Текст книги "Царская охота (СИ)"

Автор книги: shellina

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

Глава 2

– Запускай! – я махнулся рукой, и в углу запыхтела паровая машина, начали движения валки, а из волочильной доски показался конец проволоки, вполне товарной на вид. – Пошла! Продолжай! – Егор Степной кивнул, показав, что понял и подбросил в печь машины пару поленьев. Надо бы уголь вводить в эксплуатацию, а то на дровах мы далеко не уедем, – хмуро подумал я, и снова сосредоточил внимание на волочильном станке.

Все то время с тех пор, как был закрыт Новодевичий монастырь, уже в течение семнадцати дней, я не мог заниматься делами. Мысли скакали, как белки в колесе, я не мог ни на чем сосредоточиться. Все визиты были отменены, аудиенции свернуты до того момента, когда я смогу думать рационально. На канцелярию свалилось просто небывалое количество дел, в которых я практически не принимал участия, принимая только короткие сообщения о делах в монастыре. А дела были плохи. Медикусы делали, что могли, и, черт возьми, могли они действительно много, вот только бороться с вирусами пока не получалось. Три дня назад пришло сообщение о смерти Евдокии Федоровны, двумя днями раньше преставились мать-игумена, та коза, что заразу привезла, и три послушницы. Практически восемьдесят процентов монахинь, послушниц и все те богомольцы, что притащились с заразной, слегли, мучимые лихорадкой и обсыпанные оспенными язвами. Также заболели двое медикусов. Получив сообщение о заболевших лекарях, я загнал в монастырь Лерхе. Если он в той другой истории с чумой справится, то вот ему поле деятельности, пускай пробует оспу усмирить. Загнал я его не сразу, а только после того, как поговорил почти по душам.

– Иоган Яковлевич, – глядя в мои красные от недосыпа глаза, Лерхе только кивал головой, похоже, плохо понимая смысл сказанных слов. – Ты прошел вариоляцию черной смертью? – от такого прямого вопроса, заданного в лоб, он быстро-быстро заморгал, а затем вскочил со стула, на который я его едва ли не силой усадил, и принялся под моим удивленным взглядом снимать камзол, а после этого закатал рукав кружевной рубашки, демонстрируя весьма некрасивый шрам, словно язва выболела, оставив глубокую ямку на коже, и зажившую рвано и далеко не быстро. – Отлично, – я кивнул, а он принялся одеваться. – Мне понравились правила, введенные тобой в войсках. Количество солдат, мучившихся животами и не только, сильно снизилось с тех пор, как эти правила начали соблюдаться, что усилило боеспособность нашей армии. Теперь же тебе предстоит куда более важное дело, – он побледнел, поняв с полуслова, куда я клоню. – Новодевичий монастырь, вот твое новое поля боя.

– Государь, это большая ответственность, – от волнения он говорил по-немецки, но мне было все равно.

– А я верю, что ты оправдаешь мое доверие, – и я повернулся к столу, всем своим видом показывая, что аудиенция окончена. Возле совершенно охреневшего Лерхе тут же материализовался Митька, который мягко, но настойчиво вывел лекаря из кабинета. А я же решил вернуться к тому, чем был занят все это время, к тому, что умел и знал лучше всего остального, я вернулся к физике и ее практическому применению.

Монотонная работа всегда меня успокаивала в любое время и, как оказалось, в любом мире. Вот только в данном случае мне нужны были помощники, потому что я решил собрать волочильный станок, работающий с помощью паровой машины, для волочения проволоки. Мой выбор пал на кузнецов-волочильщиков братьев Степных, чья маленькая мастерская при кузне расположилась недалеко от Елизаветинских мыловарен, которые в мое отсутствие перешли на новый уровень и вовсю делали и распространяли дезодоранты, в секрете коих разобрались нанятые ими же химики, потому что я, если честно, забыл про свое обещание предоставить этих умельцев управляющим. А управляющие оказались умными и хваткими, недаром их Черкасский посоветовал поставить над мыловарней. Как они смекнули, что может пользоваться успехом, в связи с моим указом об запахах, которые некоторые личности не могли вытравить с себя никакими банями и ваннами, так сразу же развили бурную деятельность в расширение производства. Вообще производство пошло в гору, и дешевые мыла уже робко, с оглядкой начали приобретать женщины более низких социальных слоев, нежели дворянки и быстро примкнувшие к ним купеческие дочки и жены.

