Текст книги "Боль с привкусом дикой рябины (СИ)"
Автор книги: Толкиенист обыкновенный
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)
Он умел помогать украдкой, на мгновение убирая из-под ног корни, сгущая туманы, успокаивая бурные потоки рек. Помогать, не ожидая в ответ и пары тихих слов благодарности.
А еще умел убивать. Умел злиться, ненавидеть умел – Леголас отчего-то был уверен. И наказывать.
Так и появлялись тени – являясь из ниоткуда в воздушно-мерцающем облике мертвых, тех, кто жил и умер за Лес, растворившись в нем до самого конца.
У теней была оболочка ушедших, были лоскутки воспоминаний, отдельные черты характера, но призраками в полном смысле слова они все же не были. Скорее, силой – чистой, неразбавленной, выдержать которую внутри себя живой был бы неспособен.
Тени говорили чужими словами, глядели на свет выцветшими глазами, цепляясь за давно ускользнувшую жизнь нематериальными пальцами, зная лишь то, что выполнить должны. Одна-единственная цель – и конец.
Потом Лес вновь успокаивался, забирая обратно своих детей и все снова становилось правильно. Хорошо.
Леголас знал это, знал, возможно, слишком плохо, чтобы помнить об этом день и ночь напролет, но достаточно для того, чтобы никогда не забывать, мучаясь первые года в страхе и не решаясь и лишнего шага в сторону сделать.
В конце концов, дети всегда излишне впечатлительны, а его отец обладал поразительным талантом давить на больные места, играя на слабостях. Так он учил, преподавая уроки, забыть которые Леголас никогда бы не осмелился.
Кожу обжигает от внезапно нахлынувших воспоминаний, и Леголас прикусывает губу, упрямо глядя на наставника.
«Скрывай, подавляй, лицемерь, но не смей, – не смей, слышишь? – никогда не смей говорить о том, что я произнесу лишь раз», – грохотом звучит в голове, и он криво ухмыляется – методы убеждения у короля Трандуила зачастую отличались своей действенностью.
– Бред это все, – хмуро произносит он наконец, и морщится, краем глаза замечая тень задорной насмешки, пробежавшей по лицу наставника. – Сказки для эльфят, но не более.
– Ну разумеется, мой принц, – в открытую ухмыляется Айнон, постукивая пальцами по столешнице. – Разумеется.
Леголас кривится, ощущая, как голову пронзает неожиданно вспыхнувшая тупая боль. Ну вот, теперь вновь придется тратить десятилетия, пытаясь заставить себя перестать думать об этом каждую секунду, оценивая мельчайшее движение.
Надо бы после поискать сдерживающие кольца, слишком часто в последнее время начали проблемы с самоконтролем появляться. Еще не равен час сотворит чего случайно, а после вновь выслушивать причитания матушки и рык отца по поводу собственной несдержанности и опасности подобных выбросов…
***
Первое, что Леголас чувствует очнувшись – тяжелый, терпкий аромат дикой рябины, ударяющий прямо в нос. Рябина. Валар, как же давно…
Рябиной, дикой, тронутой паучьей паутинкой мороза, кислой и совершенно отвратительной на вкус, пропахло его детство, слишком далекое детство, которое он столь сильно старался забыть, похоронить раз и навсегда под завалами памяти.
Потому что детство-то помнилось счастливым, светлым и тошнотворно прекрасным. И тем больнее было, когда в один августовский день, пропахший печеными яблоками и тягучим красным вином, оно внезапно оборвалось, оставляя после себя лишь ужасную боль.
И, что в сто крат хуже – ощущение пустоты внутри и полнейшего одиночества в реальности. Его будто выжали, вырывая то трепещущее, светлое чувство, забирая и боль, и страхи – все подчистую.
И тогда Леголас остался совершенно один, с зияющей дырой в душе, гадким пониманием того, что и его настоящего больше нет, да и не будет никогда, и режущим запахом сушеных ягод рябины.
Рябиной пропахли его воспоминания, рябиной пахла его боль; этот аромат и по сей день шлейфом струился вслед за королем Трандуилом.
И сейчас он был здесь, с ним, в нем самом. Рябина была вокруг, будто въедаясь под его кожу, и расцветая на ней белоснежными, пряными цветами.
