Текст книги "Феномен «Что? Где? Когда?»"
Автор книги: А. Корин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)
И вот он мне дает первое задание. "Ну, давайте попробуем поработать. Надо сделать "шапку" для "Аукциона". Эмблема – сова. Вы можете подобрать в фильмофонде материал, можете заказать художнику, можете на фотографиях решить, можете поехать и снять сову сами. Вот как хотите. Нет, не как вы хотите, а как я захочу. Вы мне предложите варианты, а я из этого выберу".
Я заказала эти материалы. Всякую хронику из документальных фильмов набрала. Что-то пыталась заказать художнику. И потом был такой Гена Славчик, оператор. Он в "Экране" работал. Мы поехали в зоопарк снимать полярную сову. Вошли в клетку. И там эти совки. Одна такая сова забилась в угол, и Гена снял крупно ее морду, совершенно безумную. Она же маленькая, эта полярная сова, не очень выразительная, вообще птица дурная на самом деле. Потом много о ней читала. У кого-то она символ мудрости, у кого-то символ неприятностей, горя. То есть она такая птица сложная. И вот мы сняли эту "сложную" птицу. А мы договорились с Ворошиловым на какой-то срок, неделю или две. И я продолжаю с художником работать, фотографии подбираю. Вдруг звонок домой. Ворошилов. И сразу таким тоном, не "Здравствуйте", "Как у вас дела?". Ничего этого нет. Сразу: "Я не понимаю, почему Вы не работаете?". Я опешила. Вроде все делаю, стараюсь... "Я не понимаю, почему Вы не работаете? И почему Вы не на работе? И почему Вы ничего не делаете?". Я совершенно растерялась. И вместо того, чтобы сказать, что я все сделала или делаю, я говорю какую-то глупость, то есть выдаю текст, совершенно непонятный. Я говорю: "Ну, во-первых, у меня болен ребенок, я даже не беру бюллетень". – "Меня Ваш бюллетень вообще не интересует". Я говорю: "Я его и не беру. Я сделала работу". – "Я не понимаю, почему Вы мне не звоните каждый день?". – "Вы мне не говорили, что я должна звонить каждый день". – "Я не понимаю. Вы сделали что-нибудь или не сделали?". – "Я еще не все сделала. Но уже что-то есть". – "Так я Вам говорю, что Вы должны были уже сделать все". – "Ну, у меня еще срок не закончился. У меня еще есть время". – "Нет, Вы должны мне завтра показать то, что Вы сделали!" Я думаю: "Боже мой, я вообще не выживу! Это за что же мне такое наказание в жизни!" Он так разговаривает, что ты чувствуешь себя виноватым сразу, не понимаешь за что, но виноватым. Я в каком-то непрерывном ужасе. И все-таки как-то выкручиваюсь, заказываю просмотровый зал. Мы садимся в зале: Ворошилов, Ира Гаврилова, редактор, и я начинаю показывать отобранную мною хронику, фрагменты из документальных фильмов, несколько моих сов. И я говорю, что еще у меня есть... И тут Ворошилов: "Я думаю, что от добра добра не ищут. Думаю, мы возьмем вот эту пленку, которую вы сняли". Ни слова, что вот это хорошо или там нормально, а только "Я думаю, что мы возьмем вот эту пленку". Потом они подложили музыку "Аукциона" на "шапку". И это действительно была очень хорошая "шапка" с совой. Сова просто поворачивала голову то в одну сторону, то в другую, потом смотрела крупно в кадр, потом наезд на глаза, очень красивые, выразительные. И вот после этого меня поставили на эту передачу. И пошло-поехало... Вроде бы я начала справляться. Тогда он меня бросил на вопросы. Мне надо было придумывать вопросы, подбирать в библиотеке материал, хотя я числилась всего-навсего ассистентом режиссера. Но мы делали все. То есть мы сидели и с автором, и с режиссером. Делали авторскую работу, редакторскую, отбирали участников, ну то есть все. В то время ассистент был полный соучастник процесса. Но