Текст книги "Иллюзии (ЛП)"

Автор книги: А. Мередит Уолтерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Машинально, я попыталась перекатиться на спину и поморщилась. Боль обожгла кожу и мышцы, вдоль всей спины до самых ног.

Брэдли заботливо перевернул меня на бок так, чтобы я оказалась лицом к нему, а затем снова обхватил ладонями мои запястья. Это был его фирменный захват. Он не позволял мне никуда деться.

Никогда.

Я была в ловушке в этом его захвате.

– Я сделаю это для тебя, Нора. Я сделаю ради тебя что угодно.

Он имел в виду именно это. Я никогда не сомневалась в его намерениях.

Она повернула ключ. Щелчок показался оглушительным. Громче, чем мои слёзы.

Я не удивилась, что оказалась взаперти. Я уже даже ждала этого. Но мне никогда не удавалось контролировала печаль. Мне хотелось научиться принимать свою судьбу с небрежным безразличием.

Но я любила свою мать. Я любила её сильнее, чем кого бы то ни было. Даже при условии, что она никогда не полюбит меня. Я ненавидела находиться вдали от неё. Я рисовала картинки материнского лица так, чтобы они составляли мне компанию в такие ночи, как эта. Ночами, когда она не могла остаться, чтобы смотреть на меня.

В те дни, когда отец был далеко, и мы оставались одни.

Но у меня всегда был рисунок её лица в моих юных руках. И этого было достаточно. Не знаю как долго, но я должна была сохранять тишину, пока она не придёт, чтобы забрать меня.

Это могли быть часы.

А иногда и дни.

Я была рада, если удавалось съесть сэндвич.

Я сидела на кровати и прижимала свою игрушечную фиолетовую кошку к груди. Её мягкий мех поглощал мою печаль. Мою боль.

Раздался лёгкий стук в моё окно. Я подняла взгляд и встретилась с зелёными глазами сверкающими по ту сторону стекла.

Мой охранник.

Мой спаситель.

Он был единственным свидетелем моего горя. Он всегда знал, когда темноты было слишком много.

Даже если иногда, он и сам был темнотой.

– Мы не должны вести подобные разговоры, Брэдли. Это не правильно, – напомнила я ему.

Мой Брэдли нахмурился, и я снова увидела его гнев. Он сел и свесил ноги с кровати, его ступни коснулись деревянного пола. Громко. Слишком громко. Мать могла услышать его. Я вздрогнула от этой мысли.

Я прижала палец к губам.

– Шшш!

Брэдли начал расхаживать кругами по моей комнате. От излучаемой им беспокойной энергии у меня закружилась голова.

– Пусть она найдёт меня здесь! Мы не сделали ничего плохого!

Я снова прижала палец к губам. На сей раз сильнее.

– Шшш!

Брэдли взял фотографию в рамке и уставился на моих призраков.

– У тебя есть только я, Нора. Ты знаешь это! – Конечно же, он прав.

Я кивнула, думая, что Брэдли не видит меня.

Он сжал рамку с фотографией в руках так, что суставы побелели.

– Мы есть друг у друга. Это всё, что имеет значение.

Я не сказала ни слова из тех, которые он хотел бы услышать. Брэдли швырнул выцветший снимок через комнату. Стекло разбилось. Раскололось.

– Почему ты сделал это? – требовательно спросила я. Настала моя очередь сердиться. И бояться. Две эмоции слились вместе в тошнотворный комок в животе. Я уверена, мать могла услышать звон стекла.

– Потому что он не защищал тебя. Он не любил тебя. Не так, как ты того заслуживаешь. Разве ты не понимаешь этого, Нора?

– Он любил меня, – ответила я, всё ещё прислушиваясь к шагам, которые, как я знала, приближались.

– Любил! – прошептала я. Я спорила с ним. Когда дело касалось моего отца, я никому не позволяла принижать его.

Он умер, когда мне было всего девять. Тот год был худшим в моей жизни. Я не могла думать о том времени. Я многого не помнила, так как знала, что мозг защищал меня от тех вещей, с которыми он бы не смог справиться.

Брэдли поднял кусочек стекла и, не сводя с меня взгляда, медленно разрезал кожу на ладони. Он глубоко вонзил осколок. Кровь хлынула на поверхность. Он стоял с раскрытой ладонью, кровь сочилась сквозь пальцы и капала на ковёр. Я запереживала, что останется пятно.

