Текст книги "Феномен «Что? Где? Когда?»"
Автор книги: А. Корин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)
Разговоры на ходу с Натальей Стеценко
Вот сегодня я ехала в машине и слушала интервью с писателем Виктором Ерофеевым. Он говорил о своей новой книжке. Он, оказывается, делает новую книжку о любви. И ему кажется, что весь двадцатый век построен на любви и что, в общем, никто до него ничего о любви не сказал. Или сказал не так. Ну, Ерофеев, это его обычные дела. Но среди прочего он сказал и такое: любовь – мечта о совершенстве. Мне кажется, это какая-то точная вещь. Причем не важно, любовь мужчины и женщины, женщины и ребенка, человека и Бога. И еще это всегда чувство вины. Мне кажется, что без чувства вины любовь невозможна. Когда человек любит, он в конечном итоге всегда испытывает чувство вины, независимо от того виноват он или не виноват. Независимо от того, за завтраком он кого-то обидел или что-то было более серьезное. Мне показалось, что это очень точно и во многом определяет и нашу любовь с Ворошиловым. Это мечта о совершенстве. Хотя Ворошилов настолько был далек от совершенства...
Ворошилов когда-то пытался стать художником. И, в общем, стал достаточно приличным, достаточно популярным, хорошим даже театральным художником. Потом он попытался стать театральным режиссером. Но совершенно не мог работать с актерами. Режиссер, который не может работать с актерами, не может быть режиссером. Он даже чувствовал себя виноватым перед двумя актерами, с которыми столкнулся в самом начале своей театральной деятельности и решил, что из них артистов не получится. Что же касается его деятельности как театрального художника, то он совершенно не мог работать с костюмами. Ничего не понимал в костюмах, хотя сам всегда хорошо одевался и всегда очень за этим следил. Но в сценических костюмах совершенно ничего не понимал.
И только на телевидении, я думаю, у него впервые появилось ощущение, что он на своем месте. Здесь как будто соединились ощущение пространства, к которому он всегда стремился, и другая категория, которая ему была очень важна, это категория времени. Ему всегда было интересно работать со Временем. Причем это относилось ко Времени, которое как бы опережало то, которое за окном. Вот почему сначала в "Что? Где? Когда?" появилась рулетка. Это была своеобразная провокация. Мы как бы провоцировали ситуацию, которая сегодня еще невозможна, а завтра станет обычной.
Я помню, как мы ездили в Болгарию. Впервые мы отказались от призов в виде книг: было понятно, что книжки русские болгарам дарить бессмысленно. Возникла необходимость в других призах. А какие другие? Ну, национальные, опирающиеся на наши традиции. Я помню, что объехала тогда весь бывший Советский Союз и привозила расписные блюда из Узбекистана, павлопосадские платки, картины азербайджанских художников театральные бинокли из Ижевска, которые считались лучшими в мире. Вот такие призы мы привезли в Болгарию. Болгары, соответственно, предлагали нашим знатокам свои призы. А когда мы вернулись, наши газеты возмущались страшно. "Советская культура" писала, что знатоки погрузились в мир вещей, что, мол, скоро мы будем дарить шубы и автомобили. Сейчас это выглядит смешно. После той поездки в Болгарию впервые в качестве призов возникли деньги. Потому что снова к книжкам вернуться было невозможно.
Ворошилов в последнее время говорил: "Все равно в передаче "Что? Где? Когда?" я не сумел научить зрителей двум вещам: тому, что за интеллект надо платить, и тому, что эрудиция отличается от интеллекта. Что это две большие разницы". Он к эрудиции относился с презрением, а к интеллекту с огромным уважением и восхищением. Для него в эрудиции не было элемента игры. Это была работа, может быть, даже какое-то увлечение. Но не игра, когда ты должен найти решение именно в эту минуту. И здесь часто возникало такое противоречие. Перед игрой мы всегда обрабатывали вопросы, которые присылают телезрители. Наш многолетний уже опыт показал, что очень редко от телезрителя приходит вопрос, как мы говорим, четырех, пятиступенчатый. То есть игровой. Когда с этими узелками ты пытаешься выстроить весь путь мыслительный. И самый совершенный вопрос – это когда этих узелков, ступенек четыре, пять. Очень редко добираешься до таких высот. Но стремление к этому было. И вот когда твои знания на уровне школьного учебника – этого обычно хватает для завязывания первого узелка. А потом ты начинаешь передвигаться от одной ступени к другой, и, если тебе это удается, тогда и наступает озарение. То есть "сами знания должны быть примитивными", – так всегда говорил Ворошилов. Он и сам, в общем, не был эрудитом. И никогда и не стыдился этого.
