Текст книги "Царская охота (СИ)"

Автор книги: shellina

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

Глава 8

Утром голос вернулся лишь частично. Я сидел в кабинете и пил теплый чай с медом, просматривая газету. Если мне ее подкинули на стол, значит, Репнин опять за чем-то не доглядел и теперь ловит Юдина, чтобы по шее тому настучать. А не доглядеть Юрий Никитич мог только в одном случае, я быстро пересчитал страницы, так и есть, этот паразит добавил лист со срочной «горячей» новостью. Но пойдем по порядку. Так, ага, популяризация картофеля продолжается. Я встал и прошел к шкафу, в котором лежали все выпуски газет за этот год. Быстро перелистав первые попавшиеся, которые выдернул из разных мест стопки, слегка так охренел. Интересно, где Юдин учился такому агрессивному навязыванию чего-либо? Это технологии того другого мира, здесь до такого простого решения просто пока не додумались. Потому что во всех, абсолютно во всех выпусках есть то или иное упоминание о картофеле, как о манне небесной, который и неприхотлив, и вкусен, и вообще в неурожай вы все равно что-то да соберете, поэтому выживите. А уже какими он качествами обладает… Вот на Петра Алексеевича посмотрите, видите: и красив, и высок, и силен, хотите такими же стать? Так вот вам первейший помощник в этом нелегком деле – картофель просто «райское наслаждение». Если честно, если бы мне так навязывали этот овощ, то и я бы купился и хоть немного, но посадил для пробы.

Вернувшись к столу, я вытащил лист и быстро набросал пару строк о том, что нужно не забыть спросить сегодня у министра, отвечающего у меня за производство, к которому относится и сельское хозяйство, потому что они не отделимы пока друг от друга, как у нас обстоят дела именно с внедрением картофеля в полноценный обиход.

Что тут у нас дальше? А дальше у нас идет популяризация омовений и мыльной продукции Елизаветинских мыловарен. На примере похождений некоего графа Ш., который скоро доиграется, но что поделать, коли молодая кровь бурлит, а дамы сами на шею бросаются, только заслышав запах какого-то нового одеколона. Мыловарням пора типографии платить за рекламу, то-то они так быстро и шустро начали филиалы по всей стране открывать. Ну от них пока польза громадная идет: во-первых, они действительно сумели наладить производство таким образом, чтобы удешевить конечный продукт. Не весь, конечно, но довольно приличный кусок мыла и даже с цветочным запахом может себе позволить купить и крестьянка, не самая нищая, конечно, но все же. Полкопейки за кусок – это терпимо, тем более, что он сразу не кончается. Во-вторых, они скупают в невероятных объемах весь жир, какой только есть и который чаще всего редко используется в пищу, особенно тугоплавкий, который застывать на губах начинает, только ложку из тарелки вытаскиваешь. Большая часть такого жира, особенно в городах успехом не пользовалась и часто пропадала, а так не пропадает вообще ничего. Как мне признался в письме один из назначенных лично мною управляющих, скоро надо будет какие-то альтернативные пути искать. Я предложил связаться с сибиряками, чтобы они у ненцев попробовали китовый жир начать покупать и на мыловарни сдавать. И с местными замирятся на почве денег или что они там в оплату берут, и сами начнут зарабатывать. В-третьих, как и с моими попытками бороться с цингой, мыловарни устроили скупку запашистых трав. И если их раньше собирали исключительно по всем канонам и понемногу, только для личного пользования, то сейчас можно было вполне выгодно продать тюки с ароматным сеном, то есть у крестьян появилась возможность подзаработать. Вон, я только на скупке шиповника народ немного приподнял. Его собирать нетрудно, и ребятишки малые справятся, которые еще работой не заняты, зато деньги в семью вполне настоящие идут, на заготовительных пунктах, развернутых где только можно, сразу и высушивают, и перебирают, на склады Адмиралтейства поставляя уже отборный продукт. Теперь еще и за лютики разные платят, так что, мыловарни в народе любят, ценят и берегут как зеницу ока, а с управляющими так заискивают, помещики когда-нибудь удавятся от зависти.