потом надо было сесть за пульт. И вот меня посадили выдавать "шапку" передачи, то есть мою сову. Я выдаю "шапку", запускаю. Ну, сова злилась, наверное, минуты полторы, может, две, не помню, под музыку. А там система какая: шел предыдущий эфир, потом включение Шаболовки, где мы сидим, потом включают дворец "Крылья Советов", оттуда в прямом эфире шла передача, то есть "шапка" – моя сова – идет с Шаболовки, а "Крылья Советов" – где шла передача – включались на пульте. Я должна была запустить сову, нажать кнопку и потом переключить ключом на "Крылья Советов". И вот идет моя "шапка", и я на "подсмотре" вижу Дворец спорта "Крылья Советов" и еще как там у монитора стоят Ворошилов, Лысенко и Роман Синицын, который тоже в "Аукционе" работал соведущим. Я вижу, как Ворошилов каким-то странным взглядом смотрит на мою "шапку", как она идет в эфир. И что со мной происходит, я не понимаю. Это все какие-то энергетические вещи просто действуют. Я в каком-то стрессовом состоянии нажимаю кнопку Дворца спорта, где они втроем стоят и смотрят. И они, совершенно оторопев, видят себя на экране, естественно, тут же начинают пятиться, а я сразу переключаю на сову-"шапку" снова. Конечно, это был мой брак. Но Ворошилов меня даже не ругал, потому что, я думаю, уже тогда для него важно было на телевидении схватить момент непредсказуемый. Он всегда говорил, что любая жизнь, которая происходит внезапно в прямом эфире, ты должен это обязательно показать, нельзя пропустить, если вдруг возникает в прямом эфире что-то не предусмотренное никаким сценарием.
А вот второй случай на ту же тему, и про того же Ворошилова, про его ощущение телевидения. В одной передаче у нас показывали операцию в институте Гельмгольца. Показывали крупно оперируемый глаз. Что-то со мной происходило за пультом, что-то подсознательное. Это со мной бывало достаточно часто, когда я не понимала, почему это со мной происходит. И вот вдруг я вижу, что стоит камера на улице, там такой бульварчик, дорожка асфальтовая, зима, и идет какая-то женщина с собачкой. И собачка поднимает ногу и писает. Что со мной происходит, я не знаю, но я вдруг во время показа этой операции включаю уличную камеру. Там эта женщина с собачкой, собачка пописала и пошла дальше. Я опять переключаю на камеру, которая стоит в операционной. Не могу сказать, что у меня при этом переключении с камеры на камеру была какая-то глубокая мысль. Я в ужасе от того, что понимаю, что вообще меня сейчас разорвут в клочья после этой записи. Ну, думаю, в конце концов, вырежут. Когда мы просматриваем запись, я говорю: ну, это я случайно включила, это мы потом вырежем. А Ворошилов: нет, это мы не вырежем. Почему ты это включила? Я говорю: не знаю. И он мне эту собачку вспоминал потом всю жизнь. По-видимому, в тот момент сработало какое-то подсознание, которое необходимо, наверное, для телевидения. За эту собачку он меня почему-то очень ценил. А вообще, когда мы с ним работали, мне было часто очень трудно, очень тяжело, но бывало и очень легко. Когда он в чем-то сомневался, он начинал со мной сразу бороться, зная, что я буду сопротивляться, до драки. – А бывало так, что ему надо было посоветоваться. И я знала, что достаточно мне намекнуть о своем ощущении интуитивном, как он сразу говорил: я все понял. Тут я начинала объяснять, а он начинал раздражаться. Говорил: я все понял! Вставал и уходил. И дальше мне не надо было за это бороться. Я понимала, что если он то, мое предложение, принял, значит, так и должно было быть, если не принял, значит, так тоже должно быть. Ему было важно вот это мое интуитивное начало. Он всегда говорил: ты животом чувствуешь!
