Текст книги "Иллюзии (ЛП)"

Автор книги: А. Мередит Уолтерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Переводчик: Пропавшая (1–8 главы), lizzy17 (9-14 главы)

Редактор: Аленушка

Вычитка: Александрина Царева

ПРОЛОГ

Песня

Каждое утро одно и то же.

Свернувшись в позе эмбриона, я стараюсь не замечать камушки, впивающиеся мне в щёку; грязь, настолько глубоко въевшуюся под ногти, что даже почернела ногтевая пластина.

Я не думаю о своих длинных светлых волосах, слипшихся от грязи. Или о вони, исходящей от моего тела, потому что давно не принимала душ.

Я стараюсь не давиться повисшим в воздухе смрадом моих же испражнений, который окутывает комнату и въедается под кожу.

Все это когда-то беспокоило меня. Теперь же я едва обращаю на это внимание.

Потому что могу думать только об одном – о том, что происходит сейчас.

В темноте.

В пустой комнате.

Равномерное биение моего сердца.

Воздух, вдыхаемый и выдыхаемый из моих лёгких.

И песня.

Она начинается со свиста. Пронзительного. Самый ужасный звук, который я когда-либо слышала. Я прикрываю уши. А когда это не срабатывает, затыкаю их пальцами.

Но всё равно его слышу.

Свист.

Ненавижу его.

А он всё продолжается и продолжается, и продолжается.

И затем превращается в нечто, напоминающее глухое пение. Будто кто-то напевает мотив с закрытым ртом.

Тон напева то возрастает, то понижается. Вверх и вниз. Без слов. Просто мелодия. Одновременно знакомая и внушающая ужас. Она громкая. Слишком громкая, по сравнению с тишиной, к которой я привыкла.

Диссонирующая. Не попадающая в тон.

Звучит это так, как будто мелодию, которая должна по своей сути быть прекрасной, зажевали и выплюнули обратно.

Как в фильме ужасов.

А потом она прекращается. И начинается пение.

И в этот момент становится хуже всего.

Потому что я понимаю слова. Я знаю их, даже если и не узнаю голос, который поёт. Я знаю слова. Хотя и не понимаю, откуда именно.

Они заставляют меня грустить. И злиться.

Почти сводят с ума…

Но ещё более ужасно то, что я чувствую любовь. Глубоко внутри. Вырванную из моего кровоточащего сердца, разрушившую меня на множество мелких острых осколков.

Любовь.

Я её чувствую.

Но не понимаю.

И слова не прекращаются. Я отчаянно хочу узнать, кому принадлежит этот голос.

Я кричу, пока горло не начинает саднить и кровоточить.

Я кричу до тех пор, когда уже просто больше не в состоянии кричать.

А песня всё продолжается.

И продолжается.

И продолжается.

Напоминая мне о прошлом.

Забирая будущее.

Никто не будет скучать по маленькой пропавшей девочке…

ГЛАВА 1

День 1

Настоящее

Двадцать веков беспробудного сна.

Бип. Бип. Бип.

Я прихожу в себя.

Голова пульсирует от боли, и я уверена, что прокусила нижнюю губу. Во рту чувствуется привкус крови. Металлический. Как после облизывания монеты.

В горле пересохло, и я не могу сглотнуть, хоть и сильно стараюсь. Никогда в жизни мне не хотелось пить так сильно, как сейчас.

Со стоном переворачиваюсь на бок и подтягиваю ноги к груди. Мне больно. Очень больно. Боль ощущается в каждой клеточке. Нет ни одного места на теле, которое бы не болело.

Такое впечатление, что я с разбегу врезалась в кирпичную стену.

Распахиваю глаза и не могу ничего разглядеть в размытой темноте. Через грязное окно льется слабый свет, но я вижу лишь тени.

Ощупываю своё лицо и обнаруживаю, что мои очки пропали.

Я мгновенно чувствую подавляющую панику.

Мои очки пропали!

Без них я ничего не вижу!

Прищурившись, оглядываюсь вокруг, пока глаза привыкают к плохому освещению, но без очков я не могу разглядеть хоть что-нибудь примечательное. Уверена, что я больше не в Канзасе. Но определить, где именно нахожусь, не могу.

Я медленно сажусь и отползаю назад, пока не упираюсь спиной в стену. Подо мной жёсткий бетонный пол. Я не сдерживаю тихого писка, но быстро захлопываю рот, пугаясь собственного голоса.