Сам он, кстати, не был игроком. Он никогда не играл в казино. Говорил, что это скучно. Если от тебя ничего не зависит, то что это за игра. Игра – это когда ты что-то делаешь, ты вовлечен в процесс. И для него игра была, прежде всего, каким-то творческим процессом, когда надо было что-то придумать.
Но вот, например, когда надо было в игре "А ну-ка, парни" придумать, чтобы два мотоциклиста, ехавшие параллельно, в поединке стреляли друг в друга. И надо было понять, как же все-таки выявить, кто из них победитель. Ворошилов сидел, не выходя из дома, наверное, пять дней и ночей. Я уходила на работу, а он сидел в кресле, здесь на Кутузовском, и смотрел в окно. И ночью сидел и смотрел в окно. Сидел и молчал, пока не придумал. Изготавливались пули из картошки, этими пулями стреляли друг в друга из пистолетов соревновавшиеся на мотоциклах, потом еще стреляли в шарики надувные. И пока он это не придумал, он не мог вообще ничего делать. С ним невозможно было ни о чем разговаривать. Ни за столом, нигде. И второй момент. Как же давно он заглянул туда, от чего все телевизионщики сходят сейчас с ума. Я имею в виду программу "За стеклом". Передача "Что? Где? Когда?" начиналась и развивалась в несколько этапов. Был этап, когда было две команды: команда Ивановых и команда Кузнецовых. На этом этапе уже появилась минута обсуждения. Семья Ивановых – как бы обыкновенная семья, а семья Кузнецовых – это должна была быть чисто рабочая семья. И вот сначала Ивановым давали вопросы. Они в течение минуты обсуждали, и мы это записывали. Потом у рабочих Кузнецовых записывали. Потом это все соединяли в монтаже. А вопросы были одинаковые. Одна передача такая вышла в эфир, и мы от этого отказались. Потому что, во-первых, мы столкнулись с тем, что семьи, в которых люди просто общаются, а не пьют и дерутся, – найти совершенно невозможно. Ну нет у нас таких семей в большом количестве, чтобы можно было их показывать. Три человека – вот нормальная советская семья. А нам для игры надо было найти семью из восьми человек. Но вот тогда, в той игре Ворошилов и придумал: а что если поставить одновременно камеры в обе семьи и дать каждой семье по двадцать пять минут времени, дать им все библиотеки, дать им все телефоны, пусть они обращаются к соседям, к кому угодно. А мы будем все это только снимать, только как бы подглядывать. И вот на набережной Тараса Шевченко – там жила одна такая семья – мы и попытались таким образом снять. Попытка тогда не удалась. Сейчас все с таким интересом наблюдают, как те, за кем вы подсматриваете, моются в душе, например. А у нас тогда что камера показывала? Кто-то в книжке роется, кто-то к соседям пошел, на лифте спустился, по лестнице. Это было ужасно. Ворошилов спрятался на чердак и не появлялся, пока не уехала вся техника.