Но Петька, который легко в графе Ш. узнается, у меня получит на орехи. Тоже мне нашелся секс-символ. «Феррари он в мире гандонов», как один неоднозначный, но мною читаемый писатель из того мира сказал. Вытащив другой лист, я написал Митьке записку – вызвать Петьку на правеж поведения. Пора эту звезду в сознание приводить, а то голова как бы от успехов не закружилась. Записка была объяснима, я пока не мог полноценно говорить, и там, где можно, пытался сохранять голосовой покой.

Следующей шла большая статья на целый разворот про меня и короля Августа. Это была заказанная мною статья и я все удивлялся, почему Юдин медлит с ее выпуском. Когда прочитал, то понял, почему. Какой увлекающейся личностью Юдин не являлся, он был дьявольски талантлив. Я его просил вскользь упомянуть о том, что король умирал один в своем дворце, брошенный как ненужная, да к тому же сломанная игрушка, и что я просидел рядом с ним, скрашивая его последние минуты. Вот из этой истории, буквально в три строчки, Юдин умудрился выжать целый разворот, в котором в каждом слове сквозила отчаянная безнадежность, густо замешанная на благородстве духа, и истинным христианским милосердием к павшему врагу. Если вкратце, то умирал бедняга Август целые сутки, и все это время я провел с ним. Один! Куда делась моя собственная армия в таком случае, история умолчала. Догадайтесь сами, дорогие читатели, где эти… храбрые воины праздновали победу, пока их император судна из-под умирающего короля вытаскивал. Ну и в конце, скромное упоминание о том, что Август в благодарность благословил меня на царствование в Польше. Занавес.

Я залпом допил свой чай и просипел:

– Митька! – вот уж не знаю, как он меня услышать умудрился. Дверь снова была приоткрыта, но он сам сидел в щель ухо что ли просунув? В общем, не знаю. Наверное, они без моего ведома селектор изобрели и теперь дружно подслушивали, что происходит в моем кабинете. Как бы не была абсурдна эта мысль, но я не удержался и бросил взгляд на стол, естественно, никакого селектора не увидев. Как бы то ни было, а Митька уже заходил в кабинет, обеспокоенно глядя на меня. – Ты это видел? – да твою же мать! Я опять мог говорить только шепотом. Схватив лист, я продублировал свой вопрос, ткнув пальцем в газету. Митька кивнул и осторожно ответил.

– Ну, не знаю, государь, Петр Алексеевич. Я, например, не вижу ничего страшного конкретно в этой истории. Да даже, если Август и сказал что-то подобное, его слова, кои слышал только ты, никому не передашь, подтвердить он их уже не сможет, а все остальное очень хорошо влияет на твой облик благородного и милосердного монарха… – я схватил перо и написав то что хотел сказать, повернул лист Митьке. «Если узнаю, что ты ему слова подсказывал, на конюшню оба пойдете!» Этот паршивец же только улыбнулся и пожал плечами. – Ты, когда до последней страницы дойдешь, и про конюшню позабудешь и про меня даже не вспомнишь. А Юдин спрятался, сказав, что уехал в Петербург про Адмиралтейство вынюхивать. Мол, какая-то вокруг него суета происходит, а в чем соль никому не ведомо. Но он убег, пока еще газета не вышла, и Юрий Никитич ее не увидел. Сейчас только и надежды, что не догонит, али, когда догонит, весь гнев подрастеряет по дороге и привезет нам этого борзописца живьем.

Я сверлил его невозмутимую морду взглядом почти минуту. Не хочу открывать последнюю страницу. Я ее и так откладывал напоследок так долго, боясь, если честно, что не смогу удержаться и сорвусь, а срываться пока не стоит, иначе точно кого прибью ненароком. Митька продолжал стоять с каменной рожей, и где только выучился вот такой невозмутимости? У Декарта, наверное, вычитал, или еще у кого. Под его взглядом я открыл эту проклятую последнюю страницу. Прочитал. На секунду отвернулся, посмотрев в окно, и еще раз прочитал. Молча отложил в сторону газету, очень аккуратно ее свернув, даже не пытаясь напрягать связки. Взял в руки перо и написал: «Принеси мне еще чаю с медом. Где Ушаков?»

