Текст книги "Если рассказывать эту историю (СИ)"

Автор книги: Nitka

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Не получалось.

Не получалось смешать Игоря с грязью.

От таких попыток в голове назревала пульсирующая тупая боль.

Вдохнув и выдохнув, студентик достал из тумбочки – наугад – учебник и заставил себя читать. Он всё принуждал и принуждал себя сосредотачиваться на строчках, что, когда последняя страница закончилась, одиноким светильником за окном висел месяц. Даже звезды едва мелькали за буйством туч, не желая показываться на глаза.

Он не помнил, когда включил настольную лампу и укутался с ногами в плед. Голова взрывалась от избытка информации, которую он насильно удерживал в голове, но, парадоксально – стало легче. И теперь думая о происходящем, Андрей твёрдо решил завтра же встретиться и поговорить.

Он оглянулся на полуразобранную постель, упал на неё лицом вниз и вдруг, как по щелчку, – отрубился.

Поговорить на следующий день не получилось. Он честно отсидел все пары, но прямо у дверей на выходе его ждала вдохновлённая Наденька, непререкаемо утянув на песенный вечер, где их встретила известная компания. Вечер прошел душевно, закончившись ночью, на хате какого-то знакомого знакомого, где они и заснули – шальные, накурившиеся, пьяные с музыкой и чувством причастности к вечности в головах.

Утро наступило внезапно – Андрей аккуратно пробираясь мимо тел, тихо собрался, так и не отыскав в общем хламе неизвестно когда потерявшийся второй носок. Хотя нет, известно, они сидели на кровати и девчонки жаловались, мол, от чьих-то жутко тхнёт. Было холодно – балкон не закрывался от числа курящих, и Родион предложил компромисс – снять по одному. Ну, они сняли. Но куда он делся потом?..

Забив, студентик вышел на балкон покурить. Там уже смолил хозяин хаты – более мрачный и усталый под утренним светом, с морщинками и залёгшими под глазами тенями и мутноватыми, расширенными зрачками, выдававшими в нём наркомана и алкоголика. Слегка трясущейся рукой он чиркнул зажигалкой, помогая подкурить, и они разговорились.

– Ты, говорят, играешь? – подытожил тот, облокачиваясь худыми руками с немного обвисшей кожей на деревянный подоконник.

– Играю, – не стал отпираться тот.

– А помнишь ту песню, заключительную? Там такой ритм затяжной, аж душу щемит. Сначала будто щекочет так, легко, мягко, трогательно, а потом как взвоет, как схватит – и в клочья! Сможешь так?

Парень зачарованно кивнул. Он бы не смог выразить лучше, что было с ним, когда он услышал ту музыку. Прикинул:

– Да, наверное. Там лёгкая мелодия. Простая. Только в конце трудновато. Но я с собой гитару не взял.

– Не парься, это достану. У меня, помню, где-то валяется. Кто-то давным-давно принёс и забыл. Без дела лежит.

Чудик утопал в недра спальни, привычно переступая через других жертв песенных вечеров, и вскоре вернулся с гитарой наперевес. По ходу за что-то зацепился, и несчастный музыкальный инструмент издал жалобный стон.

Дззынь. Как несправедливо обиженный ребёнок.

Чудик выматерился, буркнул что-то сонно поднявшейся голове, потом ещё одной и те облегчённо грохнулись обратно.

– Держи, – сунул инструмент в руки Андрею.

Тот взял её осторожно, точно чужую жену, и сел прямо на холодный, покрытый потрёпанной дорожкой в разноцветную полоску пол. Подкорректировав звучание – кажется, на ней недавно играл кто-то ещё – коротко прошелся по струнам пальцами.

Гитара запела. Немного неохотно, но вполне послушно – просыпаясь.

Андрей покивал самому себе – неплохо, неплохо, и для пробы наиграл известный мотив:

«Воины света, воины добра,

Охраняют лето с ночи до утра.

Воины добра, воины света,

Джа…»

– Хорошая гитара, – согласился вслух.

– Наверно, – пожал плечами чудик. – Ты играй, играй. Мне это – лучший опохмел с утра.

– Угу. Только минутку дай, вспомнить.

– А ты что хочешь играй. У тебя ловко получается.

– Ну уж нет, раз ты меня раззадорил, так дай вспомнить.

Студентик закрыл глаза и потихоньку, нота за нотой, подбирал звуки, создавая нужную мелодию. Она чётко отпечаталась в памяти, но в конце всё равно вышла немного импровизацией.

Ночные бродяги просыпались и думали, что реальность им снится. Что это за роскошь, просыпаться под звук песни, в которой хочется родиться заново?

И они рождались.