Он опустил руку и осколок со звоном упал на пол.

– Ты так слепа, Нора! Ты никогда не замечаешь монстров, даже если они прямо перед собой.

Я видела монстров. Более чётко, чем Брэдли мог себе когда-либо предположить. Я видела извивающихся темных монстров внутри людей. Они пугали меня. Они меня интриговали. Но я видела всё.

Что-то было явно не так с Брэдли Сомерсом. Он мыслил очень запутанно и любил манипулировать.

Сейчас он о чем-то мечтал в темноте, пока его кровь стекала на ковер.

Брэдли был счастлив только страдая. Ему нравилось все ужасное. Было тяжело находиться рядом с ним. Но я не представляла его себе другим.

Из зеленых глаз потекли слезы. А мои капали мне на платье.

Он прижимал ладонь к окну, но никогда не забирался внутрь. Он сидел, держась за ветку дерева, пока не становилось холодно и звезды не исчезали с небосвода.

Он оставался, и никто никогда не искал его.

Но это было не важно.

Потому что Брэдли был здесь, со мной, в моей тюрьме. Мой товарищ в плену. Всегда вместе.

Я не стала вставать с кровати. Меня пугал его взгляд. Он был неукротим.

Дикий непредсказуемый шторм. Брэдли и его извращенно-искаженные чувства не приручить.

Я, наконец, услышала шаги в коридоре и поняла, что мать все же услышала шум.

– Ты должен уйти, – предупредила я.

– Пойдём со мной, – позвал он, но в его голосе не было нежности, только гнев. Брэдли протянул мне окровавленную руку, чтобы я ухватилась за неё.

Это было соблазнительно. Так соблазнительно. Но я не могла сказать ему об этом. Тогда он стал бы беспощадным.

– Тебе пора, – повторила я.

Брэдли разочарованно хмыкнул, и его губы изогнулись в кривой ухмылке.

Он протянул руку и вытер руку о свитер на спинке моего стула. Специально. Я понимала, что он делал. Парень оставлял часть себя в этой комнате.

– Ты такая идиотка, Нора. Никогда не знаешь, когда нужно бежать.

Он ушёл тем же способом, которым пришёл.

Молча.

ГЛАВА 7

День 3

Настоящее

Когда мне было двадцать, я хотела свести счеты с жизнью.

Я чувствую запах огня. Запах гари заполняет мои ноздри. Он щекочет сухое горло и заставляет кашлять

– Выбирайся, Нора!

Я закрываю рот и нос, пытаясь не вдыхать едкий дым. Ничего не вижу. Я где-то успела потерять очки.

Я слышу треск пламени, которое лижет деревянное покрытие. Пожирает. Уничтожает. Следующая на очереди я.

– Выбирайся сейчас же!

И затем я, не останавливаясь, бегу быстро и далеко. Но я всё ещё вижу её. Голубые глаза, испуганно распахнуты и наполненны чувством вины.

Её?

Моей?

– Беги! – я кричу, но она не слышит. Я останавливаюсь и смотрю на огонь, на спички, разбросанные по земле.

Реальность исчезает изнутри и снаружи. Порой я сомневаюсь, не нахожусь ли я всё ещё в той комнате, что стала мне тюрьмой. Я закрываю глаза и ощущаю запах свежего воздуха и солнечного света. Слышу журчание воды и смех. Чувствую мягкое касание к моей коже и лёгкое прикосновение губ к своей щеке.

Сильные руки обнимают меня и не позволяют уйти.

Может быть, я вовсе и не нахожусь в маленькой запертой комнате. Возможно, я где-то ещё…

Запах гари становится более явным, и я пытаюсь прочистить горло.

– Почему ты здесь? – кричу я, но она мне не отвечает. Клянусь, я вижу слёзы на её лице. Это пугает меня больше всего.

Я вытягиваю ноги, задеваю одну из бутылок воды, и возвращаюсь обратно в очень реальное настоящее.

Я привыкла к своему слабому зрению и мне уже проще полагаться на свои другие чувства для получения информации. Например, по уровню тепла в комнате, я знаю, что сейчас полдень. Я также вижу достаточно света, поступающего через окно, чтобы определить, где на небе находится солнце.

