Текст книги "Цель (СИ)"

«Солнце взошло над молочной рекой,

Ночь раздробив в рассвет,

Этот рассвет позовёт нас с тобой

В путь по последней тропе.

Там, у священного предков костра,

Ветра столетний гул

Будет вечно петь имена

Павших в жестоком бою…»

Стоя у приоткрытого окна больничной палаты на втором этаже Вест-Крик-Хоспитал, Певец сумрачно размышлял, не рвануть ли ему отсюда.

Горы Паха Сапа, почти неразличимые в вечерней тьме, были темнее этой тьмы, чернее подступающей ночи. Ветер, долетавший оттуда, был пропитан дождём и дымом костра. Певец с наслаждением вдыхал этот запах свободы, словно запертый в клетку зверь. Провонявшая лекарствами и дезинфектантом крошечная палата мало чем от клетки отличалась.

Хотя эта благотворительная больница при местной церкви Всех Святых сделала для него, подраненного смутьяна, всё, что могла: здесь его подлатали, извлекли горсть дроби из плеча и загипсовали руку. Трижды в день кормили консервированным супчиком или разведённым в кипятке концентратом овсянки, а ещё – дрожащим на тарелке ядовито-цветастым желе. Ну, а четырежды в день он получал по шприцу пенициллина в задницу. Класс.

«Чтоб тебе обосраться, Джеки Шульц», – в очередной раз от всей души пожелал он своему врагу и отошёл от окна.

Спасибо, тут хотя бы был трещавший от помех телевизор в коридоре и горячая вода в душевой. Сегодня Певец даже сумел кое-как ополоснуться и переодеться в чистое барахло, принесённое друзьями вместо больничной распашонки. А суровая монахиня-сиделка мисс Сойер помогла ему заплести вымытые волосы в косу. Было бы ей не шестьдесят лет, а двадцать, он бы нашёл, чем ещё заняться с ней в душевой, хоть она и монашка!

Певец невольно ухмыльнулся, решив, что сестру Сойер удар бы хватил, прочитай она его мысли.

Пустая соседская койка была аккуратно застелена ветхим полосатым одеялом. Занимавший её Винс Чёрная Лапа ушёл домой сегодня после полудня. Он чуть не загнулся от приступа аппендицита, операция его спасла. Удивительно, что у вечно хмельного доктора Грэма не дрожали руки, иначе он перерезал бы большую часть своих злополучных пациентов.

Певец присел на собственную продавленную кровать и поморщился. Загипсованная рука, чуть задень, отзывалась острой болью. Таблетки доктора Грэма он старательно припрятывал – терпеть боль он привык, а лекарства могли сгодиться тому, кто в них сильней нуждался. И потом, от них путались мысли и терялся контроль, что казалось куда хуже боли, грызущей его избитое тело.

Днём было полегче: его навещали ребята из Центра, сидели тут, болтали, пока сестра Сойер их не выгоняла, а вот ночами приходилось тяжко… уж себе-то самому он мог в этом признаться.

Кто-то поцарапался в дверь – именно поцарапался, как кошка лапой. На дока Грэма это точно не походило. А сестра Сойер наверняка уже уехала домой.

– Хей, кого там несёт? – удивлённо окликнул Певец, не подымаясь с койки. Но он удивился ещё больше – да чего там, просто обалдел – когда увидел остроносую бледную физиономию Кенни Питерса, робко просунувшегося в палату.

– Я это, – едва слышно известил тот. – Можно?

Он даже заикаться от волнения начал, бедолага.

Певец не видел Кенни с тех самых пор, как тот привёз его, почти бездыханного, в эту больницу. Сперва отправился охотиться на него вместе с другими подонками, а потом вдруг кинулся заступаться и… получается, спас.

Певец прищурился.

По правде говоря, зла на Кенни он не держал. Ранчо Питерсов, расположенное неподалеку от резервации, было богатым, не чета индейским развалюхам, Певец иногда подрабатывал у отца Кенни, перегоняя лошадей, хотя тот был надменным тупым скотом, не лучше своего призового быка, и индейцам всегда недоплачивал.

А на Кенни, встречая его в школе, Певец смотрел с раздражением и невольной жалостью. У парня на груди будто красовалась табличка «Пни меня». И его пинали, подставляли подножки, толкали на шкафчики в коридоре, опрокидывали ему на голову ведёрки с фруктовым льдом и урны с мусором. Кенни всё стоически сносил, пытаясь перевести издевательства в шутку, и учителям никогда не жаловался. Пару раз Певцу пришлось отбивать его у своры разошедшихся младшеклассников, чтобы эта шпана хотя бы в унитаз его не окунула.

