Текст книги "Upside Down (СИ)"

Автор книги: Ulla Lovisa

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

========== Предисловие. ==========

I’m a whisper lost upon wind

I’m the ember that will burn you down

I’m the water that will drown you

I’m a star that’s just a black hole now

I’m a terrifying danger

I’m fruit decaying on the ground

I’m a swallower of anger

I’m the tree that falls and makes no sound

Seether «Nobody praying for me»

Я заслуживаю эту пулю. Я смотрю в непроглядную темноту дула пистолета, и во мне ворочается болезненное желание сдохнуть. Я нуждаюсь в том, чтобы, наконец, наступила плотная, глухая, поглощающая любые звуки, мысли и чувства, чернота. Мне нужна пуля.

Пистолет непоколебимо завис в воздухе, дуло направленно прямо на меня, точно в смертоносную точку чуть выше переносицы. Курок взведен. Но Четверка не выстрелит. Он плотно сжимает рукоять, не отводя оружия, но палец прижат к стволу вместо того, чтобы лежать на спусковом крючке. Чтобы выстрелить ему потребуется не больше доли секунды, но этот вытянутый вперед палец куда красноречивее нацеленного оружия.

Я поднимаю взгляд на Четверку, и на его лице – перекошенном от раздирающей ярости и жажды мести, блестящем потом и злостью – читаю то же самое. Замешательство, страх, отвращение, ненависть, но никакой жестокости, никакой животной, неконтролируемой необходимости уничтожать. Проклятье, он не готов меня убить.

Перевожу взгляд на девчонку. Ссутулилась, обвила себя костлявыми руками и глазеет на меня из-под челки с физически ощутимой ненавистью. Не могу сдержать ухмылку: это у нас взаимно. Это скукожившееся воплощение страданий стоит возле панорамного окна, и за её спиной среди обветшалых высоток сереет предрассветное небо. Мне нужно убить её. Мне нужно толкнуть её к окну, разбить её головой долбанное стекло и столкнуть её в пропасть. Во всем этом виновата она. Эта тупоголовая Трис и подобные ей. Из-за неё всё началось, из-за неё разгорелось это безумное пламя бесконечной охоты, растеклись бурлящие кровавые реки. Из-за таких выродков, как эта девчушка погибла Рыжая. И я не могу не отомстить за неё.

Если я убью Трис, Четверка не сможет не убить меня. Он ведь влюблен в эту соплячку. Носится с ней по Чикаго с пистолетом наперевес, не представляя даже, от чего пытается её защитить, не осознавая масштаба и непобедимости угрозы. Ещё раз криво усмехаюсь и слышу голос Четверки:

– Кем ты стал, Эрик?

Перевожу взгляд на него и молчу. Мне нечего ему ответить, мне не хочется говорить. Склонив голову набок – затекла шея, по затылку растекается тупая пульсирующая боль, в наручниках онемели руки – рассматриваю его уставшие глаза. Он и сам стал не тем, кем был; и не тем, кем привык себя считать. Тобиас больше не десятилетний мальчишка, день которого не мог быть хорошим без самопожертвования и помощи нуждающимся. Теперь у него другое имя, другой, твердый взгляд, рука протягивает не хлеб, а сулит смерть. Мы все стали тем, кем стали. Зачем теперь это ворошить?

– Эд не узнала бы тебя. Не поверила бы в увиденное.

Резко дергаю головой при упоминании о Рыжей. Боль из затылка стремительно – острым ледяным потоком – перетекает в грудь и заполняет собой все легкие. Судорожно вдыхаю.

– О чем речь? – хрипло встревает Трис, и я закрываю глаза, рисуя в воображении красочную картину её нескладного тела, распластанного на асфальте в окружении крови и разорванных внутренностей.

– Ты стал воплощением всего того зла, против которого она боролась, – возмущенно выплевывает Четыре. – Ты не просто омрачил её память, ты её уничтожил!

Я рад, что он проигнорировал вопрос девчушки. Она тут лишняя, и если у меня нет шанса её прикончить прямо сейчас, было бы лучше ей не напоминать о своем присутствии. Я поднимаю уставшие, сопротивляющиеся веки. В глаза будто впиваются тысячи крохотных иголок.