Я встаю и вытягиваю руки над головой. Вчера я сняла свою рубашку и джинсы, предпочитая комфорт, скромности. В любом случае, рядом нет никого, кто бы мог увидеть меня в полуголом состоянии.

Я открываю новую бутылку воды и выпиваю достаточно, чтобы успокоить пересохшее горло. У меня осталась всего одна непочатая бутылка, поэтому я не могу залпом выпить все ее содержимое, хотя мне и хочется.

Я доедаю остатки картофельных чипсов, не желая думать о том факте, что только что у меня закончилась еда.

Меня мутит от запаха собственных испражнений, и я пытаюсь дышать через рот. Я замечаю, что колено уже не так беспокоит, а боль в мышцах и суставах не такая острая.

Я исцеляюсь физически, но морально я запуталась.

Минуты становятся часами, а всё, что я могу делать – думать. Вспоминать. Зацикливаться на крошечных, незначительных деталях грустной и одинокой жизни.

Иногда я плачу. Иногда тяну себя за волосы и царапаю кожу. Я потеряна, как и те маленькие возможности, которых я теперь лишена.

Я хочу быть сложной и безрассудной. Я хочу делать вещи настолько сложными, насколько это возможно для труса, который запер меня здесь.

Я пинаю стены и стучу кулаками по окну. Я ругаю и высмеиваю своего безликого похитителя.

Но когда начинается песня, я затыкаюсь и слушаю.

– Я закончила песню, – робко говорю я, ужасаясь, что раскрываю этот секрет. Но я знаю, что она никогда не осудит меня. Никогда.

Она поднимает на меня глубокие тёмные глаза и смотрит с интересом.

– Ты закончила?

Я киваю.

– Хорошо, я написала слова год назад, но теперь ты можешь наложить их на музыку.

Она улыбается, и я краснею. Я никогда не краснела, но когда она смотрит на меня, я чувствую будто горю.

– Как на счёт того, что бы я сыграла, а ты спела? Я предпочитаю твой голос, в любом случае.

Огонь. Пожар. Дым. Я хватаюсь руками за голову.

Сейчас моя очередь противостоять.

Сейчас мой шанс смотреть, как все сгорит…

Я прислоняюсь к стене и пытаюсь контролировать дыхание. Голова кружится от изображений, вспыхивающих в мозгу, как кино. Что это, воспоминания или странные иллюзии, созданные моим разрушенным сознанием?

Почему я чувствую запах дыма? Я поворачиваюсь вокруг, прислоняюсь лицом к стене и глубоко вдыхаю. Единственное, что я чувствую – запах пыли и плесени.

Я действительно теряю рассудок, и это понятно, учитывая текущее положение.

Но я привыкла к отсутствию свободы. Я привыкла быть запертой. Моё детство прошло за закрытыми дверями и в затемнённых комнатах. Эта новая тюрьма не представляет для меня ничего нового. Эта тюремная клетка просто грязнее и жарче.

Я брожу взад и вперёд по комнате, размышляя, постоянно размышляя. Разрабатывая планы, а затем отбрасывая их. Определяя виновных, а затем меняя своё мнение.

Я думала о Брэдли и матери. Удивлюсь, если кто-нибудь из них заметил, что я пропала. Я удивлюсь, если они ищут меня.

Кто-нибудь знает, что я пропала?

Кто-нибудь осознаёт, насколько я потеряна?

Нора Гилберт ушла и ее забыли.

Есть вещи, которые я хочу забыть, но не могу.

Но почему я не могу вспомнить вещи, в которых нуждаюсь?

Я прогуливаюсь по комнате, пробегаю кончиками пальцев по дереву, и запах снова ударяет мне в нос. В это же время, я знаю, что не могу это себе представить.

Я наклоняюсь ближе и провожу носом по расколотому дереву, принюхиваюсь. Вдыхаю.

Старый дым.

От неожиданности я шарахаюсь. Я пробегаю пальцами по обугленному дереву. Оно почти чёрное внизу, и чернота поднимается вверх вдоль перекладины.

Здесь был пожар. Со значительным, на первый взгляд, ущербом. Как я не заметила этого раньше? В моей, казалось бы, тщательно обследованной камере, как возможно, что я сначала не заметила обгоревшее дерево?

Я прикусываю щёку изнутри и отрываю кожу зубами.

Огонь. Пожар. Дым везде. Поиск выхода. Ничего не нахожу. Пойманная в ловушку. Пожар. Дым и хаос. Выхода нет. Выхода нет.

