Текст книги "Шибуми"

Автор книги: Треваньян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 36 страниц)

ШАНХАЙ: 193?

Как и всегда в это время года, с моря к теплой материковой массе Китая стремился прохладный вечерний бриз; он проносился над городом, и на широких окнах веранды просторного дома французской концессии на авеню Жоффрэ вздымались занавески.

Генерал Кисикава Такаси вынул из лакированного ларца, в котором хранятся камни для игры го, один из камней и теперь держал его, легонько зажав между подушечкой среднего и ногтем указательного пальцев. Несколько минут прошло в молчании, но думал он не об игре, которая дошла уже до сто семьдесят шестого хода и исход которой был предрешен. Взгляд генерала был устремлен на партнера, сидящего напротив и, в отличие от него, всецело поглощенного мозаикой черных и белых камней на бледно-желтой доске игрового поля. Кисикава-сан принял решение: юношу следует отослать в Японию, и сегодня вечером он скажет ему об этом. Но не сейчас. Это испортило бы все удовольствие от игры и оказалось бы несправедливым по отношению к молодому человеку – ведь тот впервые выигрывает.

Солнце село, опустившись за стены Французской концессии; над Китаем, над всей громадной частью материка, стали сгущаться сумерки. В старой части города, обнесенной каменными стенами, зажглись фонари, и запахи пищи, готовящейся в тысячах маленьких домиков, заполнили узкие, извилистые улочки. Вдоль по Вангпу и вверх по течению притока Сучжоу ожил, засветившись тусклыми огоньками, плавучий город, построенный на лодках-сампанах; старые женщины в подвязанных у лодыжек шароварах прилаживали камни под своими жаровнями, на которых готовилась пища, стараясь выровнять их на наклонных палубах; прилив был низкий, и лодки накренились, ткнувшись своими деревянными ребрами в желтую грязь. Прохожие, запоздавшие к ужину, спешили через мост Украденной Курицы. Писец – профессиональный составитель писем – выводил своей кисточкой небрежные завитушки, мечтая поскорее покончить с дневной работой; он был уверен, что неграмотная молодая девушка, для которой он, по образцу одной из “Шестнадцати Непогрешимых Формул, Всегда Приносящих Успех”, сочинял это любовное письмо, не заметит несовершенства его каллиграфии. Набережная – скопление громадных, подавляющих своей пышностью торговых залов и гостиниц – самоуверенное, кричаще-безвкусное утверждение мощи Великой Империи, – погрузилась в тишину и мрак; улетели британские тай-пэни; газета “Новости Северного Китая” не печатает больше своих сплетен, благочестивых замечаний и дипломатичных заметок о положении в мире. Даже дворец Сассон – самое великолепное и изысканное здание на Набережной – низвели до уровня обычного муниципального учреждения; в нем разместился Главный штаб Оккупационных сил. Алчные французы, чванливые англичане, напыщенные немцы, развязные американцы – все они ушли. Теперь в Шанхае заправляют японцы.

Генерал Кисикава размышлял о необыкновенном, почти сверхъестественном сходстве между сидящим напротив молодым человеком, его партнером по го, и его матерью; кажется, будто Александра Ивановна произвела на свет своего сына партеногенетическим способом, чему ее светские знакомые, никогда не замечавшие, чтобы она надолго исчезала из общества, пожалуй, нисколько не удивились бы. У юноши был точно такой же острый подбородок, широкий лоб и высокие скулы, изящный прямой нос, счастливо избежавший вечного проклятия всех славян – вызывать у собеседников неприятное ощущение, будто они смотрят в наставленные прямо на них ружейные дула. Особенно поражало Кисикаву-сан различие между глазами матери и сына. Внешне глаза обоих ничем не отличались: большие, глубоко посаженные, они светились тем неповторимым бутылочно-зеленым цветом, который присущ был каждому члену семейства графини. Однако внутренние расхождения между матерью и сыном проявлялись во всем: в выражении этих удивительных, с китайским разрезом, глаз, в напряженности их взгляда, в том, как они то вспыхивали, освещенные внезапной мыслью или чувством, то медленно гасли. Взгляд матери был манящим и околдовывающим; взгляд сына – холодным и отстраненным. Матери глаза служили для того, чтобы привлекать и очаровывать, сыну – чтобы отталкивать и отвергать. То, что у нее было кокетством, у него превращалось в надменность и высокомерие. Свет, который так и лился из ее глаз, одаряя людей теплом, в его глазах сиял тихо и ровно, точно обращенный внутрь, в его собственную душу. Ее глаза весело смеялись; его – смотрели умно и насмешливо. Она околдовывала и пленяла; он тревожил и лишал покоя.

