Текст книги "Бытовые проблемы Комиссии (СИ)"

Автор книги: Rosario D.Volor Cry

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

– Всё-всё-всё! Я тебя понял, – рассмеялся он, когда девочка чуть интенсивнее замотала рукой.

– Ма! – Радостно произнесла малышка, глядя на улыбку отца. – Па!

Пятый тут же застыл, широко раскрыв глаза и рот, и уставился на девочку, которая решила повторить за папой, открывая и раскрывая маленький ротик.

***

– Давай, милая, ты справишься!

Между ними было расстояние в подушку, но девочке этот путь казался бесконечным, оттого её пошатывало, словно она стояла на узком бревне, стоило ей встать на ножки, облаченные в персиковые колготочки.

– Папа рядом.

Шажок. Ещё шажок. Её водило из стороны в стороны, но она смотрела на отца и тянулась к его рукам, которые он выставил вперед, готовясь в любую минуту поймать её. Но она шла, не уверено, но со взглядом, полным решимости. И как только она коснулась его пальцев, тут же плюхнулась в ладони и замотала ногами.

– Ты же моя умница! – Радостно воскликнул Пятый, крепко обнимая Долорес и целуя её в лоб.

***

– С днём рождения, лисёнок, – пропел Пятый, поднося девочку к маленькому банановому торту. – Тебе уже год.

Пригнувшись, он показал, как Долорес должна выставить губёнки, после чего одновременно с дочерью задул свечку-медвежонка. Она радостно захлопала в ладоши и запрыгала на месте, когда парень усадил дочь на стульчик и достал старый фотоаппарат. Улыбался в ответ на её счастливое лицо, а внутри скреблись кошки от мысли, что Дол исполнился первый год, а Ингрид не было рядом.

– Сейчас вылетит… – он тяжело выдохнул, прикусив губу. – Вылетит птичка, так что следи за ней!

Пусть и потребовалось почти шесть кадров, но смог запечатлеть милое личико девочки, хоть она и успела размазать по щечкам крем и мягкий бисквит. А у него затряслись руки, стоило представить, что последующие дни рождения малышки он мог бы отмечать без жены.

И ведь это было сродни беспочвенной панике, если бы не осознание того, что они не в силах даже связаться друг с другом. Он не знал, чем именно занималась девушка, и не хотел думать о том, что его возлюбленную могли вынуждать что-либо совершать против её воли.

В особенно тоскливые ночи ему снились кошмары, будто ему сообщили о смерти Ингрид, что она погибла на каком-нибудь задании. А что было ещё страшнее, так это сны, где она не помнила его и смотрела глазами, полными пренебрежения и ненависти.

Но стоило ему уложить рядом с собой на кровать Долорес, то кошмары отступали, но высохшие дорожки на лице неприятно давали о себе знать по утрам.

***

Пятый стоял у плиты, когда услышал надрывный плач дочери, что должна была мирно спать, ведь полчаса назад он спел колыбельную, а рядом положил лисичку, игрушечные лапы которой он уже трижды пришивал обратно.

В моменты, когда Долорес чего-то боялась и начинала кричать, Харгривз напрочь забывал о своей способности и, бросив все свои дела, со всех ног мчался в спальню. Оттого даже дома держал при себе пистолет, хоть и мысленно надеялся, что малышке просто приснился дурной сон.

Но не в этот раз. В нескольких шагах от комнаты ему в нос ударил резкий запах гнилых яблок и прелого сена – токсичные газы он хорошо помнил, как средство для пыток. Потому уже был готов застрелить незваного гостя, что сидел у кроватки и держался за бортики, как когда-то и он сам сидел.

Медленно подошёл за спину, целясь в голову, но стоило ему услышать тихий всхлип, что было сложно услышать за неистовым плачем, Пятый взглянул на чёрные пальцы тонких рук и аккуратное кольцо с аметистом.

– Гри?

Девушка тут же обернулась, услышав своё имя, и, вскочив на ноги, бросилась супругу на шею. В её слезливом голосе слышались счастье и боль, старалась поцелуями накрыть всё его лицо, а потом начинала извиняться за то, что вся её одежда пропахла химикатами и прочими веществами. А он лишь смотрел в её голубые покрасневшие глаза, на искусанные губы, на обрезанные по шею рыжие волосы. И хоть в голову заползали странные нездоровые мысли, все они тут же испарялись, стоило брюнету произнести имя возлюбленной.