Вот рядом с мыловарнями и располагались кузня с мастерской по производству проволоки. В последнее время медной, по заказу Брюса. Братья Степные получили этот заказ, потому что умели виртуозно делать волочильные доски, изготовление которых было своего рода искусством. И вот я, находясь в худшем настроение из всех, что у меня были за все время, которое я здесь уже провел, вытащил их из кузни и притащил в специально оборудованную мастерскую, которую в быстром темпе установили в Лефортовском парке, переоборудовав под нее одну из конюшен, которая почему-то не использовалась.

В общем, с машиной на паровой тяге все у нас получилось, вот только те самые волочильные доски, чтоб их, быстро приходили в негодность. Волок не выдерживал большего количества проходящего через него металла, и доски приходилось постоянно заменять на новые.

Тогда я попробовал метод Брокедона и использовал в качестве волока алмаз. Метод помог, но лишь частично: во-первых, диаметр получаемой проволоки ограничивался размером камня, и из этого плавно вытекало, во-вторых, это было очень дорого, не говоря уже о сложности элементарно просверлить в алмазе дырку. И все вместе это привело меня к проблеме стали, в данном случае легированной, которой еще в мире не существовало. Только вот, чем ее легировать, если большинство элементов еще не открыто, а крокоит, из которого можно извлечь хром, опишет только Ломоносов да и то… Вот тут я немного подзавис. Ну конечно же, Ломоносов. За каким чертом отправлять его учиться куда-то заграницу, если многие знаменитые ученые уже сейчас ничем не занимаются, а делают вид, что заняты разработкой и созданием университета. Какой-то незамутненной извилиной, единственной, что еще осталась нетронутой царящим в голове хаосом, я понимал, что сейчас несколько несправедлив к ученым мужам, но меня уже было не остановить. Какой смысл создавать этот гребанный университет, если мы даже какой-то паршивый марганец и хром из пород добыть не умеем?

– Продолжайте, – хмуро сообщил я кузнецам, которые, в отличие от меня были очень даже довольны получающимися результатами, и вышел из мастерской.

По Москве был объявлен десятидневный траур по Евдокии Федоровне, поэтому гости из Франции откровенно скучали в Лефортово, но мне было на них наплевать. Я приказал седлать Цезаря и, не обращая внимания на пытающуюся что-то мне сказать любовницу Орлеанского шевалье, умчался из дворца в сопровождение только трех гвардейцев.

По дороге к бывшему дворцу Долгоруких, который облюбовал Бильфингер в качестве основы будущего университета, я заехал в Славяно-греко-латинскую академию и приказал заикающемуся от неожиданного визита Архиепископу Герману, возглавляющему академию, привезти в искомый дворец учащихся посмышленей, да чтобы все первого году обучения были, не более пяти рыл. Сам же, развернувшись, вылетел из монастыря, в котором располагалась академия, отмечая про себя, что он никуда не годится, и нужно кому-то приказать заняться переносом этого учебного заведения в более приличное место.

В будущем Московском университете, высочайший приказ о создании которого уже лежал в канцелярии, и дожидался только моей указки, чтобы пустить его в ход, царило оживление. По холлу постоянно пробегали какие-то люди, которые что-то переносили из стоящих во дворе подвод. Возле дверей стояли оба Бернулли и отец, и сын, отец, похоже, захваченный суетой, царящей вокруг, уезжать домой не собирался, что меня в общем-то устраивало. Бильфенгор носился вокруг таскающих здоровенные сундуки мужиков и причитал.

– Осторожнее. Да, осторожнее же, медведь косолапый, – орал он, на мой взгляд больше отвлекая носильщика, чем наставляя оного.

– Государь! Слава Господу! – ко мне подлетел Шумахер, каким-то волшебным образом материализовавшийся здесь в Москве. Я, моргая, уставился на это скандальное чучело, предполагая, что от различных дум и переживаний слегка разумом ослабел и ко мне пришли такие красочные галлюцинации. Потому что кого-кого, а Шумахера здесь быть не должно было и точка. Да и Бернулли, к которым присоединился взъерошенный Эйлер, определенно его не видели, потому как внимания никакого не обращали. Эйлер же больше кокетничал, отказываясь от награды, а сам орден Святого Александра Невского похоже не снимал, даже, когда мыться ходил. А все мои иноземцы вынуждены были мыться, потому что нюхачи, заскучав дежурить на ассамблеях, где все меньше и меньше нарушителей находили, отправились «в народ» учредив обходы, размахивая моим указом.

Остальные коллеги-ученые на орден поглядывали с плохо скрываемой завистью, что заставляло Эйлера еще больше выпячивать грудь и просто лучиться самодовольством. Что ни говори, а ученые – люди, очень зависимые от признания. И на этом можно играть, тем более, что орден имел слишком малое денежное содержание, чтобы всерьез обеспокоиться о последствиях. Но, так получилось, что Эйлер был пока единственным, кого я вообще наградил хоть каким орденом, так что ни о каких злоупотреблениях и речи быть не могло.