Александра Ивановна была самовлюбленной альтруисткой, Николай – типичным эгоистом.

Генерал, применявший к мальчику восточные мерки, не замечал того, что, по западным критериям, Николай выглядит слишком юным для своих пятнадцати лет. Только благодаря холодному, отстраненному взгляду его необыкновенных зеленых глаз да твердым очертаниям рта лицо его не казалось слишком нежным, слишком утонченным для мужчины. Смутное, неосознанное недовольство своей привлекательной внешностью не давало покоя мальчику, с ранних лет побуждая его заниматься самыми агрессивными видами спорта, требовавшими силы, выносливости и отваги. Он изучал классическую, даже несколько старомодную борьбу джиу-джитсу, он играл в регби в сборной интернациональной команде против сынков британских тай-пэней с энергией и силой, граничившими с жестокостью. Несмотря на то, что Николаю известны были твердые правила честной игры и понятия о спортивной порядочности, с помощью которых англичане ограждали себя от истинных поражений, он, скорее, готов был поступиться честью, одержать победу любой ценой, чем, соблюдая приличия, изящно отступить. Однако, в сущности, он не любил коллективные спортивные игры, предпочитая проигрывать или побеждать, рассчитывая исключительно на собственную ловкость и выносливость. А его сила духа и выдержка были таковы, что он почти всегда брал верх благодаря своей воле к победе.

Александра Ивановна тоже почти всегда выходила победительницей в житейских боях, но не вследствие своей необыкновенной силы духа, а по праву – она была на голову выше окружающих и по уму, и по другим своим качествам. Когда осенью 1922 года графиня появилась в Шанхае – с ошеломляющим количеством багажа и без каких-либо видимых средств к существованию, – она сумела, используя свое прежнее положение в санкт-петербургском свете, осчастливить собой местное, постоянно расширявшееся общество русских переселенцев, которых англичане, стоявшие в то время у власти, называли белыми русскими – не потому что они приехали из Белоруссии, а только по той причине, что они не принадлежали к красным, – милостиво согласившись играть в нем главную роль. Она немедленно создала вокруг себя кружок почитателей, в который входили самые интересные мужчины русской колонии. Для того чтобы считаться интересным и понравиться Александре Ивановне, нужно было обладать богатством, красотой или остроумием; самым большим разочарованием ее жизни было то, что ей редко приходилось встречать людей, обладавших одновременно хотя бы двумя из этих достоинств, и никогда – всеми тремя сразу.

Графиня и близко не подпускала других женщин к своему окружению. Она находила их скучными, к тому же, с ее точки зрения, они были просто излишни, поскольку сама она могла безраздельно владеть мыслями и вниманием одновременно дюжины мужчин; на вечерах ее всегда царила блестящая, остроумная и даже чуть пикантная атмосфера.

В отместку отвергнутые ею дамы из русских переселенцев объявили, что ни за что на свете не появятся на людях в обществе графини; они горячо желали, чтобы их женихи и мужья последовали их примеру и столь же рьяно соблюдали приличия. Передергивая плечиками, хмыкая и поджимая губы, эти оттесненные в тень красавицы давали понять, что существует некоторая причинная связь между двумя удивительными парадоксами в жизни графини: первый заключался в том, что та жила на широкую ногу, соря деньгами, хотя всем было известно, что приехала она в Шанхай без гроша в кармане; вторым же было то, что она постоянно появлялась в окружении лучших мужчин из их интернациональной колонии, о которых Другие дамы могли только мечтать.