Потом они с Витей Зарецким (мы еще на заре "Что? Где? Когда?" стали работать с психологами, и Витя Зарецкий был таким психологом) – я просто помню эту сцену – сидели всю ночь. Не разговаривая друг с другом. Потом Витя уехал на работу. А Ворошилов мне сказал: давай вместо этих рабочих и не рабочих семей возьмем студентов. Мы снимали 25 декабря, на набережной Шевченко. И помню, 31 декабря 74 года я ходила по общежитию МГУ и заглядывала во все комнаты, где люди уже готовились к Новому году, и говорила жалобным голосом: "Не хотите ли поучаствовать в "Что? Где? Когда?"? И 10 января... Ворошилов, для которого провал всегда был только толчком к движению. Это как закон. Он не мог жить, пока он этот свой провал не реабилитировал. И вот 10 января 1975 года, в баре в Останкино, где мы снимали "Что? Где? Когда?", впервые появилась рулетка, впервые завертелся волчок. Ворошилов вспоминал, что на следующий день после провала он гулял и увидел этот волчок в магазине "Малыш". И в ту же минуту у него все счастливо сошлось. Люди, сидящие за столом, та минута обсуждения, которая уже была в игре Ивановых и Кузнецовых, рулетка, которая указывала на отвечающего. А письма зрителей стояли в отдельной стопочке. И поскольку Ворошилову нельзя было появляться в эфире (было запрещено руководством), то Саша Масляков, который в то время, кажется, вел все передачи на телевидении, какие только можно было, спустился к нам. Перед ним лежала стопка писем, которые были написаны мною, и фотографии всех моих знакомых и родственников были туда вставлены, чтобы приучить зрителя. И в течение часа он эти письма открывал, зачитывал, кружился волчок, а стрелка тогда указывала на отвечающего.
После очень трудного выхода в эфир этой передачи, которую резали, кромсали, как и все предыдущие, мы снова вернули минуту на обсуждение, а стрелка волчка стала указывать на письма зрителей, а не на игрока. Это сейчас кажется, что все так просто, и что вообще просто открыть что-то новое. В чем-то мы настрадались страшно, и длилось это четыре года. Я считаю, что настоящий успех нашей передачи начался с 1978 года.
Это было счастливое время в том плане, что сегодня, я думаю, "Что? Где? Когда?" не могло бы родиться. Потому что сегодня телевидение берет только готовый, у кого-то проверенный формат, зная, что успех этого формата уже был в пятидесяти странах мира, вот его сегодняшнее телевидение покупает и выдает в эфир. А этот творческий процесс, который был у нас как в театре, когда премьера отличается от второго спектакля, когда каждый спектакль – особенный. За что актеры так любят театр? За то, наверное, что они все время в непредсказуемой работе. Так и у нас, в нашей передаче – творческий процесс шел у нас все время, постоянно. Я надеюсь, и по сей день тоже идет. Для Ворошилова установка на непредсказуемую игру, мне кажется, была решающей. Потребность в игре у него была очень сильной. И он был режиссером этой игры, а режиссер – всегда игрок. Без этого режиссера быть не может. Без игровой страсти.
– Не был ли он таким Карабасом-Барабасом, управляющим своими трюками?
– Вы знаете, он не ставил такой задачи, хотя многие говорили, что игроки – просто некие фигурки, которыми он играет. Трудно сказать, так это или не так. Вначале ведь на каком-то этапе у нас было жюри, а в жюри у нас были академики. Среди них, например, такой профессор, математик Леонид Рвачев. Его самое главное открытие – он просчитал математическим путем появление вируса гриппа. И по сей день действует его схема. Он рассчитал возможность появления вируса гриппа в разных городах. Однажды мы были у него на Старый Новый год. Он в тот раз серьезно выпил. И сказал такую вещь: он математическим путем просчитал все религии. И по всем признакам получается, что, действительно, есть некая сила... Ну, сегодня мы говорим уже и понимаем, что говорить об этом можно, и это не кажется диким, и много уже передач про это сделано, и много книг написано и прочитано. А в то время... Ну, когда это было? Какой-то восьмидесятый год или восемьдесят третий, не помню. В то время, конечно, это казалось безумием. Он говорил: "Понимаете, все равно математически все сходится так, что есть некая сила, которая управляет всем миром, как марионетками. И, на самом деле, все на Земле – это марионетки. И все это движется. У каждого есть своя воля. Но все равно она управляема". И тогда он сказал, что понимает: на самом деле Бог есть. Я это к чему говорю? Про Ворошилова часто говорили, что для него все игроки марионетки. Я понимаю, что в чем-то, наверное, это так. Но в чем-то. Он был и своеобразным энергетическим вампиром, который вместе с экраном вытаскивал из человека то, что в нем действительно есть. И там, конечно, лезло всякое, и плохое, и хорошее. Он говорил, что его на самом деле знатоки вообще не интересуют. Они – всего лишь инструмент в его игре. И когда его спрашивали другие телевизионщики, как он может делать одно и то же пятнадцать, двадцать, двадцать пять лет, он отвечал примерно так: чтобы решить то, что я пытаюсь решить для себя в жизни, в искусстве, мне достаточно игры "Что? Где? Когда?". Для него эта игра была неисчерпаема.
