Текст книги "Бог видит тебя, даже на последней парте (СИ)"

Автор книги: Windboy

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

В ванной зашумел душ. Мыться полез, ну надо же, сам догадался. Я оглянулась на закрытую дверь, быстро нагнулась и достала из-под кровати полученную вчера посылку. Открыла и извлекла крупный розовый член. Нет, не настоящий, я же не маньячка, как братец. Но на вид и на ощупь – один в один. Вообще-то это был страпон, какой-то даун на Фикбуке дал в тексте ссыль на секс-шоп. Там я его и нашла, вот она, моя прелесть (и это не в целях рекламы, я на них не работаю, а жаль…) – https://www.mysextoys.ru/toys/offer-589-043823ru.html. Целых три месяца на любимых пироженках экономила. Так прикольно и будоражаще приятно держать его в руках. Открыв рот, я нежно обхватила губами головку и принялась сосать, ощущая себя очень возбуждённой последней блядью; прошлась по мощному стволу языком, облизала яйца, маленькая развратная шлюшка. В дополнение к члену я заказала ещё одну безделицу – милую пробочку для своей любимой шаловливой попки.

Думаю, вы уже догадались, что я не только ради себя жертвовала лакомствами, но и ради моего ненаглядного, которого я, правда, пока не видела, но, возможно, скоро это случится, я почти уломала его встретиться в реале. Но есть один досадный нюанс, он думает, что я парень-гей. Ну, заигралась я на Фикбуке в альфу, с кем не бывает, и влюбилась, как овца тупая, в милого омежку. Вся надежда на страпон. Буду вымаливать прощение в попе лица (ха-ха, описка по Фрейду, хотя хрен его знает, что это значит), если придётся. Надо бы его примерить, чтоб не оплошать, как до дела дойдёт. Я встала с кровати, влезла в упряжь и стала возиться с застёжками. Член подрагивал, давя на лобок и половые губы, создавая спереди необычное ощущение тяжести. Неужели парни всю жизнь с этим живут? Наконец я всё как надо подтянула и выпрямилась прямо навстречу распахнувшему дверь, застывшему на пороге с открытым ртом и сексуально покрытому капельками влаги голому брату.

Брат захлопнул дверь. Я, как Леди Баг, метнулась под одеяло и притворилась спящей, а сама смотрю в щёлочку сквозь ресницы. Дверь медленно-медленно приоткрылась, и из-за неё выглянула по-дурацки смешная физиономия брата с круглыми гляделками. Он протёр правый глаз, смахивая сбежавшую с мокрых волос каплю воды. Замер, глянул на меня, потряс головой и на цыпочках, сжимая в кулаке яйца, будто боялся их растерять, потрусил к шкафу с вещами. Рылся на полке, вываливая всё на пол – так бы и прибила на месте. Трусов он, конечно, не нашёл и напялил шорты. Запихал спутанный клубок одежды на полку, ежесекундно оглядываясь, жопой чуял, подлец, горячее. Медленно прикрыл предательски скрипнувшую дверцу и опять крадучись вышел из комнаты. Я вспомнила, как он пугливой мышкой семенил, сжимая свои яйчишки, и чуть не расхохоталась в голос, еле удержалась. А держаться я действительно держалась за свой член под одеялом. Надо будет как-нибудь потом всё-таки рассказать зассанцу, что ему не померещилось, а то ещё случится у ребёнка психосексуальная травма на всю оставшуюся жизнь.

Я тихонько захихикала, уткнувшись носом в пахнущую по-родному мной подушку. В основном это были свежие, нежные ароматы Эйвоновской косметики – ею мама торгует, ну и я в меру сил тоже помогаю, а то денег вечно ни на что не хватает, – ароматы геля для душа, шампуня и крема, но и мой естественный запах тела тоже ощущался. Он есть у каждого человека, рядом с некоторыми хочется заткнуть нос и вообще не дышать, так от них воняет, от других же пахнет более приятно. Себя я причисляю к числу последних, во всяком случае Матфей от моего запаха тащится, как Рон от трусиков Гермионы. Так и слышу его шёпот из-под одеяла в спальне: «Акцио, трусики Гермионы!» Или на брата-извращенца лучше не ориентироваться? От него тоже классно пахнет: каким-то солнечным ребячьим детством, хотя какое в Питере солнце, но нюхать обязательно после душа или купания в речке, в районе между грудью и пупком и только после того, как он снимет трусы с носками и сожжёт их или закопает на глубину в три метра в километре от места понюха.