Выхода нет!

Я моргаю и тру глаза.

Я не здесь.

Я где-то ещё.

– Тебя поэтому никогда нет дома? – спрашиваю я и медленно захожу в комнату. Я смущаюсь, когда папа отвозит меня на старую ферму Сэндлера. Он паркует свой пикап позади сарая и велит мне следовать за ним.

Папа приходит домой всё позднее и позднее. Я скучаю по нему. Он более приятный, чем мама. Когда он дома. Он иногда избегает ссор. Даже если просто меняет тему или фокусируется на чём-то ещё. Мать не такая ужасная, когда папа дома.

Но сейчас он много времени отсутствует, часто уходит до того, как я просыпаюсь, и возвращается, когда я уже сплю. Я спрашиваю мать, где он бывает всё время, но она игнорирует меня.

Что лучше, чем её вопли.

Или находиться запертой в своей комнате.

Папа улыбается, и это выглядит грустно.

– Я должен работать, Нора. Это моя работа, – объясняет он, подходя к верстаку посреди комнаты. Я не знаю, как папа зарабатывает деньги. Но сейчас могу посмотреть.

Я провожу руками по гладкой коже на столе.

– Это действительно мило, – говорю я спокойно, но шепеляво и невнятно. Я ненавижу, как звучит мой голос из-за щели в нёбе. Меня дразнят за это в школе и дома. Мать говорит мне не разговаривать, если я не могу делать это правильно.

Лучше молчать, в любом случае.

Но папа слушает. Иногда. Поэтому я чувствую себя нормально, разговаривая с ним.

– Я закончил его только вчера для мужчины из графства Сенандо. У него там конюшня, и он сделал заказ на седло для своей дочери.

Я слышу гордость в голосе папы. И я счастлива, что он делится этим со мной.

Седло действительно замечательное. Лучшая вещь, которую я когда-либо видела. Я думаю, каково сидеть в нём. Как и большинство маленьких девочек, я мечтаю о собственной лошади. Думаю, что никогда не смогу сказать об этом вслух. Мои мечты лучше держать внутри, где они не могут быть разрушены грубыми словами матери. Но её здесь нет. Поэтому, может быть, безопасно раскрыть секрет, запертый внутри моего сердца.

– Может быть, я смогу пользоваться одним из твоих сёдел иногда. Может быть, я смогу ездить на лошади, – мягко говорю я.

Папа ничего не отвечает. Он раскладывает инструменты на скамейке, выравнивая их просто так. Я жду его ответа, но он так и не отвечает.

– Мы должны забрать Рози с балета. Нам нужно идти.

Всё всегда было из-за Рози.

В необычном для себя приступе ярости я поднимаю цеховой нож и бросаю его на пол. Папа хмурится.

– Почему ты сделала это, Нора? – интересуется он, и я знаю, что папа злится.

Я хочу сказать ему, что мне больно из-за нашей семьи, вращающейся вокруг девочки, которая даже не связана с нами. Я хочу объяснить, что она значит для меня. Какой подлой и лживой она может быть.

Но не говорю ничего. Что из этого имеет значение?

– Мне жаль, – бормочу я, закрывая лицо.

Папа больше ничего не говорит. Он кладёт инструмент обратно на скамейку и выводит меня из своей мастерской.

Мне хочется обнять его.

Мне хочется, чтобы он обхватил меня своей рукой и относился ко мне, как к дочери.

Как к личности.

Желания это то, что я умею лучше всего.

Воспоминаний об отце мало, и они смутные. Прошло немало лет с того времени, как он умер, и та небольшая взаимосвязь, которая возникла между нами однажды, начала забываться с течением времени. Просто ещё одна вещь, которую я потеряла.

Его смерть выглядела, как запоздалая мысль. Однажды после школы, мать сообщила мне, что папа умер и больше никогда не придёт домой.

Я пыталась задавать ей вопросы, но она не отвечала.

– Мы планируем его похороны? Где он будет похоронен? – спрашиваю я со слезами, текущими по лицу.

Лицо матери каменеет.

– Его кремируют, и я развею его прах далеко, очень далеко. Но похорон не будет. Мы не можем себе это позволить. Теперь, когда он ушёл, у нас нет денег на глупые вещи.

Глупые вещи? Прощание с отцом глупость?