Если же говорить о такой важной для него категории, как время... У него вообще был пунктик на счет времени и чисел. Если у него числа не сходились, это означало проигрыш идеи... У него не было никаких математических способностей, но были любимые и нелюбимые числа. Например, он терпеть не мог число 22. 22-е число, говорил он, плохое число. А 6 – хорошее.
– Поэтому шестерка игроков?
– Поэтому шестерка, да. И еще потому, что нам психологи говорили, чтобы мыслительный коллектив был работоспособным, он должен составлять от 5 до 9 человек. Ворошилов выбрал 6.6 – хорошее число, 3 – хорошее число, 4 – плохое, 8 – вообще непонятное. Ну, 9 – это как-то не так. 12 – возможно. 11 – это вообще не число. То есть какие-то понятия, я не знаю, на чем они основывались. Если что-то не сходилось в решении, не совпадали цифры, это было плохо. Значит, не работает. И вообще, момент совпадений, он тоже очень важен. Если, допустим, снимается конкретный эпизод, и он не может быть снят, потому что туда нельзя добежать, значит, это неправильное решение, значит, надо искать решение другое.
– И не бежать?
– Не бежать. И вообще, если какие-то вещи почему-то не получаются, значит, где-то есть ошибка, какая-то погрешность. С одной стороны, он был человеком, который все время что-то преодолевал и обо что-то бился лбом. По этому поводу очень часто мы с ним препирались и ругались. Я говорила, что где-то надо отступить, а может, как-то обойти. Но Ворошилова уговорить было совершенно невозможно. После его ухода мы, наверное, впервые почувствовали, что утеряли игровой момент в работе, во взаимоотношениях. Очень хочется надеяться, что мы его не потеряем в эфире. Но вот в жизни потеряли. Потому что Ворошилов был человеком, который умел создавать игру, потому что любое дело начинал с конфликта. То есть внутри компании это был как отдельный театр.
– Вот приходит грозный Ворошилов утром на работу и..?
– Вот он приходит с утра. Кладет свой портфель и начинается. Сначала достает карточки с вопросами зрителей знатокам и говорит: "Я сегодня читать вопросы не буду. Читайте сами". Подымается паника: "Ну, Владимир Яковлевич, ну почему? Почитайте". У него записки, почеркушки какие-то. "Нет, я не буду! И вообще вы ничего не понимаете! И мне надоели все эти ваши проверки! Я больше не буду работать с этими идиотами, с редакторами", а сидят за столом как раз те самые "идиоты" редакторы. Они, естественно, в слезы. Он, довольный, продолжает: работайте сами как хотите. Мне лично ваши проверки у специалистов совершенно не нужны. Все, что я сегодня предложу, пойдет в эфир. А вы как хотите. Потому что вы, на самом деле, выбрасываете все самое хорошее. А оставляете всю ерунду, все самое плохое. Поэтому мне с вами работать надоело. Хотите, принимайте, хотите, не принимайте, как хотите. Не будете принимать, я передачу вообще делать не буду. Все".
Ну, и здесь начинается, потому что мы знаем все правила этой, его, игры.
– Тогда все бегут к Вам?