Чем пахнет от меня? Матфей говорит, что раскалённой знойной степью с выгоревшим на солнце ковылём цвета моих волос – где он только такую нюхал; солёным океаном – то же, что и со степью; а иногда ванилью маминых булочек, из-за чего ему меня хочется схватить, обычно за сиськи – моё больное и очень плохо растущее место, да-да, я ещё надеюсь, что они подрастут хотя бы до третьего размера – и съесть. По словам брата, у меня охренительно аппетитные сисяндры, но опять же, как на него ориентироваться? Мысли о груди привели руки к её тисканью. Мягонькие полушария приятно выдавливались между пальцев, а затвердевшие соски возбуждающе упирались в ладони. В воображении возникла раскрасневшаяся, напряжённо сосредоточенная братская рожа с поволокой подступающего наслаждения в глазах. Ну, видела я как-то, как он надрачивает в ванной. Он этим регулярно с девяти лет занимается, часы сверять можно, и думает, что никто не в курсе, если вообще думает, что очень сомнительно. А тут по квартире уже ходить страшно, так и кажется, что наткнёшься в очередном закутке на этого зайца-энерджайзера, вырабатывающего электрический ток рукой. Так, а чего он вообще вылез со своим отростком? Брысь отсюда, инцестник малолетний! Хочу волосатого брутального мачо, а не этого любимого в прошлом вонючку-недоростка.

Я откинула с груди одеяло, облизала пальцы и смочила соски, подула на них, создавая приятную прохладу, а правой рукой скрутила член, вновь облизала, стиснула зубы и сунула его за щёку, двигая туда-сюда. Да, ощущения с таким членякой не из приятных, так и губы порвать можно, а как его до горла заглотить, вообще не понимаю, он, когда в верхнее нёбо упирается, уже неконтролируемые рвотные позывы вызывает. Как бы там ни было, а тело на все мои манипуляции реагировало однозначно – я потекла. «Когда, если не сейчас», – подумала я, задирая и разводя ноги. Раздвинула половые губы, пристроила головку… Чёрт! А вдруг кровь? Я, конечно, себя растягивала, но что-то с размерами члена, я, кажется, переборщила. А всё Сенька ненаглядный виноват, написал свои габариты, когда я попросила, но ведь он, как и все пацаны, мог и преувеличить, выдав желаемое за действительное. Я тоже прогнала, что у меня грудь почти четвёртого размера, придётся теперь пуш-апами на свиданиях спасаться, хотя пацаны всё равно в этих размерах ничего не смыслят. Главное – назвать волшебную цифру четыре, и вся клавиатура в слюнях, а воображение в брызгах спермы.

Встав ногами на свою кровать, я заглянула к брату и из щели между стеной и матрасом выцарапала квадратный метр клеёнки. От неё ощутимо пованивало, но куда деваться? Подстелив клеёнку, я, вздрагивая, брезгливо легла на её холодную поверхность. Приятное возбуждение куда-то подевалось, и казалось, что я готовлюсь в больнице к какой-то мерзкой процедуре. В который раз облизала, раскорячилась и пристроила член к внезапно пересохшему роднику. Блин, так я и его запачкать могу!

Я села, зашуршав клеёнкой на всю вселенную, оглянулась на дверь – тихо, шагов не слышно, только телек на кухне бурчит. Что же делать? Точно! В посылку в подарок положили один презерватив и таких же размеров пакетик со смазкой. Достала их из коробки. Попробовала вскрыть резинку – хрен там, даже зубами не вышло. Пришлось искать ножницы, а у брата разве можно найти что-то нужное в его бардаке?! Гнутые в кольца, на что он их надевал, нет, лучше не думать, и поломанные стержни от ручек; мятые, как из жопы, листки бумаги, черновики; огрызки, в прямом смысле, карандашей, линеек и даже яблочный, засохший, интересно, сколько лет он тут уже лежит; стружка из точилки, лень придурку задницу от стула оторвать и поточить в мусорное ведро на кухне, а не в стол; фантики; затыренные конфеты в углу, одну возьму, нет, парочку; надкусанное печенье, это нафиг, или, ладно, кусну разок с другой стороны; россыпь десяти-и пятидесятикопеечной мелочи; а ножниц нет. Стоп! Я вспомнила, как что-то металлически звякнуло, когда я доставала клеёнку. Метнулась к кровати и повела рукой за матрасом вдоль стены. Так и есть, вот они! И зачем они ему там понадобились, небось опять волоски на лобке ровнял? Как бы яйца себе не отчекрыжил. Напугать его, что ли, за этим занятием, а то так увлекается, что нифига не слышит и не видит, ходи туда-сюда мимо сколько влезет.