Открывали глаза, долго таращились в потолок, неспособные понять – то ли это ещё один сон, то ли выход в реал. Потом собирались у балкона, окончательно будили друг друга, обнимались, целовались, приводили себя в кое-какой порядок, шли в кухоньку делать растворимый кофе и подмурлыкивать, пока в чайнике кипит вода. Переглядывались – понимающе, одобрительно, с ностальгией, подкреплялись оставшимся алкоголем, энергетиками на дне жестяных банок, щурились от солнечных лучей…

В таких компаниях много пели и мало спали.

Когда Андрею после множественных выходов на бис удалось взглянуть на часы, он понял, что на первую пару точно не успеет. Да и на вторую – тоже, и вообще уже слишком поздно и проще будет совсем забить. Они с Наденькой, чудиком, Тошиком и полудюжиной знакомых вывалились бродить по городу, зашли в боулинг, потом в кинотеатр, супермаркет и… эта ночь мало чем отличалась от предыдущей.

На следующий день по дороге домой студентик поймал себя на мысли, что решимость его увяла, и он не слишком хочет заводить разговор… даже не так – ему страшно его заводить. Отчаянье ушло, сменившись сомнениями.

Он терпеть не мог терять. Больше – боялся и ненавидел. А Игорь… то тёплое, трепетное… красная нить, перетянутая между двумя кораблями по разные стороны мирового океана. Запутанная лабиринтом Минотавра и, тем не менее, – протянутая. Такая тонкая и изящная, словно тоже – работы Дедала…

Почему чувствам необходимы маркировки, шаблоны, упрощения? Любовь, ненависть, дружба, вражда, благодарность, зависть, алчность. Намотанные на бобины клубки ниток. А чувство – оно как цвет, только шире – тёмно-красный, светло-красный, алый, багровый, коралловый. Гранатовый, терракотовый, амарантовый, киноварь. И даже так – мало. Как назвать тёмно-тёмно-тёмно-красный, если это всё-таки красный, но на такой грани, где цвета тускнеют, выцветают и обретают совершенно новый, невиданно-красный цвет?

Слишком просто.

А если у этого чувства нет цвета? Так же – как нет будущего. Нет оправдания?

Андрей раздраженно тряхнул головой. То, что чувствует он… Светящийся жесткий ком в мягком кресле, среди подушек и пуфиков, в маленькой комнатке, в самом сердце бури, в дыре, которая могла бы называться черной, если бы кто-нибудь таки потребовал дать ей название. И когда Игорь – рядом, комок пульсировал, дергая за струны – то ли гитары, то ли нервов. Струны издавали звуки – хаотичные… на первый взгляд. Но если прислушаться – звуки складывались в мелодию. Ту самую, которую Андрей вспоминал недавним холодным утром.

И день за днём Андрей откладывал разговор «на завтра», хотя и не в его натуре было – юлить, но – только бы не делать себе больно. «Поберечься», – как постоянно твердила мать.

А Игорь писал СМС. Постоянно. Сначала.

А потом стоял у дверей универа – прекрасно зная, когда у студентика заканчиваются пары, и, завидев его впервые, Андрей застыл, как вкопанный. Буря вскипела, перевернула комнатку вместе с креслом и потревоженный ком света со скрипением когтей по оконному стеклу, попытался удержаться за свисающие струны.

Однокурсница Лиза нетерпеливо дёрнула его за рукав, выводя из ступора, и он, запинаясь, объяснил, что ему… он вспомнил, ему нужно в библиотеку, отнести одно… или взять… в общем, ждать его не нужно и не обязательно, и можно идти без него…

Лиза, подивившись лёгкой невменяемости товарища, списала это на контузию после бомбардировки сурового препода, кивнула, посоветовала лечиться плюшками, чаем, чем покрепче и юркнула в лифт.

А Андрей просидел у окна в холле до самого вечера, пока Игорь не глянул на часы и ушел. И так повторилось не единожды. Непонятно только, где мужчина находил время? Взял отпуск, больничный, уволился?

«Мама!

Ваш сын прекрасно болен!

Мама!

У него пожар сердца».

Если бы только – прекрасно. А так – одна голая ирония.

Письма приходили мегабайтами. Заблокировать их он не решался, впрочем, прочитать – тоже.

На исходе третьей недели они пересеклись. Это и без того было неизбежно, но произошло неожиданно и совершенно по воле случая. Андрей с компанией зашел в университетскую столовку, а Игорь выходил оттуда, судя по всему, подкрепившись и намереваясь опять целый день провести у дверей универа.