А ведь она начисто была лишена всех тех добродетелей, которые, как матери обычно внушают дочерям, гораздо важнее для женщины, чем красота и очарование. Местные дамы рады были бы причислить графиню к той категории русских женщин, которые тонкой струйкой просачивались в Китай из Манчжурии, продавая жалкие тряпки и украшения, захваченные ими во время бегства из России, а затем торгуя собой, чтобы не умереть с голоду. Однако скучные, добропорядочные хранительницы семейных очагов отвергли все же эти предположения, отлично сознавая, что графиня – одна из удивительных, но не столь уж исключительных женщин из бывшего придворного окружения, русская аристократка, не имеющая ни капли славянской крови в своем слишком уж открытом всем взглядам (а возможно, и слишком доступном) теле. Александра Ивановна (настоящее имя ее отца было Иоганн) происходила из рода Габсбургов и имела родственные связи с младшей ветвью германской королевской семьи, которая эмигрировала в Англию, не захватив с собой других рекомендаций, кроме фанатичного протестантизма, и через некоторое время сменила свое имя на другое, не носящее и отзвука воспоминаний о варварстве гуннов. И все же достойные и добронравные дамы из местного общества порой осмеливались утверждать, что даже принадлежность к такому древнему роду не является твердым залогом высокой нравственности и твердых моральных устоев, несмотря на надменное высокомерие графини, с успехом их заменяющее в эти безумные дни, когда все летит кувырком.

На третий год своего царствования Александра Ивановна одарила своим вниманием молоденького тщеславного немца, обладавшего небольшим, довольно поверхностным умом и не обремененного чувствительностью. Граф Гельмут фон Кейтель цум Хел стал постоянно бывать в ее доме, сделавшись в нем чем-то вроде игрушки или комнатной собачки. Моложе лет на десять, немец был красив, атлетически сложен, спортивен. Граф слыл отличным наездником и замечательным фехтовальщиком. Александра Ивановна сочла его вполне подходящей оправой, в которой еще ярче станет сиять драгоценный камень ее очарования. Единственные слова, которые слышали от графини в обществе по поводу ее отношений с графом, было краткое и точное определение его как “прекрасного самца”.

Тяжкие, влажные месяцы лета графиня привыкла проводить на вилле в горах. Однажды осенью она вернулась в Шанхай позже обычного, и с тех пор в ее доме появился ребенок, мальчик. Соблюдая приличия, юный фон Кейтель цум Хел предложил ей руку и сердце. Графиня весело рассмеялась и ответила, что поскольку, производя на свет этого ребенка, она хотела только внести свою лепту в борьбу за права незаконнорожденных, то у нее нет ни малейшего желания иметь в своем доме сразу двоих детей. Фон Кейтель откланялся, держась с дерзкой надменностью, которая заменяет немцам чувство собственного достоинства, и устроил свои дела так, чтобы менее чем через месяц вернуться в Германию.

Александра Ивановна была далека от того, чтобы скрывать от друзей мальчика или обстоятельства его рождения; напротив, она сделала сына украшением своей гостиной. Когда потребовалось официально зарегистрировать ребенка, она назвала его Николай Хел, позаимствовав эту фамилию от названия маленькой пограничной речушки, владений фон Кейтелей. Взгляд графини на свою собственную роль в появлении на свет мальчика выразился в том, что полное имя его стало звучать так: Николай Александрович Хел.

Вереницы разноплеменных нянек потянулись через детскую, и английский, так же как и французский, русский и немецкий языки были впитаны ребенком с младенчества, причем ни одному из этих наречий не отдавалось особенного предпочтения. Правда, Александра Ивановна была убеждена, что каждый язык имеет свое предназначение, призван выражать какие-то определенные мысли, и лучше использовать его в сугубо утилитарном смысле. Так, например, о любви и о других подобных пустяках лучше говорить по-французски; нет ничего лучше русского языка, если хочешь поведать миру о своих горестях, утратах, несчастьях и бедах; для разговора о делах существует немецкий язык; ну, а к прислуге следует обращаться исключительно по-английски.

Поскольку у Николая не было других друзей, кроме детей слуг-китайцев, китайский стал для него таким же родным, как и другие языки, и у него вошло в привычку думать на этом языке, так как в детстве он больше всего боялся, что мать сможет прочитать его мысли, а китайского она не знала.

Александра Ивановна считала, что в школах учатся только дети торговцев, поэтому обучение мальчика было доверено домашним преподавателям, которые сменяли друг друга, – все молодые, галантные и утонченные, все безраздельно преданные его матери. Когда Николай подрос и у него проявился интерес и довольно значительные способности к теоретической математике, его матери это не доставило никакой радости. Но когда очередной педагог заверил графиню, что теоретическая математика не имеет никакого практического применения и никак не связана с торговлей, она решила, что эта наука не помешает развитию ребенка.