Вскрыв презерватив, я извлекла его, оглядела, чтобы правильно раскрутить, и пристроила на головку. Вот же смех, как в анекдоте. «Бережёного бог бережёт», – сказала монашка, натягивая на свечку презерватив. Размотала, перевалила за край головки и застряла. То ли член был слишком толстым, то ли презерватив узкий, но он только тянулся, а разворачиваться никак не хотел. Как же, сука, сложно лишить себя девственности даже неестественным путём! А с парнем бы, наверно, вообще уже крыша съехала от волнения. Как это вообще людям удаётся? С трудом подсунув два пальца под край презика, хорошо, что у меня ногтей нет, я с горем пополам, но распустила его до конца. Выдавила и размазала смазку с химическим ароматом малины, запустила пальцы в лоно, чтоб остатки зря не пропали, на обратном пути коснулась клитора, отчего ноги и крестец прострелило нервными импульсами, а сердечко тут же забилось быстрее, согревая, и жизнь вроде бы стала налаживаться – мне вновь хотелось. Надеюсь, в последний на сегодня раз пристроила член и начала медленно погружать. Бля, когда на кол сажают, и то, наверное, приятнее, но искусство требует жертв. Я поднадавила и чуть не вскрикнула от резкой боли. Да ну нах такое счастье! Судорожно достала и оглядела задорно блестящего мучителя. Крови вроде не было. Руки тряслись. «Бляха-муха, не сдавайся, Натуль, кайфани, а то так в девках и останешься!» – раздался в голове чей-то подначивающий голос, и я достала чёрную анальную пробку, в сравнении с фаллосом выглядевшую симпатично и миниатюрно. Вот это мой размерчик, улыбнулась я, прямо как у Матфея. Кыш-кыш из моей головы, негодник! Не подглядывать!

Я повозила пробкой по фаллоимитатору, собирая остатки смазки, и вставила вместо члена. Та вошла легко, как по маслу. Я облегчённо выдохнула, легла на бочок, укрылась с головой, погружаясь в ароматы разврата, малины и по-домашнему уютно пованивающей братом клеёнки, и расслабилась, то тягуче вставляя и вытаскивая пробку, то стремительно, отрывисто надрачивая до подкатывающей волны тепла и вздрагивающих, напрягающихся стенок влагалища, готового к разрядке, и вновь замедляясь, чтобы продлить сладкое удовольствие предвкушения. Но, взобравшись на очередной гребень, я не удержалась, не ушла вовремя вниз, и туманящая сознание, обжигающая нервы волна наслаждения захлестнула тело. Я застонала от счастья.

– Нат, тебе плохо? – раздался озабоченный, как и весь он, голос брата прямо над моим ухом.

«Господи, только не сейчас!» – взмолилась я, пытаясь достать пробку, ощущая так близко склонившегося надо мной брата, его взгляд и вызывая очередную волну сметающей на своём пути всё доброе-разумное-вечное дрожи.

Ноги неконтролируемо дёрнулись, за ними содрогнулось всё тело, а в ладонь ударила горячая струйка. «Только сквирта мне сейчас не хватало!»

– Нат, а зачем ты мою клеёнку взяла?

– Матфей, – как можно жалостливее пропищала я, – принеси туалетную бумагу.

– Ты что, обкакалась?!

– Быстро за бумагой!