Запах бил в нос, дурманил и без того потерянный разум.
Но после пришла боль. Она жгла каждую частичку тела, выжигала изнутри, она была везде, огромным пламенем разгораясь в груди и леденящим холодом отзываясь в старых полосах шрамов.
И Леголас закричал. Чтобы спустя мгновение обнаружить, что из горла вырвался лишь тихий, надрывный хрип.
В ужасе он распахнул глаза, тут же выгибаясь из-за новой вспышки жгучей боли – темный, блеклый свет огнем жег глаза.
В голове помутилось, к горлу подкатила едва сдерживаемая тошнота, из глаз градом лились слезы. Валар, за что?…
Ему плохо, как никогда прежде, и до ужаса страшно. Потому что он не видит, не слышит, не помнит, попросту не знает, где сейчас находится и что происходит, ощущая себя слепым котенком.
На периферии проскальзывает ехидная мысль, что у него всегда «как никогда прежде». Стоит только подумать, будто хуже ничего быть не может, как жизнь в очередной раз доказывает его неправоту.
Леголаса трясет от страха, от душащего осознания собственной беспомощности и боли, заставляющей его дугой выгибаться на холодных каменный плитах.
А после все на миг прекращается. Чужие пальцы осторожно убирают слипшиеся от пота пряди со лба, легко гладят по острой скуле и ввалившимся щекам, касаются больно зудящего горла.
Они холодные, чуть холоднее, чем должны быть, но Леголас готов совершить что угодно, лишь бы продлить прикосновения. Это пальцы дарили спокойствие, забирая на несколько мгновений боль.
Леголас распахивает глаза и тут же тонет, захлебываясь в маслянисто-темной глубине светящихся во тьме травянистых глаз напротив. Отцовских глаз.
Вновь появляется горький запах рябины и Леголас вздрагивает, на миг погружаясь в душистую дымку воспоминания. Отец всегда любил рябину, именно дикую, несъедобно-горькую рябину с ее колючими ярко-зелеными листьями и мелкими белыми цветами.
Помнится, осенью эти веточки проглядывали в его короне, а багряные ягоды огнем пылали в середине зимы.
– Adar… – лихорадочно шепчет он, поддаваясь под легкие, будто воздушные прикосновения, и моля Эру о том, чтобы продлить краткое мгновение покоя как можно дольше. Валар, он бы отдал все, что угодно за это, заплатил бы любую цену…
Мысли в голове перемешиваются, жужжат на манер огромных июльских пчел, не давая выцепить ни одну, сосредоточиться на чем-то необъяснимо важном. На чем-то, что он позабыл.
Зеленые глаза смотрят устало, словно обреченно, и Леголасу отчего-то кажется, будто в них змеится изумрудная листва, с теми самыми колючими резкими уголками округлых листков рябины.
Отец молчит, просто жадно глядит, не моргая – и Леголас не уверен толком в том, что это действительно он. Его аdar никогда не смотрел так.
А после пальцы вдруг исчезают, и его вновь с головой накрывает волна агонии. Во рту появляется тошнотворный привкус теплой крови, горячие струйки бегут из ушей, и он захлебывается хриплым с придыханием криком, царапая израненные ладони ногтями.
– Не уходи, пожалуйста, не уходи, – еле слышный шепот разрывает горло, и Леголас плачет, давно оставив тщетные попытки успокоиться. Он всхлипывает, ощущая привычную вспышку злости на самого себя за отвратительную слабость, и кусает губы, сквозь пелену, застилающую глаза, пытаясь углядеть тот темно-зеленый свет. – Отец, пожалуйста, прошу… Папа…
Лицо искажает гримаса отчаяния, и Леголас обнимает себя за плечи. Слезы застилают взор, омывают лицо, стирая дорожки свежей крови и еще большей болью отдаваясь на израненной коже.
Но вокруг лишь звенящая тишина и холод, пронзающий до самых костей.
Отец, разумеется, вновь ушел, оставляя его наедине с болью. Как уходил всегда.