– Насчет Ушакова, – Митька замялся, а затем все-таки ответил. – Он сейчас занят очень. Тут такое дело, государь, Петр Алексеевич, в общем, там тать один явился. Утверждает, что он принимал участие в засаде и пришел сдаваться, добровольно. Вот с ним-то Андрей Иванович сейчас и возится. – Я задумался. Какой интересный поворот событий. Только вот я ничего не понимаю. Если он какой-то наемник, невесть как затесавшийся в Москве, то за каким хреном он притащился? Совесть замучила? Сомнительно. – Есть еще одно, государь. Этот тать – он ведь нашенский. И не просто какой-то там лихой человек, который захотел заработать – это Василий Толстой. – Та-а-к. Все страньше и страньше. Толстые все в глубокой опале, титул графа у старшего отобран, земли конфискованы. А вот нехрен папку будущего императора убивать, предварительно в таком дерьме обваляв, что никогда и никто не отмоет. Но чтобы на большую дорогу идти, это что-то новенькое. Или так хочется за то, что приходится влачить довольно жалкое существование отомстить? В любом случае я не помню Толстого по имени Василий. Хотя тех Толстых было, что у сучки блох. Очень плодовитая семейка, надо сказать. Я вопросительно посмотрел на Митьку. Тот понял меня и без бумажки. – Как только хоть что-то прояснится, Андрей Иванович тут же придет, даже, если это будет ночь и придется тебя из постели вытаскивать, государь, Петр Алексеевич, – это было сказано таким тоном, что я сразу понял – знает. Знает и слова «даже, если это будет чужая постель» не были произнесены, но буквально повисли в воздухе. А Митька тем временем кивнул на дверь. – Министры ждут, совещание будет, али отложить, пока голос вернется?

Я поднял перо и написал: «Отпускай. Волконский пущай общий доклад мне подготовит, и более на крестьянство упирая. Время у него было, чтоб освоится, да и все, что нужно для доклада, должно уже быть готово. Срок три дня. Через три дня в это же время жду его одного. Все равно говорить еще толком не смогу».

Митька кивнул и вышел, а я снова развернул злополучную газету. Статья была небольшая, и по ней выходило, что засада была, без подробностей. Опасность была, и была она нешуточная. На целый абзац описание моих перевязанных рук и перетянутых ребер, и как я стоически терпел все издевательства личного врача. Но это все ничего, нормально. Ненормально начинается потом, когда описывается мое счастливое спасение. По версии Юдина меня взяли одного, а спасла меня будущая государыня. Да-да, лично, в гордом одиночестве послала свою кобылку следом за татями, и загнала ее родимую. Это с какой интересно скоростью бежали тати с беспамятным императором на загривке? Ну да ладно, этот момент к делу не относится. В обще слезла Филиппа с павшей лошади и направилась в логово разбойничье, вооруженная одной кочергой, где героически меня спасла, орудуя своим оружием так, словно воспитывалась не у кармелиток, а в Шао-Лине, периодически сбегая оттуда, чтобы взять уроки ниндзюцу. Враги повержены, а слезы на груди любимого быстро привели меня в чувства, и мы ушли в закат взявшись за руки. Господи, закрыв лицо руками, я расхохотался, какое счастье, что Филиппа еще плохо знает русский и потому не читает Юдинскую газету. Дверь легонько скрипнула, и, отняв руки от лица, я увидел стоящую передо мной Филиппу.