– Гри… моя малышка Гри… Ты вернулась…

– Эйдан… – Имя с её уст слетело так легко и нежно, что парень не сдержался и прильнул к девичьим губам, вкладывая в свой поцелуй всю страсть, что копилась в нём два неполных мучительных года.

Прижимал её к своему телу, желая каждым участком своей кожи ощутить её присутствие. Запускал пальцы в мягкие волосы, касался лица и упивался запахом винограда на устах, по которому успел соскучиться. И он был готов прижать супругу к стене, желая излить всё свое нетерпение от этой встречи, но почувствовал, как ему в грудь упёрлись руки, а на аккуратном лице всё ещё была влага, только явно не от радости.

– Что случилось, мой свет? Тебя кто-то обидел? У тебя что-то болит? – Встревоженно вопрошал Пятый, аккуратно держа в руках любимое лицо.

– Я взяла её на руки… и она заплакала…

Парень сокрушенно вздохнул, после чего рассмеялся в голос, пусть девушка и продолжала плакать и смотреть на него так, будто малышка умудрилась не просто разбить материнское сердце, а растоптать его в ничто.

– Любовь моя, передо мной ты извинилась за запах фосгена, да и мне как-то всё равно – я столько подгузников сменил. Но она всё чувствует, вот и плачет.

– Ты прав… – Ингрид утерлась рукавами серого пиджака и, поцеловав парня в щеку, вышла из комнаты, направившись в ванну.

Увы, но Пятый ошибся. Долорес истошно плакала всякий раз, как девушка пыталась взять её на руки. Всячески старалась ударить, потянуть за волосы и даже укусить своими молочными зубками. И хотелось бы парню умилительно улыбнуться или хихикнуть, но быстро закусывал собственный язык, видя, как девушка тут же сокрушалась и закрывалась в спальне.

– Лисёнок, – успокаивая девочку, шептал он в маленькое ушко. – Это же мама. Зачем ты так с ней?

Теперь ему предстояло успокаивать не только маленького ребёнка, которого легко можно было отвлечь звенящими ключами, но ещё и девушку, которая считала себя самым отвратительным родителем, что заслуживает если не смерти, то минимум ещё одного года в другом отделе.

– Она тебя любит, мой свет. Она видела твои фотографии, я каждую ночь рассказывал о тебе.

– Я ей не нужна… – с новой силой взвыла Ингрид, обнимая подушку.

– Женщины, – устало вздохнул парень. – Сколько бы лет вам ни было, женщинами вы остаетесь в любом возрасте.

***

Девушка не хотела, чтобы супруг уходил за продуктами и оставлял её наедине с Долорес. Даже спустя месяц они никак не могли наладить друг с другом контакт – сразу начинали рыдать.

– Я уложил её спать. Тебе просто нужно за ней следить. Я дойду до вот этого магазина, – он указал на небольшую пекарню напротив дома. – И сразу же вернусь.

– А если она проснётся? – Неуверенно поинтересовалась девушка, потягивая вниз и без того длинные рукава белого безразмерного свитера.

– Она тебя не укусит, – на него посмотрели с недоверием. – Всё будет хорошо. Я скоро!

Это был явно не его день, ибо умудрился застрять в магазинчике чуть ли не на сорок минут. Всего-то хотел пакет гриссини купить, а вместо этого простоял в очереди за сварливой, но довольно молодой женщиной, что очень долго ждала своего батона. А когда очередь дошла до него, то девушке, стоявшей на кассе, кто-то позвонил и утянул на долгий рабочий разговор.

Когда же он шёл домой, то чуял задним местом, что ждёт его там либо скандал, либо очередная истерика в два голоса. Но каково было удивление парня, когда вместо привычного спектакля двух плакс услышал только жену. Ингрид снова плакала, но в этот раз её голос срывался от тихого и хриплого пения. Пятому никогда не доводилось слышать, как она пела, ведь твёрдо убеждала в том, что не владеет ни голосом, ни слухом. И в чем-то она была права, однако песенка в её исполнении звучала так гармонично и приятно, что ему очень не хотелось прерывать.

