Текст книги "Муля, не нервируй… (СИ)"

Автор книги: А. Фонд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

Глава 7

– Так что же мне делать? – вопрос, однозначно, не давал девушке покоя, поэтому она сразу же «взяла быка за рога».

– Стенгазету, – усмехнулся я и, глядя, как вытянулось её лицо, спросил, – давайте познакомимся сначала, а то как обращаться к вам – даже и не знаю.

– Зина я, – смутилась девушка и быстро добавила, – Зина Синичкина. Работаю в Главреперткоме. Младшим консультантом.

– Очень приятно, Зина, – радушно кивнул я и тоже представился, – Иммануил Бубнов. Можно Муля. Работаю в отделе кинематографии и профильного управления театров. Методист.

– А я уже знаю, – улыбнулась девушка, – я же слушала ваше выступление.

– Вот как?

– Ох вы им и задали жару! – она возбуждённо подпрыгнула, – эту Уточкину давно пора было поставить на место! Но никто связываться не хочет. У неё же дедушка в горкоме работает. Вот все и боятся.

Мда, вот ещё засада. Кажется, проблемы только начинаются. Вряд ли дедушка позволит сковырнуть внучку с тёплого местечка.

Ну да ладно, буду разбираться с проблемами по мере их накопления.

А Зине сказал:

– Зина, вы не подскажете мне, где тут можно купить примус?

– Примус? – удивилась она, – а зачем вам примус, Муля?

– Дело в том, что я живу в коммунальной квартире и по утрам добиться до плиты невозможно. Очередь, ужас какая. А я не могу без горячего чая. Но лучше кофе.

– Аааа… тогда понятно, – засмеялась девушка, – здесь рядом есть большой магазин. Там всё можно купить. И примус, и кофе. Давайте я вам покажу, а вы мне расскажете, что со стенгазетой этой делать…

Но только мы дошли до ворот и повернули в переулок, как навстречу нам показалась Лёля, она же Ольга Иванова, она же роковая женщина и по совместительству бывшая пассия Мули, да ещё с двумя подружками.

Увидев меня (в смысле Мулю) рядом с девушкой, её лицо вытянулось:

– Так вот почему ты бросил меня в трудную минуту, Муля!! – возмущённо закричала она недобрым голосом. – А я же тебе так верила! А ты! Что это за вертихвостка?

– Я не верти… – пролепетала покрасневшая Зина, но я не дал ей сказать ни слова и строго спросил Лёлю:

– Ольга, это что за цирк?

– Да ты посмотри на неё! Ни рожи, ни кожи! – взвилась Ольга. – Страхолюдина какая-то!

Ольгины подружки с готовностью засмеялись. Обидно так засмеялись, насмешливо.

Я посмотрел на Зину. Её лицо стало багровым-багровым и, казалось, она вот-вот расплачется.

Кстати, такой уж прямо страхолюдиной она и не была. Вполне себе хорошенькая такая девочка, даже в чём-то симпатичная: обыкновенное славянское лицо, носик пуговкой, пухленькие щёчки и большие голубые глаза. Её подкрасить, и она бы вполне дала сто очков той же Ольге.

– Ничего не страхолюдина, – не согласился я, – очень даже красивая девочка. Похожа на Мерилин Монро в юности. А если губки и глаза подкрасить, то и её затмит…

Все четверо девиц широко открыли глаза и изумлённо уставились на меня.

Пока они не очнулись, я ухватил Зину под руку и торопливо утащил дальше. Не хотелось продолжать бабские склоки. Тем более посреди улицы. Тем более, вдруг магазин закроется, и я останусь без примуса. Тем более, Зина говорила, что там можно купить и кофе.

– Так где ты говорила, большой магазин был рядом? – попытался вернуть разговор в конструктивное русло я.

– Н-направо, – пролепетала девушка, мысли её явно витали сейчас далеко-далеко.

Мы молча прошли почти всю улицу. Никакого магазина я не видел. Решил уже, что свернул не туда, когда Зина чуть пришла в себя:

– Нам теперь налево, – пискнула она, немного помолчала и, наконец, задала главный животрепещущий вопрос, – а я и правда похожа на Мерилин Монро, Муля? Или ты просто так им сказал?