Тыгыдым-тыгыдым – ускакал мой Конёк-горбунок. Времени мало, рисковать нельзя, я вынула пробку и, повинуясь какому-то смутному чувству-воспоминанию, загнала её по месту назначения. Скривилась от боли: моя милая попочка не ожидали от меня такого поворота сюжета. Откинула одеяло, аккуратно сложила пополам и ещё раз пополам клеёнку, чтобы ничего не растеклось. Натянула короткую маечку с глубоким декольте и парой мультяшных жирафиков на зелёной травке с цветочками. Сунула руку под подушку за трусиками – предпочитаю спать голой, так приятнее, – но их там не оказалось. Подняла подушку – нигде нет! И только тут вспомнила, что кинула всё бельё вчера в стирку. А брат уже топотал обратно с рулоном бумаги. Я вновь накинула одеяло на себя и клеёнку.

– Матфеюшка, ты такой хороший, такой добрый, золотой мой помощник! – вспоминала я мамины слова и интонации. Брат застенчиво расплылся в улыбке, превращаясь в прежнего, но чуть подросшего зайку. – Спрыгай на балкон, принеси мне мои трусики с сушилки.

– Какие?

– Прозрачные розовые с заниженной талией.

– Что с тёмно-красными сердечками?

– Да, твои любимые!

– Ага! – Радостный заяц ускакал, а я убрала одеяло, вытерла клеёнку бумагой, свернула и кинула под кровать, потом помою.

Зайка вернулся и расстроенно развёл лапками.

– Там их нет.

Я, как в королевскую мантию, куталась в одеяло.

– Как это нет?! – Заподозрив страшное, я кинулась из спальни в ванную.

Забытые всеми вещи обиженно смотрели на меня из иллюминатора стиралки.

«Господи, а сколько уже времени, если я проснулась, а мама с мелкими уже ушла в садик?!»

Я бросилась назад в комнату и схватила рабочий телефон – чёрный экран. Разрядился! Только не это! Хоть бы мне никто не звонил, иначе босс меня с говном сожрёт или уволит к чертям собачьим. В контракте так и прописано: отключение телефона приравнивается к подаче заявления на увольнение. Я пыталась вставить зарядку в разъём и никак не попадала, но мой милый зайчоныш спас меня и всё воткнул куда надо. Я погладила его по головке и чмокнула в лобик. Он покрутил пальцем у виска и ушёл выключать засвистевший чайник. Но я на него совсем не обиделась, не до того мне было. Быстрей уже грузись!

«Проснулась, радость моя? Сейчас отхватишь пиздюлин», – раздался в голове ненавистный голос Демона.

Да, именно Демона! А я не сказала ещё, что одержима? Вот, теперь вы знаете. И только посмейте открыть рот и тявкнуть, что демонов не существует, я вам, суки, глотку перегрызу!

«Пошёл нахер!» – мысленно окрысилась я, но он сделал вид, что не услышал.

«Решила опоздать на тренинг внутренней свободы? Правильный выбор. Нахер тебе это актёрское мастерство? Один раз ты на вступительных уже провалилась, хочешь опять опозориться?»

В руке завибрировал телефон, палец на автомате скользнул вправо, принимая вызов, а я крикнула во всю глотку:

– Пошёл в пизду!

– Нихуя себе заява, – сказал босс. – Это вас в театральном так учат работодателя приветствовать? Культурная, блядь, столица!

– Простите, Адам Вениаминович, это я репетирую.

– И что же, позволь полюбопытствовать?

– «Идиота».

– Что-то я у Фёдора Михайловича таких слов не припомню, или это очередная современная трактовка, ёбаный протест малолетних дебилов против здравого смысла? Да ты садись, Натуль, садись, в ногах правды нет.

Я как подкошенная плюхнулась на кровать и только тут вспомнила про пробку. Одеяло сползло с плеч.

– Не холодно у вас там?

– Н-нет, – сказала я, заикаясь и сдвигая коленки. Мне вдруг почудилось, что на меня кто-то смотрит.

– А у нас в Москве дубарь, застрянешь так в пробке, бензин кончится, и околеешь к едрене фене. Я чего звоню…

– Простите, Адам Вениаминович, клянусь, больше никогда…

– Натусь, ты, собственно, о чём?

– Я?.. Да ни о чём, так…

– А вот врать старшим нехорошо. Мы же всё видим… Когда телефон в сети, а когда нет.