– Она бы застрелила меня, Тобиас. Ты знаешь это. Она не стала бы сомневаться, оправдывать или убегать. Рыжая незамедлительно привела бы в исполнение свой приговор, – мне приходится сглотнуть ком, иначе голос начинает затихать и ослабевать. – И тебе стоит поступить так же. Я убил сотни людей. Тебе известно, что меня ждет.

Палец всё ещё устремлен – как и дуло – мне в лоб; он не готов совершить то, что сделать просто обязан.

– Ты превратился в чудовище, – презрительно выплюнул Четверка. – Твои руки в крови по локоть. Убиваешь для тех, кто убил Эд. Ты безумец, Эрик!

Я мгновенно закипаю. Выкрикиваю:

– Ты нихрена не знаешь, чертов Тобиас! – не осознавая смысл своих слов и не слыша, как громко я ору. Сердце колотится в горле, пробуждая вязкое ощущение тошноты и не давая глубоко вдохнуть. Наружу прорывается короткая злобная ухмылка, и уже тише я добавляю: – Ничего ты не знаешь, а потому лучше помалкивай!

По его лицу пробегает тень догадки, глаза округляются, беззвучно открывается рот, формируя нелепую маску поражения. Четверка предпринимает ещё одну попытку и едва слышно выдыхает:

– Ребенок?

========== Глава 1. ==========

При переходе в новую фракцию едва ли не каждый неофит – как и немалое количество врожденных членов фракций – меняет свое имя: выбирает новое, сокращает или видоизменяет данное при рождении. Ознаменование нового, самостоятельного, разительно отличающегося от прежних шестнадцати лет, этапа жизни; готовность вместе с новым призванием принять новую личность; острый протест против родителей или правил прежней фракции; желание самоутвердиться и воздвигнуть новое имя своеобразным символичным знаменем – каждый руководствуется одним или сразу несколькими из этих резонов.

Но меня зовут Эрик. Это имя было дано мне при рождении, и я никогда не рассматривал даже отвлеченную возможность его изменения. Меня назвали в честь отца – Ричарда, Рика, – но я этим не горжусь. Я проигнорировал шанс официально стать кем-то другим не из-за дани своим родителям, чувства семейного единства или стремления в чем-то наследовать предков. Мое отношение к моему собственному имени может показаться двойственным и противоречивым: я не считаю имя – в отличие от желания его сменить – определяющим качества человека, но в то же время непоколебимо настроен на то, что Эрик – такая же неотъемлемая часть меня, как мое тело и характер. Я развивался, боролся с собой и окружающими, превозмогал слабость, боль, сопротивление, будучи Эриком. В серой, однотипной пыли Альтруизма я был Эриком, и я оставался им – развиваясь, совершенствуясь, становясь менее уязвимым и более равнодушным – на своем пути к Лидеру Эрику.

Я всегда пресекал любые попытки посторонних играть с вариациями имени или присваивать мне клички – в глаза или за моей спиной. Поначалу кулаками и кровью, а затем лишь самой зловещей угрозой своей репутации я заставил всех уважать – бояться, ненавидеть – это имя. В конечном итоге, я смог добиться этого даже от отца, для которого особым видом упоительного развлечения было коверкать имя всеми возможными уменьшительно-ласкательными способами, полным спектром скрипящих, надоедливых интонаций. Когда в шестнадцать лет я уходил из Отречения, чтобы никогда не вернуться, отец произнес сухо и отстраненно:

– Эрик.

Моим первым воспоминанием о детстве и отце – все, что всплывает в моей голове при мысли о нем: тяжелый квадратный подбородок, серо-синий от щетины, с грубым темным шрамом сразу под нижней губой.