Любопытство взыграло своё, оттого он переместился к гостиной, где Долорес спала в своем детском манеже, а голос супруги был лучше всего слышен. Он застыл у дверного проема, когда услышал слова.

“Под игрушечной одеждой – пластилиновая кровь.”

Столько боли он уловил в её пении. Столько тоски. Но всё это перекрывалось грустной и светлой любовью, с которой Ингрид смотрела на девочку, что лежала рядом с ней на полу и мирно спала, пока по маленькой спинке аккуратно водила пальцами. А парень так и не мог пошевелиться, потому, закрывая рот рукой, дабы не издать лишнего звука, слушал дальше.

“В сердце, слепленном небрежно, настоящая любовь…”

Комментарий к Слепленное сердце (Ангст; Драма; Hurt/Comfort; Семьи; Родительские чувства)

С норвежского:

“Slipp meg!”* – “Отпустите меня!”

“Å Herre”** – “О Боже”

Колыбельная, игравшая в момент стрельбы: Evetty – Into the Unknown (Intro) “Over the Garden Wall”

Песня, которую пела Ингрид: Маша Badda Boo – Забери меня

========== Где твои крылья? (Ангст; Драма; Прошлое; Повествование от первого лица; Начало отношений) ==========

Комментарий к Где твои крылья? (Ангст; Драма; Прошлое; Повествование от первого лица; Начало отношений)

Ингрид редко поворачивается ко мне спиной, а если удается её так обнять, то невольно слышу, как она, буквально первые несколько секунд, сдерживается. От слёз и желания ударить. И так постоянно. На протяжении месяца. Даже если я подаю голос, реагирует странно. Нет, не странно. Вполне объяснимо, почему.

Я не спрашиваю, просто жду, когда откроется сама. Я не давлю, потому что мне достаточно увидеть соль в её глазах. Я знаю причину, что таится за плотной темной тканью излюбленных свитеров с высоким горлом. Готов ждать столько, сколько потребуется, лишь бы сама она была готова к разговору. Жаль только по случайности вижу всё это, когда она в раздевалке решает сменить испорченный костюм.

То, что я вижу, казалось в голове не таким жутким. На когда-то гладкой, как бархат, спине нет живого места. От старых рубцов, что давно зажили и превратились в жуткие узоры. От свежих шрамов, что местами всё ещё покрываются кровавыми точками. Куски выдранной кожи, что обратились в странные пятна. Гематомы, что выглядят крайне нездорово, а ей не дают всё это залечить. Наказание. Напоминание.

– Гри.

Она вздрагивает, когда видит меня в небольшом зеркале на дверце шкафчика. Стыдливо прикрывает грудь, что испещрена такими же отметинами, и быстро распускает волосы, скрывая спину.

– Что ты здесь делаешь?

Мне нечего ей сказать, просто потому что я увидел это. Чёрт. Прости меня, дорогая, но я хочу всё это разглядеть. Прости, что подхожу к тебе слишком близко и касаюсь твоего тела. Каждый рубец, каждую опухоль я чувствую под пальцами.

– Они ужасны, – на выдохе шепчет она, упираясь руками мне в грудь.

Я не в силах тебя отпустить, мой свет. Прости, но я крепче сожму твои руки и разведу их в стороны. Прости, что с таким жалостливым видом смотрю на синяки и ссадины, “украшающие” твои ключицы.

– Отпусти меня.

Дергает руками, и я послушно выпускаю. Не хочу давить. Но не могу так спокойно смотреть на то, как она стыдится своего измученного тела. Неуверенно оглаживаю пальцами её лицо, чувствуя, как напрягаются скулы. Отводит взгляд и хочет оттолкнуть, но просто убирает мои руки и отворачивается. Опускает голову, не желая смотреть в отражение.

– Уйди, пожалуйста. Я не хочу, чтобы ты видел меня такой.

– Какой?

– Уродливой и слабой, – спустя короткое молчаливое мгновение, признаётся с кривой улыбкой.

Почему её слова задевают меня за живое? И почему я не могу сказать ей, что даже так она прекрасна? Понимаю, что она не услышит. Не поверит. Чтобы я не говорил, она не поверит мне. Могу лишь аккуратно обнять, прижавшись к её истерзанной спине грудью. Попытаюсь сказать.