– Чего ты не врежешь им? – сердито буркнул он однажды, когда мелкие говнюки, огрызаясь, разошлись. – Хоть раз дай сдачи как следует – больше не полезут.

– Они же шутят, – невнятно возразил Кенни, вскинув на него смятенные глаза. Из его разбитой губы сочилась кровь и капала на рубашку. – Я… не люблю драться.

– Утрись, пацифист хренов, – только и хмыкнул тогда Певец.

Больше они ни разу не разговаривали. Певец окончил школу и стал волонтёром в Индейском Центре ДАИ. Кенни тоже никуда не уехал, а остался работать на ранчо. И прибился к банде Шульца.

Травля краснокожих всегда была любимой забавой для сыновей белых фермеров, пока на их пути не вставали ребята из патрулей ДАИ, защищавшие соплеменников с оружием в руках.

Шла война. Но кем был Кенни на этой войне?

Заговаривать с ним первым Певец не собирался. Он молча сидел и наблюдал, как Питерс ёжится под его испытующим взглядом.

– Или мне уйти? – наконец выдавил тот, всё ещё стоя на пороге.

Певец качнул головой и нехотя проронил:

– Уоштело, заходи, раз уж пришёл. И дверь прикрой. Как это Грэм тебя пропустил?

– Он спит, – лаконично отозвался парень, неуверенно, боком, зайдя в палату – так, словно готовился вот-вот выскочить обратно. – А сестра, ну… монахиня… уехала.

Ребята из Центра рассказывали Певцу, что после нападения на него банда Шульца сидит смирно и не высовывается, даже не хвастается своим подвигом по пивнушкам.

– Тебя, небось, свои подослали узнать, не настучал ли я на вас в полицию? – осведомился Певец, продолжая смотреть на Кенни в упор. – Так вот, не настучал. Всё равно я копам не верю. Они тоже горазды на нас охотиться. Я с каждым из вас сам разберусь.

Кенни неистово замотал белобрысой башкой и выпалил:

– Нет, нет, никто меня не посылал, я вот… принёс.

И в тусклом свете мигающей над дверью лампы Певец увидел, как тот неловко достаёт из-за спины какой-то громоздкий свёрток, выпрастывая оттуда… его гитару!

– В пикапе оставалась. Я забрал, – запинаясь, пояснил он.

– Чёрт! – выдохнул Певец, поднимаясь с койки.

Он спрашивал про гитару у всех, его навещавших. Но те в один голос твердили, что в пикапе, брошенном на больничной стоянке, её не было. Так это Кенни взял её с собой!

– Ну, чтобы не украли, – пояснил тот, будто прочитав его мысли.

Певец снова опустился на койку, бережно приняв у Кенни гитару здоровой рукой. Попробовал перехватить её привычно за гриф, перебрать струны, настроить… и тут же прикусил губу – боль пронзила руку от плеча до запястья отточенной тяжёлой стрелой.

Он перевёл дыхание и просто сказал, снова посмотрев на Кенни, который и сам отчего-то закусил губу:

– Ну что ж, пила майа, спасибо. И спасибо, что привёз меня сюда. Ты не такой подонок, как остальные, хотя и пытаешься им быть.

– Да не пытаюсь я! – вымолвил Кенни отчаянным, срывающимся голосом, и Певец даже удивился, с чего это парень так заходится.

А тот еле слышно проговорил:

– Прости меня. Я… по правде, не хотел.

– Чего не хотел? Сдать меня под нож Грэма? – неловко хмыкнул Певец. – Он меня почти что дорезал, ага, вечно бухой ходит. Да сядь ты уже, – он кивком указал на свободную койку. – А то ещё упадёшь.

Чёрт. У Кенни Питерса, худосочного хлюпика и мямли, над которым в школе не издевался только ленивый, всё-таки были яйца. Но, кажется, сейчас он действительно готов был грохнуться в обморок – прямо на белёсый от хлорки линолеум.

Кенни плюхнулся на кровать, словно у него подкосились ноги, и уставился в пол. Певец видел только его русую вихрастую макушку.

– Слушай, я понимаю, – неожиданно для себя сказал он, отставив в сторону зазвеневшую гитару. – Тебя папаша заставил пойти с этим мудаками, потому что сам такой же мудак… извини уж.

Кенни вскинул голову. Его светлые глаза лихорадочно блестели на осунувшемся лице, но не от слёз – сопли пацан не распустил, как ожидал Певец, видя, что того прямо-таки колотит от волнения.

– Он такой и есть, – чётко произнёс Кенни. – Раньше он бил маму, теперь я за неё заступаюсь, и он бьёт меня. Я ненавижу драться. Ненавижу. Но он говорит, что учит меня. Чтобы я не был слабаком. Потому что ему за меня стыдно.