***
Трандуил глухо выдыхает, закрывая лицо руками. Леголас, лежащий на черных бархатных подушках, в гробу выглядит до страшного правильно. Он чуть улыбается; складка на лбу расправилась, глаза расслабленно закрыты.
Он выглядит умиротворенным. Счастливым, наверное. И ужасающе больным.
Говорят, что глядя на мертвых кажется, будто они всего лишь спят; пройдет мгновение и затрепещут ресницы, вновь откроются глаза. Чушь это.
Леголас не выглядел спящим – Трандуил все еще помнил, как его сын выглядел во сне: бесконечно уставшим и не по-эльфийски старым. Сейчас Леголас выглядел мертвым. Война бесследно не проходит, кровоточащие раны на фэа не перестанут болеть и в краткие мгновения сна.
Мертвые никогда ни о чем не беспокоятся, они безмятежны, прекрасны в своем застывшем облике, печатью отмеченные навеки. Мертвецы красивы, мертвецы спокойны – так было всегда, сколько Трандуил себя помнил.
Но Леголас в это мгновение мертвым не был, в этом-то и была проблема. Его сердце билось в груди, слишком тихо, слишком медленно, замолкая то и дело на миг. Это заставило Трандуила тут же подняться на ноги, сжимая в руке тонкие пальцы сына.
Леголас был жив, Орофер свое обещание исполнил, вот только в сознание принц не приходил. До последней секунды.
Когда мутные синие глаза внезапно широко распахиваются, а тишину склепа оглушает бешеное биение сердца, Трандуил чувствует, как внутри вдруг развязывается узел, принося наконец долгожданное облегчение.
«Это закончилось, теперь все вновь хорошо, Леголас жив, все хорошо…», – проносится в голове, заставляя губы растянуться в кривой улыбке, когда сын хрипло вскрикивает.
И Трандуил отступает на шаг, в немом ужасе хватая ртом воздух – в синеватой глубине плещутся слезы, и Леголас лишь приглушенно кричит.
Его кожа до ужаса холодная, и стоит Трандуилу коснуться ее, как в памяти вспыхивает дикий калейдоскоп воспоминаний, и он отшатывается, отдергивая руки, вновь испачканные в горячей крови. Крови Леголаса.
Леголас кричит, Леголасу больно, Леголасу наверняка жутко страшно, а Трандуил лишь стоит в оцепенении, не смея подойти. Так быть не должно было, это неправильно, нет-нет-нет… Нет, не может быть…
Воздух наполняется острым запахом крови, и Трандуил в ужасе застывает на месте, глядя на серебристые дорожки слез, рассекающие бледную, восковую в дрожащем свете одинокой свечи кожу сына.
Леголас сбивчиво шепчет мольбы, срываясь то и дело на десяток других языков, кричит сорванным голосом, раздирая собственную кожу. Леголас зовет его, Леголасу нужен он.
Но Трандуил со страхом ловит себя на мысли, что такой Леголас не нужен ему. Сломанный, изуродованный, плачущий в агонии, такой до ужаса слабый и мертвый. С ледяной кожей и кровавыми разводами на посеревшем лице, мутно-безумными глазами и сорванным от криков голосом.
От криков, причиной которой стал он сам, кровью, пролитой только из-за него.
Трандуил знал это, осознавал кристально ясно, намного лучше, чем хотел бы. И боялся, эгоистично боялся, не желая принимать, что его сильный, несгибаемый сын мог все же сломаться, вот так, просто. Ничто бесследно не проходит – ни годы, проведенные под гнетом чужой ненависти и равнодушия, ни война, ни уж тем паче – смерть.
Величайшей глупостью было бы ожидать, что после пробуждения Леголас вновь станет тем счастливым, светлым, и самую каплю избалованным и легкомысленным ребенком, каким был бесконечно долгие тысячелетия назад.
Валар, мысль о самоубийстве внушить нельзя, можно лишь подтолкнуть, направить, с чем мастерски справился его отец. С тем, чтобы сломать Леголаса Трандуил и сам прекрасно справился.
И теперь по-детски наивно ожидал, что все грани будут стерты, исчезнет прошлое, заживут белесые полосы шрамов. И Леголас в одно мгновение ока преобразится, кинется ему в объятия, щебеча какой-то бред.