Ох уж эти женщины! Не зная, плакать или смеяться, но пришлось развивать тему дальше. Иначе ведь не отцепится:

– Ну конечно, – сказал я самым что ни на есть категорическим и убедительным голосом, – я как тебя увидел, так сразу и понял – вылитая Мерилин Монро. Только она блондинка, а ты – русая.

– И у неё локоны, – задумчиво протянула Зина и провела рукой по своей косе.

– Эй, только не вздумай косу обрезать и осветляться, – напрягся я. – Тебе так больше идёт.

– Почему? – удивлённо посмотрела на меня Зина, – у Мерилин Монро же локоны. И она их осветлила.

– Испортишь волосы, – привёл я последний аргумент. – И с косой намного красивее.

Зина аж остановилась и посмотрела на меня взглядом, в котором читалось, мол, много ты понимаешь в красоте и в осветлённых локонах, глупый мужлан. И я понял, что эта битва проиграна.

– У Мерилин Монро локоны! – аргументировала Зина и по её решительному взгляду я понял, что решение обжалования не подлежит.

– Давай говорить о стенгазете, – принял окончательное поражение и капитулировал я.

А для себя понял, что женщины этого времени разительно отличаются от тех женщин, с которыми я привык общаться в моём мире. У нас же там все индивидуалистки. У них, прежде всего, должно быть комфортно им, и во-вторых, нравиться должно тоже им. А уж только потом – всё остальное (ну, я профессиональных эскортниц с накачанными губами и натянутыми на затылок лицами по одному шаблону, не имею в виду, конечно же). А здесь женщины, неизбалованные всем этим информационным шумом, каждый комплемент воспринимают как призыв к действию. И живут, ориентируясь на социальные шаблоны. Вот я сломал Зине старый шаблон и случайно дал новый. Теперь она до следующего шаблона будет жить в образе Мерилин Монро.

– А вот и наш магазин, – задумчиво сказала Зина.

Мы действительно за всеми этими разговорами и размышлениями дошли до огромного здания магазина. Зина решительно устремилась куда-то по известному ей маршруту. Я не спорил и последовал за нею.

В отделе, где продавались примусы и всякое такое, я долго выбирал между примусом и керогазом. Наконец, решил, что лучше взять пока примус. Керогазы только-только появились и ещё не были столь удобны и популярны.

– Муля! – окликнули меня. – Решил примус приобрести?

Я развернулся. Рядом стоял и чуть растерянно улыбался Орфей Жасминов. Одет он был в дорогой костюм с искрой и пальто импортной ткани. Обувь была тщательно вычищенной, на голове – фетровая шляпа. Но при этом вид у него был какой-то потерянный и словно сбитый с толку, хоть он и храбрился изо всех сил.

– Здравствуй, Орфей, – ответил я. – Да вот понимаешь, надоело по утрам очередь к плите караулить. С нашими бабоньками соревноваться никак не получается. Вот и решил автономным стать. А ты что тут делаешь?

– Дрель ищу, – почему-то шёпотом, воровато оглядываясь, сообщил Жасминов и тут же пожаловался, – представляешь, уже все магазины подряд обошел. Нигде не могу такую, как надо, найти.

– А какую тебе надо? – удивился я: рядом находилась полка с всевозможными дрелями и прочими приспособами. Были даже с электрическими моторчиками.

– Самую громкую! – с решительным видом сказал Жасминов трагическим голосом.

– Зачем? – я был окончательно сбит с толку.

– Чтобы сверлить! – словно откровение свыше сообщил Жасминов.

– Я понимаю, что дрелью сверлят. Зачем тебе самому сверлить понадобилось? Попроси вон Герасима, пусть прибьет гвоздями тебе всё, что надо. У него и свой инструмент есть… А за чекушку он ещё и поубирает за собой.

– Сам хочу… – поморщился Жасминов.

Видя моё недоумение, вздохнул и понизил голос:

– Там же эта появилась… Полина Харитоновна. Ну, Лилина мать… Такая, я вам скажу, некультурная женщина, простигосподи! – он машинально перекрестился, потом, очнувшись, смущённо взглянул на нас с Зинаидой, и на всякий случай отдал пионерский салют.

– Она же вечером телевизор включает. Громко. С новостями из колхозных полей. Про агрономов всяких и надои молока. Я уже не могу так больше! Сил моих моральных слушать это нету!