– Я…

– Ты, Натуль… Ну ладно, не боись, повезло тебе, звонков от клиентов не поступало. Скучные вы, питерские, особенно в понедельник поутру, пьёте всё, как Шнур поёт. Но тем не менее клиентская сеть растёт, и твоя задача номер один – найти себе напарницу и завербовать.

– Напарницу? Завербовать?

– Натуль, вот только не надо включать блондинку и изображать из себя дуру. С другими, конечно, можно, но не со мной.

– Так точно, будет сделано!

– Вот, другой разговор. Удачи! – И отключился.

«Что, очко жим-жим?» – ехидничал Демон, а я натягивала стрейчевые джинсы и скромный мешковатый серо-голубой свитер крупной вязки, так как бюстгальтеры тоже лежали в стиральной машинке. Надо не забыть всё развесить сушиться, чтобы не завонялось!

Ощущение стороннего взгляда было настолько сильным, что я даже не смогла заставить себя вытащить из задницы пробку. А, пойду с ней, внутренняя свобода так внутренняя свобода! Вот только от этой внутренней свободы я могла опять запросто потечь, а тампоны у меня, как обычно, кончились ещё позавчера. Придётся у мамы прокладку свистнуть, а они у неё дешевые и шелестящие. Как ей не стыдно с ними ходить? Лишний раз страшно на людях попкой вильнуть, чтобы все не услышали, что у меня фантик между ног. Или это такая сигнализация раннего оповещения для мужиков? Слышишь, шуршу, как змеюка гремучая, значит, у меня месячные, не подлазь. Интересно, что их носят в основном тётки постарше, или они для мужей, чтоб те знали и не приставали? Или для всех, типа, а вот и нет у меня климакса! Пристрелите меня, если я такой стану.

Попив чаю, сбегала на дорожку в туалет и сунула прокладку. Надеюсь, джинсы достаточно облегающие, чтобы она не вывалилась из штанины в самый неподходящий момент.

«Скотчем прилепи, – посоветовал Демон, – а то что, зря волосню сбривала?»

Я знала, что его нельзя слушать, но рациональное зерно в его совете было, и я прилепила прокладку к лобку широким скотчем. Под черепом раскатился Дьявольский хохот.

– Завались, тварь! – прорычала я, выскакивая из туалета и захлопывая дверь.

Мой зассанец-зайчик вновь покрутил пальцем у виска. Докрутишься ты у меня, дай только вернуться. Я тебе другое место откручу.

«Что ты там себе под нос бормочешь? Смотри, чтобы в дурку не загребли. Хочешь, „Фауста“ тебе в оригинале почитаю? Подготовлю к декламированию на разных языках, чтоб было чем экзорциста удивить. Ihr naht euch wieder, schwankende Gestalten, Die früh sich einst dem trüben Blick gezeigt…»

Еле впихнулась в автобус. Куда они только все едут, я-то по делам, а они? Стояла расплюснутая, чувствуя себя килькой в консервной банке.

«Sie hören nicht die folgenden Gesänge,

Die Seelen, denen ich die ersten sang;

Zerstoben ist das freundliche Gedränge,

Verklungen, ach! der erste Widerklang».

Когда не понимаешь языка, Демона даже приятно слушать, хорошо читает, с выражением, и голос не такой противный, но такой же вкрадчивый и насмешливый.

Я ехала, слушала «Фауста» и даже в чём-то ощущала себя им. Размышляла о странности человеческой природы. Люди, что за пределами автобуса, подойди к ним ближе, чем на метр, восприняли бы это как нарушение личного пространства, а сейчас жались друг к дружке, как не жмусь даже я с братом, когда мне одиноко и тоскливо, хоть порой и очень хочется его потискать, обнять, приникнуть к тёплому и родному существу, как когда-то…