Тру ладонями глаза; в голове стучит и от этого мне тяжело думать.

Где я?

Трясу головой и стону от боли, распространяющейся по телу, как паутина. Пробегаю пальцами вверх по шее, вздрагиваю от того, какой стала на ощупь моя нежная кожа.

Я распахиваю глаза настолько широко, насколько могу, отчаянно пытаясь увидеть. Нуждаясь в этом.

Ничего! Я ничего не вижу!

Где мои очки?

Ползаю на четвереньках, шарю руками по полу, надеясь, что они просто упали.

– Ой! – ахаю я. Подношу палец ко рту и облизываю его. Вкус крови на языке становится всё более знакомым.

Я бросаю бесполезные поиски и медленно, неуверенно поднимаюсь на ноги. После чего разворачиваюсь по кругу, пытаясь понять, что это за комната.

Где я?

Я не вижу – но слышу.

Чувствую запахи.

Могу прикасаться.

Мне нужно научиться полагаться на другие чувства, чтобы понять, что меня окружает.

Я напрягаю слух, но слышу лишь тишину, которая кажется более пугающей, когда не можешь видеть.

Полная и абсолютная тишина.

Отсутствие звука, которое простирается всё дальше и дальше, и дальше.

Но так было не всегда. Кажется, я помню шум. Пытаюсь добраться до глубин своего измученного подсознания. Что-то на границе памяти. Я пытаюсь вспомнить.

Но это чувство пропадает…

Только тишина.

– Боже мой, – шепчу я, закрываю руками лицо и глотаю воздух так быстро, как только могу. Грудь тяжело вздымается, а живот скручивает.

Я одна.

В абсолютном, совершенном одиночестве.

Скрючив пальцы, впиваюсь ногтями в щёки, совсем не заботясь о том, что царапаю кожу.

Это знакомо. И это опустошает. Одиночество может полностью раздавить меня.

Соберись, Нора! Этим не поможешь!

Дрожащие глубокие вздохи. Спокойствие. Только спокойствие.

Хорошо, здесь нет никакого шума. Но какие есть запахи?

Глубоко втягиваю воздух носом и задерживаю дыхание. Затхлый, неприятный запах плесени и гнили оседает на задней стенке моего горла. Я кашляю, когда чувствую боль. Пахнет разложением.

Смертью.

Забытьём.

Есть что-то неприятно знакомое в этом запахе и тишине. Вонь запущенности щекочет память, и я борюсь изо всех сил, чтобы дотянуться и схватить неуловимые нити, но мне никак не удаётся это сделать. Мои действия похожи на лёгкие, разочаровывающие приступы дежа вю.

Повернувшись по кругу ещё раз, я подворачиваю колено. Нога подгибается, и я падаю на пол. Я ахаю, когда соприкасаюсь с холодным твёрдым полом, после чего тру рану. И нащупываю опухающий синяк, пульсирующий от удара после падения на ногу всем весом.

Я едва могу дышать. Витающая в воздухе пыль оседает на волосах и ресницах. Каждая частичка моего тела чувствует давление или ушиб, как будто я побывала в неравной борьбе и, конечно же, вышла из неё очевидным проигравшим.

Думай, Нора! Как это произошло?

Собираюсь с мыслями и думаю о последних двадцати четырех часах. Я пытаюсь думать о предшествующих днях, которые привели к такой ситуации.

И встречаю бесконечное море путаницы.

Мягкие тёмные волосы, обдуваемые ветром.

Злой голос, кричащий вслед, пока я убегаю.

Ярость.

Ненависть.

Тоска.

Не состыковывающиеся образы, разрозненные чувства. Ничего из этого не имеет смысла. Мне кажется, будто меня разрезают на маленькие-маленькие кусочки. Ноющая физическая боль не идёт ни в какое сравнение с этим.

Мое сердце истерзано.

Я снова поднимаюсь на ноги, стараясь не опираться на пострадавшее колено, чтобы причинить себе как можно меньше боли. Ослабевшая нога дрожит от напряжения, но я всё же в состоянии ровно стоять и не падать. Еле волоча ноги, шаркаю к стене и упираюсь ладонями в доски. Старое дерево. С трещинами и разломами в некоторых местах. Кажется, будто этой постройке уже много лет. От дерева исходит странный запах. Наклоняюсь ближе, принюхиваюсь. Нос щекочет запах плесени и чего-то ещё.

