Текст книги "Upside Down (СИ)"

Автор книги: Ulla Lovisa

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Я пролистнул перечень вниз, и почти в каждой новой строчке повторялся тот же результат: расследование доведено до логического конца. Годы работы сливались в стройные строчки текста, графа статуса практически неизменно светилась зеленым «завершено». А затем вдруг зачастило «закрыто» и «передано другому агенту». Я придвинулся к экрану и посмотрел на даты. Первое закрытое расследование датировалось прошлым годом. И за ним следовал целый перечень с тем же неутешительным статусом. А затем, семь месяцев назад, записи вдруг прекратились.

Я нахмурился и снова провернул список наверх, к первому в череде закрытых дел. Заметок об увольнении или переводе не было, без какой-либо видимой в досье причины за три месяца у Эд забрали около десятка расследований, а затем и вовсе перестали вести учет. Это не было похоже на педантичный метод работы Финли, как и не совпадало с моими подозрениями. В деле Рыжей обнаружился новый повод для беспокойства. Какого черта?

За дверью возник едва слышный шорох. Я отвернулся от экрана и устремил взгляд в черноту за ним. Привыкшие к яркому свечению монитора глаза не различали ничего дальше кресел, но слух уловил нажатие на ручку. Я вскочил с кресла и замер. Уходить было некуда, некогда и уже незачем. Судя по крадущимся звукам, о моем присутствии по ту сторону двери знали. Так что я опустился обратно на стул и откинулся на спинку, складывая на груди руки. Дверь медленно и бесшумно открылась, в квадрате света из коридора возникла высокая фигура с длинной шеей и покатыми плечами. На меня устремился яркий луч фонаря, поверх него, очевидно, в меня так же был направлен пистолет.

– Эрик?

– Привет, Финли, – осклабился я.

Он опустил фонарик и включил лампу дневного света у нас над головами. Лидер разведки стоял на пороге своего кабинета в черной водолазке и джинсах, хмурил на меня глаза и морщил белую крашенную бородку. В опущенной руке сжимал пистолет.

– Я могу тебе помочь? – осведомился он, толкая дверь. Я проследил взглядом за тем, как она захлопнулась, и снова уставился на Финли.

– Какой уровень доступа у Эд?

– Абсолютный, – без промедления спокойно сообщил он. На его лицо вернулось вечное насмешливое выражение. – Какова природа твоего интереса?

– Почему мне об этом не было известно?

– А почему тебе это должно быть известно? – он поставил пистолет на предохранитель и сунул в набедренную кобуру.

– А не должно?

– Работа моего ведомства, дела моих агентов и их уровни доступа, Эрик, не твоего ума дело. При всем уважении.

– Она моя жена, – напомнил я сухо.

– Она мой агент.

Я щелкнул пальцами.

– Точно. И меня сегодня как раз особо остро интересует вопрос: а это случайно не задание твоего агента – быть моей женой?

Финли наморщил лоб, вскидывая брови.

– Подозреваешь ее в шпионаже за тобой?

– Совершенно верно.

– Ты ошибся.

Я склонил голову на бок, стараясь унять бурлящее внутри острое желание опрокинуть стол, перепрыгнуть его и единым точным ударом выбить Финли челюсть.

– И я должен тебе верить?

– Нет, не должен, – согласился он.

– Почему в её досье нет записей за последние семь месяцев?

Финли метнул короткий взгляд на свой компьютер, затем с любопытством посмотрел на меня. Вероятно, он полагал, что защиту его компьютера не обойти. По крайней мере, не мне, тупоголовой груде мышц.

– Я ленился вести учет, – осклабился он

– Не трахай мне мозг, Финли! – вспылил я, едва удерживая себя на месте.

Он снова взметнул вверх брови и коротко ехидно улыбнулся. Выдвинул себе одно из разномастных кресел и слегка поклонился.

– Не против, если я присяду?

– Это твой кабинет, – махнул я рукой. – Так что не отказывай себе в удовольствии.

– Точно, – кивнул он. – Благодарю.