А ещё мне вспомнился июньский день и предшествовавшая ему бессонная белая ночь с висящим над горизонтом и ржавыми крышами солнцем, когда я ехала на вступительное испытание по актёрскому мастерству и так же, как сейчас, меня прижали к высокому и серьёзному молодому мужчине. Он стоял, для устойчивости широко расставив ноги, а мне некуда было деть свою, и я поставила её между его ног, прижавшись бедром к паху, но не по своей воле, а потому что меня в него вдавили. Смотрела в пол, вдыхала вонь окружающих людей, и хотелось уткнуться, зарыться носом в его грудь, потому что от мужчины шёл тонкий аромат хвои и свежести папоротников. Я почти так и сделала и ощутила, как бугорок, в который я упёрлась, увеличивается в размерах, наливается кровью, твердеет. Я украдкой глянула вверх на его лицо. Он страдал, мучился, но совсем не винил меня, а скорее винился передо мной, понимая, что я ощущаю его непроизвольное животное возбуждение, реакцию тела на самку и прикосновения. Видимо, неудобное расположение пениса мешало тому нормально выпрямиться, причиняя боль. После того случая с Матфеем и отцом я с большим трудом переношу вид мужских страданий, брат так рыдал… за нас обоих… Стараясь, чтобы никто не увидел, я просунула между нами руку и поправила его член, развернув головкой вверх, и замерла. Было странно приятно и возбуждающе прикасаться к его каменной плоти, даже сквозь брюки.

– Благодарю, – произнёс он тихим, но глубоким, поставленным, богатым на интонации голосом.

Я подняла голову и встретилась взглядом с его тёмно-карими печальными глазами.

– Меня Василий Иванович зовут, – сказал он.

– А меня Петька, – ляпнула я, сама не понимая, что несу.

Этот дурацкий Петька грезился мне, как наяву, стоило заклевать носом над «Идиотом» Достоевского, виделся в отражении, когда в тысячный раз повторяла слова перед зеркалом, следя за мимикой.

У Василия Ивановича высокий лоб с едва заметными морщинками, густая элегантная чёрная шевелюра чуть вьющихся волос, прямой нос, волевой подбородок с ямочкой, красиво и мужественно очерченные скулы. Только шрам на левой щеке да рассечённая бровь немного портили картину или, наоборот, придавали ему вид задиристого дворового кота в отставке.

– Пошлая шутка, – сказал он, окатив меня ушатом ледяного презрения, и отвернулся.

Я вновь с головой окунулась в спёртую, потную духоту автобуса. Меня сдавили так, что я не могла толком вдохнуть, открыла рот, хватая воздух, как рыба на берегу. Мне хотелось закричать, вырваться из этого кольца вонючих, немытых, прогнивших насквозь тел. Дурнота туманила сознание, подкатывала к горлу, уши закладывало, и почему-то слышался плач брата: «Папочка любимый, не умирай, не оставляй меня…»

Когда автобус вильнул вправо к очередной остановке, я, отчаянно работая локтями, протолкалась к дверям и вывалилась наружу. Села на лавочку, упёрлась локтями в колени и, сдерживая рвотные позывы, наблюдала тёмные круги перед глазами и мир, будто потерявший все краски. Остановился и уехал ещё один автобус. В страхе я достала телефон и глянула на часы. До начала экзамена оставалось пятнадцать минут. Я уже опоздала, потому что только ехать ещё минут двадцать. Глаза защипало от подступивших слёз, я шмыгнула носом и вскочила, выглядывая следующий автобус, но его не было, только бесконечная вереница машин всех мастей и марок. Рядом топтался мальчик лет десяти со школьным рюкзаком за плечами и мешком со сменкой в руках. Куда это он в каникулы? По взволнованному выражению лица было видно, что он тоже опаздывает. Поймав мой взгляд, он пожал плечами и сказал:

– Не влез.

– В следующий влезем, – уверила его я, и он улыбнулся.

На душе просветлело.

– Вон, едет! – радостно воскликнул он.

И действительно, к нам приближался следующий битком набитый автобус.

– Держись за мной, – велела я пацану, он кивнул.

Двери открылись, масса тел нехотя расступилась, выплёвывая лишь одного несчастного, и я ринулась на штурм.

– Граждане, посторонитесь! Спешу на пожар! Дом горит! – завопила я.

– Где горит?!

– Автобус горит?!

Толпа качнулась навстречу, грозя выпихнуть меня обратно.

– Нет-нет! Утюг не выключила! Скорее едем! – крикнула я, хватая пацана за ручку рюкзака и втягивая за собой.

– Вот дура! Напугала.

– Валер, а я утюг выключила?

– А я откуда знаю?

– Да ты никогда ничего не знаешь! Держи сумку, маме твоей позвоню, пусть проверит.

Мы с незнакомым мальчишкой стояли на ступеньке, тесно прижавшись и улыбаясь друг другу.