– Государь, Петр Алексеевич, ты же прибыл сюда, чтобы этих разбойников, татей с большой дороги покарать?! – я снова повернулся к Шумахеру и решил осторожно уточнить.

– Иван Данилович, а ты какими судьбами здесь в Москве оказался?

– Так ведь все, все, что нажито непосильным трудом, умыкнуть захотели, ироды проклятые! – и он погрозил кулаком стоящему и делающему вид, что его не существует Бернулли-младшему. А я, прищурившись, посмотрел на сундуки. Кажется, я начинаю понимать, в чем дело.

– Если в сундуках экспонаты кунцкамеры, и книги библиотеки, то это я приказал их сюда перевезти. Все эти вещи, Иван Данилович, должны в учебный процесс быть вовлечены, а не стоять на потеху людям, которые ничего в них не смыслят.

– А что тогда с Академией наук будет? – Шумахер перестал истерить и уставился на меня не мигая.

– А что с ней будет? Так и останется почетной синекурой, которая будь чесать по загривку наших ученых мужей, льстя их самолюбию. Звание академика всегда звучало гордо. А вот книги и экспонаты кунцкамеры должны приносить пользу.

– Но, мне-то что делать, государь? – на Шумахера было жалко смотреть. Столько боли в глазах стоящего напротив меня человека я не видел ни разу в жизни.

– Не переживай, Иван Данилович, что-нибудь придумаем. У меня талантливые люди без дела не остаются, – я внимательно посмотрел на главного скандалиста Академии наук, на которого в свое время упало столько власти, что, похоже, он не справляется с ее тяжестью.

В холле было холодно из-за распахнутой двери. Один из вносимых сундуков привлек мое внимание, кажется, я знаю, что в нем находится. Когда носильщики поравнялись со мной, я крикнул:

– Эй, сюда это тащите, – мужики остановились, посмотрели в мою сторону, и до них только что дошло, что Шумахер надрывался не просто так, взывая к государю. Подтащив ящик, они очень осторожно опустили его передо мной и остались стоять, комкая в руках снятые шапки. Я же протянул руку, требуя ключ, который мне тут же вручил подскочивший Бильфингер, до которого тоже, похоже, только что дошло, кто это тут стоит такой тихонечко в сторонке. Опустившись на корточки перед сундуком, я откинул крышку. Да, я не ошибся, это именно то, что мне и надо было. Вытащив два камня, черный и ярко красный, и повернулся к Бильфингеру, потрясая находкой и зарычал. – Это что такое, Георг Бернгардович? Что это я тебя спрашиваю?

– Это минералы, государ, – он явно не понимал причины моего жуткого настроения.

– Да что ты говоришь, минералы, значит, – я сунул ему под нос черный камень. – И что это за минерал такой? Я вот не знаю, что это. Может быть, Иван Данилович знает? – и я развернулся к злорадно усмехающемуся Шумахеру. – Так что это, Иван Данилович?

– Я не… я не знаю, государь, – промямлил побледневший Шумахер.

– Ах, ты не знаешь, а ведь именно тебе было поручено следить за экспонатами. И если раньше, минуту назад, я еще думал про то, что, возможно, совершил ошибку, приказав перевести все в Москву, то теперь я вижу, что не ошибся! И это первый же попавшийся мне на глаза сундук, и я даже представить не могу, что может быть в остальных. Почему экспонаты не подписаны? Почему просто валяются все вместе как попало? – Эйлер переглянулся с Бернулли и отступил в тень, чтобы монарший гнев его не коснулся, а будущий ректор стоял покрасневший от злости, не зная, как реагировать.

– Это пиролюзит, государ, Петр Алексеевич, – ответил Бернулли-младший, присмотревший к черному куску.

– Ну, хорошо, – неохотно ответил я, словно признавая, что в дороге все может случиться, и что эти камни скоро будут расставлены и разложены как полагается. – А это что? – и я протянул ему красный минерал, думая про себя, что перегибаю палку. Потому что вот этот минерал Бернулли никак не смог бы опознать, ведь его должен будет описать Михайло Васильевич лет этак через десять.

