, она живет здесь. Но у нас никогда не было сильно общих интересов и всякого такого.

– Даже так?

– Это нормально? – спросила я.

– Конечно. Если только то, о чем мы говорим, тебя от нее не отвращает. Она всегда казалась мне неплохой девочкой.

– Но яблоко ведь… не падает далеко от яблоки?

– Даже так? – повторил папа. – Что она такое сделала, что ты такое говоришь?

– Мы поругались. Но мы должны были поругаться по этому поводу много лет назад, так что нет, ничего особенного она не сделала. Наверно, все служит будущему, понимаешь? Может быть, я меняюсь. Может, я взрослею, а она нет. Не знаю.

– Будь поосторожнее с ней.

– Попытаюсь.

Не было смысла объяснять папе, что Элли-то не была осторожна со мной. Я вышла на улице. Стоял прекрасный вечер начала июня. Было прохладно, но все равно можно было гулять в одной футболке. Я не включала света на крыльце, чтобы лучше видеть звезды. Я подняла на них глаза и заговорила с Дарлой: она была среди них, и я тоже была среди них. Когда-нибудь в истории мира все мы окажемся среди звезд, так? Я сказала Дарле: «Иногда мне тоже хочется уйти отсюда на своих условиях, но мне надо еще кое-что сделать. Пока не знаю, что, но что-то сделать надо». Послание от Бетельгейзе: «Тебе надо что-то сделать». Послание от Веги: «Тебе надо что-то сделать». Послание от Полярной звезды: «Тебе надо что-то сделать».

Пытаясь сесть, я чуть не свалилась с крыльца. Слезы слишком сильно выматывали. Я так давно не плакала. Я уже забыла, сколько сил это отнимает. Может быть, Дарла так устала плакать, что уже просто не могла продолжать.

========== История будущего Глори ОБрайан ==========

Старая Америка в конце концов соберет достаточно сильную армию, чтобы охранять границы. Новая Америка за девять недель захватит почти два штата. После девяти недель сражений Недрик Святоша станет все чаще и чаще появляться на публике. Он объявит, что у него в запасе есть еще более огромная армия. Он заявит, что всех старше шестидесяти нужно подвергнуть эвтаназии. Он скажет, что нужно закрыть все государственные школы, а в Новой Америке открыть свои собственные. Он провозгласит, что женщины годны только на одно, но не уточнит, на что именно. Жители Новой Америки перестанут отвечать на вопросы репортеров крупных американских СМИ. Недрик прокомментирует: «Это не их собачье дело». Девушки из пограничных штатов будут пропадать с огромной скоростью – от двадцати до сорока за ночь. Повсюду будут слышны плач, стоны, грохот сошедших с рельс поездов и лязг разбивающихся машин. Я не видела, что будет с девушками, но я знаю достаточно, чтобы предположить, что их либо продадут, либо посадят в здания под номерами.

========== Как ты думаешь, что в тебе особенного? ==========

Папа работал с включенным телевизором. Я в полусонном состоянии ела мюсли и наблюдала за ним. Потом спросила:

– А у тебя еще есть друзья? Кажется, я никогда не видела тебя с друзьями.

– Люди дерьмо.

– Не все.

– Ну, большая часть из них.

– Ага.

– А к чему вопрос? – спросил папа, поднимая глаза от ноутбука. Послание от папы: «Его далекий предок насадил на пику пять круглоголовых Кромвеля».

– Не знаю, – ответила я. – У меня тоже нет друзей.

– То есть ты вчера серьезно говорила про Элли?

– Ага.

– Вы просто переросли друг друга?

– Переросли, – соврала я. – Кажется.

– Добро пожаловать во всю оставшуюся жизнь. Поэтому я даже не заморачиваюсь. Хотя мог бы попробовать, если бы…

– Если бы?..

– Если бы мы переехали в другое место, – признался папа.

– Думаешь?

– Не знаю. Большинство моих ровесников просто смотрят спортивный канал и обсуждают всякую хрень.

– Все обсуждают всякую хрень, – согласилась я.

– Точно.

Дожевывая мюсли, я осознала, что история будущего – это не хрень. Да, она могла оказаться полным безумием и побочным эффектом летучей мыши, но хренью она не была. Она показывала мне кое-что: «Прошлое – это будущее – это прошлое – это настоящее – это будущее – это прошлое – это настоящее».