Текст книги "Муля, не нервируй… (СИ)"

Автор книги: А. Фонд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Глава 11

Звенящая тишина мгновенно опутала липким неприятным коконом. И в этой отвратительной тишине, под многочисленными колючими от алчного любопытства взглядами, я медленно подошел к стенгазете и сорвал её. Затем аккуратно свернул в трубочку и громко всем сообщил:

– Концерт окончен, товарищи коллеги! – мой голос был абсолютно спокоен, – всем спасибо! А теперь давайте расходиться по своим местам работу работать.

И первым вышел из холла. За спиной толпа зашумела, загудела, но мне уже до них не было никакого дела.

В нашем кабинете сидела только одна Мария Степановна. Остальные ещё не подтянулись.

– Здравствуйте, – поздоровался я и улыбнулся.

Она что-то неразборчиво и тихо буркнула.

Это выбесило меня окончательно, и я спросил, возможно, чуть более жёстко, чем следовало, но уж как вышло:

– Мария Степановна, скажите, я вас чем-то обидел? Оскорбил?

От неожиданности она икнула и вжала голову в плечи.

– Вчера вы от меня пересели, сегодня не хотите даже поздороваться, – буром попёр я, – что-то случилось?

Она покраснела. Потом побледнела. Потом по щекам зазмеились красные пятна.

Не дождавшись от неё ответа, я вышел из кабинета (прихватив стенгазету) и отправился прямиком к товарищу Козляткину.

– Разрешите? – для вежливости я обозначил своё присутствие условным стуком костяшками пальцев в дверь кабинета начальства.

– Бубнов? – сильно удивился тот, но тем не менее сдержанно сказал. – Заходи, раз пришёл.

Я зашел, сжимая в руках трубочку стенгазеты. Козляткин бросил на неё взгляд, но ничего не сказал. Хотя я видел, что ему любопытно.

– Садись, – кивнул на стул для посетителей начальник и спросил, – что там у тебя?

– Два вопроса, – чётко обозначил цель визита я, – первый вопрос: как мой отчёт? Будут ли замечания?

– Я вчера просмотрел, правда бегло, – ответил Козляткин и по его тону я понял, что со стратегией угадал и отчёт шефу понравился. – Неплохо, очень даже неплохо, товарищ Бубнов. Есть пару спорных моментов, но с недостатками и затруднениями ты хорошо поработал. Не ожидал, если честно.

Он кивнул, обозначая, что всё, на мой вопрос он ответил, а я задал следующий:

– А второй вопрос… эммм… он, как бы правильно сформулировать… репутационный.

– Что ты имеешь в виду? – чуть напрягся Козляткин, формулировка ему явно не понравилась.

– Вот, полюбуйтесь, – я положил перед начальником скатанную в трубочку стенгазету и развернул её.

Тот взглянул, побагровел и потянул за галстук:

– Ч-что это?

– Вот и мне интересно, что это, Сидор Петрович? – спросил я. – Если я правильно понимаю ситуацию, то это – результат вчерашней разборки с Барышниковым…

Сидор Петрович медленно и задумчиво кивнул.

– И ведь разборка эта была направлена не на меня, – брякнул я, и лицо Козлятникова вытянулось.

– Ч-что-о-о?

– Да-да, Сидор Петрович. Именно так, – сказал я и принялся объяснять. – Иначе они бы вас и тех сердитых товарищей не позвали. И не устроили бы прилюдную порку за этот ерундовый отчёт. Я же посмотрел приказ. Там всего-то и нужно было, что составить перечень мероприятий, посвященных годовщине Октябрьской революции по городу. То есть поднять все отчеты от школ, детсадов, Домов пионеров и библиотек и свести. Там работы от силы на полдня. Просто муторно и долго.

– А ты изменился, Бубнов, – сказал Козляткин и задумчиво просмотрел на меня.

Я пожал плечами. Мол, жизнь идёт и в процессе мы все меняемся. Не знаю, понял ли он меня, но уточнил:

– Это была целенаправленная акция. Вроде как через меня. Но она была против вас, Сидор Петрович. А вот это, – я ткнул пальцем в стенгазету. – Это её продолжение. Так как именно в вашем отделе работают приспособленцы и конформисты. Как оказалось.