Бензин? И горелая древесина?

Я хмурюсь и нюхаю доски ещё раз. На этот раз я чувствую только запах разложения и старости. Поэтому игнорирую предыдущие запахи, списывая их на галлюцинации. Это единственная объяснимая вещь во всём этом безумии.

Опираясь на стены, я прохожусь по периметру. Комната не кажется слишком уж огромной. Но, по большей части, она пуста. Слишком пуста. Как склеп.

Я наклоняюсь вперёд, тело вздрагивает и у меня начинает кружиться голова. Похоже, я заболеваю.

Когда я сглатываю, сухость во рту и жжение в горле только усиливаются. Я облокачиваюсь о стену – руки и ноги дрожат.

Здесь нет ничего, никаких ориентиров, которые позволили бы мне определить моё местоположение. Лишь проблески чего-то знакомого, чего-то, что я уверена, находится только у меня в голове. На самом ли деле я знаю эту трудно описываемую комнату? Как я могу её узнать, если едва различаю в темноте свои ноги?

У меня нет подсказок. Нет идей. Только память, состоящая сплошь из пробелов, избитое тело и расшатанное сознание.

Я закрываю рот рукой, подавляя крик, подползающий к горлу, как рвота.

Но я не могу просто стоять здесь, как дура, и ничего не делать. Нужно сделать хоть что-нибудь. Хоть что-нибудь!

– К-кто-нибудь? – выкрикиваю я скрипучим, низким голосом. Продвигаясь к центру комнаты, я наступаю на свои же шнурки. Больное колено грозит подогнуться снова.

Я едва замечаю слёзы, струящиеся по моему лицу. Мне совсем не хочется думать о том, насколько слабой они меня делают. И как же сильно я ненавижу усиливающуюся влажность на своих щеках.

«Нора! Вернись!»

Я вздрагиваю от внезапных воспоминаний. Глубокий, безумный голос. Жуткий. Требующий.

Несмотря на тягостную жару, меня пробирает дрожь. Нога натыкается на что-то, что ранее я не заметила. Я пинаю это что-то, и оно катится по полу.

– Что за?! – я опускаюсь на колени и принимаюсь шарить руками по полу, шипя от боли в ноге.

Рука нащупывает холодный пластик. Подношу руку к лицу и понимаю, что держу в руках бутылку воды.

Я не пытаюсь остановить слёзы. Со сдавленным рыданием откручиваю крышку, жадно выпиваю столько, сколько позволяет жжение и дискомфорт в горле. Никогда прежде за всю свою жизнь не испытывала ничего удивительнее.

Вода стекает с уголка рта, и воротник футболки становится мокрым. Мне всё равно. В этот мрачный, ужасный момент вода – моё единственное спасение.

Несущественная вещь, которая сейчас для меня представляет собой весь мир.

Заканчиваю пить, отбрасываю бутылку на пол и начинаю безостановочно себя ругать.

Это то, что получается у меня лучше всего.

Зачем я выпила всё? Кто знает, когда мне дадут ещё?

И эта трезвая мысль повергает меня в состояние паники, которой до этого момента мне удавалось не поддаваться.

Я буду голодать.

Испытывать жажду.

Я умру…

– Я умру, – хриплю я, зубы стучат, а тело сжимается от паники и истерики. – Помогите! – воплю я и вздрагиваю от того, как громко звучит мой голос в мёртвой тишине.

Ничего.

Всегда ничего.

Всегда одинока.

Мне не следует удивляться.

Я привыкла быть покинутой. Не нужной.

Брошенной.

Игнорируемой…

Хватаюсь за голову и прижимаю пальцы к вискам. Давление и дискомфорт помогают очистить разум.

Мне просто хочется увидеть хоть что-нибудь. Глаза уже привыкли к темноте, но вижу я по-прежнему нечетко. Все размыто. На протяжении нескольких лет я жила практически, как слепая. В лучшем случае это является причиной для расстройства.

В худшем – для оцепенения, в которое приводит меня нахождение в этой душной комнате без возможности выбраться.

– Эй! Кто-нибудь?! – повторяю я, на этот раз чуть громче. Снова медленно поднимаюсь на ноги и направляюсь к тому, что по очертаниям напоминает дверь.