– Ты ужасная! – кричу я. Это единственный раз, когда я повышаю голос на мать. И станет последним, как хорошо…

Ее лицо багровеет перед тем, как она ударяет меня по лицу. Даже учитывая, что это очень больно, я получаю удовольствие от прикосновения. Это один из немногих моментов, когда она заставляет себя прикоснуться ко мне.

– Нам будет лучше без него! – кричит она.

Лучше? Как она может так говорить?

Я не спрашиваю. У меня нет времени горевать.

Она запирает меня.

Я проведу остаток своей жизни в заключении.

– Заключённая, – выдыхаю я, обращаясь в пустоту.

Тот, кто держит меня здесь, не слышит ничего из того, что я говорю.

Я провожу пальцами по волосам. Засохшие кровь, песок и грязь покрывают мои руки.

– Я никогда не выйду отсюда, – громко произношу я. Это ужасная правда, но всё же, правда.

Спираль сжимается, и я еле замечаю стук с другой стороны стены.

Я опускаю руки по бокам и стою совершенно неподвижно. Не шевелюсь. Не дышу.

Только слушаю.

Тук.

Громче, чем выстрел в продолжительной тишине.

– Это реально? – шепчу я. Я больше ничему не могу доверять. В частности своим чувствам. И, конечно, не собственному восприятию.

Реальность – скользкая дорожка, ведущая в иллюзии.

Является ли стук иллюзией?

Тук, тук.

Я задерживаю дыхание и прижимаюсь ухом к обугленной чёрной стене.

Не шевелюсь.

Не дышу.

Только слушаю.

Ничего.

У меня вырывается рыдание. Это должно быть настоящим!

Я стою на прежнем месте. Отказываюсь двигаться. Я продолжаю прислушиваться и прислушиваться. Но я не слышу стук снова.

Мои уши начинают играют со мной злую шутку. Я слышу стук, которого на самом деле нет.

Стук становится хлопками. Хлопки переходят в шаги.

Шаги, в конечном итоге, становятся голосами.

– Ты одна, Нора. Абсолютно одна.

– Уродливая, уродливая, Нора Гилберт.

– Лучше держать тебя взаперти, где никто не сможет увидеть тебя.

Я знаю, что они не настоящие, но в одиночестве слова становятся реальными. Брэдли говорит резким шёпотом. Тяжелый голос отца становится какофонией звуков.

Мать шипит и рычит своей ненавистью.

И её голос становится громче всех. Но слова матери не звенят элементами заблуждения. Они реальные, вырванные из воспоминаний.

– Ты не можешь заставить любить, Нора! Ты не можешь требовать любви! Ты сжимаешь меня до смерти, и я просто хочу, чтобы ты меня отпустила!

Я затыкаю уши руками и начинаю раскачиваться на ногах.

– Заткнись! – кричу я.

– Не будь дурой, Нора! Никого не заботит, что ты думаешь.

Насмешки Рози звучат, как похоронный звон.

– Хватит! Пожалуйста!

Я сваливаюсь на пол и сворачиваюсь в клубок.

– Пожалуйста, – стону я.

Тук.

Потом тишина.

Тук, тук.

Ничего больше.

И в этот момент я ощущаю покой.

Мимолётный, который также тихо исчезает в тишине.

ГЛАВА 8

Прошлое

Пять месяцев назад

Я не испытывала удовольствия, когда шла в школу. Мать, как обычно, высадила меня возле школы, но вместо того, чтобы пойти в класс, я отошла от кампуса и пошла дальше.

У меня не было конкретной цели. Я просто знала, что меньше всего хочу сидеть на уроке английской литературы.

Иногда мне нравится сбегать от реальной жизни.

Брэдли будет искать меня. Уверена, он будет волноваться, если я не появлюсь. Но меня это не заботило.

Бывают дни, когда я хочу побыть наедине с собой.

Я шла и шла, пока не оказалась у южного входа в Уэверли Парк. Я остановилась только под сенью сухих деревьев на границе зелёного поля.

Я не была в парке с тех пор, когда отец ребёнком приводил меня сюда. Мать не любила парки. И, конечно, она не любила брать в парк меня. Мама ненавидела тратить время на прогулки, на комментарии и вопросы о моём изуродованном лице. Она выбрала изоляцию и заключение, как способ этого избежать.