– Повторяю: почему нет записей? Над чем она работает? Для чего ты освободил её от всех расследований за последний год?

Он откинулся на спинку, слегка запрокинув голову, и какое-то время молча разглядывал меня из-под прикрытых век. Он с минуту или две испытывал моё терпение, а затем ухватился за подлокотники и резко подался вперед.

– Джанин, – тихо и коротко произнес он.

Я качнул головой, не улавливая связи между темой нашего разговора и Лидером Эрудиции.

– Эд очень толковая и надежная, – сообщил Финли. – Год назад я привлек её к самому масштабному своему расследованию, которое длится уже более семи лет. И Эд раскопала целый ворох дерьма этой Джанин и её приближенных.

Последующие полчаса мы провели, неосознанно склонившись над столом. Финли вполголоса безостановочно говорил, а я внимательно, не перебивая, слушал.

Оказалось, что записей нет, поскольку ведение письменной отчетности по этому резонансному делу было бы подписанием смертного приговора не только для Финли, но и для Эд и ещё нескольких его агентов. Оказалось, что Эрудиция уже десятилетие ведет тихую кампанию по ослаблению власти Отреченных и усилению собственного влияния; что давно и постоянно действующая кампания против дивергентов – лишь пустышка, ширма, предлог для негласного устранения особо неугодных и запугивания не особо смыслящих. Что медленно и незаметно для внешнего наблюдателя Джанин аккумулировала силы, умы и идеи для начала полномасштабного военизированного переворота. И что сейчас она готова к разжиганию конфликта, как никогда прежде. Участившиеся случаи поимки дивергентов и усилившаяся пропаганда раскручивали маховик всеобщей истерии и страха перед невидимой угрозой, готовя почву для точно спланированного удара.

Финли многозначительно вскинул брови, заканчивая свой рассказ, и расслабленно откинулся на спинку кресла. Я хмуро рассматривал его лицо, размещая полученную информацию внутри своей головы, а затем спросил:

– Почему ты мне все рассказал? Ты мне доверяешь?

Он коротко улыбнулся:

– Нет, я не склонен к неоправданному доверию. Я знаю наверняка, что ты не на побегушках у Джанин, – он повел плечами. – В отличие от Макса.

– Знаешь наверняка? – столько времени и информации спустя мы вернулись к истоку разговора.

– Да, – кивнул Финли. – У меня все под присмотром.

Наблюдая за сменой выражения моего лица, он добродушно улыбнулся.

– Эд за тобой никогда не шпионила, расслабься. Но чьи-то глаза, – он коротко, едва заметно подмигнул. – Всегда за тобой наблюдают.

Внутри меня образовалась холодная тяжесть. Над тем, о чем мне поведал Финли, нужно было подумать, и то основательно и долго. Я поднялся из-за его стола. Он также встал.

– Спасибо за честный ответ, – произнес я, направляясь к двери, но рука Финли поймала меня и коротко сжала. Я уставился на его пальцы, вцепившиеся в мой рукав, и боролся с острой потребностью заломить его руку и швырнуть его в стену. Тем временем он склонился к моему уху и быстро заговорил:

– И, Эрик. Я также точно знаю, что ты и твои патрульные очень нужны Джанин. Она понимает так же хорошо, как и я, что просто так ей твою верность не заполучить, поэтому она попробует взять тебя и твоих людей силой.

Я оторвал взгляд от его руки, его наглое вторжение в моё личное пространство с каждым его словом волновало меня все меньше. И заглянул прямо в его лицо, приближенное ко мне вплотную.

– Мы пока точно не знаем, – приглушенным голосом продолжал он. – Но это какое-то медикаментозное средство, что-то вроде сыворотки подчинения. Пару дней назад его начали испытывать на изгоях. Под каким-то видом его вскоре подсунут в Бесстрашие.

И его пальцы соскользнули с моей руки.