А еще мы оба были увлечены астрологией. Когда-то начали работать с известным астрологом Валерием Ледовских и так и работаем постоянно по сей день. Мы однажды сделали астрологические карты, как составлять команды на конкретный день и конкретную игру. Потом попросили составить наши личные карты, мои и Ворошилова. Ледовских был потрясен совпадением наших карт. Я в математике не сильна, но он назвал какое-то бешеное количество нулей по многим совпадениям. Он сказал, что это в мире невозможно. Он сказал: "Это за гранью". И еще, что феномен Ворошилова объясняется тем, что мы с ним встретились. Потому что хотя "Ворошилов – личность незаурядная, гениальная и так далее и так далее, но как было по жизни в начале? До встречи с вами? Его успех всегда заканчивался крахом. Если проследить по всем другим фактам его жизни, то чем выше был у него успех, тем серьезнее потом крах". Так мне сказал астролог Ледовских, взглянув на наши карты. Мы потом с Ворошиловым вспомнили все, что было в его жизни и у нас все совпало с мнением астролога.
Ведь, действительно, Ворошилова постоянно отовсюду выгоняли. Либо из-за характера, либо из-за того, например, что он в театре Ленкома пробил потолок для спектакля. Он работал там когда-то как театральный художник, и ему нужен был столб света ночного неба. Так он взял и сломал потолок. Пришел директор театра, а там дыра. Директору плохо стало, а Ворошилов был уволен. Потом его с треском выгнали из "Современника". И то же самое было на телевидении. У него вечно были проблемы с начальством.
– И все-таки вернемся к другой «проблеме», уже Вашей. Как Вы почувствовали, что для Ворошилова Вы не просто один из сотрудников?
– Вы опять за свое. Про любовь вам подавай. Я уже говорила, что началось у меня все с ненависти, какой-то удивленной ненависти. А потом... Мне легче объяснить то, что произошло потом, только какой-то энергетикой Ворошилова, каким-то его магнитом, что ли, который меня просто притягивал. Вот, я помню, что он меня как-то попросил привести ему какую-то книжку, и я приезжаю к нему домой поздно вечером и врываюсь в его жизнь в двухкомнатной квартире, где были его мама и его тогдашняя жена. Я просто почувствовала тогда, как меня потянуло к нему.
Потом помню, что мы были в Узбекистане в командировке. Вот у него странности были какие-то. Я просто помню, он вошел в номер, а я была из душа, вышла в тапочках. И он мне потом сказал: "Меня поразил твой палец. Я в него влюбился. Мизинец на ноге". Я не знаю, что у меня на мизинце. Там, кроме мозоли, по-моему, никогда ничего не было. А ему – нравилось.
Ну а потом, в общем, все это завертелось, закружилось и началось. Все-таки у меня уже был маленький ребенок и муж. Сказали моему мужу, что я встречаюсь с Ворошиловым. Он собрал чемодан и ушел. И мы расстались. Ну, а Ворошилов развелся с женой еще до нашей с ним встречи. И потом мы уже давно были вместе, но официально не женились. Для меня это было не важно. Он видел, что мне на самом деле это все равно. А уговорила нас Кира Прошутинская, которая все время приставала то ко мне, то к нему и говорила: "Ну, ребята, в конце-то концов, сделайте это для меня". Ну для нее мы были готовы на все. Я помню, что мы забежали в тот загс, который на Кутузовском. Забежали и расписались.
– Хорошо, а вот однажды, после съемок вы месяц были в Армении, где не было производственного процесса. Не было этого сумасшедшего дома. Какой он в тишине был?