* * *

Филиппа все утро пыталась как-то замаскировать синяк. Как сообщил ей секретарь Петра, тот самый рыжий парень, которого она видела довольно часто, но никак не решалась спросить, как его зовут, сообщил, что государь подписал указ о назначение штата фрейлин, которые приедут сегодня и будут представлены ей. Пока что она получила только список тех дам, что были назначены фрейлинами. Их было четверо. Две из них ровесницы Филиппы – дочь графа Ушакова Екатерина и дочь графа Шувалова Анастасия, княжна Варвара Черкасская немного старше, ей исполнилось уже двадцать, странно, что она еще не замужем, а статс-дамой Петр наказал быть Анне Гавриловне Ягужинской. Все эти имена ни о чем Филиппе не говорили, и она отчаянно боялась, потому что совсем не знала русских дворянок. Тот единственный вечер, когда был бал и когда ей всех представляли, она запомнила плохо, и совершенно не запомнила имен. И вот теперь, когда в ее жизнь должны войти совершенно чужие люди, ей стало не по себе.

К тому же Филиппа так и не поговорила с Петром о слугах и их осведомленности в любом аспекте их жизни. Может быть, она накручивала себя, и он обо всем этом знает, тогда Филиппе хотелось бы услышать слова, которые успокоили бы ее. А еще нужно вернуть диадему. Усыпанная бриллиантами очень изящная, она должна храниться в императорском сейфе, а не на туалетном столике еще пока гостьи этой страны.

Придя к выводу, что ей необходимо встретиться с Петром, Филиппа попыталась скрыть синяк, или сделать хотя бы так, чтобы он не бросался в глаза. Получилось только превратиться в куклу, какие нарисованы на китайских вазах и ослепительно белым лицом. Только вот синяк так и не удалось скрыть, он, словно издеваясь над принцессой, просвечивал даже сквозь белила.

– Я убью этого проклятого ростбифа, – пробормотала она, с остервенением смывая с лица краску.

Филиппа уже заметила, что русские дамы пользуются пудрой, румянами, помадой и другими ухищрениями очень умеренно, и что Петр смотрел весьма неодобрительно на красоток с выбеленными лицами в париках и с мушками в самых неожиданных местах весьма неодобрительно, поэтому, раз синяк не скрыть, то и выставлять себя идиоткой смысла не имеет. Пришлось использовать плащ с глубоким капюшоном, чтобы лица не было видно. Она знала, что в это время Петр работает в своем кабинете, поэтому сразу же направилась туда. Идя по коридорам дворца, она в который раз уже поразилась тому, что он полупустой. Нет толп разряженных придворных, которые непонятно чем заняты, только слуги пробегали бегом, а еще военные. Во дворце было много военных. Женщин же не было видно вообще. Филиппа знала, где располагался кабинет, но ни разу в нем не была, поэтому совсем не ожидала увидеть непосредственно перед кабинетом еще одну комнату, в которой за огромным столом, заваленным бумагами, сидел рыжий секретарь и что-то быстро писал. При этом охрана из двух гвардейцев стояла перед этой комнатой, а вот перед дверьми самого кабинета их не было. Рыжий в это время поднял взгляд от бумаг и, увидев ее, удивленно приподнял брови, а затем кивнул на приоткрытую дверь, словно говоря без слов, что она может войти, потому что государь один и вполне сможет ее принять.

Войдя в святая святых, Филиппа плотно прикрыла за собой дверь, потому что решила, что приоткрытая дверь означает, что в кабинете нет посетителей и государь относительно свободен. Он сидел за столом с закрытым руками лицом, а его плечи вздрагивали, как от рыданий. Филиппа внезапно подумала, что что-то случилось и быстро подошла к столу, но тут он отнял руки от лица, и она увидела, что Петр вовсе не плакал, он смеялся. Ей даже захотелось себя пнуть, и обозвать романтичной идиоткой, которая навоображала черт знает что.

– Мы может поговорить? – тихо спросила она, а он отрицательно помотал головой. – Прости, я не знала, что ты занят, – она жалко улыбнулась и уже хотела отойти от стола, но он внезапно нагнулся и схватил ее за руку, останавливая, снова делая головой отрицательный жест. Остановившись, она смотрела, как он выходит из-за стола и подходит к ней. Чтобы компенсировать разницу в росте, Петр оперся на стол нижней частью спины и привлек ее к себе. Филиппа замерла, почувствовав, как пересохло во рту и вспотели руки, но он всего лишь наклонился к ней и прошептал прямо в ухо.