========== Глава 7. ==========

Запухшее красное лицо размером с половину моей ладони терялось в складках белой ткани. Лоб был сердито наморщен, к нему прилипло несколько тонких темных прядей. Брови хмурились над опухшими веками. Борясь с их тяжестью, сонно и слабо приоткрывались глаза и шевелились хаотично и не сконцентрировано. Разрумянившиеся щеки, казалось, занимали большую часть головы: они подпирали глаза, зажимали между собой пуговку носа и свисали по бокам. Нижняя губа то западала в рот, то выпячивалась вперед, и вместе с ней показывался влажный крохотный язык. На остром шевелящемся подбородке покоились два почти прозрачных пальца.

– Дай её мне, – сказал я и протянул руки, не в силах осознать, как крохотное существо вроде этого вообще может быть жизнеспособно. Тори отступила назад, удобнее перехватывая сверток. Она поправила пеленки, словно собиралась спрятать за ними лицо младенца. Я поднял на неё взгляд.

– Тори, – я вложил последние капли спокойствия и адекватности в свой голос, медленно растягивая слова и делая между ними длинные паузы. – Это мой ребенок. Отдай её немедленно.

Раскосые глаза очевидно сигнализировали о её мыслях: страх, настороженность, недоверие. Я сделал шаг к ней, она опять попятилась назад. Сил сдерживать себя уже почти не оставалось, в глазах начинало рябить от накатывающей волны бесконтрольной злости, все предохранители в голове и теле один за другим отказывали. Кровь оглушительно гудела в висках, мышцы пульсировали, готовясь к предельному напряжению и атаке.

– Отдай, Тори, – послышалось рядом.

Мы перестали буравить друг друга глазами и вместе обернулись. Медсестра стояла у двери и рассматривала нас с явным неодобрением. Она выразительно приподняла брови и качнула головой, призывая Тори к действию. Та с сожалением заглянула в сверток, а затем перевела взгляд на меня.

– Она очень хрупкая, – сообщила Тори, снова бессознательно поправляя пеленки. – Не причини ей вреда.

Я молча кивнул и протянул руки. Первое, что я почувствовал, было тепло и невесомая мягкость. Миниатюрное тельце в пеленках казалось уязвимо нежным и горячим, каким-то словно бесформенным и неподвижным.

– Придерживай её головку, – с плохо скрываемой досадой посоветовала Тори. Она ухватила меня за руку и резко дернула, подставляя сгиб локтя под затылок младенца. – А ладонью поддерживай ножки.

Под её руководством теплый, едва различимо копошащийся сверток целиком расположился на моей левой руке. Я выудил из-под складок пеленок правую, не участвующую в процессе держания, руку и осторожно провел по горячему лбу, сдвигая в сторону несколько коротких волосков. На алом кругляше лица произошло движение, кнопка носа и узкая переносица наморщились, опухшие веки плотно сжались, влажные алые губы округлились, и с тихим коротким писком ребенок чхнул, содрогнувшись всем тельцем. А затем лоб распрямился, брови приподнялись, и она снова открыла глаза. Их растерянный взгляд уперся в мои пальцы, задержавшиеся возле её головы, потом скользнул по Тори и поднялся на меня. Она заглянула в моё лицо и, клянусь, в её крохотных зрачках, окруженных темными изумрудами, на короткое мгновение возникло совершенно осознанное выражение узнавания.

– Её глаза, – выдохнул я едва слышно. – Зеленые, как у матери.

В подушечках пальцев, в ладонях, в напряженных мышцах рук завибрировало, побежало от бархатистой румяной кожи внутрь меня щекочущее тепло. Она лежала у меня на руках, безразлично разглядывая то меня, то потолок, то собственные пальцы, самое теплое и самое нежное создание в целом мире. Самое сильное и хрупкое, самое очаровательное в своем морщинистом, опухшем, раскрасневшемся безобразии, самое невесомое и самое сложное. Моя дочь.

Едва касаясь, я провел пальцем по её круглой щечке, и поднял взгляд на Тори. Она разглядывала меня с улыбкой и веселым любопытством.

– Поздравляю. Ты теперь отец, Эрик.