Козляткин побагровел и запыхтел паровозом:

– Я разберусь.

– Нет уж, Сидор Петрович, – несогласно покачал головой я, – давайте теперь вместе будем разбираться. Потому что они замазали и моё имя, и мою репутацию. А мне это не нравится. Кроме того, если мы с вами не объединимся и вместе это прямо сейчас, сегодня не сделаем, то завтра они примутся за Ларису или Марию Степановну. И вот тут уже будет труднее, потому что вряд ли наши женщины смогут постоять за себя.

Моя горячая проникновенная речь Козляткина убедила.

Потому что он, на секунду задумавшись, сказал:

– И что ты предлагаешь?

– Собрать коллектив и поднять вопрос. Первое: прежде чем делать подобные стенгазеты и клеймить сотрудников, они должны были сперва разобраться в ситуации…

– Ты понимаешь, Муля, – первый раз за всё время Козляткин назвал меня по имени, – это же не какая-то Лариса, как ты говоришь. Дело касается Барышникова. Так что никто ничего тебе объяснять не будет. Да и мне не будет.

– И второй вопрос, – не слушая, продолжил я, – даже если это касается приспособленца Бубнова, то прежде всего они должны были прийти к вам и обсудить это. Потому что Бубнов – методист в возглавляемом вами отделе. Ваш работник и подчинённый. И выпуск газеты она просто обязаны были согласовать с вами.

– Ну, у нас это так не делается, – пробормотал Козляткин, но довольно неуверенно.

Чем я моментально и воспользовался, и сказал:

– Соберите коллектив, Сидор Петрович. Дайте слово мне. Я выступлю, а там уже будем разбираться по ходу дела.

Козляткин молчал и смотрел перед собой.

– Даже если сейчас ничего не получится, – продолжал я, – То мы, как минимум, прилюдно озвучим проблему. А они же ой как боятся разглашения своих тёмных делишек. Зато они теперь будут знать, что на каждую их провокацию последует коллективное собрание с разбором полётов. Это как включить свет на кухне ночью – сразу все тараканы по углам разбегаются.

Козляткин расхохотался – сравнение ему явно понравилось.

– Как тараканы, говоришь? Ладно, Муля, иди, – посмеиваясь, сказал он, – сегодня собрание мы уже не успеем организовать, они сегодня зал для мероприятия по награждению ударников труда из цирков забили, а вот на завтра – давай соберём людей. Я там им скажу, пусть организуют. А вот ты думай, что им скажешь. И не подведи меня, Муля.

Я кивнул и вышел из кабинета.

Я был доволен. Ну хоть что-то сдвинулось и Козляткин на моей стороне (точнее он на своей стороне, но сейчас мы с ним идём в одном направлении). Главное теперь дожать этих «разоблачителей злого Мули».

Честно скажу, мне этот Барышников, как и эта стенгазета, были до лампочки. Но раз уж я решил двигаться вертикально по карьерной лестнице, значит нужно заявлять о себе. И чем больше и громче, тем лучшая себе таргетная реклама.

В коридоре я столкнулся с кареглазкой, которая вчера предлагала мне рассказать в их отделе про успехи и таланты.

– Привет, – улыбнулась она мне и засияла глазками. Эдакие чертенята.

– Привет, красавица, – улыбнулся в ответ я.

Кареглазка смущенно вспыхнула, сперва потупилась, но потом сказала:

– Мы говорили с Волыновой, она сегодня же поговорит с вашим начальником… ну, по поводу субботника…

– Увы, всё отменяется, – вздохнул я и развёл руками с виноватым видом.

– П-почему? – растерялась она, лицо у неё стало расстроенным.

– Ты же стенгазету видела? – спросил я.

– Нет, я не видела, не успела. Её уже сняли, – пожаловалась Кареглазка, – но мне Людка говорила, что там про тебя нехорошее было написано.

– Да это я сам и снял, – усмехнулся я и продемонстрировал трубочку со стенгазетой, – а теперь сама подумай, после того как я провёл три тематические политинформации для комсомольцев и про меня в результате такое пишут. В благодарность, как я понимаю… то что будет после моей лекции вам вместо участия в субботнике? Ну уж нет, я лучше пойду гнилой чеснок на овощебазе перебирать…

Кареглазка сильно расстроилась, печаль осязаемо заструилась из её карих глаз.