– Конечно, в спокойном состоянии, в обыденной, так сказать, жизни это был другой человек. Например, он был жуткий аккуратист. Может показаться смешным, но на самом деле Ворошилов мог сам себе штопать носки. Правда, это было единственное, что он мог делать в быту. Штопать носки или пришить пуговицу. Это он мог. Но я думаю, что это у него от деда. Дед был портной. И отец шел по этой же линии, он был конструктором одежды, таким достаточно серьезным, у него даже была отсрочка от армии во время войны, потому что он шил военную одежду. Тут, видимо, у Ворошилова это было просто наследственное. И мама тоже шила всю жизнь. А все остальное... Он не мог даже сварить себе яйцо. И если его мама, Вера Борисовна, уезжала, а я была на работе, то он звонил моему девятилетнему сыну Борису и спрашивал: "Борь, а как сварить яйцо?!" Чем, конечно, он наповал сражал моего сына, который привык жить самостоятельно, по-моему, лет с пяти и сам себе все варил и делал, если не приходила бабушка, и сидел сам, один. Поэтому он просто поражался, как это "Вовка", как он говорил, может ему звонить и спрашивать, как варить яйцо. Зато у Ворошилова было абсолютно легкое и понятное для хозяйки меню. На утро – геркулесовая каша и творог. И кофе. Позднее чай. Это обязательно. В обед – это какой-то вегетарианский суп и картошка с селедкой. Как закуска. И какое-нибудь мясо. Ну, это в разное время и от состояния здоровья и от возраста менялось. Но единственное, стабильное – картошка с селедкой, любимое его блюдо. А вечером – гречневая каша. Чуть-чуть может быть шаг влево, шаг вправо. А вообще, любая еда, если ему кто-то готовил или он куда-то приходил, и кто-то его угощал – ему все казалось ужасно вкусным. Главное, чтобы без проблем, чтобы ему ни о чем таком не думать.
Что касается состояния души – он мог быть задумчивым, мог быть мрачным, точнее не мрачным – молчаливым... Хотя, с другой стороны, именно в Армении ему в голову пришла идея "Брэйн-ринга". Я помню, что все время мы читали.
– Это в коттедже?
– Да, в Доме композиторов в Дилижане, в Армении у нас был такой вот коттеджик. Там не было никого. Это была зима. Январь месяц. Новый год. И все это было в снегу. И были мы. И вот был еще армянский композитор Авет Тертерян. Они были очень похожи с Ворошиловым. Где-то после завтрака мы приходили в жутко холодную столовую, ели там такую пищу, которая, по-моему, совершенно была не съедобной. И потом мы шли гулять и ходили по горам. Ходили по горам, спускались вниз, а там начиналась другая природа. Весна, зеленая трава. Потом мы стали уезжать на автобусе до границы с Азербайджаном. И там ходили много. Потом в какой-то день уехали в Тбилиси тоже на автобусе по проселочным этим дорогам, горным. Увидели Тбилиси какой-то новогодний, посленовогодний, теплый, удивительный...
Мы потом вспоминали эту зиму в Армении, когда в Светлогорске, под Калининградом, купили полдома. И там Ворошилов вдруг стал сажать деревья. Он вообще любил сажать деревья. Деревья, кусты. Однажды приволок такой куст жасмина на тачке. Совершенно гигантский. Двухметровый. Я говорю, он ни за что не прирастет, это невозможно, надо маленькое растение сажать. Нет, он его впихнул в землю. И жасмин у него действительно вырос. Сейчас это какой-то гигантский куст, который все вокруг заполонил. Он знал, что я люблю сирень и жасмин. Он все время это сажал. А там жасмина просто очень много. Потом строили эти полдома. И вот они с моим сыном Борисом ездили и собирали кафель. Калининград – это было место разрушения немецкой культуры. Мы когда туда первый раз приехали, там на всех магазинах висели такие литые бутылки с вкраплениями янтаря и какого-то цветного стекла. И все это очень скоро уничтожили. Мы там подолгу каждый год отдыхали. И Ворошилов с Борисом начали собирать вот эти остатки изразцовых каминов. У нас построено там три камина. Один такой старый камин. На нем – женская головка есть. Ворошилов говорил: "Это твой портрет". Женская головка с отбитым носом на этом старом камине.
– Что же теперь будет с моей любимой «Что? Где? Когда?»
– Во-первых, она вообще будет. Мы выходим в эфир. И я надеюсь, что и будем выходить.