Я закатываю рукава рубашки, пытаясь, таким образом, хоть немного облегчить свои страдания в духоте. Ужасно жарко. Как в печи. Мне начинает казаться, что на меня надвигаются стены. Пот катится между грудей и бисером собирается над верхней губой. Волосы на висках становятся влажными. Я срываю с головы вязаную шапку, швыряю через всю комнату, и та падает где-то в тени.

В своей одежде я чувствую себя идиоткой. Во всяком случае, кто носит зимнюю шапку летом?

Я почёсываю щёку и сдираю запёкшуюся кровь. Кожу щиплет, я чувствую неровные порезы.

Что случилось?

Это кажется более важным вопросом.

Более важным, чем «где?»

Или «кто?»

Или даже «почему?»

Вопрос «что?» крутился в голове, требуя ответа.

Наконец, я добираюсь до двери и ощупываю её в поисках ручки. Дверь кажется твёрдой и гладкой. Плотно прижимаю ладонь, осторожно провожу ею вдоль швов и петель, стараясь ощупать каждый дюйм.

Я, наконец, нахожу её. Ручка искривлена, и мне кажется, что я могу распознать большую металлическую пластину, к которой она прикреплена. Прилагая все свои силы, дергаю за ручку и ощущаю вибрацию в плече.

Она не сдвигается с места. Я дергаю снова, на этот раз обеими руками. Дверь заперта. Похоже, есть только один способ открыть её – нужно находиться по другую сторону, снаружи.

Я в ловушке.

Как собака в клетке. Жаркой, душной клетке.

Я не могу выйти и, очевидно, это и не предполагается.

Я стучу кулаками по дереву.

– Эй? Здесь есть кто-нибудь? Где я? – зову я и ощущаю подступающую истерику.

– Эй! – вновь зову я. – Кто-нибудь меня слышит?

Ничего.

Тишина.

Конечно.

Я упираюсь лбом в дверь и несколько раз бьюсь головой о твёрдую поверхность.

– Никого там нет, Нора, – бормочу я. – Никто не выпустит тебя отсюда.

А потом я начинаю смеяться. Ненормально. Напряжённо и натянуто. Я смеюсь и смеюсь, и смеюсь. Смех сейчас совершенно неуместен, но остановиться невозможно. Смех клокочет в груди, и я даже не пытаюсь прекратить.

Затем на его место приходит страх. Настолько глубокий, что сразу же укореняется во мне и не собирается уходить.

– Ответь мне! – кричу я, охваченная ужасом. – Пожалуйста! – умоляю. – Что я сделала? Почему я здесь? Просто скажи мне!

Я снова и снова бьюсь головой о стену.

– Кто ты? – произношу одними губами.

В тени скрываются чудовища и монстры, которых я не вижу.

– Выпустите меня! – выдыхаю я, хватаясь за горло. Оборачиваю и сжимаю руками свою тонкую шею. Этого оказывается достаточно, чтобы осесть на землю и подползти к центру. Паническая атака наносит серьёзный удар.

– Хочу домой! – сгибаюсь пополам и рыдаю.

Никогда не думала, что настанет время, когда я стану тосковать по дому. Что буду с сожалением вспоминать холодные комнаты.

Но сейчас я не хочу ничего сильнее, чем войти через парадную дверь и услышать резкий, разочарованный голос матери, приказывающий идти в свою комнату, потому что она не хочет меня видеть.

Я с тоской вспоминаю свою спальню, которая за последние несколько лет превратилась для меня в тюрьму.

– Хочу домой, – шепчу я.

Так сильно.

Я думаю о своём доме.

О матери.

О жестком взгляде ее глаз и постоянно опущенных вниз уголках губ.

Я помню своё отражение в разбитом зеркале. Искажённое лицо в осколках.

Тысячи минутных воспоминаний затуманивают мой разум.

Но я никак не могу вспомнить, что произошло до этого.

– Я д-должна выйти от-отсюда, – заикаюсь я. Отчаянные слова срываются с губ безутешной девушки.

Я колочу в дверь так сильно, как только могу – руками и ногами, вкладывая всю энергию, о которой даже не подозревала.

– Выпустите меня! – кричу я раз за разом.

Разумная часть моего сознания понимает, что это бесполезно.

Я знаю, что никто и никогда меня не услышит.

Вполне логично, что мои мольбы не имеют никакого значения.

Я могу стоять тут и кричать, пока не охрипну, кричать до потери голоса, и это не изменит ровным счётом ничего.