– Знать бы ещё, кто эту стенгазету рисовал… – как бы между прочим, сказал я.

– Да что тут знать? – удивилась она, – Наташа это и рисовала. Она все стенгазеты такие вот делает.

– Что за Наташа? Кто это? Где она? – деловито поинтересовался я.

– Ой, только не говори, что я выдала, – испугалась девушка.

– Не буду, конечно! – даже возмутился я, – за кого ты меня принимаешь?

Кареглазка объяснила, где её искать и упорхнула. А я отправился на поиски таинственной Наташи, которая всякую ерунду про невинных людей рисует.

Наташа сразу нашлась в кабинете, который, очевидно, служил и библиотекой, и архивом одновременно. Здесь стояли массивные стеллажи аж до самого потолка, заваленные кипами папок, подшивок каких-то материалов, газет и прочих бумаг, старыми книгами. Пахло пылью, старой бумагой и гуашью.

В углу стояло два сдвинутых стола, на которых лежал длинный ватманский лист. За ним сидела девушка в вытянутой зелёной кофте и очках, и рисовала кистью. Волосы у неё были шикарные – такие густые, вьющиеся и ядрёно-рыжие. Она их пыталась скалывать, но некоторые непослушные прядки всё равно вырывались на волю.

– Наташа? – спросил я, и она подняла голову: всё лицо её было обильно покрыто веснушками.

Эдакая Пеппи Длинный чулок, только повзрослевшая и растратившая былую весёлость и харизму. Девушка взглянула на меня на её лице промелькнул испуг. Мелькнул и пропал. Вместо этого она поджала губы и сухо спросила, выпятив подбородок:

– Что?

– Это ты про меня стенгазету рисовала? – без экивоков напрямую спросил я, развернул свернутую трубку и продемонстрировал надписи.

– Ну если я, то что ты мне сделаешь? – она ещё больше покраснела и с вызовом посмотрела на меня. При этом её лицо приняло смешное выражение (испуганное и вызывающее одновременно).

– А кто тебе приказал это сделать? – уточнил я.

– Сама решила, – она ещё больше стала похожа на канарейку.

– Наташа, а почему ты считаешь меня конъюнктурщиком и приспособленцем? – прямо глядя ей в глаза, спросил я.

Наташа покраснела и не нашлась, что ответить.

– То есть ты использовала своё служебное положение и решила похоронить мою профессиональную репутацию? Хотя почему ты меня считаешь приспособленцем ты определить не можешь. Почему ты считаешь, что мне позор? Ответь, пожалуйста.

Она опять промолчала. По её покрасневшему виду было видно, что она сейчас вот-вот расплачется. Но я безжалостно решил дожать, ведь люди должны нести ответственность за свои поступки:

– Завтра мы собираем коллективное собрание и будем этот вопрос решать, Наташа. Нанесён удар не только по мне, но и по всему нашему отделу. Поэтому скажи, кто дал тебе поручение рисовать эту стенгазету? Потому что иначе крайней будешь именно ты…

Я таки дожал девушку, но совсем не так, как планировал. Она так и не сказала ни слова, лишь зарыдала, уткнувшись в ладони.

Я немного постоял, подождал, но, видя, что она не обращает на меня никакого внимания, ретировался.

Остаток дня прошел смутно, как во сне. Я что-то писал, что-то отвечал на вопросы и даже о чём-то беседовал с коллегами по кабинету.

Немного вынырнул из этого сумрачного состояния в столовой: по обыкновению, набрал полный поднос еды, полез расплачиваться, а денег на котлету уже не хватило. Пришлось возвращать. Было немного неудобно перед поварами, но, думаю, они и не такое видели.

А вот передо мной встал важный вопрос: нужно раздобыть денег. Или узнать, когда получка (к слову, я даже не знаю, сколько Муля зарабатывает). Если зарплата уже скоро, то, может, следует занять до получки, и не рисковать походом к тому дому. Прошлый раз это вполне проиллюстрировал. Я в принципе, планировал сходить туда и забрать всё. Но чуть позже. Ну, не будут же они там всё время сидеть. Пусть пару дней, пусть неделя, пусть даже месяц. Но дольше, я думаю, никто им такой возможности не даст.