– Я люблю тебя.

И вторю как заведённый, а она начинает смеяться. Смеётся истерично, с болью и влагой на глазах. Да, не верит. Пускай. Я продолжу это говорить. Я искренен в своих словах. Всё это правда.

– Я люблю тебя, Гри.

Плачет, а я прижимаю к себе сильнее, но в душе боюсь, что она вот-вот треснет, и шрамы на спине разойдутся сколами, как на тонком хрустале. Будто она обратиться стеклянной крошкой. Рассыплется в моих руках, а я не смогу её собрать.

– Я люблю тебя.

Сдавленно кричит. А мне хочется плакать от боли, разъедающей изнутри. Вырывается, воет, рыдает навзрыд и дрожит. Потом начинает задыхаться, стоит лишь коснуться её открытых плеч губами.

– Я видел, – с трудом, но признаюсь, замечая в отражении, как с отвращением кривится её лицо. Нет, отвращение не ко мне. Она ненавидит саму себя.

Ингрид хнычет, словно маленькая девочка, а мне тошно, ведь точно так же она выглядела рядом с уродами, тянувшими к ней свои руки. С тварями, разрушившими её волю, её жизнь. Словно крыльев лишили, а потом больно швырнули на холодный мокрый асфальт. Я видел их всех. И мне хочется рыдать вместе с ней, ведь меня не было рядом, когда всё это происходило. Я не мог её спасти.

– Я люблю тебя.

Её глаза, потухшие и серые, из-за слёз приобретают истинный цвет – лазурный. Она прекрасна в своей измученной слабости. И мне становится до тошноты понятно, почему её мольбы никогда не действовали. Манит к себе, сама того не понимая. Такая хрупкая, что хочется ощутить это собственными руками. Это отвратительно и великолепно одновременно. Но не могу выпустить её, я прижимаю к себе сильнее, а она не противится. Уже просто давно забыла, что просьбами можно кого-то остановить. Но и не бьёт специально, чтобы выпустили. Сдаётся.

Хочу отпустить, но всё ещё чувствую дрожь в любимом теле. Не перестаёт плакать, но смотрит на меня через зеркало. Прости, Гри, я не могу.

– Я действительно люблю тебя, мой свет, – мне трудно сдержаться, когда она смотрит на меня так, будто ищет во мне спасения и в это же время видит очередного мудака.

Прости, что только сейчас я могу закрыть тебя собой. Прости, что только сейчас я способен защитить тебя. Прости, что оставил одну. О, мой ангел, прости мне всё, что тебе пришлось пережить, пока я наивно верил, что ты справишься, когда уйду.

– Прости меня, – не могу более сдерживать своё волнение, когда произношу эти слова и ослабляю хватку. Просто касаюсь кожи подушечками пальцев. – Прости, что оставил.

Вздыхает устало, но чувствую, что успокаивается и расслабляется. Откидывает голову на плечо и заплаканными глазами смотрит на меня. Никогда и ни в чём меня не винила – в этом деле я самостоятельно неплохо справлялся. А когда прочитал все отчеты по миссиям, которые по факту можно было считать провальными, то возжелал гореть в Аду.

– Я люблю тебя, – это единственное, что сейчас в силах выжать из себя. Ведь если решусь сказать что-то большее, то боюсь сорваться на подобную истерику. Ингрид успокоилась, а её состояние перешло на меня.

– А я тебя, – еле слышно отвечает и прижимается лбом к щеке. Пытается улыбнуться, но всё ещё хочет заплакать.

– Я всегда буду рядом с тобой.

– Не говори того…

– Клянусь.

С усилием усмехается, вытягивая опухшие губы в очередной надломанной улыбке, а ресницы дрожат и ловят на себя новые солёные капли. Ей трудно поверить в мои слова – увы, на это нужно намного больше времени. И мне не дано знать, что станется со мной из-за грядущих экспериментов. Мне страшно не меньше. Но меня не пугает мысль о собственной смерти, сколько мысли о том, что она вновь останется одна.

– Ты даже не представляешь, что с тобой смогут сделать эти чёртовы таблетки.