Дело в том, что, по сути, мы, конечно, выполняем завещание Ворошилова. Когда было 25 лет программы "Что? Где? Когда?", я думаю, что, может быть, единственный человек, это был Саша Фукс, который этих слов мне не говорил, а вся остальная бригада говорила мне, что работает в последний раз на "Что? Где? Когда?". Мой сын Борис сказал: все, я больше не хочу. Я хочу делать свое. И Ворошилова выдерживать больше он уже не мог. И редакторы мне все как один сказали: "Наташа, все, последний раз. Больше даже говорить об этом не будем". И вопросов видеть больше не можем, и знатоков видеть больше не хотим. То есть все основные люди, тянувшие на себе программу, мне сказали: все, последний раз.
И я для себя уже понимала, что это конец.
И где-то в феврале месяце Ворошилов в очередной раз после игры болел, он вызвал Бориса. И сказал: "Я больше не буду работать. Я хочу все передать тебе". Борис уже 10 лет с ним на этой программе работал.
Хотя мы знали, что после каждой игры он говорил, что бросит, но в этот раз поняли, что это серьезно. Он действительно плохо себя чувствовал. И Борис ему сказал: "Да нет, Владимир Яковлевич. Это не серьезно. Во-первых, голос. Ваш голос, он – неповторимый. Это невозможно. Во-вторых, я не хочу влезать в чьи-то чужие сапоги. Я хочу делать свои программы. Я считаю, что уже достаточно вам помогал и делал". Ворошилов последнее время без него вообще не мог работать. Борис его, конечно, спасал. Последние лет пять, наверное. Очень много делал для него.
И отдельный разговор, это то, что Ворошилов начал чувствовать, что теряет свою творческую потенцию. Вот это для него было самое ужасное. Он это чувствовал. И мы это чувствовали. И он понимал, что мы это чувствуем. Но у него уже не было сил. Он говорил: "Ты не понимаешь, что это за состояние, то, которое я сейчас ощущаю. Я раньше просыпался, и у меня голова была полна идей, которые я не успевал записывать. Они были самые разные. И для театра! И для кино! И для телевидения! На всех хватало идей. Я только вставал и записывал. Потом я их не успевал осуществлять. Я их видел и там, и там, и там". И это действительно так и было. Он начал уставать. Вот он сидит до шести вечера. Потом вдруг в шесть вечера начинает скандалить. Все. Цепляется к чему-то или к кому-то, начинается скандал. Он встает, значит, все: "Я ушел!" Начинает складывать папочки, портфель и убегает. Первое время его уговаривали. Потом я начала злиться: "Понятно, уже устал, тогда не надо". "Я не устал! Это вы устали. Это вы уже не можете работать. Это вы уже ничего не соображаете". И только потом до меня дошло, что ему даже говорить об этом не надо. Надо просто спокойно соглашаться на то, что он уходит. Он просто устает. Он уже не мог. И он, пытаясь преодолеть вот эту свою слабость, он пытался вылить, выплеснуться на кого-то, чтобы ее не показать.
Или еще такой пример. Борис работал с вопросами, и мы принимали, не зная, чьи вопросы в папках. И мы, как редакторы, соглашались, брали этот, этот, этот вопрос. А этот, этот, этот не брали. И мы сначала не понимали, а Ворошилов начинал жутко скандалить и ругаться. А потом мы поняли, что берем вопросы Бориса, а его вопросы не берем. Да, говорили, это халтура, это не годится. И он жутко злился. Потом мы стали хитрить. Борис нам уже стал говорить, что у Ворошилова, что он брал папки его, просматривал, и говорил, что в начале там мои вопросы, потом его пойдут. Мы уже понимали. Нам ничего не надо было объяснять друг другу. Мы привыкли понимать друг друга настолько, что нам достаточно бросить мысль и дальше все понимают, а до него не доходит. Уже не доходит. Поэтому сразу говорит, нет, это не годится. На следующий день приходит и это делает. Но жутко смущается от этого. Вот это смущение его какое-то от своей собственной несостоятельности. Вот это было самое ужасное для нас. И, как оператор, Саша Фукс его поддерживал перед эфиром. Он никогда не показывал, что Ворошилов слаб. И вот в дикторской, перед началом, я входила, делала Ворошилову массаж. Приходил Саша, рассказывал какой-нибудь анекдот. Или Ворошилов говорил, вот у меня давление. Саша брал его руку, находил какую-то точку. Говорил: "Владимир Яковлевич, сейчас все будет в порядке. Сейчас я вам сброшу". Потом шутил. Саша никогда надо мной всерьез не издевался, хотя он это умел. Но у нас с ним были такие паритетные отношения. Он в шутку, но какую-нибудь гадость про меня пробрасывал. Это тоже была какая-то наша игра. Он очень поддерживал Ворошилова. Все время. Это, конечно, была такая пара, неразлучная.