А вот с деньгами нужно решать прямо сегодня.

С сожалением проводил взглядом представительного мужчину, у которого на подносе были макароны с гуляшом.

Съел гречневую кашу с салатиком из кислой капусты, запил компотом и на этом мой обед считался законченным. А ведь вечером придётся чем-то ужинать. А в холодильнике – хоть шаром покати. Утром доел последний кусок хлеба с маслом и планировал зайти в магазин за продуктами. А что деньги закончились – не посмотрел.

А ведь я ещё Белле тридцать копеек за трамвай не вернул.

Эх, долги, долги…

Когда я возвращался домой, голова гудела от всех этих событий. И как-то за всем этим я вдруг сообразил, что совершенно выпустил из виду поинтересоваться, есть ли у Мули семья, где он провёл детство, где служил и был ли на войне? Да, я видел профсоюзный билет (даже давал его Музе), видел его паспорт. И всё. Я даже образования моего реципиента не знаю. Должно же быть какое-то, раз аж в Комитет взяли.

В общем, вопросов было слишком много, а ответов вообще не было. Поэтому я решил не заморачиваться, а поступить просто – завтра зайду в отдел кадров и скажу, что где-то потерял папку с документами, а мне нужны для чего-то там личные данные. Пусть покажут мне моё дело. Там информация какая-то должна быть. В это время ещё сканов и ксерокопий не было, поэтому я не представлял, как они делают копии документов, но уж выписать номера этих аттестатов, дипломов и так далее – это у них однозначно есть. Заодно узнаю, где Муля родился и был ли он на войне. А вот, что с семьёй делать, пока не ясно.

Я дошел до своего дома, вошел во двор и обнаружил у подъезда на лавочке… Музу. Она сидела, съежившись от пронизывающего мартовского ветра. Её носик аж посинел от холода, а губы стали белыми. Но тем не менее, она продолжала сидеть и домой не уходила.

– Муза? – удивился я. – А вы почему здесь сидите?

– Погулять вышла, – ответила она и отвела взгляд. Глаза у неё были покрасневшие.

Плакала, что ли?

– Муза, что случилось? – я сел возле неё на лавочку и взял её за руку. Рука была ледяная. – Да вы совсем замёрзли…

– Оставьте меня! – ответила Муза резко. На неё это было совсем не похоже.

Но если она думала смутить и от…меня таким тоном, то она просчиталась. В своё время каких только клиентов у меня не было. И я прекрасно вижу, когда человек просто капризничает или дурно воспитан, и когда он беззвучно кричит «Помогите!». Сейчас был именно второй случай.

– Муза, – чуть нажал голосом я, – я жду.

Она повернулась ко мне и сказала чужим безжизненным голосом:

– Вы сегодня слишком назойливы, Муля. Извините, я хотела посидеть одна…

– На таком холоде?

– Люблю, знаете ли, свежий воздух.

– Так, Муза, – окончательно рассердился я и велел, – рассказывай давай! Или я сейчас сам всё выясню. Это опять Софрон?

– Не трогайте Софрона! – подскочила Муза и ухватила меня за рукав, – не ходите, Мудя, не надо!

– Что он натворил?

Она смутилась и покраснела.

– Он там с этой своей бабёнкой? – догадался я, – а вас выставили подышать свежим воздухом в такой холод?

Муза не ответила, она смотрела куда-то в сторону.

– Идёмте! – велел я.

– Муля, я прошу вас! Не надо!

Но я не слушал. Вошел в нашу квартиру и громко и требовательно постучал в дверь комнаты, где жила Муза и её непутёвый братец со своею сожительницей.

Некоторое время там была тишина и какая-то возня. Я постучал громче.

Наконец, дверь открылась и оттуда выглянул взъерошенный Софрон. Увидев меня, он зло нахмурился:

– Чего тебе?

– Ты зачем сестру на такой холод выставил? – спросил я спокойным голосом.

– Она сама погулять захотела. Причём тут я, – развязно сказал Софрон и нагло ухмыльнулся, – это запрещено?

– Для тебя отныне – запрещено выгонять сестру! – слишком резко сказал я, – и если я ещё раз это замечу, или мне кто-то скажет, или она пожалуется, или я сам нафантазирую – обещаю, Софрон, мало тебе не покажется!