В день стрижки, встречаемый в семье со смиренной и сдержанной торжественностью, когда мама открыла передо мной зеркало, я жадно уставился на свое отражение, с облегчением отмечая, что на моем подбородке нет щетины и уродливого бугристого шрама. Но стоило мне поднять взгляд, как меня захлестнула ярость. Видеть себя в зеркале, что по строжайшим правилам, свято чтимым в доме, считалось святотатством и смертельным грехом, все же дозволялось. Лишь один раз в три месяца. И в то ветреное утро я с новой, удвоенной злостью увидел, что долговязая серая фигура в рамке напротив – слабая, бессильно опустившая плечи, послушно сливающаяся со стеной. Тусклые русые волосы, все время пыльные и неуловимые под быстрыми движениями рук мамы и ножниц, бледное лицо с высоким лбом и синеватыми полукругами под глазами, безжизненно серыми, как алюминиевые ложки, подаваемые к обеду. В бесформенной мешковатой одежде отличительно убогого серого цвета я растворялся в богобоязненной тишине пустой серой комнаты в цементной коробке, которая никогда не была мне домом.

Мама отстригла волосы намного короче прежнего, оставив вокруг обтянутого белой кожей черепа только едва заметную тень коротких, полупрозрачных волосков. Отложив ножницы и смахнув с моих плеч брезентовую простыню, мама внимательно оглядела меня, затем мое отражение в зеркале и, оставшись довольной, улыбнулась и провела ладонью по затылку.

– Ну, хватит, хватит, – заскрипел из угла отец. – Полно. Нечего из Рикки неженку делать.

Он встал из кресла и подошел, с грохотом захлопнул зеркало, смел с моего затылка мягкое тепло маминой руки и, довесив звонкой оплеухой, согнал со стула.

– Меня зовут Эрик, – процедил я, опустив голову, едва не упершись подбородком в грудь. Внутри меня клокотало пламя злости, бурля и захлебываясь собой, не находя физической силы и мощной готовности все выплеснуть наружу. И потому слова мои звучали как едва слышное шипение.

Я стоял с закрытыми глазами, борясь с головокружением и толчками тошноты и жгучей боли внизу живота – физическими симптомами бессилия. В то утро мне было почти девять, и отец отвесил мне ещё один подзатыльник прежде, чем вытолкал взашей из дому. Глядя мне в след – ссутуленная узкая спина ребенка в серой робе – он еще испытывал презрение и всецелую власть. Он громко и безапелляционно останавливал любые поползновения мамы – «Ричард, я тебя прошу…» – вступиться за меня. Но уже спустя несколько часов он впервые допустил мысль о том, что тактика физического насилия – довольно редко отходившая от оплеух и толчков до действительно сильных ударов или порки ремнем – могла быть знакомой и мне.

Злоба и усталость от бездействия смешались с отвращением к своей податливости и серости, и к следующему дню стрижки – мне уже выполнилось девять – я с решительным упоением рассматривал призрачные физические, но очевидные внутренние изменения. Казалось, глаза утратили невнятный алюминиевый оттенок и приобрели решительной стальной цвет, и в них отражалось революционное, преступное понимание того, что я могу чего-то хотеть и я способен, так или иначе, идти навстречу себе. Потакание своим желанием, провозглашаемое противоестественным для членов фракции Отречения, вдруг открылось для меня вполне природным процессом. Мысль порождала интерес, интерес провоцировал желание, желание – нужду, а та в свою очередь определяла острую потребность эту нужду утолять.

Так, незадолго до обеда в день стрижки, когда мама хлопотала над скудным набором однообразных продуктов, меня ввели в одну из множества цементных коробок, чтобы представить перед судом родителей. Я с удивлением рассматривал собственные сбитые костяшки и с отвлеченным любопытством отмечал, что количество рук у меня непрерывно меняется: две, четыре, шесть, затем снова две.

– Эрикольда? – со смешком проскрипел отец, грузно поднимаясь с кресла, повернутого спиной ко входу. Шрам на подбородке морщинился под губами, растянутыми в ехидной ухмылке, которая, впрочем, вмиг сползла с его физиономии, стоило ему повернуться.

– Ричард, – спокойно, устрашающе – было что-то упоительно приятное в том, что угроза была направлена в отца – произнес приведший меня мужчина. Он был высоким и статным, важной персоной в нашей фракции, часто, впрочем, весьма нелестно обсуждаемый моим отцом за обеденным столом, сразу после благодарственной молитвы.