Уроками, на которых Николай постигал социальное устройство мира и которые приносили ему к тому же массу удовольствия, были его частые и тайные отлучки из дома, когда он, вместе с уличными мальчишками, блуждал по узким кривым переулкам и грязным, скрытым от посторонних глаз, дворам бурлящего, зловонного и шумного города. В свободном синем комбинезоне, точно таком же, какой носили все слуги-китайцы, да и вообще бедняки, в круглой шапочке, прикрывавшей его коротко остриженные волосы, он болтался по Шанхаю в одиночестве или в компании случайных друзей, чтобы потом, вернувшись домой, выслушивать бесконечные увещевания очередных гувернеров или подвергаться наказаниям; и то и другое он принимал с величайшим спокойствием, рассеянно глядя куда-то в пространство своими бутлочно-зелеными глазами, что неизменно вызывало ярость воспитателей.

На улицах Николай познавал мелодию этого города, созданного для себя в Поднебесной иноземцами, пришедшими с Запада. Он видел молодых чванливых британцев – “гриффинов”, недавно прибывших в Китай, надменно восседавших в колясках, куда были впряжены тощие, как скелеты, рикши – “бои”, как их тут называли, – чахоточные на вид, обливающиеся потом от непосильной работы и недоедания, в марлевых повязках, которые они должны были надевать, чтобы не оскорблять чувств европейских хозяев. Он видел жирных и угодливых богатых китайских арендаторов, сдающих беднякам мелкие участки земли и наживающихся за счет эксплуатации своего народа, которые по-обезьяньи копировали манеры и поведение своих хозяев с Запада. Получая барыши и набивая себе брюхо изысканными деликатесами, эти находили наибольшее удовольствие в том, чтобы срывать цветы невинности у двенадцати-, тринадцатилетних девочек, купленных в Ханчжоу или Сучжоу и сбываемых потом в бордели, открытые французами. Они удовлетворяли свою похоть самыми изощренными способами. Единственное, что могла сделать девушка, если хотела избежать такой судьбы, – это пойти на сцену, при условии, конечно, что она обладала актерским талантом; эта уловка помогала, и невинности ее лишали чуть позже.

Николай узнал, что все нищие, которые пугают прохожих, потрясая перед ними своими гниющими обрубками, которые колют булавками младенцев, чтобы те жалобно хныкали, которые собираются толпами, наводя ужас на туристов, галдя и требуя “кумсаха”, – все они, от старика, вымаливающего у вас милостыню или проклинающего вас, до вечно голодных, истощенных детей, предлагающих за небольшую плату развлечь вас, производя друг с другом различные противоестественные действия прямо на улице, полностью подвластны Его Гнуснейшему Величеству, Королю Нищих, который ведает хитроумными способами организации и защиты мошенничества. Чего бы ни искал человек в недрах Шанхая: услад, услуг, убежища, помощи – все это он легко мог получить, внеся скромный взнос в казну Его Гнуснейшего Величества.

Внизу, на пристани, Николай наблюдал, как портовые грузчики, обливаясь потом, рысцой носятся вверх и вниз по сходням громадных железных судов и трапам маленьких деревянных джонок с нарисованными на носу раскосыми глазами. К вечеру, после одиннадцати часов напряженного труда, сопровождаемого непрерывным, тягучим, одурманивающим припевом: “хай-йо”, “хай-йо”, – рабочие заметно устают, слабеют, и время от времени то один, то другой спотыкается под тяжестью груза. Тогда гуркхи набрасываются на несчастного со своими дубинками и металлическими прутьями, и ленивец находит в себе новые силы… или обретает вечный покой.

Николай видел, как полицейские, не таясь, вымогают деньги у старых, высохших сводниц, торгующих девочками-подростками. Он научился распознавать секретные знаки “Зеленых” и “Красных”, объединенных в самые большие в мире тайные общества; их члены оказывают покровительство или убивают, и власть их распространяется на всех – от нищих оборванцев до известных политических деятелей. Сам Чан Кайши был “Зеленым” и давал клятву верности своей партии. Именно “Зеленые” убивали и калечили юношей, студентов университета, вступавшихся за права китайских рабочих: Николай мог мгновенно отличить “Красного” от “Зеленого” по тому, как тот держит сигарету или сплевывает.

Днем Николай занимался с учителями, изучая математику, классическую литературу и философию. По вечерам его учителем становилась улица; тут были другие предметы: торговля и политика, просвещенный империализм и народ.