– Да ты что… – начал было бывший зек, но увидев на моём лице что-то не то, осёкся, зло сплюнул и сказал, – да кому она надо…

Он развернулся и скрылся в комнате.

– Проходите, – сказал я Музе.

Она, смущенно втягивая голову в плечи, мышкой прошмыгнула в комнату, и не сказала мне ничего.

Бедная женщина. В общем, с нею мне предстоит ещё разбираться и поработать. Я не считаю, что она должна приносить себя в жертву непутёвому брату, который её ни в грош не ставит.

Покончив с этим делом, я развернулся идти к себе и в коридоре обнаружил Кольку. Он сидел на опрокинутом ржавом тазу и, высунув от усердия кончик языка, старательно отрывал одно ухо у игрушечного зайца. Сегодня он был в желтых колготках и вязанном шерстяном свитере.

– Слушай, Колька, – сказал я шкету, – как тут обстановка? Докладывай!

– Баба Варвара весь день ругается, – чётко, по-военному отрапортовал Колька, – баба Поля тоже ругается. И ещё Белла ругается. Доклад окончен!

– Молодец, – вздохнул я и велел, – продолжай бдеть в оба! И проследи, пожалуйста, за Музой.

Колька по-военному кинул, спрыгнул с таза и отмаршировал прочь, волоча за собой зайца за оставшееся ухо.

А я подошел к двери своей комнаты и вставил ключ в замочную скважину. Начал было проворачивать – не выходит.

Что за чёрт? Опять провернул – снова мимо.

Да что ж такое-то!

По наитию, чем по размышлениям, я провернул ручку – дверь вдруг распахнулась. Комната оказалась не заперта!

Но вроде же я запирал её. Сильно удивлённый, я вошел и замер прямо на пороге.

За столом в моей (Мулиной) комнате сидела женщина и по-хозяйски пила чай.

Она была довольно красивая, с породистым холёным лицом, поэтому точный возраст определить не получалось. Но явно немолодая. На ней было тёмное шерстяное платье, очень недешевое.

Увидев меня, она поднялась навстречу. На её лице расцвела радостная улыбка и она воскликнула:

– Сынок!

– М-мама? – офигел я.

Глава 12

– Ты так похудел, Муля! – взволнованно воскликнула женщина. Она бросилась было заключить меня в объятия, но я успел ловко увернуться и быстро сказал, отвлекая и переключая её внимание.

– Как у тебя дела, мама?

– Дела⁈ Ты ещё спрашиваешь, как дела⁈ – дама томно прижала к вискам тонкие пальчики, щедро унизанные золотыми перстнями и сокрушённо покачала головой, – всё плохо, Муля! Всё очень плохо!

– Тогда садись и рассказывай! – велел я и гостеприимно отодвинул ей стул.

– Ах, Мулечка, я так за тобой соскучилась! А Модест, ты даже не представляешь… – взахлёб защебетала она, заламывая от волнения руки.

– Вот ты мне сейчас всё подробно расскажи, и я буду представлять, – прервал поток эмоций я и добавил, – я сейчас чаю подогрею. Только мне угостить тебя сейчас нечем – до получки ещё три дня. Так что извиняй.

– Ты голодаешь, Муля! – горестно всплеснула руками женщина (ну вот у меня пока язык не поворачивается мысленно называть её матерью, хоть вслух и называю) и бросилась к саквояжу, что стоял у порога, – вот пирог с почками, как ты любишь. Дуся передала.

Я еле удержался, чтобы не спросить, кто такая эта Дуся. Но тут она принялась хлопотливо извлекать из саквояжа пирог, какие-то пахучие булочки с корицей, миниатюрные лакированные пирожочки, кольцо домашней колбасы и… тадам! Фаршированную рыбу! Большую. Так что о Дусе я уже забыл, зачарованно наблюдая за нею.

В общем, голодная смерть мне больше не грозит.

– Ух ты! – восхитился я, – спасибо, мама! Ты меня спасла от голодной смерти!

Женщине похвала сильно понравилась, она вспыхнула от удовольствия и улыбнулась. Не помню, я уже говорил, что улыбка у неё была очень красивая.