Я коротко кивнул и снова опустил взгляд на девочку. Пальцы у её подбородка сжались в округлый маленький кулачок. Она поднесла его ко рту и деловито облизнула. Я перехватил её пухленькую маленькую кисть и легонько сжал, а затем поднял руку вместе со свертком, и прижался лицом к малышке. Она едва слышно посапывала и причмокивала языком, на щеке неуловимо чувствовалось её нежное дыхание. Я закрыл глаза, вдыхая сладкий теплый запах ребенка. За эту минуту во мне что-то радикально перестроилось. Я уже не помнил, как все функционировало до, и не понимал, каким образом все так быстро изменилось, но точно знал, что отныне и навсегда это нежное дыхание и изумрудные глаза будут самым важным в моей жизни.

========== Глава 8. ==========

Мне было одиннадцать, когда я усвоил три важнейших урока: о подлости любви, о двуличии слабости и о бесполезности страха. Очевидно, в то время за пределами нашего дома, во внешнем мире, где отец был мягкотелым и трусливым, над ним сгущались тучи неудач и проблем. Я никогда не интересовался происходящим в его жизни, но на себе ощущал последствия. Отец приносил домой все больше затаенных обид и невысказанной злости, которые был неспособен подавить или выплеснуть на кого-то другого. Кроме меня.

Объективных поводов для рукоприкладства больше не требовалось. Я мог смирно сидеть сутками взаперти, прилежно выполнять все свои обязанности или выбивать из рук изгоев только что наполненные мыски с едой, день все равно заканчивался побоями, если отец был в скверном расположении духа.

В один из таких вечеров, когда ничего из содеянного мной за весь день не могло повлиять на исход, отец вернулся к ужину в особо невеселом настроении. После монотонной и пустой благодарственной молитвы, бесцветно произнесенной отцом, мы какое-то время в полном молчании заставляли себя глотать безвкусную мешанину отваренных овощей, а затем мама коротко улыбнулась и подмигнула мне.

– Эрик, я припасла кусочек сливочного масла. Хочешь, я добавлю в жаркое?

Отец стукнул кулаком по столу, заставляя маму вздрогнуть.

– Он обойдется, – проскрипел отец, звонко чавкая и открывая рот так широко, что было видно, как ворочается внутри пережеванная пища.

Я поспешно отвел взгляд, борясь с тошнотой.

– Ему так будет вкуснее, – едва слышно попыталась протестовать мама. – И полезнее.

Следующие десять часов смялись в один большой шар боли, агонии, жара и бреда. Раздразненный матерью, её настойчивостью и моим присутствием отец выволок меня из-за стола. Он начал с оплеух и толчков, хватания меня за шею и тыканья носом в тарелку, а закончил ударами с размаху ногой в туловище. Я пытался вырваться, давать сдачу или просто блокировать удары, укрывал голову руками и поджимал к животу колени, катался по полу в напрасных попытках уклониться от ноги. Я кричал что-то отцу и отчаянно звал мать. Но она, привычно введенная в ступор испуга и нерешительности, молча сидела на стуле, положив руки на колени, нервно теребя в пальцах края своего передника, и низко опустив голову.

Вопя что-то о моей неблагодарности, отец ухватил за ногу и поволок меня, едва сохраняющего сознание, к двери. На цементном полу прерывисто оставался тонкий след – смесь моих слез, соплей, слюней и крови. Мать несмело оторвала подбородок от груди и проводила меня глазами, полными ужаса и слез. Но осталась смирно и молча сидеть.

Позже – мне трудно было понять, сколько времени прошло: час, день, год – я попытался вырваться из агонии к реальности. Поясница онемела, справа в боку пульсировала сильная, тупая боль. Дышать было тяжело, и каждый судорожный вздох отдавался резкой острой болью в груди. Тело казалось очень тяжелым и слишком слабым, голова шла кругом, а в животе ворочалась тошнота, то подступая к горлу, то ненадолго отступая. Кожа лица пылала от жара, в глазах жгло при попытках поднять веки.

На лоб неожиданно опустилось что-то тяжелое, холодное и мокрое. Я вздрогнул всем телом и заскулил от волны адской боли.