После тяжёлого и вымученного вздоха убирает мои руки, достает с полки сменную одежду и переодевается. Собирает волосы и старается не смотреть на меня в зеркале. Она знает куда больше, чем я. Потому и говорит так уверенно. А я лишь могу говорить, что буду рядом несмотря ни на что. Она знает, что мною будут совершенны жуткие вещи, а я хочу надеяться, что они никак не заденут её. Убивать, пытать, ломать, мучить – кого угодно, но только не её.

– Я убью любого, кто только подумает тебе навредить. И плевать, кто это будет.

Разворачивается и смотрит строго. Подходит и, рвано вздыхая, заглядывает в глаза. Мне не дано понять, что творится в её голове. Возможно представляет, как бьёт меня. А может и сдерживает сейчас своё желание влепить мне по лицу. Но вместо того, чтобы одарить меня физической болью, прижимается к груди. Она чувствует мой страх и то, что теперь мне волнительно к ней прикасаться. Могу лишь аккуратно обнять, а она утыкается в моё плечо и старается не сорваться вновь. Мой израненный свет.

Прости меня.

========== Я просто хотел, чтоб меня любили (Ангст; Драма; Hurt/Comfort; Кошмары; Воспоминания) ==========

Комментарий к Я просто хотел, чтоб меня любили (Ангст; Драма; Hurt/Comfort; Кошмары; Воспоминания)

Так много лет прошло с момента их последнего разговора.

– Садись, Номер Пять, – командует мужчина, протирая монокль платком.

Ему хочется узнать, спросить, просто поговорить. Но грозный взгляд Реджинальда вынуждает делать неуверенный шаг к роялю, что неожиданно подсвечивается светом из ниоткуда. Страшно под тяжестью мужского взгляда, а стоит подумать о том, что он и сам уже взрослый состоятельный мужчина, то смотрит на руки и вздрагивает – он снова в этом треклятом теле, в этих дурацкий шортах и колючих гольфах. Ему опять тринадцать.

Неуверенно садится за музыкальный инструмент и ждёт дальнейших указаний. Клап с шумом откидывают, раскрывая ряд блестящих клавиш. Командуют играть. Мальчишка поднимает руки, но ему кажется, что раньше и в жизни не видывал подобного приспособления. Касается клавиш и отдергивает руки – по ним бьют током.

– Не испытывай мое терпение, Номер Пять!

Любовь моя всегда выходила мне боком

Соприкасается с холодной поверхностью, пропуская через себя электричество, но начинает играть незамысловатую мелодию, а слова вырываются сами собой, будто на деле это не было песней. Дурацкое признание, но в чем? В собственной слабости? Трусости? Одиночестве? Эгоистичных желаниях?

Занозой под ноготь жить мешает, да больно вытащить

Его пугают слова, что со странной легкостью срываются с его губ. Прыгает пальцами с клавиши на клавишу, а по подушечкам расходится болезненный ток, будто касаешься оголенных проводов. Но боль отходит в грудь и на плечо, на которое кладут голову. Слышит размеренное дыхание, а рядом со своими больными руками видит аккуратные ладони девочки. Играют вместе. Она шепчет, что у него, её брата, прекрасно выходит.

– Ваня? – Волнуясь, отвлекается мальчишка, глядя на девичье лицо, обрамленное густыми темными волосами.

Номер Семь, по их былой юности, всегда казалась ему иной и далеко не из-за отсутствующих способностей. Иначе смотрела на них, по-другому улыбалась ему, говорила слишком нежно и ласково. А сейчас, соприкасаясь предплечьями, они чувствуют тепло друг друга. Раньше оно было приятным, но в этот миг вызывает трескающее в голове ощущение. Он вспоминает её взгляд, когда пререкался с отцом, грусть в круглых глазах. Но не слова ЗА него. Да и ладно, она была лишь наивной девочкой, плачущей из-за умирающих муравьев.

Сколько раз клялся себе и стенам не быть тяжестью, якорем не цепляться за руки людей…

Она хнычет и исчезает, издавая малоприятный крик, в котором она зовет его по номеру. И Пятый хочет сорваться с места, но его плечо болезненно сжимают и приказывают играть дальше. Он играет. Однако слова царапают глотку, заставляя голос сорваться на хриплый вой, с которым он продолжает разматывать собственный клубок из тоски и жалости к самому себе.