Интересно, откуда у такой красивой и эффектной женщины такой страшненький сын? В папашку, небось, пошел?

– А теперь рассказывай, – молвил я, когда стол был накрыт, чай вскипел и мы просто ужинали за столом, я наяривал восхитительные пироги, рыбу и колбасу, а Мулина мать сидела, подперев голову рукой и с умилением смотрела на меня.

Вот, кстати, никогда не понимал, почему женщины, особенно возрастные, так любят смотреть, когда едят?

– Муля, – после длинной паузы, сказала, наконец, женщина и с тревогой посмотрела на меня, – Мулечка, может, ты уже помиришься с отцом? Он так переживает…

Последние слова её прозвучали жалобно.

Оппа! Семейная драма? Сантабарбаровские страсти? Так Муля, оказывается, гордый принц Гамлет? Или бедный Йорик? Честно говоря, я совершенно не знал, что ей говорить. Потому что не понимал, что там произошло. И вот как мне узнать? Я же совершенно не ориентируюсь.

Раздумывая над ситуацией, я откусил пирог, неспешно пожевал и сказал:

– Как вкусно… мммм…

– Дуся специально для тебя испекла, – с удовольствием засияла женщина, но потом её взгляд опять наполнился тревогой, – так что ты скажешь, Муля? Так дальше продолжаться не может! Я скоро сойду с ума!

Я задумался, что ответить, чтобы не накосячить на будущее. Поэтому сказал:

– Знаешь, а ведь ты права, мама. Ты абсолютно права, – и для аргументации согласно покачал головой с многозначительным видом.

Женщина просияла и уже что-то хотела добавить, но я не дал:

– И я понимаю, что тоже совершаю ошибку…

От улыбки этой женщины теперь можно было зажигать звёзды.

– Вот только, где именно я не прав, мне понять сложно, мама. Эмоции мешают, – печально сказал я, и посмотрел на неё. Женщина захлопала глазами и настороженно спросила:

– Муля, что ты имеешь в виду?

– Понимаешь, мама, жизненного опыта у меня маловато, чтобы выводы правильно сделать, – ответил я и лицо женщины разгладилось, она согласно кивнула, а я предложил, – давай сделаем так, мама. Ты расскажи всю историю с самого начала, и причину нашей размолвки со своей точки зрения. А я сравню со своим виденьем и потом попробую сделать выводы. Мы вместе с тобой попробуем. Хорошо?

Женщина с довольным видом кивнула и принялась сбивчиво рассказывать. Пару раз, конечно, пришлось направлять её воспоминания в конструктивное русло. Но, в принципе, суть конфликта я уловил.

А дело было вот в чём.

Жила-была девушка по имени Наденька. Это мать Мули, если что, но тогда матерью она ещё не была. И происходила Наденька из хорошей семьи. Отец – Шушин Пётр Яковлевич, известный профессор, академик, светило науки в области химии. Семья ни в чём не нуждалась. Была у Наденьки ещё и старшая сестра, Лизонька. Эта так вообще подавала большие надежды. Причём настолько большие, что после окончания женских курсов в Москве махнула не куда-нибудь, а аж в Цюрих, училась там в университете, блестяще его закончила. А после осталась на кафедре физической химии. А вот Наденька, в отличие от серьёзной Лизоньки, наукой совершенно не увлекалась, вместо этого предпочитала танцы, театры и тому подобную чепуху (по мнению отца Наденьки). И дотанцевалась Наденька до того, что её сразил очередной воздыхатель. Звали его Павел Григорьевич Адияков. Он был успешным предпринимателем, как сейчас говорится, владелец заводов, яхт и пароходов. Заводами он, конечно не владел, но семья его занималась многими торговыми делами, связанными, прежде всего с мехами, лесом и продуктами. Вроде неплохой вариант. Но для семьи Наденьки, где во главе всего ставилась наука и прогресс, породниться «с торгашом», как его презрительно называл Пётр Яковлевич, было неприемлемо. И Наденьке было указано на недопустимость такого знакомства, поставлено на вид и предложено подумать о своём поведении. Иначе Наденьке придётся уехать к тётушке в провинцию, куда-то в глушь, аж под Саратов. Перспектива провести молодость в деревне пугала Наденьку до крика, но любовь оказалась сильнее и оторваться от кавалера она не смогла.