Я сделала неуверенный шаг вперёд, ощущая странное чувство вины. Как будто меня могут поймать за занятием, которым я не должна заниматься.

Прижав школьную сумку к груди, я заставила себя продолжить путь. Продралась сквозь деревья, пересекла зелёную гладь стриженной лужайки и двинулась в сторону столиков для пикников.

Наступила весна, сегодня первый тёплый день после холодов. Эта зима была длинной и суровой, и я счастлива, что она закончилась.

Хоть мне и нравилось ощущать на коже теплые лучи солнца, я шла с опущенной головой.

Прячась. Скрываясь…

Сев за пустой стол, я попыталась успокоить перевозбуждённое сердце. Меня подташнивало и я подумала не вернуться ли мне обратно в школу.

Мне не хотелось думать о том, что скажет мать, если узнает, что я была в парке. Я даже вздрогнула от этой мысли.

Я пропустила урок. Прогуляла. Наслаждалась погожим днём на улице вместо того, чтобы бы торчать взаперти дома или в школе. Все произошло так спонтанно, и я ощущала себя свободной.

Неестественное, но удовлетворяющее чувство.

Я достала тетрадь, которую всегда прятала в сумке. Это мой секрет. Я заполняла страницы бредятиной, которая не имела никакого смысла ни для кого, кроме меня. Это моё безопасное место.

Я достала ручку и занесла перо над пустой страницей, наслаждаясь посторонним шумом.

До меня доносился детский смех из детского игрового комплекса. Грохот мусоровоза, проехавшего по улице.

Здесь я была окружена людьми. Моё сердце чувствовало наполненность, и я поняла, что улыбаюсь.

– Прекрасный и удивительный день, верно?

Я вздрогнула от неожиданно раздавшегося вопроса. Я подняла голову, удостоверившись прежде, что волосы скрывают большую часть лица, и увидела самую красивую девушку, которую видела за всю свою короткую жизнь.

Примерно моего возраста, с длинными тёмными волосами, спадающими почти до талии. На ней были ярко-розовые обтягивающие леггинсы в белую полоску и белая футболка, которая сползла с одного плеча. А на макушке красовался берет, норовивший сползти вниз. Эта девушка, очевидно, одна из тех, которым легко выглядеть модными.

Но я уставилась на незнакомку вовсе не из-за одежды. Дело было в её невероятных тёмных глазах. Её лице. Крошечной ямочке в центре подбородка.

И то, с какой уверенностью она себя преподносила. То, чего у меня никогда не будет.

Внешность этой великолепной девушки только напомнила мне о том, насколько уродлива была я.

Я быстро отвела взгляд, не ответив на её слова. Я начала рисовать завитушки на краях бумаги передо мной. Машинально начерченные моими дрожащими пальцами.

Красивая девушка постояла ещё несколько секунд, и я почувствовала, что моё лицо залилось краской под её испытующим взглядом. Сердце забилось быстрее, во рту пересохло, а ладони начали потеть. Я ощутила трепет глубоко внутри. В тёмных, самых потаенных частях меня. Я ёрзала на своём месте, испытывая дискомфорт.

– Ладно. Приятного дня, – сказала девушка после паузы и пошла прочь. Мне стало грустно. Я почувствовала себя брошенной. Мне хотелось, чтобы она вернулась. Хотелось быть одной из тех, кому с легкостью даются остроумные комментарии и забавные шутки. Я хотела не быть такой застенчивой и не прятаться с таким отчаянием.

Мне бы хоть разочек побыть такой, как эта девушка с прекрасной кожей и очаровательной улыбкой.

Девушка села за столик через два столика от меня и расстегнула гитарный чехол, который я не заметила вначале. Я пыталась тайком наблюдать за ней, изучая ее сквозь пряди тонких светлых волос.

Она скрылась в своем собственном мирке и я пыталась понять, каким было это место. Мне захотелось посетить его вместе с ней.

Её длинные тонкие пальцы, идеально подходили для игры на гитаре. Она закатала рукава футболки и зажала в зубах ярко-фиолетовый медиатор, пока настраивала инструмент.

Я попыталась пялиться на нее не столь открыто. Но, честно говоря, ничего не могла с собой поделать. Было что-то такое в этой девушке, из-за чего я была не в силах отвести взгляд. От её вида все внутри у меня дрожало, а сердце буквально вылетало из груди. Я не понимала что со мной и это тревожило меня. Но ещё это было очень волнующе. Не помню, чувствовала ли я что-то подобное ранее из-за совершенно незнакомого человека.