– Эм, – вокруг меня столпились теперь все и с удивлением разглядывали этот непонятный минерал. – Я не знаю, – Бернулли протянул руку, и, дождавшись моего разрешительного кивка, взял камень. – Какое интересное строение, он словно состоит из множества малюсеньких кристалликов, которые имеют удивительно правильную форму. Как интересно. – Ну все, они заинтересовались, значит, полдела сделано. А вокруг Бернулли начало собираться все больше народу, и каждый пытался понять, с чем имеет дело. Рот этом они напрочь забыли и про мой разгон, и про несправедливые обвинения, заполучив в свои руки новую загадку.

В распахнутую дверь вошел невысокий мужчина с военной выправкой, а следом за ним пятеро молодых людей, нервно оглядывающихся по сторонам. Среди них выделялся высокий, могучего телосложения парень, в старом потрепанном тулупе.

– Отставной прапорщик Попов привел студиозусов, как приказал государь, – он коротко поклонился и отступил в сторону, пропуская вперед молодых людей.

– Отлично, – я привлек внимание ученых мужей, и указал им на парней. – Вот, познакомьтесь, это учащиеся Славяно-греко-латинской академии. Я специально пригласил их сюда, дабы молодые люди посмотрели, какие прекрасные ученые прибыли к нам, чтобы основать самую что ни на есть Альма Матер в нашей, богатой на таланты стране. А вместо это, что они видят? Полнейшую неорганизованность? – я повернулся к мнущимся парням, которые не могли понять, как же их угораздило попасть в самый разгар набирающей обороты взбучки, которую получали от непонятного юноши, моложе их самих на вид, уважаемые ученые. – Вот ты, как тебя зовут? – и я ткнул пальцем прямиком в Ломоносова.

– Михайло Ломоносов, – он смотрел прямо, не опуская глаз. Ну понятно, в двадцать лет, он был гораздо старше, чем его сокурсники, и уже устал слушать насмешки. Прости Михайло Васильевич, но мне ты гораздо больше нужен как физик-химик, чем как философ. Философов, их много, а после рюмки-другой так вообще не сосчитать, а вот таких кто обладал бы настолько гибким умом, чтобы быть способным постигнуть любое направление и добиться в нем успеха, только ты и есть.

– Вот, Михайло Ломоносов, например, точно не понимает, что здесь творится, – я полюбовался покрасневшим лицом Бильфингера. Этого господина я уже изучил и прекрасно понимаю, что работать он будет, закусив удила, только в одном случае, если его натыкают носом в его мнимую несостоятельность, при этом пообещав в случае успеха много вкусного. Но делать это часто нельзя, необходимо в промежутках между тыканьем гладить его по шерстке, говоря, какой он гениальный, и как я без него по миру пойду. Ну, мне не сложно, лишь бы дело делалось. Например, как в мануфактуре, которая разрослась уже до неприличных размеров и выпускала много важного для нас денима, используя какой-то новый челнок того англичанина. Самое смешное заключалось в том, что никакого навязывания нового производства не было, более того, этот летающий челнок так сильно захотели держать в тайне, что им волей-неволей заинтересовались конкуренты проклятые. До меня дошли слухи о том, что Джона Кейна в складчину напоили в каком-то кабаке до изумления, чтобы тот секретом поделился. А я всегда знал, что производственная тайна, в совокупности со шпионажем и рекламой – вот самые главные двигатели прогресса. И не надо ничего навязывать, чтобы избежать всяких неприятностей типа забастовок. Люди-то никогда не меняются, и запретный плод, он слишком сладок, чтобы мимо пройти. Кое-что, конечно, нужно будет навязать, и очень скоро, но это проблема недалекого будущего, сейчас же у меня другие проблемы. – В общем так, вы, господа мои хорошие, берете этого молодого человека, Михайло Ломоносова, и начинаете его обучение, вот прямо с сегодняшнего дня. Потому что я хочу убедиться в том, что учителя из вас все же более умелые, чем хранители редкостей. У вас есть год до того момента как университет начнет принимать студиозусов. Если через год он не покажет ничего значимого, я много раз подумаю над тем, продолжать ли вкладывать деньги из казны в это предприятие, которое мне кажется все более сомнительным. Да, пошлите кого-нибудь на Монетный двор, там весьма обширная библиотека привезена из Речи посполитой, как раз под нужды университета, – и, оставив выпучившего глаза Ломоносова и скептически оглядывающих их с ног до головы ученых знакомиться, сам же подошел к Попову, таща на фарватере Шумахера. – Иван Данилович, ты так страстно просил у меня работу, что я решил тебя осчастливить. Вот прапорщик в отставке Попов проводит тебя к архиепископу Герману, и вы вдвоем подумаете и приготовите мне проект на тему: куда можно перенести академию, чтобы крыша не свалилась отрокам на головы. Проект должен быть вменяемый, мне его в Священном Синоде еще утверждать надобно будет. Так что расстарайся, будь другом. Потому как тебе еще и переносить академию на новое место придется и обустраивать. Надеюсь, что такого же фиаско, как с камнями, сваленными где придется в Кунцкамере, не возникнет? – Шумахер отрицательно помотал головой, и я его оставил рядом с Поповым, а сам отошел в направление двери. Вот и ладушки, все при деле. Что же я забыл? Ах, да, – Даниил Иоганович, я все же хочу узнать, что это за красный камень и какие у него свойства, да и вообще опись каждого из этих камней хочу увидеть, – Бернулли рассеянно кивнул, продолжая рассматривать крокоит, из которого при определенных усилиях можно выделить хром, весьма и весьма полезный металл, который где только не применяется.