Начинаю гулять по кругу и кричать

Не в первый раз сквозь тьму прожитых дней

Он помнит семью. Каждого. Хотел бы вновь сжать в своих руках их ладони. Обнять. Или прижаться к ним. Даже помнит улыбку бедолаги Бена. Бедолаги? Конечно! Ведь ему достался тупоголовый брат, который мог бы его спасти. НО ЕГО НЕ БЫЛО РЯДОМ.

До сих пор, во снах видит, их лица, как улыбаются и смеются. Но не с ним. А стоит сделать шаг им навстречу, то смотрят с таким пренебрежением, что становится тошно. Тошнит от лица Лютера, что своей еще неширокой спиной прячет миниатюрную Эллисон. Тошнит и от неё, от её тонких пальцев, которыми она стискивает плечо брата, а потом нашептывает свои странные желания. От Клауса, умные глаза которого застилает туман от травки, которую он опять неизвестно откуда взял. От глупого Диего, что строит из себя героя, а на деле хочет сжать юбку матери и скрыться в её объятиях. А от Реджинальда его выворачивает наизнанку так, что хочет выблевать собственные органы и чувства.

А я, тонущий в иле, молча смотрел вокруг…

Поэтому он сидит один и играет на рояле. Играет и давится собственных отчаянным криком. Точно таким же, каким сорок лет назад он давился, когда остался один. Точно таким же, что разрывал его глотку и барабанные перепонки. Будто он снова горит. А потом, слишком резко, выгорает.

И до сих пор он видит их взрослые лица, перепачканные грязью и кровью. Их закрытые глаза, безжизненные тела. Тогда Пятому казалось, что это самое ужасное, что он когда-либо мог видеть. Однако теперь он жалеет о том, что решил спасти этих людей. Нужно было оставить всё как есть. Работать на Комиссию, терпеть касания треклятой блондинки с сигареткой в руках. И их он тоже помнит. Помнит, как наглаживала его морщинистое грубое лицо и шею, как лепетала жуткие и неуместные пошлости, как касалась его губ своими.

И просто хотел, чтоб меня любили…

Вот почему терпел всё это. Вот почему вернулся к Харгривзам. Вот почему терпел претензии. Он просто болен. Просто с головой беда. Мелкий засранец. Псих. Маньяк, которому была нужна взаимность.

Врачи напишут мне в карточке «неврастеник»

Он никогда не был им по-настоящему нужен. Как козел отпущения – да. Как причина всех проблем – конечно! Быть тем, кто решает проблемы, создавая новые – отличный выбор!

Любовь моя всегда выходила мне боком.

Ножом, подставленным к горлу – ещё не больно, но страшно выдохнуть

Точно таким же, каким Диего грозится ему всякий раз, стоит мальчишке сказать хоть слово против. Точно таким же, каким Куратор вырезает на его дряблой коже свои отметки, наговаривая, что это она его спасла, она дала ему работу и смысл жить дальше. А ему остается лишь криво улыбаться, скрываясь за сарказмом и язвительностью. Поправлять маску токсичного ублюдка, которому ничего не стоит пустить на фарш любого, кто хоть немного нарушает его планы. Он скрывается за этими личинами, а самому страшно и обидно. Больно и одиноко.

Это беспомощность новорожденного. Это табличка «нет выхода»

Отец смотрит на него. Следит за трещинами, что расползаются по юному лицу. Ищет ответа в зеленых глазах, которые так и хотят наполниться горькой солью. Но не находит такового. Лишь пустота.

Любовь моя всегда выходила мне боком

Кусает собственные губы, сдавливая истеричный вой – Пятый не должен плакать, не должен жаловаться, не должен проявлять слабость. Никогда и ни при каких условиях. И так всегда. Каждый чёртов год, каждый проклятый день. Каждую дурацкую минуту своей жизни. Он должен быть героем для всех, а получается, что он последний мудак, что встревает не свое дело.

Из-за тебя она погибла!

Уж точно без тебя!

ЭТО ЖЕ ИЗ-ЗА ТЕБЯ МЫ ТУТ ЗАСТРЯЛИ

ТЫ БРОСИЛ НАС!

Сто шагов по болоту – необходима осторожность линий.