Девушка едва заметно улыбнулась, взяв медиатор в руки. Она пробежалась им по струнам, а потом начала наигрывать мелодию.

Она что– то насвистывала. Свист звучал высоко, и, казалось, не сочетался с прекрасной музыкой, которую она играла.

Я встала и почти подсознательно отвела волосы от лица. Я хотела посмотреть на неё без помех.

Она продолжала насвистывать, и я скорчила гримасу. Девушка подняла взгляд на меня и улыбнулась. Не сбиваясь с ритма, она перешла со свиста на мычание, которое все длилось и длилось и длилось. Вверх и вниз, звуки влетали мне в уши и вылетали из них.

– У меня ещё нет текста песни. Поэтому я просто напеваю про себя. Немного глупо, – она прижала струны ладонью и постучала пальцами по дереву. – Я хорошо сочиняю музыку, но в текстах песен я не так хороша. Полагаю, что настоящего музыканта из меня не получится, да?

Солнце начало припекать, и я обнаружила, что улыбаюсь незнакомке. Этой красивой, уверенной в себе девушке, которая посмотрела мне в лицо и не дрогнула от вида моих шрамов. Я заметила, как её взгляд скользнул по моему рту, но не задержался там. Ее лицо ни разу не дрогнуло. Будто ее не заботили мои шрамы. Её не беспокоило именно то, что определяло всю мою жизнь столько, сколько себя помню.

Я распрямила плечи и подняла подбородок.

Затем я поделилась с ней словами. Словами, которыми я никогда ни с кем не делилась. Словами, которые я прятала в своей записной книжке с того момента, как впервые их написала.

Той первой одинокой ночью за запертыми дверями.

Еще до появления у меня пары зелёных глаз, составляющих мне компанию.

Слова изменились с течением времени. Они появились из детских глупостей маленькой девочки, но превратились в навязчивую жалобную песнь чахнущего человека.

Я никогда не делилась ими с кем-либо.

Даже с Брэдли.

Но я дала их ей.

Прекрасной незнакомке, которая смотрела на меня, как на личность.

У темноты есть глаза.

У теней есть зубы.

Всегда сомневайся

В тайной правде…

Я скорее шептала их, нежели пела. Я не могла сказать произнести их громко вслух… Они предназначались только для неё. Только для меня.

Для нас обеих.

Девушка на мгновение перестала играть и пристально посмотрела на меня. Я инстинктивно спрятала лицо за завесой волос. Я почувствовала себя идиоткой. О чём я думала, когда делилась ими с ней? Я же совсем ее не знаю!

Я стала быстро складывать свои вещи. Мне нужно было побыстрее убраться отсюда. Домой возвращаться не хотелось, но больше мне некуда податься. Я должна исчезнуть.

Только когда я закрыла свою сумку с книгами, её голос остановил меня.

– Это было прекрасно. Действительно сильно. Ты сама написала это? – голос девушки звучал… впечатлёно?

Я сжала ремень своей сумки так, что костяшки побелели. Я думала о том, чтобы убежать, не смотря на её вопрос. Я была напугана. Смущена.

Но словно приросла к месту.

Я кивнула.

Девушка стала наигрывать мелодию снова, а затем запела мои слова, и я почувствовала какое-то волнение в своём измученном, скрытом сердце.

У темноты есть глаза…

У теней есть зубы…

Затем внезапно, но мой голос слился с её голосом.

Всегда сомневайся

В тайной правде…

Она перестала петь, а я продолжила. Я никогда в своей жизни не пела вслух. Я не слушала музыку, потому что мать ненавидела шум. И я ни разу решилась бросить ей вызов. Я надеялась, что мой голос звучал не очень плохо.

Ложь, как дождевые капли

Нет двух одинаковых…

Связать тебя,

Отвергать тебя,

Закованную в цепи.

Девушка уставилась на меня и не сводила с меня глаз. Она перестала играть и дрожала. Я настолько ужасна?

– Подруга, это было удивительно! У меня даже мурашки по коже побежали. Смотри! – она вытянула свою руку, я подошла ближе и посмотрела на её гладкую, прекрасную кожу, усыпанную крошечными пупырышками.