И вот наступил момент, когда Ворошилов сказал Борису: я тебе все это передаю. А Борис искренне этого не хотел. И я не понимала. Во-первых, я не понимала, как это возможно. Кстати, Борис тогда впервые сказал, что, может быть, вместо ведущего сделать компьютерный голос. "Ты вообще соображаешь, – кричал Ворошилов, – что ты говоришь? Какой компьютер? Я тебя столько лет учил. Ты же понимаешь, что я делаю в эфире. Какой компьютер это может сделать". И Борис тогда говорит: «Ну, может, ну я не знаю, ну может быть, придумать какую-то условную субстанцию, которая это сможет делать». И тут вошел Андрей Козлов, ведущий «Брэйн-ринга», которого Ворошилов тоже пригласил. И он как-то спас ситуацию. Потому что, по сути, в этот момент мы должны были Ворошилову сказать, что он напрасно передает свою игру кому-то, все равно в этой передаче уже все отказываются работать. Поэтому нам не хотелось продолжать этот тягостный разговор. «Ну, вы понимаете, что мне, что мне уже не хватает здоровья. Мне не хватает сил. Но ведь игра-то не виновата. Ведь финал показал, что игра может жить. Что она нужна. Значит, она должна существовать. А я уже не могу соответствовать этому». И здесь, как я сказала, вошел Козлов. Мы старались вести легко разговор, потому что вопрос не стоял, что завтра нужно выходить в эфир. Мы уже как-то решили, что весенней серии не будет. А до лета еще дожить надо, еще время пройдет. И я говорю: «Вот, Андрюша, Ворошилов говорит, что он передает Борису свою передачу». Здесь я ему слегка подмигнула. Козлов говорит: «Я не понял, в каком смысле передает?» Ворошилов говорит: «Ну, вот я передаю все, что там есть». А Козлов, он человек практичный. Он говорит: «Вы хотите сказать, что вы ему хотите отдать акции свои?», и Ворошилов как-то так растерялся: «Я не знаю. Нет, я про это не думал». Козлов спрашивает: «А я не понимаю, что вы тогда передаете?», «Как что? – отвечает Ворошилов. – Ну, вот постановку, музыку, решение». Он был какой-то просто потерянный. Козлов продолжает: «Владимир Яковлевич, это же передать нельзя. Как это можно передать? Это ничто. Я понимаю, если Вы хотите уступить свои акции в „Что? Где? Когда?“, передать авторство». Ворошилов: «А как я могу передать авторство? Нет, я не знаю. Это мне надо подумать». Он был жутко растерян. Ну и тут Борис сказал: «Владимир Яковлевич, давайте подождем. Сейчас мы весеннюю серию не будем делать. Я пока буду заниматься своими делами. А там может, вы отдохнете. Вы сейчас уедете отдыхать. Выздоровеете. А к лету мы решим. Может, дальше продолжим».
У Ворошилова со мной был один такой разговор после этого. Он пожаловался: "Я не знаю, как я буду жить и не работать. Ну, может быть там к лету, действительно, оклемаюсь, и тогда, может быть, посмотрим".