Но оступаюсь и падаю в воду…

Слышит их недовольные возгласы, потому начинает бить по клавишам, позволяя току промчаться по всему телу так, что его пение срывается на крик. Хочет их заглушить, но не получается, ведь они окружают его и подходят все ближе. Чувствует их руки на своих плечах, спине, голове и шее. Как они сдавливают свои пальцы. Тянут в жуткую темноту, в которой его ждет пустота, что давно разъела его тело и душу.

Я всего лишь хотел, чтоб меня любили!

Стоит во второй раз произнести это болезненное признание, полоска тонких потрескавшихся губ, вытянутая в якобы благоговейной улыбке, начинает дрожать. Чувствует, что задыхается. Ком недосказанных слов застревает в глотке, которую сжимает грубая обезьянья рука горемычного лидера.

Ощущение такое, что его тело обволакивает что-то липкое, мерзкое и ледяное – это их руки. Ладони жутких мертвецов, которых он, якобы не уберег. И об этом они говорят не умолкая. Это вторит Реджинальд, что пытается насильно склонить голову мальчишки к клавишам, отчего кажется, что его тело пытаются разорвать.

– За что вы так со мной?! – Не выдерживает Пятый, роняя соленую каплю, что с непривычным и громким звоном падает на потертую, но всё ещё белоснежную клавишу.

А они молчат. Молчат и давят. Тянут за собой, словно это единственное, чего он действительно достоин. Они смотрят на него пустыми глазами и пытаются сломать, помогая трещинам с молодого лица перейти на шею, а там и на тело. И темные полосы эти начинают расширяться, осыпаясь осколками и обнажая его истинную сущность, которой он стал – ничего.

А я, тонущий в иле, молча смотрел вокруг

Голова становится легкой. Грудь сдавливает так, что он уже не может дышать. И теперь он лишь хочет, чтобы всё это закончилось. Эта боль. Это разъедающее чувство собственной беспомощности. Это ощущение, что только в нём проблема. Чтобы забылась мысль, что он никому не нужен.

И просто хотел, чтоб меня…

– Я люблю тебя.

Хриплый, но безумно нежный голос слышится тихим эхом в темной и жуткой толще тишины. Но именно он помогает мальчишке сбросить старые осколки бесполезного тела и вновь стать тем, кем он был до погружения в этот дрянной кошмар. Вот только глядя на тени, что так похожи на его семью, он напрочь забыл, кто говорил ему самые важные слова, которые он, когда-то, хотел услышать от братьев, сестер и от грёбанного отца.

– Номер Пять! – Командным тоном произносит Реджинальд. – Ты должен слушаться меня! Сядь! Живо!

Колени трясутся, будто у провинившегося ребенка, тянет вниз, но он смотрит в жуткие безжизненные глаза и, с тяжелым и злобным рыком, пытается устоять. Он был упертым в детстве, так что и сейчас его никто не заставит сесть на колени. Никто не вынудит проявить свою покорность. Но ледяные руки вынуждают осесть, проникая под кожу и морозя органы.

– Сядь!

– Нет!

– Почему ты не можешь выполнить элементарных указаний!

– Не понимаешь, да? – Пятый срывается и начинает орать во всю глотку, отчего его голос кажется грубее, злее и таким больным, будто он вот-вот заплачет. – Я не тот ребенок, что готов тебя беспрекословно слушаться!

– Ты должен! – Руки сдавливают его шею, пока мужчина, снимая монокль, подходит ближе.

– Кому?!

– Своей семье, которую ты оставил умирать.

– Это гребаная игра в одни ворота, не думаешь!? – Он уже почти сел перед мужчиной, но криво улыбается. И смотрит глазами, что всё ещё полны слёз, но они смешиваются с ядом. – Я не мог без них. А они могли жить без меня!

– Ты ошибаешься, – жутко нашептывает уже взрослая Ваня, руки которой держатся за голову у висков и больно давят.

– О нет! Я не ошибаюсь! Вы долгое время спокойно жили без меня! И в шестидесятых смогли свыкнуться! У вас все было хорошо…

– Опять заведёшь песню о годах одиночества в Апокалипсисе? – Подает голос Лютер, пока его здоровенные ладони тянут за руки.

– Опять скажешь, что ты старался ради нас, – заговаривает Диего, впиваясь пальцами в шею.