– Ты чертовски талантлива. Как тебя зовут? – спросила она, положив гитару на колени.

– Нора Гилберт, – тихо представилась я и бросила на девушку быстрый взгляд.

Она протянула руку, которая, как я заметила, была унизана серебряными кольцами. По одному на каждом пальце. Я осознала, что уставилась на её руку и крошечный символ на обратной стороне запястья. Красный символ бесконечности прямо над тёмно-синей веной.

Я неуверенно пожала ей руку.

– Приятно познакомиться с тобой, Нора. Я – Марин Дигби. Я только что переехала в Блэкфилд со своим папой пару недель назад и поступила в общественный колледж. Здесь всегда так скучно?

Я поняла, что снова улыбаюсь. Она выбрала простой способ общения, ничего не требуя – ничего не ожидая.

– Это так. Если ты не охотник и не любишь ходить в походы, тебе не повезло.

Марин засмеялась, и это был приятный звук. Я тоже засмеялась. Но я хотела сделать это с ней. Так, чтобы мы делали что-нибудь вместе. Вдвоём.

– Чёрт. Я навеселе. Полагаю, что буду много тусоваться с тобой. – Она подмигнула мне, и мои щеки вспыхнули.

– Нора!

Я вздрогнула и сделала шаг назад. Марин бросила взгляд через моё плечо и нахмурилась.

– Кто этот раздражённый красавчик? – спросила она.

Мне не было необходимости оборачиваться. Я знала, кто там стоял.

Брэдли.

Через несколько секунд я почувствовала, как его рука обхватила мою руку, и живот скрутило узлом. Он был зол. Мне нужно было приготовиться к его настроению.

Марин смотрела на нас, ее лицо приняло обеспокоенное выражение.

– Я везде тебя искал, – кипел от злости Брэдли, развернув меня так, чтобы я могла видеть его. Я почувствовала, что и сама начинаю закипать от злости. Меня смутила сцена, которую он устроил на глазах у Марин. Я привыкла к его истерикам, но сегодня впервые они вывели меня из себя.

– Ты пропустила урок? – спросил он. Его зелёные глаза сверкали.

Я кивнула, пытаясь сдержать своё раздражение. Спокойно, Нора.

– Я не могла сидеть в классе. Снаружи слишком хорошо, – объяснила я, надеясь, что он оставит меня в покое, но следовало догадаться, что Брэдли не уйдёт куда-либо без меня.

– Парень, ты осознаёшь, что у тебя есть зрители, верно? – Марин махнула рукой, обозначая свое присутствие. – Я вижу, что ты ведешь себя с Норой как последний засранец, и это не круто. Совсем.

Брэдли прищурил глаза, и его лицо застыло.

– Откуда ты знаешь Нору? – разъяренно прошептал он.

Марин нахмурилась сильнее и открыла рот, но я перебила её.

– Мы только что встретились. Брэдли, это Марин Дигби. Марин, это Брэдли Сомерс, мой друг.

Не знаю, почему я почувствовала, что необходимо подчеркнуть характер наших взаимоотношений для Марин. Мне не хотелось, чтобы она решила, будто мы пара. Я не хотела, чтобы она задавала вопросы о роли Брэдли в моей жизни, в частности, о его нынешнем поведении.

Брэдли отдёрнул руку, как будто я обожгла его. Он встретился глазами с Марин. Между ними состоялся беззвучный разговор, к которому я не была причастна, и не хотела быть. Уж больно ожесточенным он вышел, как будто каждый из них метил свою территорию.

Брэдли повернулся ко мне, как только игра в гляделки закончилась.

– У нас есть немного времени до твоего последнего урока. Ты же не хочешь пропустить весь день, – сказал он мягко, ярость в его голосе утихла. Лицо Брэдли смягчилось, и я расслабилась. Я поняла, что дам ему то, что он хочет.

– Хорошо, – согласилась я.

Брэдли кивнул головой в сторону стоянки, где была припаркована его машина.

– Пойдем.

Я оглянулась на Марин, и мой желудок свело из-за выражения её лица. Я хорошо его знала. Это было отвращение.

– Пока, – сказала я неловко, не зная, что ещё сказать.

Марин кивнула, но не ответила, её взгляд скользил между мной и Брэдли, который отказался смотреть на девушку.

Я пошла за Брэдли через лужайку к его машине, ощущая смесь гнева и разочарования.