Иногда, когда на улицах Шанхая зажигались огни, Николай сидел в гостиной, рядом с матерью, наблюдая, как она развлекает ловкачей и проныр, обладавших недюжинным умом, который позволял им, сидя в своих клубах и торговых домах на Набережной, держать Шанхай в кулаке, выжимая из него досуха все, что только возможно. То, что большинство из этих мужчин принимало в мальчике за стеснительность, и в чем наиболее прозорливые из них видели равнодушие, на самом деле только было холодной ненавистью к торговцам и к образу их мышления.

Шло время; дела Александры Ивановны процветали; ее капитал, с большой осторожностью и тщательностью размещенный и искусно пускаемый в оборот, приносил прибыль; в то же время ритм ее общественной жизни замедлился. Она раздобрела, тело ее стало пышным, точно налилось соком, а движения сделались несколько вялыми и ленивыми. Это не значило, что графиня потеряла прежнюю живость или очарование ее стало убывать; нет, она точно расцвела еще больше, как это случалось со всеми женщинами в их семье, достигшими определенного возраста; ее мать и тетки сохраняли внешность женщин “слегка за тридцать”, давно уже шагнув за полувековой рубеж, и Александра Ивановна унаследовала эту фамильную черту. Бывшие любовники ее превратились в старых друзей, и жизнь на авеню Жоффрэ потекла тихо и приятно.

У Александры Ивановны стали случаться короткие обмороки, но она не обращала на них внимания, шутливо замечая, что вовремя лишиться чувств – совершенно необходимая способность, которая должна быть в арсенале любовных уловок каждой аристократической дамы, получившей надлежащее воспитание. Когда доктор из кружка обожателей графини, в течение долгих лет мечтавший получить возможность осмотреть ее, объяснил эти обмороки тем, что у нее пошаливает сердце, она, досадуя на помеху, сократила свои домашние приемы до одного раза в неделю; но в остальном не давала своему телу никаких поблажек.

– …И они мне говорят, молодой человек, что у меня слабое сердце. Не правда ли, какая романтическая слабость? Вы мне должны дать слово, что не будете злоупотреблять ею слишком часто. А еще обещайте, что найдете хорошего портного. Мальчик мой, ну что это за костюм! – говорила она очередному обожателю.

* * *

7 июля 1937 года газета “Новости Северного Китая” сообщила о перестрелке, которая произошла между японцами и китайцами на мосту Марко Поло неподалеку от Пекина. В Шанхае в доме номер три, на Набережной, британские тай-пэни, предававшиеся безделью и праздности в “Шанхайском клубе”, пришли к единому мнению, что азиаты могут выйти из-под контроля, если их вовремя не пресечь. Они дали знать генералиссимусу Чан Кайши, что предпочли бы видеть его наступающим по всей северной линии фронта, так чтобы его войска, совершив стремительный бросок, создали бы надежный заслон, который защитил бы их торговые дома от такой дурацкой затеи, как эта чертова война желтых с желтыми.

Генералиссимус, однако, решил выждать, пока японцы не займут Шанхай, надеясь, что это побудит союзников вмешаться и, следовательно, укрепит его силы.

Когда ожидания не сбылись, Чан-Кайши стал систематически беспокоить японские компании, находящиеся в городе, нанося по ним мелкие, раздражающие удары. Эта тактика достигла своей кульминации 9 августа, в восемнадцать часов тридцать минут, когда младший лейтенант японского флота Исао Ойяма и его шофер, матрос Йозо Саито, направлявшиеся с инспекцией на японские хлопковые фабрики, расположенные за городом, были остановлены китайскими солдатами.

Их нашли у Дороги Памятников; тела их были прошиты пулями, половые органы – изуродованы.

Немедленно вслед за этим японские военные корабли двинулись вверх по Вангпу. Тысяча японских моряков высадились на берег, чтобы защитить свою торговую колонию в Джапеи, за притоком Сучжоу. Их встретили 10 000 отборных китайских солдат, окопавшихся в мощных укреплениях.

К призывам о помощи зажиточных британских тай-пэней присоединились отправленные в Нанкин и Токио ноты протеста европейских и американских послов, в которых требовалось, чтобы Шанхай был исключен из зоны военных действий. Японцы согласились выполнить это условие, если китайские войска также будут выведены из демилитаризованной зоны.

Однако 12 августа китайцы перерезали всю телефонную связь с японским консульством и японскими коммерческими фирмами. На следующий день, в пятницу 13 августа, 88-я китайская дивизия прибыла на Северный вокзал и перекрыла все дороги, ведущие к городу. Ее план состоял в том, чтобы взять в кольцо, по возможности, наибольшую группировку гражданских лиц, создав из них нечто вроде буфера между собой и бесчисленными японскими армиями.