Вот только Леголас давно уже ребенком не был, а сам Трандуил натворил куда больше, чем можно было бы вынести.
И его сын сломался окончательно, а он внезапно осознал, что к такому готов не был совершенно. Это было жестоко, неправильно и отвратительно эгоистично, но по-другому он просто не мог.
И поэтому Трандуил уходит, кусая губы и заставляя себя пропустить мимо ушей сбивчивые мольба сына. Он пошлет слуг, Леголасу помогут, и все будет в наилучшем виде… Но без его участия. Так будет проще, легче. И совершенно неправильно.
Комментарий к Глава восьмая: Тьма твоей пустоты
Очень надеюсь, что вы ещё не захлебнулись в этом чудном стеклянном океане. Совесть свидетель, я хотела добавить флаффа и прочего, но жизненная ситуация повернулась так, что ничего кроме стекла у меня в ближайшее время не выйдет точно. Если кому интересно, да, люди все такие же лицемерные твари, как и год, два, десять назад. Используйте эту информацию с максимальной для себя выгодой.
========== Глава девятая: Кровь со вкусом жизни ==========
Комментарий к Глава девятая: Кровь со вкусом жизни
Рекомендуется читать под – Falling Apart – Michael Schulte.
Мысли и поступки героев в данной главе не должны быть расценены читателями, администрацией сайта и государственными органами как призыв к деструктивным действиям, поскольку:
Во-первых: поведение героя обусловлено тем, что он находится в состоянии временного психического расстройства, поэтому не способен в полной мере осознавать свои действия и нести за них ответственность.
Во-вторых, поступки героев описаны крайне непривлекательно и впоследствии будут осуждаться ими самими и автором, что явно следует из текста. Они не могут быть восприняты в качестве примера для подражания, поскольку, напротив, призваны вызвать отвращение и выступают абстрактным художественным приемом с целью показать, как опасно бывает терять надежду, и насколько хрупким и бесценным даром является человеческая жизнь.
Благодарю за внимание и понимание, а также очень жду отзывов) Приятного прочтения!
«Вот он я, человек, который с самого начала предпочел бы не рождаться, и который проклинал тот день, когда это произошло. Вот он я, убогий и непутевый, не знающий счастья и поглощенный фантазиями о смерти и надеждами о самоубийстве. Все же мне и вправду не стоило рождаться».
© Дэвид Берковиц
Леголас притягивает колени в груди и обхватывает себя руками. В голове звенит тишина, и он лишь натянуто улыбается.
Он сидит в самом центре комнаты, а вокруг дрожит пламя свечей, выставленных кругами. Это отчего-то придает странное чувство защищенности; но, когда языки огня лижут кожу, а в покоях вмиг появляется горький запах гари – тлеет рукав стерильно белоснежной туники, что Леголас ненавидит всем сердцем, – боли он не ощущает, ровно как и тепла. Просто потому, что хочет, просто потому, что может, просто потому что это так ужасающе легко, Моргот возьми.
Граненая рукоятка кинжала привычно ложится в ладонь, и он на мгновение замирает, с восхищением глядя, как танцует пламя в кривых чертах остро наточенного лезвия.
Раз, и клинок касается кожи; стоит только чуть надавить, как он покорно скользит внутрь, а на отвратительно серых запястьях рубиновой паутинкой сплетаются порезы.
Боли почему-то все нет, и Леголас с детским разочарованием щурит глаза, наклоняя голову набок. Пальцами он прикасается к кровоточащему порезу, очарованно глядя, как тот в один миг покрывается алыми каплями.
Рассеянно, будто сам того не осознавая, Леголас подносит палец ко рту, осторожно слизывая капли.
Собственная кровь ощущается чуть вязковатой, соленая, с противно горьким привкусом, но это приводит его в восторг. Он чувствует.
Леголас громко смеется, надрывно, истерично, и рукой вытирает рот. Кровь на лице смешивается со слезами, отдает соленым привкусом во рту, но это отчего-то вызывает лишь яркую вспышку счастья.
Это наверняка ужасающе неправильно, отвратительно и совершенно непозволительно, но ему плевать.
Ему отвратительно сильно надоело играть по правилам, позволяя равнодушному кукловоду дергать за веревочки.