Я удивился: прошел всего один вечер, а у него уже сил нету. Что будет дальше?

А вслух посоветовал:

– Если вы дрелью сверлить по вечерам будете – она участкового приведёт. И будет права. У них ведь ребёнок дошкольного возраста.

– А что же делать? – горестно всплеснул руками Жасминов и пригорюнился.

– Нужен патефон, – посоветовал я, – включайте ей по вечерам, к примеру, Шаляпина.

– А если участкового приведёт?

– Скажете, что репетируете роль к выступлению. Кроме того, ставьте классику. Можно патриотические песни. Про Родину и счастливое детство, – порекомендовал я. – Это тоже не запрещено.

– Спасибо, Муля! – просиял Жасминов и унёсся в направлении отдела музыкальных инструментов и техники.

– Ну, давай, удачи тебе, – кивнул я ему в спину, а сам, с Зинаидой на буксире, пошел платить в кассу за примус.

И только расплатившись за примус, когда я уже был в бакалейном отделе и выбирал кофе, обратил внимание, что с Зиной творится что-то непонятное.

– Что-то случилось? – не выдержал я.

– Это же Жасминов! – ошеломлённо выдохнула Зина и посмотрела на меня круглыми блестящими от восторга глазами, – Орфей Жасминов!

– И что? – не понял я.

– Ты его знаешь! – это был не вопрос, а утверждение.

– Ну да, – равнодушно кивнул я, рассматривая кофе, – соседи мы с ним, по коммуналке…

В общем, все мы рано или поздно совершаем непоправимые жизненные ошибки. Они ещё называются – роковые ошибки. Которые потом вылазят нам боком. Но в тот момент я не придал этому никакого значения.

А зря…

Когда я вернулся домой, держа в руке авоську с хлебом, колбасой и сыром, а второй любовно прижимая к груди новенький блестящий примус, в квартире был локальный апокалипсис. Орали на кухне. Причём орали так, что аж стёкла дрожали.

Пока меня не увидели и не втянули, я тихонечко прошмыгнул в свою комнату. Установил примус на почётное место на столе (пока так, а дальше что-то более приемлемое придумаю), переоделся и начал думать, чем бы его эдаким заняться, чтобы скоротать этот скучный вечер.

Телевизора у Мули не было, да и спектр программ вряд ли бы меня удовлетворил. Поужинал я в столовой возле магазина (спасибо Зине, отвела), так что есть не хотелось. Спать тоже вроде как было ещё рановато. Оставалось сидеть и пялиться в окно. Но там темнело и рассматривать особо было нечего (да и днём, кроме старых дощатых сараев в два этажа и ржавой сетки, рассматривать было нечего).

Я глянул в шкафу – из книжек у Мули был только томик стихов о Родине, школьная хрестоматия для внеклассного чтения по литературе за девятый класс и потрёпанная брошюрка о профилактике брюшного тифа.

Мда, а Муля у нас, оказывается, тот ещё читатель. Вот интересно, чем он обычно по вечерам тут занимался?

Моему, перегруженному информацией, мозгу жителя двадцать первого века, было скучно просто так сидеть в комнате, и я решил сходить на кухню. Всё равно мусор пора бы уже вынести. Заодно и посмотрю, что за война там происходит.

А на кухне была жара, как в пустыне Намиб в августовский полдень. Не в буквальном смысле слова, а образно, конечно же. Сцепились, как обычно, Варвара Ложкина и Белла. На сейчас к ним добавилась незнакомая мне пожилая женщина. Путём нехитрых вычислений, я сообразил, что это, очевидно, тёща Григория из деревни уже приехала и наводит теперь тут порядок.

А ситуация на кухне, тем временем, всё накалялась.

– Дура! – не своим голосом орала Белла.

– Сама дура! – в ответ кричала ей теща Григория. – От дуры слышу!

– Козлиха уродская! – надрывалась Ложкина, размахивая лопатоообразными руками. – Ослиха вифлеемская!

– Здравствуйте, товарищи женщины! – вежливо поздоровался я, зайдя на кухню.

Дамы на секунду утихли, а потом дружно развернулись ко мне:

– Вот он! – заверещала Ложкина, некрасиво тыкая указательным пальцем с жёлтым обгрызенным ногтем на меня. – Это он всё придумал! Муля вифлеемский!