Но я не могу остановиться. Однажды я уже позволила панике охватить разум, и теперь уже невозможно вернуть назад бутылку воды.

Я продолжаю кричать.

Продолжаю стучать руками по твёрдому дереву до тех пор, пока не рассекаю кожу и не чувствую кровь, стекающую по запястьям.

Пинаю ее до боли в стопах и дрожи в ногах.

Дергаю ручку изо всех сил, которые ещё у меня осталась. Если бы пришлось, я бы выломала дверь; царапала бы дерево голыми руками.

А потом моё тело сдаётся. Истощение – моя погибель. Мозг отказывается работать, и я ничего не могу с этим поделать. Просто сворачиваюсь в клубок на грязном, таком грязном полу.

Разрушенная. Испуганная. Больная и измученная.

Потерянная.

– Что произошло? – шепчу я, расцарапывая ногтями щёки, прокалывая плоть и очищая. Оставляя рубцы. Оставляя отметины на обеих щеках – временные и постоянные.

– Что со мной произошло? – требую я ответа у забывчивого разума.

Я помню, кто я.

Нора Гилберт.

Я помню свою жизнь.

Несчастную.

Я даже помню, где была раньше.

Уэверли Парк.

Пытаюсь вспомнить, кого я любила.

Мозг словно рикошетом отбивает воспоминание. Но сердце отзывается.

А затем я вижу его лицо.

«Нора! Ты не понимаешь! Пожалуйста!»

Несмотря на жаркую, душную комнату, меня пробирает дрожь. Пот и страх смешиваются на моей коже. Радость от того, что я вспомнила лицо. Жёсткое любимое лицо. И глаза, которые всегда видели то, чего я не хотела показывать.

Мёртвые глаза.

Меня начинает неудержимо трясти.

– Что со мной случилось? – хриплю я, но голос пропадает. Безрезультатно. Ведь здесь это не имеет значения. В этом аду.

Что заставляет меня страдать.

И его лицо.

Мёртвые зелёные глаза.

Зловеще улыбающиеся губы.

Пальцы вцепляются в меня, притягивают ближе. Ненавистные ужасные слова, сказанные мне на ухо.

Я помню его.

Как будто я могла бы забыть.

Не забывай, Нора. Никогда больше не забывай.

Но что насчёт меня?

Что случилось с бедной Норой Гилберт?

Когда монстры преследовали, я бежала недостаточно быстро.

Я чувствовала себя такой умной. На шаг впереди.

Хотя на самом деле была на два шага позади.

В конце концов, я оказалась не такой уж и умной.

Бедная, бедная Нора Гилберт.

ГЛАВА 2

Прошлое

6 месяцев назад

Я избегала зеркал.

Я создала некую точку, чтобы не смотреть на своё отражение.

Но сегодня все по-другому.

Сегодня я посмотрела.

Я вытерла пар с поверхности зеркала и нацепила на нос очки в проволочной оправе. С моих волос, завёрнутых в полотенце, капала вода после душа, а я смотрела.

И смотрела.

И ненавидела всё, что видела.

Я провела пальцем по жутким складкам кожи над своей губой. Чем дольше я пялилась, тем больше чувствовала себя больной. Они все лгали. Это ничего не изменило. Я всё ещё не была красивой. Так и осталась уродиной.

Это ничего не изменило!

В некотором смысле, я привыкла к щели между губами, открывающей мои зубы и дёсны. Две части, которые никогда не соединятся вместе. Отдельные куски одного лица.

Эта щель была частью меня. Я ненавидела её, но всё-таки это часть меня. Я привыкла к жестоким насмешкам и к тому что все отводят глаза.

Покрытая рубцами кожа должна была заставить меня почувствовать себя лучше. Это преднамеренная ложь.

Я не чувствовала себя лучше.

Я не чувствовала себя нормальной.

Я чувствовала неполноценность.

Я едва успела дойти до туалета, как содержимое моего желудка поднялось к горлу. Я задрожала, повернулась, а затем рухнула на пол.

Раздался нетерпеливый стук, и я едва успела снова завернуться в полотенце, прежде чем открытых дверях появилась она. Холодная красота и строгое осуждение.

– Что ты делаешь, Нора? Ты разводишь беспорядок! Посмотри, на полу вода!

Голос моей матери звучал резко и раздражённо.