Встретившись взглядами, оба застыли как завороженные. Первым очнулся Игорь. Мило улыбнувшись сомнительным дружкам студентика, он подошел к ним широким шагом, крепко схватил того за локоть и бросив что-то вроде: «Я займу вашего товарища ненадолго», непреклонно потащил свою жертву за ближайший угол. Тот, вяло сопротивляясь, меланхолично подумал, что, действительно, неминуемого не минуешь, а затем, вырвав руку, резко спросил:

– Что тебе нужно?

Тот не ответил:

– Ты избегаешь меня, – нечто среднее между вопросом и утверждением.

Андрей раздраженно – больше наигранно, чем действительно – передёрнул плечами:

– Ну, допустим. Тебя это колышет? – и, наконец, перестал отворачиваться от взгляда.

Побледнел, отступая на шаг.

Что там? Во взгляде? Что такого, чтобы снова зажечь бурю?

Да так… всего лишь, в глазах Игоря Андрей увидел самого себя. Только не такого – раздраженного, несовершенного, а другого – лучшего, такого, каким его никто никогда не видел, и каким он искренне, втайне, с самого детства хотел стать. Он – всё ещё пытался, а этот – уже был там.

Подобранный и согретый.

Неожиданно… нужный. Не просто кусок серой массы.

Его двойник, его копия. Альтер-эго, Доппелгангер.

Поднятый, понятый и принятый, несмотря на любые недостатки.

И Андрей… испугался.

Хотя бы того, что сам не против оказаться тем, другим. Пусть даже отражением в чужих глазах.

– Уйди, – голос внезапно охрип. – Ты же в курсе, я не хочу тебя видеть… Вообще. Никогда.

Зеркало дрогнуло. Игорь крепче сжал ручку черного кожаного портфеля и ответил:

– Прости.

Про себя Андрей шептал: «Не хочу. Не хочу прощать. И отпускать не хочу». И в голове у него путаный клубок красной нити вдруг сложился в длинное сложное уравнение.

Если уж он – мужчина, и другого мужчину полюбить не может – он ни на секунду не допускал иного варианта… что ж… если чувству нужен шаблон… пусть это будет…

Догадкой на раз-два-три. Щёлк…

Ненависть.

Да, ненависть. Обоюдная и настолько же жаркая.

Вражда. Ненависть. Слова, растекающиеся нефтью по телу и на языке.

Так, по крайней мере, проще. Так – легче дышится.

И нет ничего такого…

Андрей вздрогнул – тёплая рука коснулась его плеча и сжала – Игорь с обеспокоенным лицом хотел что-то сказать… нет, нельзя давать ему говорить. Совершенно нельзя. Потому, что – всё равно. Должно быть всё равно. Пофиг.

Андрей уже всё для себя решил, и теперь – всё равно. Пусть поначалу даже будет немного… больно.

Но это – ерунда. Это – не расставаться.

Просто красная нить почернеет и к ней станет больно прикасаться оголённой кожей.

Но ненавидеть – проще.

Ненавидеть – проще.

Ненавидеть…

Не на…

Андрей с силой оттолкнул чужую руку.

Посмотрел холодно – на чужого. И заставил себя, полностью закрывшись, отчуждённо, холодно произнести:

– Отвали от меня, престарелый гомик. Неясно я выражаюсь? Некому больше свой грязный хер вставить? Так нашёл бы себе более развратную давалку или сам на панель, а? Говорят, много дохода приносит. Хотя да, старые шлюшки сейчас не в моде.

Бог знает, чего ему это стоило. Каких-то парочку бесконечных усилий воли.

Теперь на полшага отступил Игорь. И зеркало его глаз вздрогнуло вместе с ним, и разочаровано погасло. Андрей приказал себе игнорировать. Игнорировать. И напоследок показательно обошел мужчину, чтобы никоим образом его не коснуться. Обошел не обернувшись.

Потому, что если бы… если бы…

Но он не посмел.

Игорь не показывался на глаза дня три четыре точно. Зализывал раны. А затем всё равно начал следовать за студентиком по пятам и тот проклинал день, когда рассказал о своём месте жительства. Смутным беспокойством пролетала мысль о покинутом коте, но мужчина этим его почему-то не шантажировал. И даже неизменно на приветствие получая оскорбления, одержимый, не сходил с дороги. Андрей думал, если поколотит придурка, тот немного остынет, и всякий раз исполненный решимости – собирался, накручивал себя, подбадривал. Но стоило им встретиться – заранее, с первого воинственного шага признавал поражение. Признавал – ни за что не посмел бы его ударить. Да что там ударить – коснуться с преступным намереньем повредить, покалечить.

И чтобы не удрать – выстраивал в мозгах каменные стены – клетку, в которой запирал себя – наглухо, накрепко.

До первого тёплого слова.

Волна одним мановением сбивала песочный замок, и из раковины слышался шум ветра и океана, хотя ни того, ни другого и близко не было.