– Сыночек, Эрик, – послышался очень близко взволнованный шепот матери. С компресса тонкой струйкой капнула холодная жидкость, она сползла к виску, а затем потекла в ухо. Я дернул головой, стараясь избавиться от этого морозного ощущения.

– Тише, мой мальчик, тише, – снова зашептала мама, и я почувствовал прикосновение ее руки к моим пальцам, судорожно сжавшим матрац.

Я любил её руки, её натруженные узкие ладони, длинные гибкие пальцы. Я любил, как она прикасалась ко мне, как перебирала волосы, как задорно щелкала меня по носу, как гладила по щеке. Как в шутку хмурилось её открытое светлое лицо, как искрился в её глазах смех. Я любил её голос, её пение, её шепот. И терпеть не мог молчание. Молчание, когда я срывал голос, моля её о помощи; когда отец в очередной раз ломал мне ребра и отбивал почки, когда рассекал бровь или губу, когда вышвыривал из сухого обогретого дома в серую вязкую жижу мартовского тающего снега.

Я ненавидел, как она – никогда нарочно или целенаправленно, но всегда зная о возможной реакции – действовала на нервы отцу, катализируя вспышку его гнева и жестокости. Я ненавидел её слабые попытки отменить необратимое побоище. Я ненавидел её всхлипы и компрессы, когда приходил в себя от боли. Я терпеть не мог её безучастность в моменты, когда я отчаянно в ней нуждался.

В ту ночь, содрогаясь от позывов к рвоте, но не в состоянии встать или хотя бы приподняться, я впервые задумался о том, зачем нужна любовь, если от неё нет никакой пользы; существует ли она вообще, если кроме слов, ей нет никаких практических подтверждений.

И я решил не любить. Отучить себя от тепла внутри, которое возникало в присутствии улыбающейся матери, отвадить себя от привычки слушать её пение, отменить трепет от её прикосновений. Все это либо сулило неприятности, вызывая у отца то ли отвращение, то ли зависть, то ли ревность; либо приходило как утешение и немое извинение в моменты боли и отчаяния. И главное: перестать слепо, словно дурак с короткой памятью и мозгами набекрень, каждый раз надеяться на её помощь.

Мне потребовалось около месяца, чтобы оправиться от травм, и около полугода, чтобы отказаться от любви окончательно. В какой-то момент нежность матери перестала для меня что-либо значить, затем и вовсе стала искренне утомлять, а отстраненная безучастность перестала беспокоить.

Столько же ушло на понимание того, что страх – перед отцом или перед чем бы то ни было – является столь же практически бесполезным чувством, как и любовь. Понимание того, что мне может влететь в любой момент, и истерическая паника никак не помогали облегчить, сократить или отменить нападки отца. Мой страх не может изменить жестокость, но отсутствие страха – и наличие физической силы это отсутствие проявить и отстоять – может жестокость остановить.

========== Глава 9. ==========

Я наткнулся на неё у выхода из бара. Она неторопливо плелась по коридору, уставившись себе под ноги. Неуверенность её шагов говорила о том, что Рыжая пьяна. Возможно, впервые в жизни.

Наблюдать за нажравшимися новичками порой было весело: они дрались, горланили, плясали, целовались, падали, разбивали стаканы и опрокидывали мебель, наивно полагая, что теперь, после успешного завершения определенного этапа или подготовки вообще, они могут выдохнуть спокойно, и все отныне и вовек будет хорошо. Мы забавлялись тем, что подтрунивали над сопляками, распаляя в них нетрезвую глупую браваду, делали ставки во время их потасовок и на спор вынуждали их залпом выпивать самые ядовитые коктейли. Но этим вечером я не был настроен на неадекватную компанию первашей, я вообще не хотел ничьей компании. Так что я замедлил шаг и позволил втянуть себя в разговор с несколькими патрульными, давая Рыжей фору.

Выждав минут десять и отобрав бутылку рома у патрульного, чье дежурство начиналось через несколько часов, я двинулся в сторону квартиры. Нестройный ритм басов и пьяные голоса постепенно отдалялись, коридоры пустели. За очередным поворотом в полутемном переходе вообще никого не оказалось, и я позволил себе откупорить бутылку и опрокинуть в себя несколько глотков. Янтарная жидкость приятным теплом растеклась в горле. Я вышел к мостику через пропасть и резко остановился.