Когда Наденька очнулась – было уже поздно, она находилась крепко на сносях. А незадачливый кавалер как раз уехал куда-то чуть ли аж не за Иркутск по своим «барыжьим» делам. Наденька осталась одна. Дома разразился жуткий скандал. Почётный профессор грозился то убить Наденьку, то сослать в монастырь, а то и вообще отречься от беспутной дочери. Всё уладила маменька. Она, конечно, профессором и академиком не была, но зато была женщиной мудрой и практичной (раз сумела аж целого профессора женить на себе) и именно она быстро сориентировалась. Наденьку выдали замуж за аспиранта профессора, Модеста Фёдоровича Бубнова. Взамен ему была обещана полная помощь в защите диссертации, тёпленькое местечко на кафедре, и плюс материальные блага. Ведь старшая Лизонька осталась в Цюрихе, так что вся надежда получить свой законный стакан воды в старости, была только на Наденьку и отпускать её от себя, и, тем более ссылать в монастырь, было никак нельзя.

Хваткий аспирант смекнул, что дважды судьба такие подарки не дарит и, как в своё время Илья Ульянов, женился на «порченной» профессорской дочке. Когда родился мальчик, его назвали Иммануил. Отчество у него было само собой – Модестович.

Прошло время, аспирант сделал головокружительную карьеру, для чего были подтянуты все ресурсы папеньки-профессора. Здесь нужно отдать должное Модесту Фёдоровичу, ни разу, за всю свою жизнь он не попрекнул Наденьку её ошибкой (а в те времена к таким вещам относились очень сурово). Иммануил, он же Муля, жил в доме Модеста Фёдоровича, как за каменной стеной. Более того, у Модеста Фёдоровича своих детей не случилось, поэтому всю любовь он направил на Мулю. И даже то, что Муля оказался не способен ни к наукам, ни к любой другой созидательной деятельности, не отвернуло отчима от него. И для Мули готовили хорошее будущее: защиту диссертации и тёпленькое место ученого секретаря при каком-нибудь НИИ. Так что жизнь должна была казаться ему прекрасной, понятной и необременительной.

Гром грянул, откуда не ждали. Из Сибири вернулся «торгаш» Адияков. И Наденька, только увидев его, опять потеряла голову. Более того, она призналась, что Муля – это его сын. Адияков обрадовался и предложил Наденьке бросать своего профессора и жить с ним семьёй. Что Наденька с радостью и сделала. А вот Муля с родным отцом общий язык не нашел, при этом с отчимом он тоже рассорился и ушел, гордо хлопнув дверью, «на свои хлеба».

Наденька задействовала все свои связи, а также связи бывшего мужа и нового мужа. Поэтому Муля был пристроен на тёпленькое местечко в Комитет по делам искусств СССР, в отдел кинематографии и профильного управления театров, методистом. Работа была непыльная. Более того, стараниями маменьки ему была выделена комната в коммунальной квартире (в те времена с этим делом было строго и отдельные квартиры давали даже не всем народным артистам и учёным).

Единственное, что огорчало Наденьку, это то, что её единственный сынуля, её кровиночка, рассорился с обоими отцами. И что он где-то там, в этой ужасной коммуналке пропадает, холодный и голодный. И вот Наденька всё пыталась примирить отпрыска с ними. Несколько раз устраивались семейные обеды, то дома, то на нейтральной территории, в ресторане, к примеру. Но каждый раз Муля ругался и всё заканчивалось нехорошо.

И вот сейчас Наденька опять пришла к сынуле в надежде, что тот одумается и помирится ну хоть с кем-то одним. А то смотреть, как мучается сынуля в коммуналке – было выше её сил.

Я слушал всё это и мне всё больше и больше эта ситуация не нравилось. И не нравился Муля. Какой-то, получается, мажор, который трепал нервы матери, отчиму и отцу, при этом от их материальных благ и всевозможных плюшек не отказывался.

– Так ты помиришься? – с затаённой надеждой всплеснула руками Надежда (ну вот не могу я в душе считать её мамой, хоть и была она моему реципиенту матерью).