Ему просто надоело все.
Леголас хотел чувствовать; полно, по-настоящему, до самого конца.
А еще Леголас хотел убежать, вновь позорно скрыться в какой-нибудь глуши, признавая собственное поражение. Леголас хотел умереть, вернуться в тот невыносимо светлый и спокойный мир; хотел уснуть и больше никогда не проснуться; хотел, чтобы это все закончилось.
Без него наверняка было бы лучше, ему было бы так лучше. Эгоистично? Да, бесконечно. Глупо? Разумеется. Неправильно? Но вот неправильно ли на самом деле?
Разве нужен он кому-нибудь во всем мире, разве не приносит он одни лишь проблемы, разве не лучше ли было бы уйти? Разве есть у него хоть одна причина, чтобы жить? Разве есть у него право на это?
Нет, конечно нет, иначе и быть не может.
Леголас вновь смеется, и тут же кривится от осознания того, насколько жалко звучит его собственный смех.
Он запрокидывает голову, чувствуя, как дорожки слез бегут по щекам, обжигая порезы. Чуть засохшая корка крови на губах и подбородке, ощущается неожиданно тускло и ярко в то же время.
Леголас не знает, не понимает толком, и не хочет понимать, что с ним происходит, почему и зачем, а главное – что последует дальше.
– Я сдаюсь, – надрывно кричит он в пустоту комнаты, не заботясь о том, что его могут услышать, больше не заботясь ни о чем. – Сдаюсь, слышишь? Не хочу больше. Не могу.
Лезвие вновь опускается на кожу, разрезая ее словно тонкую корку льда, под которым скрывается спящий океан, лишь ждущий возможности вырваться наружу.
Леголас давит не слишком сильно, будто бы все еще чуть боясь, того, что произойти должно и произойдет неминуемо; едва касается, на самом деле.
Кровь на вкус как настоящая жизнь, слишком горячая, чересчур живая. И он вдруг ловит себя на мысли, как же сильно ее ненавидит.
Такую теплую, липкую и чистую, до последней капли полную магией. Точь-в-точь такую же, что бежала в венах его отца и матери. Ту, что и делала его принцем.
И внутри ярким огнем вспыхивает желание испачкать ее, скрыть, смешать, уничтожая. Уничтожить то самое, что и делало его принцем Леголасом, бесполезным, всеми ненавидимым и никому не нужным мальчишкой.
Найти пузырек в карманах штанов удается почти мгновенно; прохладное стекло обжигает кожу, принося странное удовольствие на грани боли.
Золотой кубок стоит рядом; в колышущемся пламени свечей темно-алое вино в нем на миг кажется Леголасу кровью.
Ровно две капли – Леголас слишком хорошо знает, что случится, переборщи он ненароком. И точно уверен, что такого не хочет даже для себя.
Горькая улыбка сама собой искажает губы, и он осторожно берет кубок в ладони. На неподвижной ранее поверхности расходятся круги.
– Сдаюсь, – шепчет Леголас. Внезапно на душе становится непривычно легко, будто все заботы и печали разом исчезли, оставляя лишь… свободу.
Свободу ли? Он хотел умереть или же думал, что хочет; во всяком случае, сейчас Леголас уверен, это именно его желание.
«Да, – отвечает голос в голове, и Леголас отчего-то очень хочет поверить ему, пусть и не может. – Свобода стоит жертв, и ты это знаешь. Ну же, совсем немного, совсем чуть-чуть и все закончится. Ты ведь этого хочешь, не так ли?».
– Да, – твердо произносит Леголас в пустоту. – Стоит.
Холодный металлический обод чаши на вкус не слишком-то лучше крови, и Леголас отпивает совсем немного, почему-то все никак не решаясь сглотнуть.
Он ведь хочет этого, правда ведь хочет, да? Иного пути нет, все должно, обязано, закончиться именно так и никак иначе, верно?
Да.
Леголас знает ответ, знает самого себя слишком хорошо, чтобы сомневаться еще.
– Нет! – кричит сознание чужим голосом.
– Не смей! – знакомые глаза сияют страхом и ужасом – большим, чем Леголас когда-либо мог бы осознать принять, пусть давно уже и пережил. В нос бьет яркий запах хвои, сырости и петрикора.