14 августа китайские летчики на самолетах, построенных американцами, совершили воздушный налет на Шанхай. Одна из бомб высокой взрывной мощности пробила крышу “Палас-отеля”; другая взорвалась на улице, рядом с “Кафе-отель”. Семьсот двадцать девять человек погибли; восемьсот шестьдесят один оказались ранены. Спустя тридцать одну минуту другой китайский самолет разбомбил обширную территорию “Парка приятнейших увеселений и забав”, превращенного в лагерь, где нашли себе убежище женщины и дети. Одна тысяча двенадцать человек погибли; одна тысяча семь получили ранения.

Для китайцев, живущих в Шанхае, выхода не было – войска генералиссимуса заблокировали все дороги, и они оказались запертыми в городе, как в ловушке. Однако для иностранных тай-пэней выход, как всегда, нашелся. Обливающиеся потом желтые кули, натужно кряхтя и распевая свое бесконечное “хай-йо”, “хай-йо”, побежали по сходням порта, перенося на корабли сокровища, награбленные в Китае; они сновали взад и вперед, не останавливаясь ни на минуту, под неусыпным наблюдением молоденьких англичан-“гриффинов”, не выпускавших из рук длинные списки награбленного добра и постоянно сверявшихся с ними, и надсмотрщиков-гуркхов, державших наготове свои дубинки. Англичане на “Раджпутане”, немцы на “Ольденбурге”, американцы на “Президенте Мак-Кинли”, голландцы на “Тасмане” покидали Шанхай, прощаясь друг с другом; женщины прижимали к глазам крохотные носовые платочки, мужчины – возмущались и произносили обличительные речи по поводу коварства и неблагодарности азиатов, в то время как судовые оркестры, перебивая друг друга, наяривали национальные гимны.

Тем же вечером, укрывшись за двойным валом укреплений – состоящих из мешков с песком и толп ни в чем не повинных жителей города, – артиллерия Чан Кайши открыла огонь по японским кораблям, стоявшим в устье реки на якорях. Японцы ответили им канонадой, сметающей все.

Невзирая на все эти события, Александра Ивановна отказалась оставить свой дом на авеню Жоффрэ, хотя в разбитые окна опустевших соседних зданий врывался вечерний бриз и пронзительные завывания корабельных сирен. Графиня не имела никакого подданства – ни советского, ни китайского, ни британского, а потому ни одно государство не стало заботиться о ее безопасности. Да она и не собиралась в свои годы покидать обжитой дом с изысканной, тщательно подобранной обстановкой и селиться бог знает где. В конце концов, решила она, те японцы, которых она до сих пор знала, выглядели ничуть не скучнее остальных мужчин, и вряд ли они окажутся худшими правителями, чем англичане.

Китайские войска стояли в Шанхае насмерть; только через три месяца японцам, имевшим значительное численное превосходство, удалось вытеснить их из города. Стараясь любым путем привлечь внимание мировой общественности и рассчитывая на иностранное вмешательство, китайская авиация позволила себе совершить некоторое количество “ошибок”, выразившихся в бомбардировке городских кварталов.

Выходы из города были по-прежнему перекрыты, войска Чан-Кайши не желали лишаться отличного прикрытия, защищавшего их от прямого столкновения с японцами, – прикрытия из десятков тысяч горожан… Своих соотечественников.

Все эти ужасные месяцы не унывающие ни при каких обстоятельствах китайцы, жившие в Шанхае, продолжали вести свою обычную жизнь, занимаясь повседневными делами, невзирая на японские обстрелы и бомбардировки китайских летчиков с американских самолетов. Постепенно с прилавков стали исчезать лекарства, затем продовольствие; все меньше в Шанхае оставалось целых домов, не хватало питьевой воды; и все же жизнь здесь шла своим чередом; и отряды мальчишек в синих комбинезонах, с которыми Николай бродил по улицам, находили себе новые, хотя И несколько мрачные игры, забираясь в развалины зданий, с безумной отвагой карабкаясь на временные, наскоро построенные мачты от воздушных налетов или играя в гейзеры у разрушенных водопроводных магистралей.