– Опять забудешь, что мы чуть не погибли из-за Комиссии, – Эллисон давится кровью из-за раны на шее, но сжимает его волосы кулаком.

– Опять скажешь, что ты жил только мыслью о нашем спасении, – как и Седьмая, холодно прошепчет Бен и тянет за ноги щупальцами, что вырываются у него под окровавленной футболкой.

– И опять сбежишь, оставив нас с ворохом проблем, – добивает Клаус, стараясь накрыть губы брата ладонями.

– Чего же ты добивался, глупый мальчишка? – Спрашивает Реджинальд, возвышаясь над приемным сыном, и с пренебрежением смотрит на него.

– Я хотел быть нужным кому-то! – Словно в цепях, Пятый поддается вперед, но руки скручивают так, что он начинает выть от боли, но затихает. Увы, но гнев сейчас в нем сильнее. – Я хотел вернуться домой и узнать, что мне рады!

– Мы ждали! – Стонут они в один голос. – Мы помнили о тебе!

– И при этом я ни разу не слышал…!

– Ты нужен мне…

Вновь женский шёпот. Мягкий, ласковый и, что самое непривычное и жгучее, полный любви. А их руки держат, но с каждой секундой всё слабее. И ноги уже дрожат иначе, не от того, что хочется упасть, а потому, что он хочет бежать. Бежать за голосом, что заставляет проглотить собственный язык. Её голос вынуждает зайтись чернильными слезами, от которых лицо кажется болезненно бледным.

– Я не могу без тебя…

После этих слов касания тонких рук кажутся порезами от ножей. Но лишь на секунду, ведь они, непривычно холодные, впитывают его тепло. И влагу, что линиями расползались по впалым щекам. Пятый не видит её, но вспоминает аккуратные ладони с почерневшими пальцами. Пусть ледяные, но мягкие, полные заботы.

А Харгривзам эти слова приносят боль, оттого с диким животным визгом отпускают юношу и уходят прочь, бросая его в привычное одиночество. Вот только теперь он не один. Он помнит ту, что готова на всё ради него. Даже согласна умереть, если с ним что-то будет не так. Он помнит её голубые глаза, что, в отличие от взглядов родни, всегда смотрят на него с восхищением и блеском. Помнит рыжие волосы, что так сладко пахнут сиренью.

– Не уходи…

И вспомнив, каково это было, ощущает, как его обнимают, утыкаются лицом в спину, тянутся губами к истерзанной шее. Так делает только она. Только она обнимает так, что прижимается всем телом. Лишь она одна говорит ему то, что вынуждает его глупо улыбаться и, в тоже время, задыхаться от того, насколько эти слова для него важны. Прямо как сейчас. Он смотрит в пустоту наверху. Его губы, чуть приоткрыты, дрожат. А чёрные дорожки пробегают по вискам.

– Ингрид.

Он резко открывает глаза. Яркий свет, отражающийся от белоснежных стен, больно режет. Кажется, что это лампы издают мерзкий звук, но это просто громко гудит в ушах от долгого жуткого сна. Голова разрывается. Он не может пошевельнуться, но не от боли, а из-за ремней, что фиксируют его дрожащие руки и ноги.

– Ингрид… – сипло зовёт он, пытаясь различить в размытых пятнах её.

– Я здесь, – говорит взволнованно, наглаживая его влажные щёки.

– Это же ты?

– Да.

– Это не сон?

– Нет, не сон.

– Ты врешь…

Она замолкает и смотрит на Шепарда, что внимательно следит за киллером и делает записи. Блондин улыбается и ждёт дальнейшей реакции после введенного лекарства.

– Я не…

– Ты не можешь быть реальной, – усмехаясь, произносит Пятый чересчур уверенно. – Ты – лишь плод больной фантазии… Тебя не может быть… Ты не можешь быть рядом со мной…

– Пятый.

Она поднимает его голову, но замечает яростный оскал. Он пытается укусить за руку, но она её резко одергивает. Парень жутко смеется, но тут же срывается на истерику. Да, у новых веществ реакции всегда непредсказуемы, и Ингрид должна была уже привыкнуть ко всему этому. Но она смотрит на него, и в груди разрастается страх с болью. Ведь его ломает, он страдает, а девушке лишь остается смотреть на мучения. На то, как он кричит. Как считает её очередным кошмаром.