– Нет, в данном случае я уже сижу здесь. На меня начинают все поглядывать: что же делать и как же реагировать на слова начальника?! Здесь надо найти свой ключ, как переломить ситуацию. И начинаются какие-то придумки. "Ну, а как же будет, если это будет так?" Или: "Ну, хорошо, Владимир Яковлевич. Давайте, мы сами немножко почитаем, Вы идите пообедайте, а потом мы вместе все-таки сядем, поговорим". И он, счастливый, что кого-то довел до слез, уходит, тут же выясняется, что у него, например, в это время назначена встреча какая-то или еще какие-то там дела. Потом, спокойный и тихий, приходит через какое-то время: "Ну, давайте работать. Давайте читать".
И так во всём. Конечно, замечательно совершенно ему подыгрывал наш любимый оператор Саша Фукс. Вообще эта пара была совершенно уникальная. Ворошилов работал каким образом? Он обычно говорил Саше: "Понимаешь, мне нужен сад, который будет весь сиять". И всё. Ведь это у нас впервые появились лампочки, которые мы с Ворошиловым увидели в круизе в Сингапуре. Увидели и были совершенно потрясены этими маленькими лампочками, которых тогда в Москве еще просто ни у кого не было. Но это же целая проблема, как это грамотно высветить, чтобы это все читалось и чтобы было видно, как это красиво. И вот Ворошилов продолжает мечтать: "Мне надо, чтобы это было точечное пространство, которое должно быть очень интимным". Саша всегда говорил: "Мне надо подумать". Ворошилов уточнял: "Только имей в виду, у тебя не больше одного дня". И Саша уходил и думал, и ровно через день приходил с решением, как правило, совершенно незаурядным. Таким, которого до этого не было на телевидении. А потом начинался следующий этап. Этап игры. Значит, они между собой сговорились, потому что, как правило, решение, которое они находили, было весьма дорогостоящее. Это всегда были большие деньги. Естественно, нельзя внедрить новое без денег. Вопрос всегда вставал только один: без какого количества денег?!
– И начиналась интрига.
Поскольку Саша и Ворошилов знали, что орать буду только я, все остальные будут либо исполнять, либо тихонько нашептывать мне, то они от меня начинали расходы скрывать. То есть Ворошилов дает задание директору найти эти лампочки в Сингапуре. Естественно, потому что мы их видели там. Их надо заказать, привезти, доставить самолетом и так далее. Потом оказывается нужен особый свет, для того чтобы все это должным образом осветить. Это тоже цифра со многими нулями. И от меня это долго скрывают. То есть я вообще не знаю об этом. Идет работа, которая мне не известна. А наши заговорщики только перешептываются. Причем мне уже доносят, по-тихому, о диких расходах. И я начинаю думать, каким образом их остановить. Это отдельный спектакль, когда я начинаю разговаривать с директором, спрашивать: ну а можно как-то вот без этой сумасшедшей суммы обойтись? А вот здесь как-то договориться? С продюсером – может, кто-то возьмет спонсорские деньги? Или там доставку через "Аэрофлот" – не дешевле будет? С художником: а не будет ли такого же эффекта, если лампочек взять в два раза меньше? И так во всем. Ворошилов с Сашей в одну игру играют, а я с ними – в другую. Но что касается собственно съемок, как говорит Олег Пикалев, оператор, который сейчас, после смерти Саши работает (оператор Александр Фукс трагически погиб в автокатастрофе через три месяца после скоропостижной смерти Ворошилова): "Вот сколько раз я ему говорил – Саша, это показать невозможно, на "Брэйне", например. Это показать невозможно". "Ну как невозможно? – отвечал обычно Саша Фукс, подходил, брал камеру и показывал: "Ну, вот же, видно же. Почему невозможно? Это возможно". Есть какие-то вещи, – говорил Олег Пикалев, – которые я до сих пор не понимаю, как Саша это делал. Ну, есть такие приспособления на камере, которые делаются двумя руками, а плюс нужна еще третья. А где у него была третья рука, я так и не знаю! Он мне пытался объяснить и показать, но я этому не научился. Не сумел".