Отстать от Рыжей не удалось. Она стояла аккурат посередине моста, уцепившись в поручни и опустив голову. Длинные волосы свисали вниз, скрывая её лицо. В холодном свечении луны они казались цвета темной густой крови. Вне всяких сомнений, она действительно была пьяной впервые и вот сейчас стояла, пытаясь прийти в себя, борясь с головокружением и тошнотой. Я ухмыльнулся.

– Хочешь прыгнуть?

Мой голос отдался эхом в коридорах по ту сторону пропасти. Рыжая вздрогнула и повернулась ко мне. Вот так вот, пронеслось у меня в голове. Закончила первый этап подготовки одиннадцатой, каким-то непостижимым для меня самого способом удостоилась едва ли не лучшей характеристики, которую я когда-либо составлял, а пить-то не умеет.

– Не бойся, я мешать не стану, – весело добавил я, разглядывая её напуганное бледное лицо. Без умения отказывать себе в алкоголе совсем или знания, как пить – много, качественно, вовремя – правильно, эта малолетняя Эрудитка настоящей Бесстрашной не станет.

– Могу даже помочь, – опрокидывая в себя еще немного рома, предложил я и ступил на узкий металлический мост.

– Это бесчеловечно! – заявила она, с вызовом вскидывая подбородок.

– Что именно?

Меня забавляло её постоянство и упорство в попытках нарваться на неприятности. Эта девчонка была либо решительно не в себе, выбрав препирания со мной своей забавой, либо была лишена всякого инстинкта самосохранения и настойчиво работала над тем, чтобы избавиться еще и от здравого смысла. Или от жизни.

– Выгонять слабых, – выговорила она, упрямо не отводя взгляд от моего лица. – Они могут работать в барах, в кафе, элементарно уборщицами. Но отправлять их к изгоям… – она выпалила это все быстрой скороговоркой на одном дыхании и затем глубоко и шумно вдохнула. А потом добавила: – За что?

В причудливо искривленном свете её глаза утратили свой зеленый оттенок и казались невнятно темными, но даже так в них безошибочно читался протест. Протест не против меня, а против собственного страха. Она запрещала себе бояться меня. Я отчетливо видел внутри её хмельной головы эту борьбу с испугом. Это было мне знакомо.

Я остановился напротив неё и ответил:

– За то, что они – слабаки. А тут такие не нужны.

В отличие от тебя, добавил я мысленно. Рыжая отчаянно искореняла из себя все слабости, на которые наталкивалась, и не останавливалась в их поисках.

– Ты жесток, – сообщила она.

Я дернул головой, позабавленный невнятным ощущением то ли снисходительного понимания и одобрения, то ли ностальгии, которое во мне пробуждала эта новенькая. В этом её стремлении сломить себя и выстроить заново было так много схожего со мной. Я шагнул к ней.

– Это не я придумал, Рыжая.

– И тебе не по силам что-то изменить?

Она все выше запрокидывала голову, не желая прерывать этот с вызовом установленный зрительный контакт. Я сделал ещё шаг.

– А если я не хочу?

– Ты жесток, – сдавленным шепотом повторила Рыжая. Затиснутая между мной и поручнем, она с долю секунды хмурилась, продолжая буравить меня темными пьяными глазами, а затем резко отвернулась и ухватилась за перила.

Так не пойдет, подумал я. Бороться со страхом – похвально, но недостаточно. Отделаться от этой нерациональной реакции организма возможно, только научившись отстаивать себя. Только не позволяя себе оказаться загнанным в угол. А именно там сейчас Рыжая и очутилась.

Я подступил к ней вплотную, задавливая её небольшое хрупкое тельце между собой и поручнем, и упираясь руками в перила. Наклонившись к её уху, я очутился в плену её огненных волос. Они были холодными от сырости, пахли влагой и чем-то пьяняще сладким. «Говорят, они там все девственницы, – выплыло на поверхность моих воспоминаний. – Если, конечно, Эрик еще не снял с неё пробу».