Я оторопело – события того дня смешались в причудливое физическое состояние отдаленности от собственного тела и сознания – оторвал взгляд от рук – две, шесть, затем всего четыре – и посмотрел назад. В тени гостя, пугливо зажавшись в дверной косяк, стоял его сын. Он смотрел на меня большими карими глазами, переполненными отчетливо знакомой мне запуганностью.

– Маркус, – проскрипел отец. Его губы недовольно поджались, превратившись в едва различимую серую складку, в то время как шрам выпятился вперед и словно налился багровым цветом. Он смотрел на Лидера Альтруистов исподлобья, недоверчиво и пугливо. Это было очень свойственно отцу, корчить вот такую гримасу уступчивого безразличия. Вскоре я узнал, что это было одним из многих обликов его страха. На поверку отец оказался пугливой, надоедливой дворнягой. Он наполнялся изменчивой силой, лишь когда видел, что противник беззастенчиво слаб и не сможет оказать сопротивление. Но перед лицом оппонента заметно превосходящего его в силе и власти, он поджимал хвост и губы, втягивал голову в плечи, склоняя её на бок в обманчивой учтивости.

Маркус Итон, брезгливо придерживающий меня за острый, перепачканный локоть, тем временем сообщил укоризненно и разочаровано:

– Он подрался сегодня с другим мальчишкой во время работы на складе, – Лидер бросил на меня короткий презрительный взгляд сверху вниз, через плечо, и добавил: – Ричард, у тебя возникают трудности с воспитанием детей.

– Никаких трудностей, Маркус, – с едва заметным кивком, больше похожим на преддверие унизительного поклона, проскрипел отец. – Я это исправлю…

– Надеюсь, – Лидер с силой дернул меня вперед, почти опрокинув на колени перед отцом, но я устоял. С такой же неотесанной резкостью он повернулся и, схватив за локоть собственного сына, быстрым шагом вышел из нашего дома.

Мы втроем: мама, в волнении мнущая в руках истерзанное кухонное полотенце; отец, с чьего лица смело уступчивое смирение; и я, все ещё не в состоянии полностью придти в себя после событий последнего часа, – смотрели вслед удаляющимся фигурам. Улица за дверью шумела ветром и мусором в преддверии осенней бури, вихри пыли вздымались над асфальтом, стремительно неслись вперед и взрывались серыми тяжелыми облаками.

В тот день – и ни смотря на бессчетное количество попыток, больше никогда – отец не смог ничего исправить. В драке, до неё, ещё едва ощущая смутный порыв, непривычно жгучее желание биться, я обнаружил, что предмет для насмешек – моё долговязое нескладное тело, увенчанное почти лысой головой – на самом деле является моим преимуществом, очевидным признаком физического превосходства.

Тогда я не всегда мог дать отцу физический отпор в силу весомой разницы в массе, реакции и опыте, но порой мог остановить его самой лишь попыткой сопротивляться. Чем, впрочем, порой доводил его до неконтролируемого безумия, в котором он избивал меня настолько сильно, что несколько последующих дней превращались для меня в болезненную ярко-алую агонию. Но начало было заложено. Во мне зародилось понимание того, что сила – это власть. А власть – это прекрасно.

========== Глава 2. ==========

Внезапным резким рывком меня выбросило из сна необычным тихим звуком. Я открыл глаза и быстро сел в кровати, не совсем осознавая происходящее; словно меня выдернули из тела, и мы раздельно – моя физическая оболочка и нематериальное сознание – очнулись в погруженной в кромешную тьму комнате, не в состоянии соединиться и найти нить сути. Я повернул голову к источнику звука, находясь в мешанине обрывков сна и мыслей, не понимая, почему сплю не один и кто делит со мной постель, но ясно ощущая пульсацию тревожного напряжения.

Рыжая сидела рядом, едва различимая в предрассветном плотном сумраке, нечеткая груда серой тени на фоне черной стены. Меня разбудил её сдавленный всхлип. Звук настолько необычный, нетипичный для Рыжей, что мне потребовалось несколько мгновений предельной концентрации, чтобы понять, что это все же был всхлип. Она плакала.

– Эд? – хрипло произнес я.