Они были удивительными соратниками, Саша Фукс и Ворошилов. И еще Наташа Плуталова. Звукорежиссер. Она начинала с "А ну-ка, парни!", разработала звуковую схему для этой передачи. Хотя она Ворошилова в то время очень боялась. Потом сдружились. Потом мы вместе вытаскивали в 1973 году его из больницы – он тогда год болел. И Наташа, тоже там и ночами сидела, и днем отвлекала его. Книжками и разговорами от плохих мыслей.
– А что у него было со здоровьем?
– Он всегда болел после работы. Это был закон. И я не сумела его научить, что после работы надо обязательно сразу отдыхать. Тут же, на следующий день. Но он сказать себе на следующий день после эфира: все, я свободен – не мог. Ему надо было знать, что у него еще есть работа. И вот это "еще работа" растягивалось от десяти дней до месяца. Мы с ним поэтому всегда ссорились, и в результате, особенно в последнее время, когда у меня уже стало мало сил, я с ним уже не могла отдыхать, потому что для меня, наоборот, – закончилась работа, и я должна сразу отдыхать. А он вообще заранее ни о чем думать не мог. И поэтому единственный раз, после игры в Болгарии, я ему сказала: "Ты как хочешь, я уезжаю. Уезжаю просто сразу". И тогда мы уехали в Армению. И действительно, месяц был вот такой... Ну, это особые воспоминания. Но обычно он всегда говорил: "Мне еще надо закончить. Мне еще надо кое-что разобрать, что-то доделать. Мне надо еще с кем-то встретиться". И так далее. И как только начинался период "доделать", после этого он заболевал. Я думаю, что на самом деле и смерть наступила поэтому. Он всегда говорил, что очень хорошо понимает, почему умер Евстигнеев, которому врачи расписали, что будет происходить с ним во время операции. Он говорит: "Я его понимаю. Он, как актер, все себе представил, пережил. И понял, что не сможет".
А в 1973 году как раз закончились "А ну-ка, парни!". То есть там начались всякие проблемы. С ДОСААФом, например. Ребята были просто сильные, спортивные. А от нас стали требовать, чтобы они были еще и интеллектуалами, чтобы они на вопросы отвечали. Когда им стали задавать вопросы, ну хотя бы про винтовку или автомат Калашникова – это еще хоть как-то. А стали требовать, чтобы они отвечали на интеллектуальные вопросы. Ворошилов просто не понимал, что делать. Какое-то время промучился. Потом мы поехали на полигон в Баку. И стали думать, как развить эту форму. И я помню, что мы на полигоне выстраивали эти конкурсы. Кстати, тогда Ворошилов, человек вообще, казалось, неспортивный и уж не военный-то точно, как он говорил: "военно не обученный", когда дали пострелять из огнемета, он очень точно попадал в цель. Я была потрясена.
Он вцепился в такой конкурс, чтобы из одного танка стреляли напрямую в другой. Ему все генералы объясняли, что это невозможно. Но он уперся. Что не будет тогда того эффекта, который ему нужен. А ему нужно, чтобы обязательно стреляли участники конкурса друг в друга. Потому что это закон игры. И вот я помню, мы сидели в Баку... А в Москве сидел редактор Вадим Белозеров, который торчал все время в генеральном штабе и пытался пробить разрешение, чтобы хотя бы провести там испытания. Не добился. Но мы просидели месяц в Баку, пока не поняли, что это безнадежно. И вот там у него была какая-то оргия с пловом – куда бы он ни приходил, его все угощали, делали один плов, другой плов, третий плов, и он доелся до того, что, когда мы вернулись в Москву, все началось. Что, не знали. А кроме того, если чего он не умел делать, так это лечиться. Совершенно. Потому что и с врачами он тоже пытался играть, как со всеми нами. Врачу нужно время, чтобы поставить диагноз, понять, что с человеком, сделать анализы, пронаблюдать и так далее. С ним это было