Вернувшись в Лефортово, я пошел в приемную перед моим кабинетом и сел в кресло для посетителей, вытянув гудящие ноги. Митька посмотрел на меня, и в его взгляде промелькнуло сочувствие.

– Я хочу знать, когда его величество император примет меня? – высокий француз ворвался в приемную и подлетел прямо к столу, за которым сидел невозмутимый Митька, который в это время точил перья небольшим, но очень острым ножиком.

– А я еще раз вам говорю, виконт, что ваше прошение передано в императорскую канцелярию на рассмотрение, – ответил Митька. – И вообще, у вас получилось бы быстрее попасть на аудиенцию, если бы вы действовали через своего посла или через иноземный приказ.

– Но у меня важное сообщение для его величества, – виконт стиснул кулаки, а Митька покосился на меня и пожал плечами.

– Вы можете передать его мне, а я уже постараюсь сделать так, чтобы его величество непременно прочел его.

– Это совершенно невозможно… – виконт протер лоб надушенным платком. Ну да, здесь жарковато.

– Как хотите, – и Митька вернулся к своему прерванному ненадолго занятию. Я же смотрел на него и думал, что при желании можно добиться чего угодно. Ведь кто-нибудь мог представить, что обычный холоп может свободно говорить на нескольких языках и вообще стать большой умницей? Главное – это правильная мотивация.

Француз тем временем сел рядом со мной и вздохнул.

– Никогда бы не подумал, что попасть на аудиенцию к императору будет настолько сложно, – внезапно пожаловался он мне.

– Можно подумать, что к вашему королю можно войти в любое время, – я хмуро посмотрел на него. И так настроение не очень, так еще и вот этот пытается права качать.

– Ну так ведь… – начал было француз и осекся, понимая, что может сейчас наговорить лишнего. Еще раз вздохнув, он подошел к Митьке. – Вы меня уведомите, когда мне назначат?

– Разумеется, даже не сомневайтесь, – и Митька снова быстро взглянул в мою сторону.

Когда француз убрался, я потянулся и спросил.

– Это кто?

– Да какой-то виконт де Пуирье. Говорит, что у него послание от короля Людовика к тебе, государь Петр Алексеевич. Мы его проверили, и письмо вскрыли, не читали, правда, никакой ловушки, обычное письмо, поэтому-то он сюда каждый день повадился бегать. Не сомневайся, когда решишь принять, еще раз все перепроверится.

– Я и не сомневаюсь. Давай на завтра его поставь в расписание. И Демидова позови, хватит уже без дела сидеть, так и с ума сойти можно, – я встал и вместо того, чтобы пойти в кабинет, решительно направился к выходу из приемной, чтобы пойти в свою спальню и попытаться уже уснуть. В дверях я столкнулся с поручиком Безгиновым, который ежедневно приносит мне сведенья из монастыря. Уж не знаю, как они передаются, но предполагаю, что кто-то из медикусов делает доклад, который записывается дежурным офицером оцепления и потом уже передается мне.

Развернув лист, я пробежал по нему глазами. После чего молча подошел к Митькиному столу, схватил стоящую на нем фарфоровую вазу и запустил ее в стену. После чего, тяжело дыша посмотрел на своего секретаря.

– Встречи не отменяются, – процедил я сквозь зубы. – Но сегодня меня не беспокоить, никому.

И я стремительно вышел, сжимая кулаки.

* * *

Дмитрий Кузин – доверенный секретарь государя-императора Российской империи Петра Алексеевича развернул брошенную государем на стол бумагу-донесение и углубился в чтение. Прочитав ее, покачал головой.

– Господи, не погуби душу безгрешную, – прошептал он и перекрестился, потому что в бумаге было сказано, что ее высочество Филиппа-Елизавета слегла днем с лихорадкой. Возле нее сейчас Лерхе, но никто не может гарантировать, что все обойдется.