– Тебе где выходить? – спросила я его.

– На следующей.

– Так тут пешком три квартала!

Он якобы виновато пожал плечами. Вот же балбесы мелкие! Автобус остановился, и мальчишка ускакал, махнув на прощание рукой.

«Почему Василий Иванович сказал, что шутка была пошлой?» – недоумевала я, но моя яойная сущность тут же пришла мне на помощь.

«Ты потрогала его член и заявила, что ты Петька. Естественно, он расценил это как намёк на пейринг Петьки с Чапаевым. И указание, что и сам он гей».

«Он решил, что я обозвала его геем?!»

«Мягко говоря».

«О боже! Но я не имела этого в виду, я вообще ничего не имела, просто вырвалось с недотраха, то есть с недосыпа!»

«Так ему и скажи, если встретишь: „Василий Иваныч, ты не пидор, обозналась!“»

«Смейся-смейся, злыдня… А он что, тоже яойщик? Ведь нормальные люди настолько извращённо умными, чтобы всё это так понять, не бывают. К тому же столь быстро. О, моя остановка!»

Я выскочила из автобуса и побежала к казавшимся мне всегда такими сказочными и таинственными кованым чёрным воротам театрального института. Но вошла я, естественно, не в ворота – они всегда закрыты, – а в высокие тёмные лакированные двери. Перепрыгивая через ступеньку, взбежала по лестнице на второй этаж и заозиралась, ища нужный кабинет и выглядывая знакомые лица. Кругом толклись студенты и поступающие, но никого из знакомых я не видела. Дверь в аудиторию в паре метров от меня открылась, из неё вышла строгая дама с высокой дулей на голове, окинула всех взглядом и осведомилась:

– Скромнова Наталья Филипповна есть?!

Чёрт! Это же я! Не тормози!

– Да, здесь! – сделала я шаг навстречу.

– Где вас, Наталья Филипповна, черти носят, экзамен уже начался! – выговаривала дама, пропуская меня в аудиторию.

Я слишком переволновалась и дальнейшее помню как в тумане. При этом в тумане была именно я, как зритель в тёмном зале, а моё тело и происходящее где-то за ним – на сцене реальности. Мне выдали бланки с вопросами, и я за оставшееся время написала какие-то ответы, как мне казалось, правильные и по существу. А потом сидела, уткнувшись носом в парту и беззвучно шевеля губами, слышала выступления ребят, но не понимала ни слова, потому что всё внимание сосредоточила на повторении своих: «Разве я сама о тебе не мечтала? Это ты прав, давно мечтала, ещё в деревне у него, пять лет прожила одна-одинёхонька; думаешь-думаешь, бывало-то, мечтаешь-мечтаешь, – и вот всё такого, как ты, воображала: доброго, честного, хорошего и такого же глупенького, что вдруг придёт да и скажет: „Вы не виноваты, Настасья Филипповна, а я вас обожаю!“ Да так, бывало, размечтаешься, что с ума сойдёшь… А тут приедет вот этот: месяца по два гостил в году, опозорит, разобидит, распалит, развратит, уедет – так тысячу раз в пруд хотела кинуться, да подла была, души не хватало, ну а теперь…»

– Наталья Филипповна… Скромнова!

– А? Что? – вскинулась я.

– Вы готовы? Ваша очередь.

– Да, конечно.

Спускалась к столам экзаменационной комиссии и чуть не упала с лестницы, потому что увидела его – Чапаева. В смысле, перевозбуждённого Василия Ивановича из автобуса. Сидел вторым с краю и ехидно так на меня смотрел. И восседал он там, видимо, с самого начала, притомился уже, я его впопыхах не заметила. А вот он меня заметил и ждал, откинулся на спинку стула, развалился, спросил:

– Что вы для нас приготовили, Наталья Филипповна? – Имя он произнёс подчёркнуто выразительно.

– Монолог Настасьи Филипповны из романа «Идиот» Фёдора Михайловича Достоевского.

– В своём выборе вы ориентировались исключительно желанием показать свою оригинальность в совпадении отчеств?

В чём-то он, конечно, был прав, но эта правота шла пикантным бонусом, а из его уст звучала как вульгарная глупость.