Глаза приспособились к полному отсутствию света, и я разглядел, как округлились её глаза, а губы сформировали удивленный круг. Лицо блестело каплями влаги, тело вибрировало, я ощущал это удивительно ясно.

– Это нехороший знак, – тихо ответила Рыжая, кривя губы в подобии улыбки.

– Что именно? – я насторожился. Ощущение тревоги усиливалось по мере того, как ко мне возвращалась реальность. Я нашел под одеялом сжатую в кулак руку Рыжей, зажавшей между пальцами простыню, и одним порывом – также, как проснулся, – вспомнил все.

– То, что ты назвал меня по имени, – со смешком пояснила Рыжая. Её рука, иссиня-серая в темноте, взлетела над кроватью и, описав небольшую дугу, опустилась на упругий бочонок её беременного живота.

– Эд, почему ты плачешь?

Я слышал многое о том, как беременность превращала рассудительных женщин в истеричек, но за все девять месяцев – за исключением нескольких недель беспрерывного плохого самочувствия – Рыжая не проявляла никаких изменений. Если выпирающий с каждым днем все больше живот с острой пуговкой пупа не считать изменением. Потому всхлип, услышанный из уст Рыжей впервые за все три года, проведенные вместе с ней, напугал меня до одурения. Страха, подобного этому, я не испытывал никогда, даже во время компьютерных симуляций, когда это ощущение синтетически обострялось препаратами.

– А, дьявол, Эрик, перестань, – весело сказала она. – Слишком много «Эд» в одном предложении…

На половине слова она шумно вдохнула. Её кулак под моей рукой сжался ещё крепче, я почувствовал напряженное дрожание её мышц, твердость обтянутых тонкой кожей костяшек пальцев.

– Что? Что?!

Я наклонился к ней, встревоженный её поведением, потной влажностью её одежды, прилипшими ко лбу волосами, утратившими яркий алый оттенок в ночной темноте. Рыжая закрыла глаза и протяжно, со свистом выдохнула.

– Ничего, – произнесла она очень тихо. Когда она подняла веки, в меня уперся твердый и решительный взгляд. – Ничего необычного.

Ещё один глубокий вдох и выдох. Её кулак отпустил простыню, пальцы обхватили под одеялом мою руку. Рыжая заглянула мне в глаза и ободряюще улыбнулась.

– Все в порядке, Эрик. Просто я рожаю.

События той ночи смешались в круговорот тошнотворного страха и трепетного ожидания. Слова Рыжей о начале родов подстегнули меня к действию. Я вскочил с кровати и, на бегу натягивая штаны и ботинки, бросился к выходу. У двери, кое-как затянув шнурки на берцах и сунув их спутанным комком в голенище, я остановился и оглянулся.

– Подожди несколько минут, – сказал я, кривясь дрожанию собственного голоса. – Хорошо?

Рыжая засмеялась. Вдохи, выдохи и звонкие возгласы чередовались с судорожным задерживанием дыхания.

– Хорошо, Эрик. Не беспокойся.

Я открыл дверь, и оставил Эд в сумраке пустой комнаты сидеть на кровати, обвивая руками живот. Пустой коридор отвечал гулким эхом на мои шаги. Я бежал к лестнице, продолжая короткий диалог с Рыжей. Не беспокойся, сказала она, и у меня был готов ответ: я не беспокоюсь, отчего мне беспокоиться? Ничего противоестественного не происходит, я искоренил в себе все страхи не для того, чтобы пугаться родов. Но это было ложью.

Моё сердце бешено колотилось за ребрами не от быстрого бега. Последние два месяца Рыжая много говорила со мной о предстоящем решающем дне, объясняла и обсуждала, что мы должны делать и к кому обратиться. Она детально описывала мне предстоящие события и ненавязчиво диктовала мне правила поведения. Но пропитанная влагой постель и искривленное болью лицо Рыжей отменяли всю подготовку.

Я боялся предстоящих родов, беспокоился о ребенке и особенно остро реагировал на боль, через которую предстояло пройти Эд. В свое время я достаточно заставил её страдать, однажды едва не убив её вовсе. И теперь сама мысль о том, что это я, моё тело, мои инстинкты, мои поступки заставляют её проходить через новые страдания, впивалась в мой мозг как безжалостное ржавое лезвие тупого ножа.