– Нет, я сказал! – шипит отец, и кубок со звоном выпадает из рук, и Леголас опускает голову, будто сломанная кукла, с равнодушным интересом наблюдая, как капли отравленного вина смешиваются в странном кружеве с кровью на лезвии кинжала, тускло сверкающем в полутьме комнаты.
Нет?
Нет. Но…
– Ненавижу тебя, проклятый мальчишка, – шепчет отец, и Леголас лишь плачет, не в силах сказать и слова, с глухой злобой подавляя рвущиеся наружу всхлипы.
– Спасибо, – выдыхает он в ответ. – Я тоже ненавижу тебя…
***
Несколько минут после пробуждения Леголас глубоко дышит, не решаясь открыть глаза. Нужно ли? Что он увидит? Что он хочет увидеть там, за пределами хрупкой защиты собственного разума?
Он прислушивается к себе, с отстраненным удивлением отмечая, что боли вновь нет. В голове проскальзывает насмешливая мысль: «Не было ли все произошедшее лишь сном? Плодом его воспаленного сознания, обычным бредом?»
И Леголас не знает до конца, чего хотел бы больше.
Ответ приходит почти мгновенно: он хочет чувствовать. Чувствовать себя, громко стучащее сердце и горячую кровь под кожей, чувствовать хоть что-нибудь.
Но зачем?
Он в растерянности замирает, прикусывая обратную сторону щеки. И правда, зачем же? Зачем это все?
Чтобы знать, что он жив; жив в полном смысле этого слова. Чувствовать себя таковым на самом деле.
А почему он хочет этого? Значит ли подобное желание, что он хочет жить?
Леголас растерянно хмурится, все еще малодушно боясь открыть глаза. Не сейчас, возможно, позже; он не готов, пока не готов вновь столкнуться лицом к лицу с миром.
И поэтому он бежит, спотыкаясь, прячется в глубинах собственного разума, постыдно боясь принять и смириться. Бороться, возможно. Жить дальше.
Кажется, Леголас хочет жить, правда думал, что хочет, пусть и не был уверен в этом до конца. Но это было сложно и чересчур страшно. И он не хотел новых трудностей, не хотел больше сопротивляться, просто не хотел больше ничего. Он попросту хотел жить, ни о чем не заботясь в светлом, простом мире.
Но так ведь не бывает никогда и никогда не будет. Это не было бы жизнью, без ее привычного шлейфа боли и страха, сложностей и безнадежности.
Леголас же не хотел больше ни сложностей, ни безнадежности; он был сыт ими по горло. Он, кажется, хотел покоя. И его даровать могла лишь смерть, – так он думал.
Но смерть оказалась страшной. Красивой и уродливой одновременно, манящей, пленительной, но ледяной и отталкивающей в то же время. Леголас бы даже подумал, что то сработал невесть откуда взявшийся инстинкт самосохранения, не будь он твердо уверен в его отсутствии.
Он не боялся смерти как таковой, но боялся умереть, не в силах заглушить естественный инстинкт самосохранения. Он должен умереть, так было бы лучше для всех, и для него в том числе; и должен жить, потому что так было бы правильнее.
И Леголас не знал, чего именно хочет, не знал, что ему делать, ничего не знал, по правде сказать. Он, кажется, запутался. В круговороте собственных мыслей, чужих и своих желаний, обрывках несказанных фраз и вихре взглядов, окружающих его с самого рождения.
Он хотел лишь одного сейчас: дышать. Знать, что все в порядке, что он, может быть, даже нужен кому-нибудь, что он – не одно из многих названий пустоты. Хотел почувствовать себя живым, но жить не желал, запутываясь все больше в самом себе.
Нужно было лишь найти ответ на простой до боли вопрос «Зачем?». И Леголас был отчего-то уверен в том, что пойми он это, все сразу станет так, как должно было бы. И он сможет сделать правильный выбор, правильный для себя, просто поняв.
Раз и навсегда.
И он открывает глаза, быстро моргая от резкого солнечного света, яркого, как никогда прежде.