– Я уберу, обещаю, – слабо ответила я. В случае, когда мой голос хотя бы недолго не звучал шепеляво или невнятно, я не могла нарадоваться. Я старалась сфокусироваться на этой маленькой, но всё-таки важной победе. Это не имело значения. В частности, для матери.

– Вставай с пола сейчас же! – потребовала она. Так холодно. Так бесчувственно.

Я знала, что лучше не игнорировать её. Мама не просит. В её словах всегда кроются тонко завуалированные угрозы.

Я вытерла рот тыльной стороной ладони и очень медленно поднялась на ноги.

Выжатая и измученная, я была не в состоянии встретиться с ней лицом к лицу. Я знала, что увижу.

Омерзение.

Отвращение.

Вопиющую ненависть.

Я снова провела пальцами по шраму.

Он должен был исправить все в лучшую сторону.

Ложь.

Все лгут!

Он не изменил того, как она смотрит на меня. Без любви. Без родительской ласки, которую я так долго искала в её глазах.

Ничего не изменилось.

Она по-прежнему ненавидела меня.

Я всегда буду ребёнком, от которого она хотела избавиться.

Я была ошибкой, потому что её тело отказало ей.

Я ничто.

Не имеет значения, что врачи стянули кожу моих губ вместе. Не имеет значения, что уродливая девочка, возможно, полностью исправлена.

В глазах матери я всё ещё ужасна.

– Прекрати трогать губу! Она всё ещё заживает! – прошипела мать, отдёргивая мою руку от лица. Её равнодушная брань заставила меня вздрогнуть.

– Это выглядит так ужасно, – выдохнула я, зная, что не должна говорить об этом вслух. Зная, что не должна раскрывать ей темные секреты моего сердца.

Потому что она всегда готова, всегда ждет момента, чтобы раздавить меня. Досуха выпустить мою кровь.

– Нет, Нора. Ужасно ты выглядела раньше. Сейчас ты явно менее ужасна. Уродливая. Но не ужасная.

Желчь снова поднялась по моему горлу. Я впилась ногтями в свои ладони и надавила, надеясь, что острая боль позволит мне почувствовать себя лучше.

Не помогло.

Ужасная.

Уродливая.

– Одевайся. У тебя занятия, у меня нет времени ждать тебя, – мать захлопнула дверь, так больше ничего и не сказав.

Трясущимися руками я опёрлась о раковину и заставила свой взгляд вернуться к зеркалу.

Смотри, Нора. Смотри, кто ты.

Девушка в зеркале отвратительна. Девушка, на которую никто не хочет смотреть. Уродливая женщина.

Девушка, которая никогда не должна была рождаться.

Девушка, по которой никто не будет скучать…

***

– Ты должна будешь придти домой, – сказала мать, паркуясь перед Блекфилдским общественным колледжем. Я сидела, опустив голову, длинные светлые волосы закрывали моё лицо. Я надеялась спрятаться за ними и скрыться.

После того, как я оделась, то попробовала спрятать шрамы. Тайно я совершала набеги на материнский ящик с косметикой и использовала её консилер (прим. ред.: маскирующее средство, корректор). Сегодня я не задержалась, как бывало обычно, на дорогих помадах и тенях, которые никогда не буду использовать.

Я испачкала мерзкую плоть кремом и попыталась её затушевать. Я тёрла и тёрла, надеясь, что доказательство моего позора исчезнет. Не сработало. Если только не притягивало ещё больше внимания к месту дефекта.

– Хорошо, – пробормотала я, уставившись на свои руки.

– Выпрямись! И убери волосы с глаз! – крикнула мать, её голос резанул мои барабанные перепонки.

Я попыталась сделать то, на чём она настаивала, но не могла показать своё лицо. Никогда…

В частности, ей.

– Я заплатила столько денег не для того, чтобы тебя просто исправили, и ты могла бы отгораживаться!

– Это ничего не исправило. Я по-прежнему такая же, как была до этого, – прошептала я, надеясь, что она меня не услышит. Когда я научусь держать свои мысли при себе? Особенно мысли, которые могут меня ранить. Но слова не остаются внутри, там, где они должны находиться.

– Что ты сказала?

– Ничего, мама, – я почувствовала её руку в своих волосах. Ногти царапали мой скальп всё время, пока она их дёргала и тянула, пытаясь откинуть их с моего лица. Она стянула мои волосы в неряшливый пучок у основания шеи.

Я почувствовала себя обнажённой. Выставленной напоказ.

Ужасная.