Что-то такое Певец и предполагал.

– Ему за себя должно быть стыдно, твоему старику, – буркнул он, машинально сжимая и разжимая пальцы покалеченной руки.

Его самого сроду никто дома не бил. У лакота не принято дрючить детей, как щенков. Родителей он лишился очень рано и почти их не помнил, но дед, забравший его к себе, сердечно внука любил, обучал охоте и обращению с лошадьми. И показал ему Чёрные горы, Паха Сапа, священную землю лакота.

Певец живо припомнил ночёвки в ущельях у костра и легенды о горных духах, те, что не спеша рассказывал ему дед. О мёртвых воинах, сидящих вокруг Бесконечного огня. И о чудовищном бизоне Гнаски, который на самом деле никакой не бизон, а прикинувшаяся им старуха Ваканка. Как Солнце-Ви пребывает в мире живых, говорил дед, так и Ваканка живёт в мире умерших, но полной свободы она не имеет и потому частенько втайне от Солнца проникает в наш мир. Она пожирает души, не нашедшие дороги ни к Чёрным горам, ни к Бесконечному огню.

Певец сам отправился бы туда, в круг мёртвых воинов… если бы не Кенни Питерс.

Его вдруг уколола острая жалость к Кенни. Мальчишку некому было поддержать, кроме такой же запуганной матери. За его спиной не высились Чёрные горы, придававшие силу, никто не встретил бы его у Бесконечного огня, и даже родной дом стал ему тюрьмой. А те, кого он называл своими друзьями, открыто над ним насмехались. Потому что чувствовали его уязвимость, считали, что он не способен постоять за себя.

Но как ему было обрести силу в замкнутом круге своего одиночества, когда никто в целом мире не стоял за него?

Певец вспомнил, как он сам с друзьями, такими же парнями-лакота, гурьбой вышагивали по школьному коридору – индейская банда против банды Джеки Шульца. На крыльце они со смехом вымазывали друг другу физиономии: красные полосы – цвет крови и Солнца-Ви, чёрные – цвет Паха Сапа, цвет смерти. Вплетали перья в волосы. Цепляли на куртки значки «Красная сила». Они и были силой – все вместе и каждый в отдельности, черпая эту силу в других. А Кенни взирал на них круглыми глазами, полными зависти и восторга.

Тот никогда не принимал участия ни в обычном месилове в раздевалке спортзала, ни в бейсбольных или футбольных матчах – таком же месилове. Зато он пел в школьном хоре вместе с девчонками и рисовал странные картины – Певец смутно помнил гармонию ярких пятен на его холстах в зале искусств.

– Я хотел ему доказать… отцу… и всем другим, что я не гей, – выпалил вдруг Кенни и побагровел до самых ключиц, видневшихся в вырезе его тёмной футболки.

Что за дела?

– А ты гей? – растерянно пробормотал Певец, не зная, что тут вообще можно сказать.

Кенни молчал, будто язык проглотил, но опять побелел, как простыня, только на острых скулах остались рдеть пятна румянца.

Чёрт, чёрт, чёрт.

Певец длинно выдохнул.

– Хочешь, чтобы я ушёл? – прошептал Кенни.

– Нет, – ответил Певец, не раздумывая. – Рука болит, и скучно тут одному до одури.

Кенни вдруг заулыбался открыто и доверчиво, поднимая с пола свой рюкзак и расстёгивая на нём «молнию»:

– Я же поесть купил. Вот.

И он извлёк на свет Божий огромную бутылку «пепси», коробку кукурузных чипсов с соусом и жареного цыплёнка по-кентуккски в пакете из фольги. Певец даже знал, где он всё это раздобыл – на бензозаправке Майерса.

– О Вакан Танка, Великий и Таинственный, да я сейчас слюнями захлебнусь, – простонал он, и Кенни счастливо прыснул.

Здоровой рукой Певец придвинул к себе табуретку, вывалил на неё всё принесённое добро и скомандовал:

– Давай, налегай.

Кенни мотнул головой:

– Нет, ты что, это же тебе.

– А я хочу разделить еду с тобой, – серьёзно объявил Певец, и Кенни опять расцвёл, часто моргая длинными ресницами. – Считай, что это такой индейский ритуал. Жри, короче, и не выпендривайся.

Они ели, облизывая пальцы, и передавали друг другу бутылку с «пепси», поочерёдно отхлёбывая из горлышка. Наконец Кенни нерешительно спросил:

– Ты прикололся насчёт ритуала?