– А вот на тебе, Муля, раз так! Выкуси! – тёща Григория подскочила ко мне и сунула мне фигу прямо в лицо. Немного подумала, и сунула ещё и вторую.

Она была ещё не сильно старая, лет эдак чуть за шестьдесят, с хвостиком. Но это не старая по меркам моего мира. А вот для этого времени она даже сама себе казалась древней старухой. Тяжелая работа в деревне, годы лишений во время войны, стрессы – всё это наложило отпечаток на её внешность и внутренний мир. И выглядела она лет на восемьдесят. Если не больше. Впечатление усиливала одежда: тёмный «вдовий» платок, блёкло-серая глухая одежда.

– Что случилось, девушки? – не удержался я, – женихов делим?

Вместо того, чтобы разрядить обстановку, моя невинная шутка, только всё усугубила. На меня полился такой отборный поток брани, что прямо ой. Краем глаза я заметил Герасима, мудро забившегося в угол и старавшегося особо не отсвечивать.

– Так в чём суть проблемы? – наконец, рискнул спросить я, когда страсти чуть поутихли.

– График готовки на кухне меняем, – коротко проинформировала Белла и прикурила от конфорки.

– Иди на улицу кури, курва старая! – моментально заверещала тёща Григория. – Здесь ребёнок живёт, и он не должен дымом дышать!

– А когда твой зять курит, так чем ребёнок дышит? – парировала Белла и демонстративно выпустила той в лицо струю дыма.

– Ах ты ж, сучка! – взвилась тёща Григория и добавила несколько настолько непечатных эпитетов, что я понял, почему бедняга Григорий предпочёл неделю дежурить в ночную смену на заводе, лишь бы не ночевать дома.

– Сучка вифлеемская! – свирепо подтвердила Ложкина и для аргументации стукнула кулаком о кулак.

– Что за шум, а драки нету? – на кухню вышла Фаина Георгиевна и укоризненно посмотрела на разбушевавшихся женщин.

– Да мы это… разговариваем тут… – забормотала тёща Григория и торопливо ретировалась. Варвара Ложкина предпочла исчезнуть без слов, а Белла просто улыбнулась, кивнула и тоже ушла.

На кухне остались только мы и Герасим. Как я теперь уже сообразил, Герасим опять был пьян в хламину и, что здесь происходит, осознавал совсем смутно.

– Хорошо ему как, – кивнула Фаина Георгиевна на соседа с нескрываемой завистью. – Вот оно, истинное блаженство!

– « Напрасно мы, Дельвиг, мечтаем найти в сей жизни блаженство прямое: небесные боги не делятся им с земными детьми Прометея…» – процитировал я известного классика и усмехнулся.

– Евгений Боратынский. Золотой век русской поэзии, – вздохнула она, выбросила какой-то мусор в мусорное ведро и грустно добавила. – Золотое время давно ушло, Муля. А нам приходится жить здесь и сейчас. Иногда мне тоже хочется вот также напиться в хлам, лишь бы не смотреть на всё это,

– Так в чём проблема? – закинул удочку я, – у меня есть неплохой портвейн. И докторская колбаса. И хлеб. Вопрос только в хорошем собеседнике.

– Джентельменский набор, – с озорным видом усмехнулась она и грустно покачала головой.

– Всё, что нужно для полного счастья, – в тон ей ответил я и предложил, – так что прошу к нашему шалашу.

Фаина Георгиевна посмотрела на меня насмешливым взглядом, но, тем не менее, прошла в мою комнату и уселась за стол.

Я достал из шкафа портвейн и разлил его по хрустальным стаканам, которые вытащил из серванта, из мулиного резерва, порезал колбасу, сыр, хлеб и выставил всё на тарелках на стол.

– Прошу вас, Фаина Георгиевна! – я подсунул ей стакан с вином поближе.

– Ого! Да ты гедонист, Муля, – оценила хрусталь Фаина Георгиевна, поднесла стакан к лицу, посмотрела сквозь хрусталь на лампочку, понюхала портвейн, кивнула.

– « Люблю – хрусталь бесценный и старинный, обычаи невозвратимых дней, благоприятны старые картины и старое вино душе моей…», – улыбнулся ей я.