– Не знаю, в чём твоя проблем, Нора. Это лучше, чем то, что я привыкла видеть, когда была вынуждена смотреть на тебя, – она не сделала ничего, чтобы скрыть дрожь отвращения. – Не забывай, как ты выглядела раньше, – мама сказала это с такой злобой, с такой ненавистью, что я поняла – она этого никогда не забудет. У меня не было сомнений, что моё лицо, моё ужасное отвратительное лицо, преследует её в кошмарах.

– По крайней мере, сейчас я могу на тебя смотреть.

Её слова как ножи. Острые и смертельные. Впиваются прямо в мои внутренности. Похороненные глубоко, откуда нельзя будет показать раны.

Но я не дрогнула. Я перестала показывать реакцию много лет назад.

Я вышла из машины, сумка давила мне на плечи, подбородок опущен к груди. Я поспешила прочь от матери и её жестоких честных слов.

Ветер, дующий мне прямо в лицо, заставил меня вздрогнуть. Я ненавидела чувствовать воздух голой кожей. Я проскользнула за ближайшее здание и высвободила волосы из резинки. Я дёргала, тянула, и почувствовала себя лучше только тогда, когда моё лицо снова оказалось за завесой бледных прядей.

Мне стало комфортно, я пошла по направлению к классу.

Никто не разговаривал со мной.

Я ни с кем не разговаривала.

Я не устанавливала зрительный контакт. Была осмотрительна. В любом случае, никто не замечал меня.

Никто, кроме него.

– Нора!

Внутри всё сжалось и перевернулось. Я была одновременно напугана и рада. Противоречивые сложные эмоции съедали меня изнутри.

Никто никогда не замечал меня.

Но он видел меня каждый раз и всё время. Я не могла ничего скрыть от него. Он не позволил бы мне.

Я остановилась и подождала, пока Брэдли Сомерс не догонит меня. Он бежал через газон, и я надеялась, что смогу улыбнуться ему. Хотя бы раз. Глубоко сидящая надежда была повержена и уничтожена.

Затем я вспомнила, что могу улыбаться.

Теперь…

Я нерешительно растянула губы в выражении, которое никогда не использовала раньше. Кожа туго натянулась на моих зубах. Вверх. Вверх.

Мне было больно улыбаться.

И я прекратила попытки. Прикрыла губы пальцами. Скрывая кожу. Скрывая шрам.

Парень остановился, когда оказался возле меня. Рваные джинсы Брэдли открывали окровавленные колени; и когда он сложил над глазами козырьком документ, я заметила, что костяшки его пальцев содраны и кровоточат.

Порез на его лице выглядел воспалённым и свежим. Он не заботился о себе. Никогда.

Брэдли мой друг.

Мой единственный друг.

И намного больше, чем друг.

Наши отношения, зародились в результате одиночества двух человек, которые не могли быть более разными. Мы брали друг у друга то, в чём нуждались. И ничего не оставляли для кого-либо ещё.

Он «выпивал» меня досуха. Я «съедала» его полностью

Мы были недееспособными. Опасными друг для друга.

Брэдли беспокоился и волновался обо мне. Порой он был жестоким и прямолинейным. Я же – тихой и стойкой. Но в темноте, в моём тёмном мире, парень был всем, что я имела. В его искусственном совершенстве я являлась единственной реальной вещью, на которую он мог смотреть.

И он никогда не позволял мне уходить. Я никогда и не уйду прочь. Это не было выбором двух душ – Брэдли и моей.

Держаться друг за друга было больно. Никто из нас не был счастлив.

Но мы были едины в нашей убогости.

– Я заходил к тебе домой на прошлой неделе, после операции, – сказал он, пытаясь заглянуть мне в лицо. Его потребность смотреть на меня всегда приводила в замешательство. Я отклонилась от него.

– Я знаю. Мама говорила, – мы прогуливались вокруг стриженой лужайки. Не на солнечном свету. В тени.

Там нам было комфортнее.

Брэдли и мне.

Холодным и одиноким.

Вместе.

– Ты могла бы позвонить. Я беспокоился о тебе, – его голос прозвучал озабоченно. Но что-то ещё крылось его тревоге. Поток обвинения.

Осторожно, Нора.

Осторожно.

Сохраняй спокойствие…

– Я устала, Брэдли, и много спала, – это правда. Мне нужно было поспать. Это было единственное место, где я не полностью себя теряла.