– Осторожнее, Рыжая, – шепнул я ей и отступил.

Ром и ночной воздух действовали на меня весьма опасным способом. Я быстро шагал прочь, недоумевая от собственного поведения. Мне потребовалась почти вся дорога до квартиры, чтобы вытеснить из себя мысли об Эрудитке и запахе её волос. Захлопнув за собой дверь, я закурил. Выдыхая дым первой затяжки, я расслабил тело. Нужно себя чем-то занять. Пойти в зал и побоксировать или засесть за ворохом бумаг.

В дверь постучались: три коротких уверенных удара. Я нахмурился. Вспыхнула искра невнятной мысли: Рыжая? – и мгновенно погасла. Я подошел к незапертой двери и распахнул её. На пороге – к моему облегчению и словно решение моей нужды отвлечься – оказалась Сив.

– Нужна компания?

Я оглядел её с головы до ног: высокий растрепанный узел неоновых голубых волос, длинная неровная челка, отбрасывающая непроглядную тень на глаза; выбритые виски, широкие черные тоннели в ушах, мерцающие на свету эмблемой Бесстрашия. Чернильное пятно татуировки на скуле, две точки пирсинга в щеках, в глубоком вырезе растянутой черной футболки пылает красным тату в виде сердца, на ключицы размахнулись два крыла. Ходячая реклама своих услуг пирсинга и нательной росписи.

Я отступил от двери, распахивая её шире и тем самым давая молчаливое согласие. Секс – именно то, что было мне нужно. Качественный, нескучный, с проверенной и отстраненной Сив, которая неизменно всегда воровала у меня сигарету, через её дым разглядывала меня, дремлющего от удовольствия и усталости, и уходила. Никаких разговоров, никаких надежд, никаких лишних движений.

Усмехнувшись, я обхватил ее за пояс и притянул к себе.

========== Глава 10. ==========

Тобиас стоял напротив меня, привалившись к стене спиной и пошатываясь вместе с вагоном. С раскрасневшегося вспотевшего лица на меня с недоумением смотрели его громадные карие глаза. Он сжал в кулак надрезанную руку и неосознанно массировал её пальцами второй руки; его плечи и грудь вздымались и опадали от тяжелого дыхания. С момента, когда Итон впрыгнул в поезд одним из последних, прошла всего минута.

– Эй, – окликнул кто-то с другого конца вагона. Мы вдвоем обернулись на голос. – Ты ведь сын Маркуса, верно? Лидера Отречения?

Тобиас коротко покачал головой и отвернулся. Он был слишком запыхавшийся, чтобы разговаривать; особо ненавидел подобные вопросы, чтобы отвечать на них чем-то, кроме скупого подергивания головой; и слишком злился и обижался на меня, чтобы думать о чем-то другом.

Поезд уносил нас над улицами Чикаго прочь от Альтруистов, от стройных рядов одинаковых серых цементных коробок, от таких же бесцветных людей, от непримиримых разногласий с семьями. И, похоже, от нашей дружбы. Я не подал ему руку, не помог ему взобраться внутрь, а стоял у распахнутой двери вагона и молча наблюдал за тем, как он медленно и необратимо отставал от первого испытания на пути к Бесстрашию. Он не представлял, как такое могло быть возможным. Я не представлял, как можно быть таким наивным.

Нам было по шестнадцать лет, мы только что прошли Церемонию выбора Фракции, и Тобиас впервые серьезно задумался над тем, что я и в самом деле могу быть тем, кем порой ему казался. Жестоким, холодным, отстраненным, подлым. Его слепота и непобедимая вера в добро были не моими проблемами. Решительность и конфликтность были не его коронными чертами. А потому Итон еще с минуту пытался просверлить мне голову своим взглядом, а затем отвернулся.