– Я не могу говорить, но могу отвечать письменно. Ты же еще не разучилась читать? – вот теперь уже она замотала головой, пытаясь понять, когда пропустила момент, в котором стала реагировать вот так на его близость? А Петр снова взял ее за руку, подхватил со стола чернильницу, перо и стопку бумаги, потащил ее ко второму столу, расположенному в другом конце довольно большой комнаты. Там он усадил ее на стул, а сам сел очень близко, так, что ее юбка закрыла его ноги. Снова наклонившись к ней, он прошептал. – Плащ сними, здесь жарко. – И внимательно так посмотрел, приготовившись слушать.

Хоть Филиппа и настаивала на том, чтобы говорить по-русски, но она слишком волновалась, поэтому про слуг и свои наблюдения рассказала на своем родном языке. Петр выслушал ее сбивчивую речь не перебивая, затем кивнул и написал: «Я знаю. Граф Ушаков сейчас как раз занят тем, чтобы усилить контроль за слугами. Но у нас не хватает людей, чтобы этот контроль был полным». Филиппа закрыла глаза, ну вот, она зря волновалась, у Петра имеется хотя бы понимание проблемы, а это главное.

– Я должна отдать диадему, она слишком роскошная и ее место… – он остановил ее и шепотом ответил.

– На твоей голове. Ее место на твоей голове. Она принадлежала моей матери, это не драгоценность короны. И я хочу, чтобы она стала твоей, – после этого он схватил перо, видимо даже шепот доставлял ему неудобство. «Сегодня тебе представят фрейлин. Я хотел сделать это сам, но по понятным причинам не могу. Это сделает мой секретарь Дмитрий. Они будут помогать тебе в устройстве свадьбы. Нужно начать как можно скорее, и прежде всего назначить дату свадьбы. Если тебе кто-то еще понадобится, забирай, даже не спрашивая».

– Я буду устраивать свадьбу? – Филиппа смотрела на него округлившимися глазами. Все волнение, вся робость и скрытное томление от того, что он сидит так близко как рукой сняло. Он пожал плечами и написал: «А кто этим будет заниматься? Я что ли?»

Филиппа открыла рот, чтобы объяснить Петру, что она никак не сможет этого сделать, что такими грандиозными и очень важными вещами как планирование свадьбы императора занимаются обычно очень много опытных в делах организации праздников людей, что то, что он хочет на нее взвалить просто немыслимо, невозможно, но ничего этого она сказать не успела, потому что в дверь постучали и только после этого она очень медленно приоткрылась. В образовавшейся щели появилась голова рыжего Дмитрия.

– Не хочу тебя отвлекать, государь, Петр Алексеевич, но у нас появились проблемы, – Петр закатил глаза и покачал головой. Затем кивнул Филиппе, подхватил ее руку, и поднес к губам. После этого легко вскочил со стула и вышел вместе с секретарем из кабинета, оставив ее там одну в полном смятении. Чтобы хоть как-то успокоиться, Филиппа встала и подошла к столу. Она практически сразу заприметила на нем напечатанную на дешевой тонкой бумаге газету, которую еще ни разу не читала здесь в России. Тем более, что она была на русском языке, а читать было гораздо легче, чем говорить, во всяком случае ей было легче, поэтому она взяла газету, аккуратно сложила ее и снова набросила на плечи плащ с капюшоном. Петр же не будет против, если она немного почитает, чтобы узнать получше о жизни в стране.

* * *

Андрей Иванович Ушаков с утра пребывал в замечательном настроении. Мало того, что тот клубок из странных и совершенно непонятных событий, которые сложились вокруг, казалось бы, банального заговора с целью убийства императора, наконец-то начал распутываться, так еще и государь уведомил с самого раннего утра о назначение его Катюши на должность фрейлины будущей императрицы. Письмо принес курьер во время завтрака, и от девичьих визгов шестнадцатилетней красавицы с ясными глазами, казалось, бокалы полопаются. Письмо вручили именно ей, прямо в руки. Написано оно было летящим почерком государя, то есть сам он писал его лично, не поручив Дмитрию или кому другому из императорской канцелярии.