– Гиппиус, – узнала Фаина Георгиевна и задумчиво пробормотала, – Зинаида Гиппиус. А ты изменился, Муля.

– Это всё тот носок. Он был волшебный, – сказал я, мы чокнулись и выпили просто так, без всякого тоста.

– А неплохо, – Фаина Георгиевна взяла с тарелки бутерброд и принялась медленно, со вкусом жевать. – Не португальский, конечно же, портвейн, но и так совсем неплохо. Вот и аппетит появился. Значит, живая. Пока ещё живая.

– Вы давно уже увековечили себя, Фаина Георгиевна, – сделал абсолютно правдивый комплемент я. – Так что живой вы останетесь навсегда. Люди будут вас помнить.

Фаина Георгиевна тяжко вздохнула и потянулась за вторым бутербродом. Я разлил портвейн по стаканам опять.

– Ну, и что из того? Что из того, что меня народ любит? Есть ли у меня счастье⁈ Нету! Я ведь социальная психопатка, понимаешь, Муля? – вздохнула она, когда мы опять чокнулись и выпили, – Эдакая комсомолка с веслом. Мне запросто можно памятник из бронзы отлить во весь рост, с веслом, в красных труселях и в пионэрском галстуке.

Она хохотнула собственной шутке, а мне стало грустно.

– Я прожила длинную и нелепую жизнь, Муля, – продолжила она, – Глупо так прожила. Кто, кроме моей Павлы Леонтьевны, хотел мне добра в театре? Кто мучился, когда я сидела без работы? Никому я не нужна, Муля. Все эти режиссёры… они снисходительны, они улыбаются, кивают, и даже аплодируют… но в душе они все ненавидят меня. Я всю жизнь бегала из театра в театр, искала, искала, но не находила. Хороших ролей мне никогда не давали. И это всё. Личная жизнь тоже не состоялась. Сейчас ролей тоже не дают, в театре застой… гнию заживо, Муля.

– Какие ваши годы, Фаина Георгиевна, – дипломатично ответил я.

– Да что ты понимаешь! – возмутилась она, – я уже такая старая, что помню ещё царя! Мне уже пятьдесят пять, Муля! И если мне иногда и дают сейчас роли в театре, то играю я там только старух. Только старух!

Я не стал ей рассказывать, что в моём времени женщины вполне ещё рожают и после пятидесяти, и старухами себя совсем не считают. Наоборот, танцуют, исповедуют ЗОЖ, путешествуют, заводят молодых любовников и живут себе полной жизнью в своё удовольствие.

Вслух сказал совсем другое:

– Но ведь можно же было добиваться ролей? Быть настойчивой. Если бы вы только захотели…

– Может и можно было, Муля. Но вот не хватало мне самой малости – подлости. Поэтому вот так всё получилось. Жизнь прошла, а я понимаю, что героиней мне не быть…

– Но ведь можно играть в театре…

– Да где же играть⁈ Кто мне что даст⁈ Ты пойми, Муля, сегодняшние театры – это идеологическая барахолка спектаклей… Клоака! Это уже давно не театр, это дачный сортир какой-то, с покосившейся дощатой дверкой, через которую видно каждую жопу! Кладбище несыгранных ролей! Все мои лучшие роли сыграли другие люди…

– Но это всё можно изменить, – осторожно сказал я, – и изменить всё совсем нетрудно…

– Да если бы я знала, как изменить, разве я бы прожила такую жизнь⁈ – рассердилась актриса. – Вот совсем недавно прочитала в газете: «Великая актриса Раневская»…

Горько засмеявшись, она пододвинула бутылку к себе, и сама разлила остатки нам по стаканам:

– Стало так смешно, Муля. Великие живут как люди, а я живу бездомной собакой, хотя есть отдельная квартира, с удобствами… Мне легче жить тут, в коммуналке, чем там, у себя… собакой одинокой живу я, и недолго, слава Богу, осталось….

– А давайте на спор, Фаина Георгиевна? – предложил я. – Я разработаю для вас специальную программу. Назовём её, к примеру, «Программа успеха». Вы будете следовать ей и получите главные роли. Хоть в театре, хоть в кино. Причём любые роли в любой постановке и у любого режиссёра! Положительный результат я гарантирую.