Кажется, он лежит на полу, спиной к стене. В странной комнате пусто, и чудится, будто бы она была пустой всегда, и Леголас – первый осмелившийся нарушить ее покой.
С блеклым раздражением он понимает, что руки крепко связаны, а ноги скованы кандалами. И зачем, Эру ради?
Леголас щурится, мутным взглядом окидывая неподвижные фигуры стражей, стоящих по обе стороны от узкой двери. А вот, кажется, и его тюремщики.
Он опускает и застывает, задумчиво глядя на темные пятна запекшейся крови на собственной тунике. Пазл начал складываться. Теперь все ясно.
Наверное, отец испугался, – о, Валар, скорее уж разозлился, как это у него получалось лучше всего, – и решил заранее обезопасить себя. Опасался, будто Леголас вновь попробует выкинуть нечто подобное? Боялся, что в следующий раз уж точно получиться довести это до конца?
Он злобно фыркает, не зная толком, чего именно ожидал. Внезапно появляется жгучее и безумно глупое желание вспылить, сделать то, чего отец так сильно страшится, раз в жизни сделать то, чего от него хотят окружающие, оправдать надежды.
Отец будет в бешенстве, но теперь повода высказать свое обычное разочарование, у него не получится, хотя бы потому, что Леголас был убежден, что именно этого поступка тот сейчас и ждет от него. Нельзя ведь разочароваться, если как раз таки ждешь подобного?
Запирает в совершенно пустой комнате, наверняка находившейся в одной из пустующих башен заброшенной части дворца, связывая и приставляя стражу. Что еще могло толкнуть отца на подобное, как не это?
Леголас неуверенно улыбается, сам толком не понимая, должен ли. Заметив мимолетное движение со стороны гвардейцев, разумеется, не пропустивших его пробуждение, он фыркает.
Леголас готов поклясться, что, увидев на его лице улыбку, хоть один из пары окончательно уверился в безумии своего принца, не сделай он, конечно, этого до сих пор.
Но усмешка тут же слетает с лица, сменяясь внезапной тревогой. Что он должен делать дальше? Как вести себя, что говорить? Что выбрать, в конце концов?
Он не знает. И не уверен, что хотел бы знать. Знать вообще хоть что-нибудь еще. Хватит с него, достаточно.
И, устало прикрыв глаза, Леголас решает для себя, что будет просто плыть по течению. Так проще. А решать он будет позже.
***
– Леголас.
Голос раздается совершенно неожиданно, и Леголас по-совиному моргает, пытаясь согнать неожиданно подступившую дымку сна. Лицо напротив идет кругами, расплываясь, пока наконец не складывается в лицо хмурого Айнона.
Он молчит, не до конца уверенный в том, что это – не сон, и не новая игра его воображения, а настоящий, живой Айнон, глядящий на него сверху вниз с циничным интересом.
– Вы? – неуверенно спрашивает Леголас наконец, поражаясь тому, как хрипло звучит собственный голос.
– Я, – кивает тот в ответ, сцепляя в замок пальцы. – Привет, Высочество.
– А почему?… – слова застревают в горле и Леголас опускает голову, позволяя волосам закрыть мгновенно вспыхнувшее лицо.
– Потому что кто-то должен был… прийти, – сухо произносит Айнон, отводя взгляд. Леголасу внезапно становится смешно. Валар, неужели ему нужно было всего лишь умереть, чтобы добиться от наставника хоть капли эмоций, а он вместо этого столетия тратил, исполняя любую его прихоть и изо всех сил стараясь выслужиться, стать идеальным учеником, заслуживающим такого преподавателя?
«Должен был что?», – вертится на языке вопрос, но Леголас стискивает зубы и чуть качает головой. Хочет ли он знать это на самом деле? Наверное, больше нет, чем да. Впрочем, реши наставник рассказать это, он расскажет, рано или поздно.
– Отец ненавидит меня теперь, да? – спрашивает он вместо этого, чтобы спустя секунду пожалеть о неуместном и откровенно неправильном вопросе. Никогда нельзя позволять собеседнику понять, что творится у тебя внутри, что ты чувствуешь, о чем думаешь. А Айнон никогда не был из тех, кому Леголас доверился бы без единого сомнения.