невозможно. Потому что если какой-то врач ему что-то говорил, а ему все равно было плохо, значит, он требовал, чтобы ему другого врача вызвали. Если не вызывали, садился сам к телефону, начинал всех обзванивать. И находил другого врача, который приходил со своими мыслями. И начинал давать свои назначения. И так далее. Затем и от этого врача отказывались, Ворошилов снова оставался один и спрашивал меня: "Я не понимаю, что мне пить". У него к тому времени собралась батарея лекарств. Потом он довел себя до того, что где-то через месяц его все-таки увезли в больницу. А больниц он боялся страшно. Операция – это вообще была вещь невозможная для него. И то, что его уговорили все-таки лечь в больницу, это было чудо. Он весь трясся. Он боялся этих больниц жутко. И я поехала с ним. И дальше, уже в самой больнице, я просто поняла, что не смогу его оставить, потому что он трясется. Трясется и говорит только: "Не уходи". Я была вынуждена спрятаться в этой мужской палате, где-то в туалете. Пока приходили врачи, я туда пряталась. Когда они уходили, выходила. Но очень скоро он заявил, что лежать там не будет. И когда ему начали делать обследование, вводить контрастное вещество, обследовать печень, ему становилось от этого только хуже. Естественно, он заявил: здесь – плохие врачи, плохое лечение! Все! Домой! Вернулся домой. Через два дня ему опять плохо. В конечном итоге, его увезли в Институт Вишневского. И там, слава Богу, нашелся такой Владимир Александрович Вишневский, он был палатным врачом его. Сейчас, я не знаю, а лет десять назад он был зам. главного врача. Однофамилец Вишневского. Их там было несколько однофамильцев. И вот как-то надо было уговорить Ворошилова проглотить зонд, уговорить проглотить эту лампочку было невозможно! Он сказал, что глотать ее не будет. Ни за что. Что он лучше умрет, если только ему эту лампочку туда засунут, лучше он сразу умрет. Это сейчас заморозки появились, обезболивающее. А тогда, конечно, ничего такого не было. Так что его можно было понять. Он от ложки-то давится. Он горло всегда показывать отказывался. А тут Целый зонд глотать!
Но и врачам без анализов тоже было невозможно лечить больного! В общем, я прожила там полтора месяца. Днем меня кто-то менял, я уезжала на одну работу. А в двенадцать ночи в больнице для меня начиналась другая работа. И на сегодняшний день для меня нет проблемы в любую больницу проникнуть или посидеть, договориться остаться на ночь. Потому что я знала, через какие черные ходы это делается. Я достала себе белый халат, достала шапочку медицинскую. Причем в Институте имени Вишневского надо было еще и через пропускной пункт пройти, там же еще и патруль существует. Ничего. Проходила. Говорила, что я медсестра такого-то отделения, выходила купить себе булочки. В двенадцать ночи, потому что уже где-то в десять ложатся врачи, значит, в двенадцать ночи я проникала через черный ход в палату, и там, уже в кресле возле Ворошилова, спала всю ночь. И так я работала на двух "работах", пока он не пошел на поправку. И Вишневский, наш лечащий врач, сказал: "Я могу Вас выписать". Ворошилов поехал в Дом творчества писателей в Малеевке. На жесточайшей диете, на воздухе он и поправился окончательно.
И потом у него был всплеск той же болезни через восемь лет. Я его снова повезла к Вишневскому. И только тогда мы его все-таки уговорили проглотить эту лампочку. Тем более уже какие-то заморозки появились. И вот когда наш лечащий врач посмотрел в эту лампочку, он сказал: "Владимир Яковлевич, вот Вы тогда отказались проглотить. И мы Вас лечили методом тыка. И вылечили Вас, можно сказать случайно. А у Вас была язва, потому что там остался рубец. Если бы мы знали это с самого начала!"