– Вовсе нет! – возмутилась я, начиная закипать.

«Неужели он решил меня завалить? И за что? За то, что член ему поправила, когда он об меня тёрся, старый извращенец?!»

И читаю на табличке перед ним: «Рябоконь Василий Иванович». Рябоконь! Василий Иванович! Я не хотела, но уголки моих губ предательски поползли вверх.

Взгляд на табличку и всеми силами сдерживаемая улыбка не остались незамеченными.

– Василий Иванович, Наталья Филипповна ещё и слова не сказала, а вы уже к ней неровно дышите. Пускай начнёт, – заметила миловидная, но с умными проницательными глазами женщина слева.

– Показывайте, пока ваш мальчишеский задор не остыл.

Намёк на Петьку? Я сосредоточилась, погружаясь в себя и входя в образ Настасьи Филипповны.

– Я вам помогу, – сказал Рябоконь, сбивая меня с настроя и наигранно драматично заламывая руки. – Неужели! – шутовским тоном простонал он за князя Мышкина.

– А ты думал, нет? Я, может быть, и сама гордая, нужды нет, что бесстыдница! – Слова, преломляясь в его надменно смеющемся взгляде, обретали иной, позорящий смысл. – Ты меня совершенством давеча называл; хорошо совершенство, что из одной похвальбы, что миллион и княжество растоптала, в трущобу идёт! Ну, какая я тебе жена после этого? – Он откровенно ухмылялся, глумился надо мной. Боль и обида наполнили сердце. Я продолжила на автомате, без выражения, в страхе нарваться на новое унижение. – Афанасий Иваныч, а ведь миллион-то я и в самом деле в окно выбросила! Как же вы думали, что я за Ганечку, да за ваши семьдесят пять тысяч за счастье выйти сочту? Семьдесят пять тысяч ты возьми себе, Афанасий Иваныч, а Ганечку я утешу сама, мне мысль пришла. А теперь я гулять хочу, я ведь уличная! – Он склонился к соседке и что-то прошептал ей на ухо. Та сдержанно улыбнулась, разглядывая меня. – Я десять лет в тюрьме просидела, теперь моё счастье! Что же ты, Рогожин? Собирайся, едем! – Женщина кивнула его словам. Я запнулась, и она меня остановила:

– Достаточно.

– Но я ведь главное не сказала… – начала я и замолчала, сжав задрожавшие губы.

– Нам вполне хватило, чтобы определить ваш профессиональный уровень и природные задатки. Милая моя, вы выбрали монолог всеми преданной женщины, отчаявшейся встретить человека с чистым сердцем и посчитавшей себя безнадёжно осквернённой, недостойной любви князя Мышкина, а я вижу перед собой наивную, комнатную, простите, дурочку, рассуждающую о своей трагической судьбе, но при этом не имеющую за душой никакого опыта и страданий, помимо своих фантазий, пусть даже эротических. – Члены комиссии заулыбались, а на рядах захихикали. От стыда мне в лицо ударила кровь. – По вашей реакции вы ещё совсем дитя. Я не призываю вас бежать и расставаться с девственностью с первым встречным, но вам надо как-то внутренне созреть, а иначе… вы столь нелепы, что на вас, извините, стыдно смотреть и искренне жаль. Повзрослейте и приходите через год, у вас неплохие природные данные, но вам надо подрасти и лучше подготовиться.

– Или выбирать более подходящие роли: не всем же быть драматическими актрисами, кому-то и Золушку с Красной Шапочкой играть надо, – влез, добивая, мерзкий Рябоконь. – Приглашаю вас на свои подготовительные классы актёрского мастерства, и тренинг внутренней свободы вам тоже не помешает.

– Товарищ Рябоконь, я вовсе не хотела сказать, что вы гей, – в отчаянии выдала я и ужаснулась.

За спиной послышались очередные задушенные смешки.

– Скромнова, спишем это на волнение, но прошу, не усугубляйте своё и без того шаткое положение. Идите и возвращайтесь через год.

– Согласна с Василием Ивановичем, курсы вам необходимы. Вы ведь в этом году их не посещали?

– Нет, – сказала я.

– И напрасно…

Я развернулась и пошла за своей сумочкой, не объяснять же, что у нас денег нет не то что на курсы, а порой и на нормальную еду.