И вот этот разговор вспомнился, когда его не стало... На поминках все стали говорить, что передачу нельзя закрывать. Надо продолжать. Я даже не знаю, мы как-то в чаду это все делали. Потому что 10 марта Ворошилов умер. Потом 9 дней. Потом 40 дней. Потом в мае нам предлагают выйти в эфир. Мы все конечно в состоянии какого-то безумия, не понимаем ничего. И здесь, когда встал вопрос о ведущем, Борис поехал к Константину Эрнсту на встречу. Я никуда не ходила вообще. Причем я Борису сказала так: "Ты понимаешь, что в этой ситуации может быть только два варианта: либо ты ведешь, либо я. Ты понимаешь, что для меня это нереально. Я могу еще на один раз как-то себя собрать и выскочить для того, чтобы на меня все шишки повалились. Только для этого. Но дальше все равно придется продолжать тебе, потому что если тебе начнут предлагать какой-то вариант с другим ведущим, даже не разговаривай. Просто скажи – не будет. Ведь никто даже не поймет, что надо вырасти в этом, для того, чтобы это можно было продолжить так, это было при Ворошилове". Но у Кости и разговоров не было об этом. Просто Костя Эрнст сказал: а может быть, сделать компьютерную обработку твоего голоса? Он Бориса просто купил на это. Поскольку и у Бориса была тогда такая же мысль. Решили, попробуем обработку. Было ясно, что кто бы ни вышел в эфир, все равно все будут сравнивать с Ворошиловым и все будут недовольны. И вот пошли на это. Причем нам было понятно, что начнем с резкой обработки голоса. И от передачи к передаче будем ее как бы очеловечивать. То есть сначала чистый компьютерный голос, а потом мягче, человечнее, живее.
– А чей же это голос был?
– Бориса. Он и провел ту серию "Что? Где? Когда?", первую после смерти Ворошилова. Эта серия была как бы нашим посвящением создателю игры. Если вы помните, судьбу нашей передачи решали сами телезрители. Этого никогда раньше не было, чтобы зрители решали: быть или не быть передаче. Они и решили: передаче Владимира Яковлевича Ворошилова "Что? Где? Когда?" – быть.
Хроника времен «Что? Где? Когда?»
1. Рождение игры – 1975 год. Первый неизменный символ игры – обыкновенный детский волчок с прыгающей лошадкой.
2. В первых играх не было команды знатоков – каждый играл сам за себя. И стрелка волчка указывала на игрока, которому зачитывался вопрос телезрителя. И не было строгого правила – минута на обсуждение. Ворошилова мучил вопрос: почему в игре нет тайны? Он нашел ответ: "Стрелка волчка должна указывать на письмо – там спрятана загадка!"
3. Постоянный герой передач – Мудрая сова, точнее, филин Фомка, звезда многих научно-популярных фильмов. А приз лучшему игроку – Хрустальная сова – существует с 1984 года.
4. В самом конце 70-х в игру пришел новый загадочный атрибут – черный ящик. Тогда родилась клубная шутка: если не знаешь, что в черном ящике, говори – деньги. Если не знаешь кто, говори – Пушкин.
5. Съемки первых игр проходили в баре "Останкино". С 1983 года – в особняке на улице Герцена. 1987 год – игры в Болгарии. В 1988-м – в "Совинцентре".
Наконец, в 1990 году знатоки облюбовали Нескучный Сад.
6. "Музыкальные паузы" появились только в 80-м. О том, что популярно, Ворошилов не раз справлялся у... таксистов. Впервые Лайма Вайкуле, Анне Вески появились на Центральном ТВ именно в передаче "ЧГК". В обход советской музыкальной цензуры удалось показать видеоклипы "Queen", "ABBA", "Bony M".
7. С 1975 года Владимир Ворошилов – постоянный ведущий "Что? Где? Когда?". 1994 год – первое его появление на экране.
8. С 1986 года для передачи началась "живая жизнь" – выходы в прямом эфире.
9. Элитарность клуба подчеркивается элегантными смокингами на знатоках с 1995 года.
10. Туры под названиями "Блиц" и "Суперблиц" – приобретение 90-х. Денежные ставки знатоков появились в Клубе в 1993 году.
Последнее модное введение – новый соперник и для знатоков, и для телезрителей – команда пользователей Интернета – 2000 год. В той же "паутине" летом был организован аукцион реликвий Клуба. Самый большой спрос вызвали лоты: Малая хрустальная сова, значок игрока, знаменитый клубный пиджак синего цвета, так и не нашедший своего обладателя.