– Да ты что, это же святое, – фыркнул Певец. – Трубки мира-то нету.

Оба рассмеялись, а потом Кенни указал подбородком на бинты, видневшиеся из-под чёрной футболки Певца, и его висевшую на перевязи руку:

– Заживает ведь? Всё нормально?

Голос его звучал так умоляюще, что хотелось дать ожидаемый ответ. Певец машинально коснулся ладонью бинтов, под которыми пульсировали свежие рубцы, и сказал:

– Неважно. Так у нас всегда было раньше – враг испытывает твою силу, вот и хорошо, уоштело. То, что Шульц, сука, оставил на мне зарубки, как на дереве, тоже хорошо. Он сказал – чтобы я запомнил. Я запомнил.

– Он это знает, – едва слышно отозвался Кенни. – Он хочет… докончить начатое.

Его глаза казались очень тёмными в полумраке палаты.

– Прикончить меня, – спокойно уточнил Певец. – Потому-то я и торчу в этой богадельне, чтобы никого не подставлять. Сюда они не сунутся. Сроду такого не бывало, это же церковь. А дома мне одному было бы хреново, с такой-то рукой. Не отбиться. Но она заживёт.

Он пошевелил пальцами, опять поморщившись от боли, и неловко пошутил:

– Давно надо было жену завести, как твердит моя соседка, тётка Марджи.

Марджи Храбрая Медведица всегда о нём заботилась, хоть и гоняла нещадно по малолетству за разные выходки. У неё на шее сидело четверо своих дьяволят, младшему из которых едва сравнялось три, пьяница-муж и старуха-свекровь. Куда тут ещё и покалеченного соседского бузотёра обихаживать!

А насчёт жены… Он не прочь был переспать с весёлыми и податливыми девчонками из резервации или из Индейского Центра, но ни в одну из них не влюблялся настолько, чтобы решиться оставить её вдовой с детьми на руках. Он сам рос сиротой.

Но рассказывать всё это Кенни он не стал и просто скороговоркой закончил:

– Я же смутьян и побродяжник, кто за меня пойдёт!

– Да ты что! По тебе столько девчонок сохло! Все школьные красотки, – произнёс Кенни с такой убеждённостью, что Певец невольно вытаращил глаза:

– Да брось! Вот сказанул! Школьные красотки? И Пегги Уилсон?

Пегги была белой гордячкой, богачкой, капитаншей команды болельщиц и королевой выпускного бала. Все старшеклассники на неё облизывались.

– Конечно. Я же слышал, что они про тебя толковали. Они меня не стеснялись. Девчонки то есть. Не смейся! – запальчиво продолжал Кенни, когда Певец залился хохотом. – Они все были не прочь переспать с тобой. Пегги, та сказала – даже в его сарае. У тебя дома то есть. Ты не понимаешь, – на полном серьёзе закончил Кенни, косясь на него, а Певец, хоть и покрутил головой, крайне польщённый, но так же серьёзно ответил:

– Это ты не понимаешь. Болтать что угодно можно. Но если бы кто-то узнал, что Пегги Уилсон действительно спит со мной, королевой красоты штата ей бы никогда не стать. А уж если бы она решилась поселиться в моём сарае, – он криво усмехнулся, настолько фантастичным это представлялось, – варить мне маис и делить со мной одеяло, как у нас говорят, то всякая тварь, вроде Шульца, сочла бы своим долгом спалить нашу хибару. Потому что Пегги белая, а я – «скин», краснокожий. Ты с Луны свалился, что ли, Питерс? Забыл, где живёшь?

– Как раз помню, – выпалил Кенни одним духом, и голос его уже не дрожал. – Да, они просто болтали. Они бы не осмелились. Толковали: как жалко, что ты скин. Но если бы я был твоей девчонкой, я бы вообще ни о чём не задумывался. Я бы ничего не побоялся. Мне было бы плевать, кто что скажет и сделает. Если бы только ты выбрал меня.

Упрямо наклонив голову, он умолк, и в палате повисла звенящая тишина.

– Это что ещё такое? – пробормотал Певец, не веря собственным ушам. – Ты мне в любви объясняешься, что ли?

Всё, что он чувствовал, это глубочайшее обалдение.

– Считай, что да, – с вызовом проговорил Кенни, уставившись ему прямо в лицо своими шальными голубыми гляделками. – И можешь дать мне за это в морду. Я не обижусь. Валяй.

– Рука болит, – недолго думая, ляпнул Певец, сам себе поражаясь. Почему, спрашивается, он не выкидывает явно сбрендившего Питерса вон из палаты, а сидит как ни в чём не бывало и слушает ту ахинею, которую он несёт?