– А ты такой фантазёр, Муля, – хихикнула она, прямо как пятиклассница, – если бы это было возможно… Я бы сыграла Ефросинью Старицкую! Или даже леди Макбет!

– Это вполне возможно! – продолжал настаивать я.

Но она мне явно не верила, потому что уступчиво сказала:

– Ох, Муля, я не люблю всех этих соплей в сиропе. Так что жалеть меня не надо. Всё есть, как уже есть…

– Вы мне не верите, – обиделся я, в голове после портвейна зашумело.

Она встала и сказала:

– Ладно, пойду я, Муля. Поздно уже. Завтра хочу с утра сходить в театр Моссовета на пробы. Авось в этот раз повезёт, хоть и не верю я больше в это…

– Фаина Георгиевна, – завёлся я. – Как мне доказать, чтобы вы мне поверили? Что сделать? Я ведь реально могу помочь вам!

– Можешь? – хитро склонила голову набок она и стала похожа на сороку, – ну, так докажи, что можешь. Возьми хоть ту же… да хоть бы и Ложкину! Несчастная, обиженная на всю жизнь старуха. Вот и помоги ей изменить свою жизнь. А я посмотрю. Если у тебя получится – я готова!

Она опять хихикнула и, пожелав мне спокойной ночи, ушла к себе.

А я остался сидеть за столом перед опустевшей бутылкой из-под портвейна.

Ложкина, говорите? Да я таких Ложкиных в моей прошлой жизни десятками перековывал…

Глава 8

Согласно мнению лучшего в мире специалиста по манипуляциям, который живёт на покрытой черепицей стокгольмской крыше, есть три способа укрощения домомучительниц: низведение, курощание и дураковаляние.

Но как приступить к курощанию человека, который давно махнул на себя рукой и ничего хорошего от жизни больше не ожидает, а всё человечество считает врагами? Тут есть сразу два варианта. Первый – мощный гипноз (желательно привлечь сразу группу гипнотизёров, чтобы уж наверняка). Второй – попытаться переубедить этого человека, изменить его мировоззрение и заставить страстно возжелать изменений.

В случае с Варварой Ложкиной, мне казалось, оба эти варианта были абсолютно бесперспективны.

Поэтому пришлось выбрать вариант номер три. В народе он называется «нога в двери». Существует такая уловка-манипуляция, когда на первом этапе просишь человека выполнить твою, вроде как пустяковую, просьбу. Просьба должна быть крайне лёгкой в исполнении и совершенно необременительной (это главное условие!). В общем, чтобы человеку сделать это было совсем не сложно. И вот он делает. И потом чувствует себя по отношению к просящему покровительственно: ведь именно он помог вам, именно он вас выручил. То есть его эмоции сдвигаются из отметки «равнодушие» в сторону «покровительство». Эмоции уходят «в плюс», пусть пока и небольшой, но с ними уже дальше работать проще.

Итак, прямо с утра я терпеливо дождался, когда Варвара Ложкина выйдет из своей комнаты, и придав своему голосу мягкие, обволакивающие нотки, сказал ей:

– Варвара, можно вас попросить?

– Чего-о-о? – смерила она на меня недобрым подозрительным взглядом.

– Помогите мне, пожалуйста, – с доброжелательной улыбкой попросил я и показал старую Мулину рубашку, – я вот вроде как пришил пуговицу, но оно отчего-то всё перекосилось. А что не так – не пойму. Можете исправить это хоть немного?

Она задумалась и сразу не отказала.

– Я очень на вас рассчитываю, мне ведь больше и попросить некого, – я закрепил вербальный посыл ключевой фразой-триггером, сунул ей рубашку в руки и торопливо ретировался, пока она не пришла в себя и не передумала.

Ну вот, приманка заброшена. Осталось подождать…

Воодушевлённый первым шагом моей беспроигрышной стратегии, на работу я пришёл в прекрасном расположении духа. К моему удивлению, кабинет оказался пуст. Он был открыт, но коллег там не было.

Ну ладно, главное, что я не опоздал. Я сел за стол и приступил к работе, тихо бормоча под нос бравурный мотивчик. Но не успел я просмотреть ворох служебных бумаг, который появился у меня на столе с утра, как дверь раскрылась и на пороге возник тот свирепый толстяк в пенсне из кабинета № 28.