Из ниоткуда возникла мысль о том, что это вина ребенка. Комок плоти, которому суждено было появиться этой ночью, был причиной мучений Рыжей. И это наполнило меня решительной готовностью отторгнуть это существо. Оно было лишним, оно нарушало наше единение с Эд, оно отменяло все наши устоявшиеся привычки и грядущие планы. Этот ребенок нам не нужен. Он всего этого не стоит.

Я заколотил в серую дверь, резко и решительно. По другую сторону на мой стук откликнулись скрипом матраса. Я поднял руку и снова заколотил в лист металла.

– Иду, иду, – послышалось хриплое изнутри. Голос сменился шаркающими шагами, а затем скрежетом отпираемого замка. Дверь открылась, и на меня опрокинулся столб яркого, флуоресцентного света. В проеме пошатывалась, растирая кулаками глаза, фигура в широкой белой рубахе.

– Эрик? – испуганный взгляд медсестры сфокусировался на мне.

– У неё отошли воды, – сообщил я, стараясь выровнять дыхание.

Она тот же час переменилась в лице. Решительно сжала губы и уперла руки в бока.

– Возвращайся к Эд, – скомандовала она настолько непривычно твердо, что мне на мгновение захотелось толкнуть её, чтобы заставить сменить тон. Но вспышка необъяснимой ярости погасла так же стремительно, как и возникла. – Я сейчас возьму все необходимое и догоню.

Когда я вошел в комнату, включив попутно свет, Рыжая лежала на боку, поджав колени к животу настолько высоко, насколько это было возможно исходя из его размеров. Возле неё по синей простыне растянулось темное мокрое пятно. Я присел на пол рядом с кроватью, отыскав руку Эд и сжав её пальцы.

– Все в порядке, не беспокойся, – едва слышно выговорила она. Лицо было бледным в ярком свечении ламп, глаза болезненно красные, наполненные слезами. Губы пересохли, в нескольких местах Эд прикусила нижнюю губу до крови, и теперь темный комок жидкости запекся в углах рта.

– Помалкивай, Рыжая. Не то пожалеешь, – ответил я, убирая с её лба влажный, тяжелый локон. Она неожиданно хохотнула и с улыбкой парировала:

– Ты уже говорил это раньше. Грозился мне неведомо чем, – судорожный вдох заставил её на мгновенье замолчать. На переносице и лбу запали несколько глубоких морщин. Губы побледнели, она снова впилась в них зубами. – Но я все ещё не жалею.

Я улыбнулся. Сильная, превозмогающая боль, побеждающая препятствия, непобедимая. Несгибаемая. Я наклонился и коротко прижался губами к её пальцам.

Медсестра пришла через несколько минут в сопровождении Тори Ву. Она несла в руках объемный белый чемодан, охапку хирургических перчаток, а на мизинце болтались несколько респираторных масок.

Меня оттеснили от Рыжей, но я и не сопротивлялся. Я занял место в дальнем углу комнаты, присел на край стола и, выудив из ящика сигарету, стал вертеть её между пальцами.

– Не смей тут курить, – грозно приказала Тори, оглянувшись на меня через плечо.

Я метнул в неё короткий взгляд и зачем-то сухо сообщил:

– Я давно бросил.

Но это слово повисло в воздухе физически различимыми буквами, словно светящимися неоном. Оно начало медленно вращаться, всё ускоряясь и сокращая радиус орбиты, а затем погрузилось в белый сверток табака в моей руке. Отчего-то возникла острая потребность нарушить собственные слова, отыскать зажигалку и срочно закурить. Я переломил сигарету напополам и отшвырнул.

Со своего поста в противоположной от кровати стороне я наблюдал, как за окном начинало сереть, как по стене напротив растеклось оранжевое пятно едва повисшего над горизонтом солнца, а вскоре вся комната наполнилась настойчивым ярким светом. Впервые за несколько неподвижных часов я встал и отошел от своего поста. Пересек комнату, щелкнул у входной двери выключателем, заставляя бесполезные лампы погаснуть, а затем вернулся на исходную позицию. Снова сел на край стола, вытянул, скрестив, ноги и сложил на груди руки.