– Нет, я бы сказал – нет, – Айнон тихо фыркает и подается вперед, пальцами подцепляя подбородок бывшего ученика и заставляя глядеть прямо в глаза. – Он твой отец, Леголас, и он любит тебя. Это естественно, иначе не будет никогда.
– Тот факт, что он любит меня, как вы сказали, вовсе не значит, что он не в состоянии причинить мне боль, и что я в полной безопасности рядом с ним.
– Да, разумеется. Боюсь, наш король весьма плох в том, чтобы быть отцом, – глаза Айнона на миг лукаво вспыхивают, но принц лишь поджимает губы, не найдя, что ответить. – Впрочем, и тебя нельзя назвать идеалом сына. Вы оба натворили дел; но, никто, кроме вас, и я в том числе, не знает, что произошло на самом деле. А значит, я и судить не могу.
Леголас молчит, но глаз не опускает, упрямо отвечая на насмешливый взгляд наставника.
– Он злится на меня. – Леголас не спрашивает – утверждает, слишком уж хорошо он знает отца, чтобы в том сомневаться.
– А ты злишься на него, – кивает Айнон.
– Он придет? Кажется, нам нужно поговорить, – слова даются ему с трудом, Леголас не хочет этого, но знает, что сказать обязан.
– Не знаю, – качает он в ответ головой, убирая пальцы и отступая на шаг.
Они молчат несколько минут, глядя друг на друга; Леголас – с жадным интересом, впитывая каждую деталь, – слишком давно он не видел лиц, живых, подвижных, открытых лиц. Айнон же рассматривает его с легкой заинтересованностью и опаской, будто не зная, чего ожидать от старого ученика.
Наконец он кивает, словно бы в ответ на собственные мысли, и тихо, почти шепотом говорит:
– Я, кажется, должен бы сказать тебе, что самоубийство – это не выход. Нет, молчи, – взмахом руки пресекает он готовый были сорваться с губ Леголаса поток слов. – Просто послушай, хорошо? Лишить себя жизни… Неверное выражение.
Леголас упрямо поднимает подбородок, глядя ему прямо в глаза. Именно так, как должен был бы, совсем как раньше.
– Не себя, а кого-то. Жалеть о ней будешь не ты, верно ведь? Для тебя это облегчение, наипростейший выход из ситуации, – в его словах на удивление нет ни яда, ни презрения, и Леголас непонимающе хмурится. – Смерть – это всегда испытание для других. По правде сказать, наша жизнь нам и не принадлежит. Мы живем ради других, Леголас, не ради себя. Твоя жизнь не является твоей собственностью. Так не покушайся на нее.
– Тебе больно сейчас; наверняка безумно сложно, и, уверен, у тебя были сотни, тысячи причин поступить так. Ты волен делать что угодно со своей жизнью; но смерть тебе не принадлежит. Жизнь – бесценный дар, и кто, скажи мне, дал тебе право отказываться от него?
Айнон устало выдыхает и трет переносицу, бросая на него быстрый взгляд исподлобья.
– Я не скажу, что тебе нужно попытаться быть сильным, выдержать все это, смириться, в конце концов, – нет, не скажу. Ты не должен мириться с этим, Леголас, не должен пытаться перетерпеть. Все заслуживают счастливую жизнь, мой принц, и вы не исключение, – голос наставника на последних словах срывается в хриплый шепот, но Леголас не обращает внимания, во все глаза глядя на Айнона.
– То, что происходит между вами и вашим отцом неправильно, в высшей степени неправильно и ужасно, пусть я не знаю и половины. Но поверьте, мне не нужно было бы даже знать вас, чтобы сказать, что вы этого не заслуживаете. Никто не заслуживает. Но вы, мой принц, счастливой жизни достоины, как никто другой.
– Вы просто достойны жизни, и никогда не позволяйте себе поверить в обратное. Считайте это моим приказом, права на который я не имею, если вам так проще. Живите, принц Леголас, живите, не позвольте им всем победить вас. Живите, пусть даже только по моей просьбе, которую, клянусь, я никогда более не озвучу; живите, умоляю вас. Заставьте меня гордиться своим последним учеником, командир Леголас. Мой принц, мой ученик, мой владыка… Живите.