– Папка, спасибо-спасибо-спасибо! – Катюша подбежала и принялась целовать его в макушку.

– Да мне-то за что спасибкаешь? – Андрей Иванович улыбнулся с любовью глядя на дочь. Такой оживленной он ее уже давненько не видал.

– Так ты же почитай каждый день с государем, неужто поверю, что не замолвил за меня словечко? – Она села и снова, и снова перечитывала коротенькое письмо, с уведомлением, что выбор пал на нее.

– А вот не замолвил. Некогда было, – признался он с улыбкой. – Государь сам видать решил, что достойна ты рядом с государыней находится, во всем ей помощницей быть. да и не советовался он ни с кем, сам все решил. Ладно, пойду я, дел полно.

– А платья? Мне нужны новые платья, как я перед государыней в старых покажусь? – ох, и разорение одно на энтих платьях, а куда деваться? Ушаков вытащил несколько банковский билетов, которые все больше и больше пользовались популярностью при расчетах, потому что их было удобнее носить. Когда речь шла о совсем больших суммах все равно предпочитали звонкую монету, а вот на повседневные расходы вполне и бумажки эти годились. Билетов было на приличную сумму, за что Андрей Иванович получил еще несколько поцелуев. Вот же вертихвостка.

– А ты знаешь, что письмецо государем Петром Алексеевичем написано? – Катерина округлила глаза, глядя на него. – Я его почерк отлично знаю. Сам он писал, лично, – последние слова потонули в очередной порции визгов. Покачав головой Ушаков вышел из дома к ожидающей его карете, и поехал прямиком в Тайную канцелярию, чтобы собрать воедино все те факты, что ему удалось собрать и после этого уже ехать к государю на доклад.

Возле самого входа стоял молодой человек с неопрятной бородой в старом латанном сюртуке. Он спрятал руки в карманы и видно было, что замерз, но не уходил, словно ждал кого-то. На него уже хмуро поглядывали гвардейцы, время от времени проходящие мимо, а уж когда подъехала карета с главой Тайной канцелярии, то к нему и вовсе подошли трое вооруженных гвардейца и один из них спросил, какого ляда он тут забыл?

– Это же Ушаков? – молодой человек кивнул на Андрея Ивановича, только что вылезшего из кареты.

– А тебе какое дело? – гвардейцы начали его теснить от того места, где он стоял.

– Передайте ему, да не толкайся, – он сбросил со своего плеча руку охранника, – передай лучше, что имею отношение к той банде, что на государя в лесу засаду организовала… – договорить он не успел, потому что его повалили в снег и сноровисто обыскали. Не найдя никакого оружия, связали и затащили в здание Тайной канцелярии. Только после того, как оттащили его в камеру, сообщили Ушакову, который уже практически выходил из кабинета для того, чтобы ехать к государю.

– Тащите его сюда, – тут же бросив папку на стол, распорядился Ушаков.

Молодого человека втащили в кабинет и бросили на стул со связанными за спиной руками.

– И кто же ты, мил человек? – Ушаков сел за стол и принялся внимательно изучать его лицо.

– Василий Толстой мое имя, но больше я ничего не скажу. Я буду говорить только с государем.

– Как это так, не скажешь? – Ушаков в это время набросал записку Митьке о том, что задержится и, выйдя из-за стола, послал одного из гвардейцев в Лефортовский дворец. Сам же вернулся на свое место и снова посмотрел на Толстого. – Как это не скажешь? У нас все говорят, поверь мне.

– Можешь меня на кусочки разрезать, но я сказал свое слово. Дальше я буду говорить только с государем.

Ушаков потратил на него почти час, даже легкое физическое воздействие применил, но Толстой упорно молчал. Покачав головой, Андрей Иванович набросал еще одно письмо Дмитрию и отправил его с гвардейцем. Настроение, бывшее таким хорошим с утра, катастрофически портилось.