Я задумался. А почему бы и нет? Не знаю, за что Муля (настоящий Муля) обиделся на отчима (с родным отцом тут понятно), но его обиды – не мои обиды. А вот польза от родственной связи с человеком такого уровня будет ощутимой, и плюшки мне сейчас явно не помешают. Да и с родным отцом неплохо бы найти общий язык. Всё-таки коммерсант, «торгаш», дело хлебное.

Поэтому вслух я сказал:

– Не волнуйся, мама. Я подумал и понял, что ты была абсолютно права и что нужно помириться.

Глаза Наденьки вспыхнули радостью.

А потом добавил:

– Причём и с отчимом, и с отцом.

Божечки! Вот что надо человеку для счасть? Это чтобы её родной сын, её кровиночка, был счастлив. Но самое главное, чтобы он признал, что таки да, мама права! Никто никогда этого не признавал, а вот Муля, сыночек – признал.

– Когда ты сможешь? – стараясь меня не вспугнуть раньше времени, осторожно и чуть заискивающе спросила Наденька.

У меня аж душа заболела: видимо, бывший Муля был тот ещё гад, вон как отдрессировал бедную женщину, она и слова боится ему поперёк сказать.

– А когда у вас получается?

– С отчимом давай завтра, после работы. А с отцом – в среду. Он просто сейчас в Калинин уехал, – извиняющимся голосом сказала она. – И только во вторник ночью вернется.

– Давай, – кивнул я.

Мы ещё немного поболтали. Но дело дальше всяких скучных и касалось посторонних вещей. В основном трещала Наденька, а я лишь поддакивал в нужных местах.

Если я боялся спалиться, то мои опасения оказались беспочвенны: Наденька была так поглощена собой, плюс так радовалась, что Муля решил мириться, что явных изменений в сыне не увидела.

– Возьми ещё пирожочек, Мулечка, – она заботливо пододвинула тарелку с выпечкой ко мне, – исхудал-то как. И зачем волосы побрил?

– Не хотел с плешью ходить, – сказал я и вздохнул: пирожки были тоже вкусные, но я объелся уже, как хомяк.

– Ну можно же было причёску какую-то такую сделать, оно бы и незаметно было… – вздохнула она.

А я решил использовать ситуацию и собрать информацию о мире по максимуму, поэтому засыпал и засыпал её вопросами.

– Муля, тебе уже скоро тридцать лет, а ты ещё не женился, – озабоченно покачала головой Наденька, – я уже внуков нянчить хочу.

– Мне двадцать восемь только, – уточнил я.

– Двадцать восемь! – всплеснула руками Наденька, – я в твои годы уже тебя давно имела!

Я деликатно не стал ей напоминать, при каких обстоятельствах у неё всё это произошло. Чтобы не нагнетать ситуацию, сказал, абсолютно серьёзным голосом:

– Мама! Ну так это ты во всём виновата!

– Я? – глаза у Наденьки, и так огромные, стали ещё больше, – почему я?

– Ты мне невесту нашла? Нет! Так какие ко мне могут быть претензии? – очевидно мои слова пролились бальзамом на душу Наденьки, потому что она прямо на глазах повеселела и принялась тщательно перечислять дочек подруг и знакомых, выделяя их плюсы и минусы.

После третьего десятка я окончательно заскучал и, чтобы прекратит этот нескончаемый поток сознания, сказал категорическим голосом:

– Они мне не подходят.

– Почему? – возмутилась Наденька, – вот Леночка…

– Нет! – я даже головой покачал. – Они не подходят. Моя невеста и будущая жена должна быть как ты: красивая, умная и добрая! Другую я не хочу!

Он этих слов глаза у Наденьки мечтательно остекленели и она, радостная, погрузилась в блаженную задумчивость. А я прикидывал, как поступить – провожать её домой или оставить ночевать у себя. Но вот только как быть, у Мули всего одна кровать, одно одеяло. Хотя подушек много. Решил сходить к Пантелеймоновым, у тех всегда всё в запасе есть. Авось какой-то старый матрас или одеяло одолжат на ночь.

И тут в дверь постучали.

Лицо Наденьки вытянулось. Она демонстративно взглянула на часы. Было уже почти за десять вечера.

– Это кто-то из соседей, – пояснил я, – иногда и поздно могут заглянуть. В прошлый раз Полина Харлампьевна за солью приходила.