– Иммануил Модестович! – едко чеканя фразы, вызверился он, – вы что здесь делаете⁈

– Работаю, – объяснил очевидное я, стараясь не показать удивления.

Толстяк побагровел:

– Вы почему не на планёрке?

Чёрт, я же совсем не в курсе, когда у них тут что по графику!

А вслух сказал спокойным голосом:

– Уже иду, – и дисциплинированно отложил бумаги в сторону.

Толстяка хоть и перекорёжило, но от комментариев он воздержался и резко вышел из кабинета.

В кабинете у Козляткина уже собрались все из моего отдела, плюс ещё человек десять совершенно незнакомых мне людей.

– Вы почему это опаздываете⁈ – возмущённо набросился на меня Козляткин, – заставляете всех себя ждать! Это недопустимо! И я попрошу вас, товарищ Староконь, снять Бубнову квартальную премию! В назидание! А то ишь, моду взяли, опаздывать на планёрки! Дисциплина для советского служащего – прежде всего!

Он сделал глубокомысленную паузу и посмотрел на меня, мол, затрепетал я и проникся или нет.

А я посмотрел на него. Абсолютно бесстрастно.

Увидев, что его слова не возымели на меня нужного действия, он поджал губы и на его щеках выступили красные пятна. Но от комментариев воздержался. Хотя я понимал, что это ненадолго. Товарищ Козляткин теперь будет ждать момента. И мстить.

Минут двадцать он нёс какую-то дикую ерунду. Так как я был совершенно не в теме, поэтому оно прошло мимо меня. Но мои коллеги деловито конспектировали в блокноты.

Возможно, если бы я сообразил что-то записывать, меня бы пронесло (кстати, я потом заглянул в тетрадку Марии Степановны, так вот, она всю планёрку рисовала там цветочки!). В общем, товарищ Козляткин в какой-то момент прервал свой спич и уставился на меня с изрядным недоумением.

Повисла нехорошая пауза.

А потом товарищ Козляткин сказал, ласково улыбаясь:

– А на проверку в этот театр завтра поедет товарищ Бубнов. И он же потом соответствующий отчёт составит.

Народ в кабинете облегчённо зашумел, а я внутренне обрадовался, всё же лучше театр, чем сидеть в пыльном кабинете и перебирать кипы бумаг.

Очевидно, Козляткин ожидал, что я как минимум заплачу, потому что разочарованно крякнул и на этом планёрка была закончена.

Обеденный перерыв ознаменовался у меня очередным комсомольским докладом.

Я вошел в Красный уголок, размышляя, сколько раз ещё нужно будет повыступать, и какие конкретно бонусы считать достаточным результатом и когда на этом остановиться. И как потом аккуратно закруглить это всё дело.

Я вошел и остановился, как вкопанный. Народу набилось столько, что яблоку негде было упасть. Все места были заняты. Сидели и на подоконниках, и на бетонном постаменте, где лежали выставочные экспонаты, а некоторые девушки даже сидели друг у друга на руках. Парни стояли. Но мест всё равно всем не хватало, так что даже бюст Ленина отодвинули в сторону. Временно, конечно.

В самом центре был микроскопический пятачок. Очевидно, именно здесь я должен буду толкать речь.

– Здравствуйте, товарищи! – поздоровался я.

При виде меня все зашумели.

– Вижу, интерес к нашим минуткам политинформации вырос, – пошутил я.

Все с готовностью посмеялись.

– А когда про успехи будешь рассказывать? – выкрикнул кто-то с задних рядов.

– А вот прямо сейчас и буду, – ответил я. – Только при одном условии – меня не перебивать и не шуметь. Моё выступление – дело добровольное. И я надрывать связки не намерен. Это понятно?

Всем было понятно.

– Тогда приступим! – и я приступил. – Итак, что такое успех и какие качества помогают человеку стать успешным?

Я уложился в двадцать минут:

– А чтобы закрепить теорию, как говорится, – я поднял голову, обвёл всех присутствующих внимательным взглядом и хитро подмигнул, – давайте сделаем практическое задание. Смотрите все сюда!

Я показал на склеенный из трёх ватманов длинный-длинный транспорант, который лежал на столе поверх подшивок газет.