И вот Ворошилов болел последнее время уже только после передачи. Опять он держался всю серию передач на 25-летие. После этого решил, что работать вообще больше не будет. Он плохо себя чувствовал все последнее время. Я ему твердила: "У тебя язва. Пойди проверь". "Нет у меня язвы. Меня смотрел лучший гастроэнтеролог Москвы. Ты же знаешь, я никогда не глотал эту лампочку. Я ее никогда не проглочу". Я говорю: "Но ты ее уже глотал. Помнишь, с Вишневским?". В конце концов, я его уговорила все-таки. Он пошел, проглотил лампочку. Оказалось, что у него снова открылась язва. Это было буквально за месяц до смерти, где-то в феврале. Он начал лечить язву. Три недели он ее пролечил и собрался уезжать. Собрался поехать во Францию. И вот опять начал со мной свою вечную игру, этот спор. "А вот как ты думаешь? Мне врачи говорят, что лучше еще неделю попить препараты и тогда можно не глотать эту лампочку, и не проводить обследование, потому что они мне все равно гарантируют, что я могу спокойно ехать и отдыхать". Я говорю: "Я считаю, что для тебя лучший вариант не глотать сейчас лампочку, лучше еще неделю лекарство попить и поехать". Вот буквально накануне того страшного дня у нас с ним был разговор. 9-го числа. Он сказал: "Ты знаешь, вот все-таки мне врачи говорят, что... если... Ну, у меня же появляются вот эти боли, если я в горку поднимаюсь. Одышка и боль. А врачи мне говорят, что если у меня будет болеть, чтобы я обязательно проглотил таблетку нитроглицерина. И если мне будет помогать, значит, у меня стенокардия".
Я говорю: "Так надо же принять".
Он говорит: "Но ты же знаешь, что я не буду ее принимать, потому что, если я ее проглочу, и у меня окажется стенокардия, то зачем мне это нужно?!"
По сути, он погубил себя сам, когда отказался принять таблетку нитроглицерина.
– А скажите, Вы сначала влюбились в него, а потом поняли, что он гений? Или Вы сначала поняли, что он гений, и потом влюбились в него?
– Вы знаете, я не знаю насчет там гения, но, что на самом деле это была очень крупная и магнетическая личность, это правда. И его нельзя оценивать с точки зрения поведения обыкновенного человека. От него исходило такое энергетическое поле, что не влюбиться было нельзя, хотя меня он для начала просто оскорбил, с самого первого момента.
– Это была Ваша первая встреча?
– Да. Первая встреча.
– Как это было?
– Ну, до этого я просто знала, что такой Ворошилов существует. О нем в редакции... Ну, у нас была очень дружная и тесная "молодежка". Там совершенно замечательные люди и личности были. Я могу о них много говорить. И по сей день, слава Богу, в основном все существуют. Но вот о нем ходили какие-то пугающие разговоры. Он все время приходил такой мрачный. Со своим портфелем. Потом с чемоданом. И все равно мрачный. Неприятный такой человек, из тех, которые входят, и все сразу испуганно затихают. Такая маленькая комната, все затихали, и сразу начинали как-то по-другому разговаривать. А он ни с кем не общался.
– А Вы молоденькая, хорошенькая были. И чем же Вас заинтересовал такой несимпатичный человек?
– Да поначалу ничем. Я вообще тогда об этом не думала. Мне, действительно, сколько тогда было – 21 год или 22. Нет, 22 все-таки. Или 23. Я пришла только-только ассистентом режиссера в Молодежную редакцию.
И вдруг меня назначают к Ворошилову, ассистентом на "Аукцион". И вот наша первая встреча на Шаболовке во втором корпусе. А у меня как раз ребенок был маленький. Сколько ему было, год или два Борису тогда? Я всегда была такая миниатюрная, худенькая. А здесь я растолстела, весила, наверное, вот как сейчас, выглядела солидно. И страшно страдала от этого. Потому что при моем росте такой вес. Для меня это было просто ужасно. И вот я подхожу, и первые слова Ворошилова, которые слышу в свой адрес... Он так на меня смотрит и говорит: "А, понятно, какая ты, Наташа Крюк... Такая же толстая, как и я". Я с этим в жизни еще никогда не сталкивалась, чтобы мне вот так, в открытую, просто хамили. Нормальный взрослый человек, вроде уже давно не ребенок, который может... вот так нахамить. То есть у меня сразу внутри такой протест поднялся против этого человека. Но я не могла себе позволить в этот момент высказать что-то вслух. Набычилась, обиделась, но промолчала.