– Я могу взглянуть? – спросил он, его голос стал мягче. Доброту Брэдли использовал в такие моменты, как этот. Когда были только мы.

Только для меня.

Он наклонился, отодвинул в сторону мои волосы. Парень был близко. Слишком близко.

Нет!

Брэдли положил свои пальцы мне на подбородок и с силой повернул моё лицо к свету. Я вздрогнула, стало холодно и плохо.

Он уставился на меня. На мою губу. На шрам. На кожу, которая однажды была разделена надвое придавая моему лицу ужасную гримасу.

Я предполагала, что меня исправят.

Я знала, что Брэдли сможет увидеть, какой неправильной была эта идея.

Его зелёные глаза потемнели от гнева и привлекательное лицо омрачилось.

Он был так…так красив.

Даже прекрасен.

С тёмными растрёпанными волосами и глазами, в которых часто вспыхивала ярость. Его лицо такое правильное – с прямым носом и полными губами. Милый и ужасный, как наркотик. Я хотела прикоснуться к нему и узнать получше.

Даже с порезами над бровями и воспалёнными язвами от табачной слюны в уголке рта, которая постоянно капала с его губы, парень хорошо выглядел в образе сурового грубияна. Он привлекал вас и ломал ваш дух. Это его настоящий талант.

Когда-то я не хотела ничего больше, кроме как смотреть на него. Потому что он не против того, чтобы я пялилась. Брэдли выглядел довольным, когда я обращала на него внимание.

Но всё изменилось.

Наши отношения стали определённо более сложными.

Он отпустил мой подбородок так, как будто обжёгся.

Брэдли ничего не сказал.

– Я провожу тебя до класса, – он взял мою сумку, но я потянула её обратно.

– Тебе не нужно этого делать, – мы привыкли к этим песне и танцу.

Брэдли покачал головой, игнорируя мои протесты. Не спрашивая, он снял сумку с моего плеча, хотя я пыталась её удержать. Не знаю, почему мне понадобилось с ним бороться.

Но я боролась.

Это был единственный бой, в котором я могла что-то проверить.

Что-то неважное.

Мы вели непоследовательную битву, которую я никогда не надеялась выиграть.

Брэдли потянул сумку, и я почувствовала, как мои пальцы ослабели и отпустили ее, уступая ему. Парень крепко держал её в руках, не позволяя сдвинуться ни на дюйм. Он никогда не позволит. Иначе это будет не Брэдли Сомерс. Он не тот парень, который отдаст или утратит контроль.

Никогда.

Он защищал меня.

Он был моим спасителем, хотя я никогда никого не просила о помощи.

Я вздрогнула.

– Тебе больно? – грубо спросил он, его голос был таким злым. Это был гнев, который я могла понять.

Это было из-за меня.

Это было из-за него.

Это было из-за многих вещей.

Брэдли был моим другом.

Он навязал мне свою грубую бескомпромиссную дружбу. Я взяла её с жадностью, как взяла бы любая изголодавшаяся женщина.

Брэдли любил меня.

Уродливые, ужасные, отвратительные части меня, которые отталкивали кого-либо ещё.

Брэдли был неразборчив в своей любви.

Безрассуден в своей привязанности.

Непреодолим в своём уважении.

И я была благодарна за его идиотизм.

Иногда мне было интересно, хотел ли он обладать мной.

Возможно, он хотел получить мою душу.

Я осторожно коснулась заживающего шрама над губой и отдёрнула пальцы, как только они там оказались. Я почувствовала тошноту. Головокружение. Потрясение. Ненавидела то, что я знала, там было. Ненавидела то, что было исправлено.

Я кивнула.

– Немного. Я приняла немного обезболивающих перед тем, как выйти из дома.

Брэдли сжал мою сумку, и на мгновение я подумала, что он собирается её бросить.

– Почему ты позволила ей сделать это с тобой? Почему, Нора? – кипел он. Мягко. И так тихо.

– Ты знаешь почему, – ответила я и почувствовала усталость. И в этом не было ничего общего с лекарствами от боли. Дело в истощающей правде.

Брэдли схватил меня за плечо и потянул к роще сухих деревьев на краю кампуса. Я вздрогнула и покачнулась. Холод и безразличие выворачивали меня наизнанку.

Я была испугана и не могла смотреть ему в лицо. Испугана яростью, которая, я знала, была там написана. Не уверенная, была ли она направлена на меня.