Но однажды пришлось и Николаю заглянуть в лицо смерти. Вместе с другими уличными мальчишками он играл в квартале, где располагались самые крупные универмаги города – “На крыльях” и “Истинный друг”, когда произошла одна из обычных “ошибок” “защитников города” и китайские пикирующие бомбардировщики стали сбрасывать бомбы на запруженную людьми Нанкин-роуд. Был час ленча, на мостовых и в магазинах толпился народ, и тут фугаска прямым попаданием прошла перекрытия “Истинного друга”, а от универмага “На крыльях” отвалилась стена. Лепнина потолков обрушилась прямо на лица людей, в ужасе вскинувших головы кверху. В ту же секунду раздался пронзительный вопль тех, кто поднимался в переполненном лифте, – трос подъемника оторвался, и кабина рухнула вниз. У старушки, стоявшей лицом к витрине, когда произошел взрыв, стеклом отсекло всю переднюю часть тела, в то время как со спины она казалась целой и невредимой. Все, кто послабее: увечные, старики, дети, – были смяты и растоптаны людской массой, в панике напиравшей, пытающейся где-нибудь укрыться. Мальчик, стоявший рядом с Николаем, вдруг захрипел и тяжело осел на землю прямо посреди улицы. Он был мертв: осколок кости торчал из его груди.

Когда гул бомбардировщиков и грохот обваливающихся и рушащихся зданий затих, вокруг стал нарастать высокий, пронзительный вопль тысяч голосов. Оглушенная ударом покупательница, тихонько подвывая, шарила среди кучи осколков стекла по тому, что еще недавно было прилавком. Это была изящная молодая женщина, одетая по западной “шанхайской” моде, в длинном, почти до щиколоток, зеленом шелковом платье с разрезом выше колена и маленьком ожерелье, плотно обхватывавшем ее гибкую, нежную, точно фарфоровую, шею. Ее необычайная бледность могла быть принята за следствие неумеренного употребления белой рисовой пудры, модной среди дочерей богатых китайских торговцев, но это было не так. Женщина искала фигурку из слоновой кости, которую рассматривала в тот момент, когда началась бомбардировка, и руку, в которой она держала эту безделушку.

Николай бросился бежать.

Через четверть часа он сидел на груде булыжников в безопасном районе города, где после многодневных непрерывных бомбардировок торчали лишь остовы пустых, полуразвалившихся домов. Сухие, беззвучные рыдания сотрясали его тело и разрывали грудь, но он не плакал; ни одна слеза не прорезала толстый слой пыли, покрывавшей его лицо. Он только повторял про себя, опять и опять: “Бомбардировщики. Американские бомбардировщики”.

* * *

Когда китайских солдат вытеснили наконец из Шанхая, тысячи горожан бросились вон из города, похожего на ночной кошмар, с его разрушенными зданиями, с обнажившимися ячейками выпотрошенных квартир. В обломках камней можно было найти рваный календарь с обведенной в кружок датой, обугленную фотографию молодой женщины, предсмертную записку самоубийцы и тут же – лотерейный билет.

По какой-то жестокой насмешке судьбы Набережная – этот памятник иностранному империализму – почти не пострадала. Выбитые окна ее домов взирали на опустошенный город, который британские тай-пэни сначала создали, затем высосали из него все соки и наконец бросили.

Николай затерялся в толпе китайских ребятишек в синих комбинезонах, которые стояли вдоль улицы в ожидании первого парада японских оккупационных сил. Фотографы армейских газет раздавали детям кусочки липких леденцов и маленькие флажки с изображением восходящего солнца – “хиномару”, которыми те должны были размахивать, в то время как передвижные кинокамеры нацеливали свои объективы, чтобы запечатлеть их стихийный энтузиазм. Назначенный специально для этой цели молодой офицер руководил всем действом, внося во всеобщую неразбериху дополнительный беспорядок своими лающими, отрывистыми указаниями на исковерканном китайском языке. Не зная, что делать с белоголовым и зеленоглазым уличным мальчишкой, офицер-распорядитель в конце концов приказал Николаю убраться подальше, в задние ряды.

Николай никогда раньше не видел таких солдат; грубые и энергичные, они тем не менее не могли бы служить образцом на учебном плацу. Им было далеко до англичан или немцев, с механической точностью отбивавших шаг; они шагали сплошными, но неровными рядами, отрывисто, как-то судорожно вздергивая ноги, маршируя за своими молодыми офицерами, усатыми, необычайно серьезными с до смешного длинными саблями на боку.