Вот и славно, подумал я и опустился на пол. Я многое знал о Бесстрашии, потому что давно и тщательно готовился. Я также знал, что процедура посвящения и программа подготовки во Фракцию лихачей каким-то образом хранятся в строжайшем секрете. Но суть Бесстрашия – физическая подготовка, военная муштра и постоянная готовность. А потому я берег силы. Сомнений в том, что бег наперегонки с несущимся на полной скорости товарняком был лишь слабым раскачиванием перед настоящей встряской, у меня не было.

Затем был проливной дождь, крыша и прыжок. Кто-то с разбегу, кто-то спиной вперед, кто-то с веселым воплем и даже несколькими кульбитами и кувырками падали в проломленную крышу десятком этажей ниже той, что служила платформой высадки с поезда. С испытаниями во Фракции не мелочились. Это, похоже, было призвано продемонстрировать совершенно отличительную философию – саму суть – лихачей: отказ от страха, удовольствие от экстрима, беспрекословное подчинение любым приказам.

Завязалась потасовка. Нас было около десятка, все – парни, большинство в черной форме – врожденные бесстрашные, мы толкались за право прыгнуть друг перед другом. Мы гнались за дозой адреналина и авторитетом среди прочих новичков. Мне не удалось одержать победу. Тобиас даже не вступал в борьбу.

Уже внизу оказалось, что он больше не Тобиас Итон.

– Четверка? – хохотнув, переспросил я, когда мы все толкались в коридоре, следуя за инструкторами. Тобиас злобно покосился на меня и попытался протиснуться вперед, но я одернул его за руку. – Серьезно? Четверка?! Один, два и три тебе показались слишком банальными?

Он снова дернул плечом в попытке высвободиться.

– Не твое дело. Главное, что ты собой остался, Эрик! – прошипел он.

– А я всегда и был собой, – сообщил я.

– И в поезде? – он прищурился.

– Я не виноват, что ты слишком медленный и слабый для поезда Бесстрашия.

Тобиас изобразил возмущенное удивление.

– То есть, по-твоему, мне лучше было отстать и оказаться среди изгоев?

– Повторяю: я не виноват, что ты слишком слаб для Бесстрашия. Я тебя с собой не звал, ты сам выбрал. Сам и расхлебывай.

– Ты прав, – кивнул Тобиас. – Я здесь не из-за тебя.

Он снова дернулся и в этот раз смог высвободиться. Я проводил его узкую спину взглядом, пока он проталкивался вперед. Тобиас Итон превратился в Четверку не из-за меня. Он бежал от отца, слава которого догнала поезд быстрее, чем то сделал Тобиас. Сомнительная мотивация.

========== Глава 11. ==========

В комнате висела горячая влажность, от которой запотели зеркала, и царило молчание. Я лежал в ванной, откинув назад голову и свесив наружу руки. Рыжая сидела рядом, спиной ко мне, поджав и обняв колени, упираясь в них лбом. Стройным рядом под бледной кожей бугрился позвоночник. Заплетенные в косу волосы, намокшие и оттого темные, лежали на плече, открывая вид на манящий изгиб её талии и черное клеймо Бесстрашия на шее.

Тяжелый, суматошный день подходил к концу. До полуночи оставалось несколько минут. Ровно сутки назад я закончил беседу с Финли, оставив его стоять возле одного из своих двух разных кресел – о которых во Фракции ходили грандиозные слухи, будто в зависимости от того, в какое кресло опускался человек, Лидер разведки мог составить полный психологический портрет – живым. Спустя девять часов после этого один из помощников нашел за столом его мертвое тело. Голова Финли покоилась на столешнице в мешанине крови, раздробленного черепа и раскуроченного мозга. Там же, в алой луже, находился пистолет; бледная узкая ладонь Финли сжимала его рукоять, а указательный палец так и остался лежать на спусковом крючке.

Прибывший через минуту после меня Макс с порога безапелляционно определил, что это самоубийство. Я разглядывал темный затылок Лидера, деловито расхаживающего по кабинету в поисках подкрепляющих его версию зацепок, и вспоминал слова Финли о замешанности Макса в проделках Джанин. Какое небывало удачное стечение обстоятельств.