Все это время медсестра и Тори копошились возле Рыжей. Она лежала на стопке подушек, широко раскинув оголенные ноги. И между её коленями, гладкими, блестящими, совершенно неподвижными, больше похожими на пластмассовые конечности большой куклы, чем на живую плоть, сидела медсестра. Собой она закрывала от меня Эд, и это нарушение зрительного контакта злило меня все больше. С определенной периодичностью узкая ладонь в черной резиновой перчатке скользила по внутренней стороне бедра Рыжей вниз, и каждый раз я с силой сжимал зубы. Эта часть Эд была исключительно интимной, она принадлежала мне, и это беспардонное вторжение в мои владения вводило меня в бесконтрольное бешенство.

Три женщины переговаривались приглушенными заговорщицкими голосами, и сколько я не прислушивался, мог разобрать лишь отдельные слова. Их интонации были спокойными и расслабленными, словно они собрались этим ранним утром ради банальной светской беседы. Но вот, спустя почти два часа после появления в моей комнате, медсестра уверенно и четко произнесла:

– Начинается. Ты достаточно раскрылась, Эд. Пора рожать.

Тори оглянулась на меня, но к кровати меня не пригласили. А я и не собирался присоединяться. Пока со своего места я мог видеть короткие, судорожные движения рук Рыжей и слышать её слабый, но ровный голос, я знал, что все в относительном порядке, а потому вмешиваться не намеревался. Пусть медсестра и Тори сами вытянут из неё это существо, и когда они уйдут, желательно, забрав ребенка с собой, я подойду к постели. Но не раньше.

Не увидев в моем лице ни капли заинтересованности, Тори снова склонилась над Рыжей.

– Послушай, малышка, – торопливо заговорила она. – Сейчас тебе нужно будет очень постараться. С каждой схваткой очень сильно тужься, каждый раз, когда схватка будет прекращаться, расслабляйся. Поняла?

– Хорошо, – послышался взволнованный ответ.

– И дыши. Не забывай: вдох через нос, выдох через рот. Вдох, выдох, да?

– Угу, – отозвалась Эд.

Я переступил с ноги на ногу, разгоняя кровь в затекших конечностях, готовясь к ещё нескольким часам унылого ожидания. Но все пошло значительно быстрее. Когда медсестра впервые требовательно крикнула: «Толкай», я не слышал ничего, кроме сосредоточенного сопения Рыжей. Когда её хриплое дыхание утихло, а медсестра, склонявшаяся все это время между её ног, выпрямилась, с характерным хрустом выгибая спину, в комнате повисла тишина. Я со скукой покосился на кресло, раздумывая над тем, чтобы лечь в него и подремать. Но мои мысли прервались новой, более громкой командой медсестры:

– Ну, давай. Давай же. Начинай тужиться!

От схватки к схватке голос Рыжей становился все громче, перекрывая указания медсестры и нашептывания Тори. На место сопения пришел сосредоточенный скрежет зубов, затем едва слышное, убаюкивающее мычание, которое вскоре сменилось серией коротких надрывных вскриков.

Оглушительно заорала медсестра:

– Толкай, Эд. Толкай!

Её дрожащий голос слился с заклинаниями Тори:

– Можешь, конечно, можешь. Не останавливайся!

И поверх их дуэта послышался устрашающий рык. А затем все звуки разом оборвались, и комнату заполнила звонкая тишина, пустая и тревожная. С минуту – долгие, мучительные 60 секунд – царило полное безмолвие, а затем раздался влажный, булькающий надрывный вопль. Тори бросила бледную руку Рыжей на кровать и подбежала к медсестре, закрывая её от моего взгляда. Некоторое время они склонялись к источнику пронзительного верещания, а затем Тори повернулась ко мне. В её руках лежал белый объемный сверток.

– Поздравляю, – сказала она, растягивая губы в широкой усталой улыбке. – У тебя дочь, Эрик.