– Вот это потом будет стенгазета, – понизил я голос почти до шепота, чтобы все прислушивались. – И сейчас каждый из вас, вернётся на своё место после обеда, хорошо обдумает всё, что вы здесь услышали, а потом он должен взять лист обыкновенной писчей бумаги. Такой, на которой машинистки на машинке печатают. Разделить этот лист вертикально на две ровных части. На левой части рисуем свои ассоциации. Справа – пишем текст, только кратко и ёмко. Вы должны ответить на три вопроса. Первый вопрос – что вы привносите в этот мир? То есть ваша личная миссия на этой планете. Второй – в чём ваша уникальность? Что вы умеете и можете не такое, как другие? Третий – как вы это всё делаете? Это понятно?

Все зашумели утвердительно.

– Теперь смотрите. Этот ватман я оставлю здесь, на столе, в красном уголке. Каждый из вас может прийти сюда в любое время и прикрепить свой листок. Клей же у нас есть?

Кто-то воскликнул:

– Есть!

– Вот и отлично! И товарищи, рисуем и пишем красиво. Стараемся, – сказал я, – срок – до послезавтра. Причём до обеда. Кто не успеет, его листки приниматься не будут. Так что рассчитывайте время. И послезавтра, я прямо здесь, при вас, проведу подбивание итогов и анализ ваших заданий. То есть мы определим, какой главный талант в каждом из вас и какая у вас самая сильная сторона. А теперь расходимся, товарищи. Успеем ещё пообедать. Завтра моего доклада не будет, завтра мы делаем задания. А вот послезавтра – разбор ваших листочков.

Все зашумели, возбуждённые и начали расходиться.

Я был доволен.

Заодно стенгазета для Зинаиды будет готова, причём это же групповая работа, даже коллективная, это мощный социальный посыл и интересная вещь. Зине останется только напечатать на листах расшифровки и прикрепить их внизу газеты, как отрывные листочки на объявлении. Должно получиться неплохо.

Подошел комсорг. Валера Карасёв, я уже знал, как его зовут.

– Молодец, Бубнов, – сказал он, впрочем, без особой весёлости, – но мог бы и завтра выступить.

Оп-па, уже пошли предъявы. Но ничего, мне всего-то ещё надо лишь пару разочков у тебя перед коллективом отметиться, а дальше пойдёшь ты товарищ, Карасёв, лесом.

Но вслух я ему ответил совсем другое:

– Завтра не могу. Товарищ Козляткин дал срочное поручение. Основная работа. Нужно ехать на проверку театра. Это долго. Нужно успеть всё сделать.

Карасёв поджал губы, хотел сказать что-то возмущённое, но поостерёгся. Ведь раньше на эти собрания приходилось людей загонять силой. Все разбегались, прятались, саботировали. А тут прямо попёрло. И главное, все ходят добровольно. Поэтому он пока портить отношения не хотел. Я тоже пока не хотел.

Поэтому как говорится, мы разошлись краями.

– Муля! – в опустевшем Красном уголке голос Зины прозвучал необычно громко. Она подлетела ко мне и, не сдержав восторга, чмокнула меня в щёчку, но потом сама же смутилась и покраснела. – Ты так хорошо выступил! А я вот тоже теперь думаю, какой у меня талант? Ты же мне самой первой расскажешь, правда?

Опа!

И тут на меня уже предъявляют права. Точнее Зина ещё сама до конца не осознала, но то, что она старается меня прибрать к рукам – однозначно.

Из размышлений меня вывел её голос:

– Муля, пошли вместе в столовку!

– Пошли, – кивнул я.

А Зина щебетала, щебетала. На миг я задумался и потерял нить её разговора.

– … правильно? – спросила она.

Упс.

– Надо подумать, – уклончиво ответил я, надеясь, что через время она сама забудет, если это не важно, А если важно, то напомнит опять.

– А ты где живешь, Муля? – вдруг спросила она, когда мы вошли в столовую и взяли подносы. К счастью, очереди уже почти не было.

– В коммуналке, – ответил я рассеянно, вопрос с завтрашней поездкой в театр не давал мне покоя, я не мог сообразить, где тут подвох, для всестороннего анализа остро не хватало информации.

– Нет. Я понимаю, что в коммуналке, – фыркнула она, – ты говорил об этом. Я тебя про твой адрес спрашиваю.