Тори шла ко мне, протягивая вперед конверт из пеленок, но ребенок меня не интересовал. Я оттолкнулся от стола и, обойдя Тори, направился к кровати. Эд лежала на подушках, расслабленно раскинув по сторонам руки и запрокинув голову. Копна огненных волос взмокла, лицо было мертвенно бледным, но на щеках неровными кругами проступали красные пятна. Темные веки были опущены.

Я сел на край кровати, изо всех сил стараясь игнорировать медсестру, которая все ещё склонялась между ног Эд.

– Рыжая, – позвал я негромко. Она приоткрыла глаза и посмотрела на меня сонным, не сконцентрированным взглядом.

– Эрик, – слабо ответила она. – Наша дочь прекрасна, ты видел?

Я повел плечом, одновременно невнятно кивая.

– Как ты, Рыжая?

Она молча улыбнулась и закрыла глаза. Я оглянулся. Медсестра и Тори Ву с ребенком на руках стояли у ног Рыжей и смотрели на меня безошибочно знакомым взглядом: смесь недоверия, опасения и ненависти.

– Что с ней? – требовательно и резко спросил я.

– Она спит, – сухо ответила медсестра. – Она очень устала, но с ней все в порядке. Ей нужно поспать.

Она бросила короткий взгляд в сторону, на кряхтящий конверт, и снова заговорила:

– Подними Эд, – в её тоне сквозило неприязнью, ноток которой не было в отношении Рыжей. Но меня не беспокоило их отношение ко мне. Главное: пусть убираются вместе с этим существом. – Подними, а я застелю сухую, чистую постель.

Я просунул под взмокшую спину руки и потянул вверх. Тело Эд мне никак не помогало. Оно было необычайно тяжелым, словно ребенок всё ещё оставался внутри. Под рубашкой вздымался ни на дюйм не уменьшившийся живот. Я на короткое страшное мгновение предположил, что в ней остался второй ребенок.

Рыжая повисла у меня на руках тяжелой грудой обмякшей бессознательной плоти. Голова бессильно запрокинулась назад, руки безжизненно болтались. Я впился взглядом в едва различимую пульсацию на изогнутой бледной шее, и только так мог понимать, что Эд жива. Я рассматривал её потерявшее всякий цвет лицо и струйки пота на висках, пока медсестра торопливо стягивала в большой ком перепачканную постель и сталкивала её на пол. Когда я опустил Рыжую обратно на кровать, едва её голова коснулась подушки, она перевернулась на бок, поджимая к выпуклому животу колени и, невнятно что-то пробормотав, снова затихла.

– Теперь ей нужен отдых, – обратилась с наставлением медсестра. – Нам придется разбудить её для кормления, но пока у неё есть несколько часов сна.

– Хорошо, – кивнул я, торопясь вывести этих двоих с довеском в коридор. – Я справлюсь.

Тори Ву, избегая моего приглашения к двери, отступила назад и, убаюкивая на руках сверток, решительно возразила:

– Нет, я останусь здесь.

– Я справлюсь, – злобно повторил я, но она покачала головой. Коротко и резко.

– Сегодня я останусь здесь. Помогу Эд, – безапелляционно повторила она.

Меня гипнотизировало её размеренное пошатывание с ноги на ногу, а взгляд её раскосых глаз ввинчивался мне в череп. Казалось, она безошибочно уловила мою крайнюю неприязнь к ребенку. Я перевел взгляд с её узкого лица вниз, на складки белой ткани. Среди них показался красный запухший кружок.

========== Глава 3. ==========

Когда я впервые заметил призрачные изменения в Рыжей, никаких внешних признаков не было. Она казалась прежней, выглядела и вела себя, как обычно, но я сокрушительно ясно ощущал перемену. Мне мерещилось что-то в том, как она работала, как порой отрывала взгляд от своих бумаг и ненадолго концентрировала его на мне. Что-то в её голосе вибрировало незнакомыми доселе нотами, когда она играла с дочерью. По ночам она привычно укладывала голову мне на грудь, уютно обволакивая меня теплой тяжестью своего тела, но спустя некоторое время, когда ей казалось, что я уснул, отворачивалась и подолгу смотрела в потолок.