Потому что… Потому, что его чувства – слишком сложные.

Не любить, не раня – невозможно. Ненавидеть – тоже.

Да и любить – всё одно…

А любовь – не лечится.

Март, апрель, май.

Изнурённый, измученный.

Но не прирученный.

Мрачный – не отпускает.

И гитара – последняя любовница, скрипит, жалуется звуками преданной брошенной суки. Хотя она-то ничуть не брошена.

И в точности по Белому: «Самосознание разорвало мне мозг».

Надя, Надежда, Наденька. И действительно – последняя Н.

Не помогает.

Не помогает даже если кожа к коже, вздох к вздоху. Она сама – вдохом-выдохом. Песней.

Только… не той.

Наденька смеялась, проницательно замечая, что дружба их сильнее любого сумасбродного порыва, а в песни их больше – чем в стонах. По ночам она завертывалась в одеяло на голое тело и курила прямо в комнате, стряхивая пепел на пол, и спала, свернувшись в клубок, с буйной головой у него на плече.

А потом, вдруг, ни с того ни с сего выбросился из окна Гриша. Шатался с ними всегда, незаметным, но неотъемлемым членом их разношерстной компании. Он – тихая гавань, к которой подходишь тихим кораблём, уставшим судёнышком, восстановить силы. Никто не мог бы точно сказать, что там у него внутри.

Хотя… никто и не пытался разобраться.

Правда, он тесно общался с Наденькой, но она ему – подружка, младшая сестра.

И в день, когда Андрей узнал – от Наденьки – он пошатнулся, онемевшими руками хватаясь за желтые стены в холе универа.

В его жизни за смертью следовало воскрешение – как за ночью день, за закатом рассвет. Обреченный умереть – умирал безлико, в старости или глупости. Безыменным, без страдания, без сострадания. Смерть – строчка в словаре, стих в стихотворении, газетная заметка, бунт. Смерть была в Маяковском, в Есенине, в Бродском, в «упал первый час, как с плахи голова подчинённого», в «Черном человеке», в «Ночь. Улица. Фонарь. Аптека», в «с любимыми не расставайтесь»…

У его смерти было старое или неизвестное лицо.

А здесь – Наденька – белая и отстранённая – в чёрном, подала ему дрожащую руку. Адрей принял, оттолкнулся от стены, и они пошли вниз. Курить.

Тонкая длинная сигарета в одной руке, «Мальборо» в другой.

Чирк. Огонёк зажигалки. Сначала к тонкой, потом – к собственной.

Минута молчания среди общего гула.

– Так странно, – она заметила в паузе, – мне всё кажется, что жизнь должна остановиться, ан нет… нет-нет-нет… Зачем ей?

Она, вспомнив, порылась в цветном вязаном рюкзаке – по контрасту – и вытащила сложенную вчетверо мятую бумажку:

– Он просил передать.

Андрей рассеянно взял, сунул в карман. Вскинулся:

– Когда ты?

– Сегодня утром, – спокойно. – Он предлагал вдвоём, но я отказалась. Подумала – не хочу, зачем?.. Господи, – она содрогнулась и уронила сигарету. Всхлипнула с сухими глазами: – Господи-господи-господи, как он красиво говорил. Я никогда от него такого не слышала. Он наверно писал что-то – стихи, а мы и не знали. И не хотели знать. Зачем? – она снова сухо всхлипнула. Слова полились ручьём: – Он такой, на подоконнике – качается, руками машет, как птица, говорит ласково, руки тянет, и одёргивает, а потом – шух, как на качелях, и с десятого – вниз, на асфальт. Меня за ним так и потянуло, хотя я думала сначала – шутит, играется…

– Замолчи! – вдруг рявкнул Андрей. Дернул её за руку и повел незнамо куда, лишь бы она перестала. Лишь бы что-то тёмное в нём перестало корчиться, мучиться и просить отмотать время, чтобы хоть что-то исправить.

Глупости.

Смерть – уродство. Даже когда бунт, даже когда сеппуку. Потому, что в конце наружу выходит только человеческое дерьмо – во всех смыслах. И это конец.

И ничего всё равно не меняется.

Он отвёл Наденьку в ближайшую кафешку, где отпоил глинтвейном и ирландским кофе.

Наденька жалко, благодарно улыбнулась. Отшутилась, пошла домой.

А на следующий день попыталась перерезать себе вены.

Андрея затрясло, как в лихорадке. Он не мог понять, что творилось в её голове, какую чушь она принимала за истину.

Он примчался – на первой же тарантайке, зашел в палату, где уже сидели родители, и хотел накричать, нахамить заставить… заставить хоть что-то переосмыслить. Но, увидев её в палате, бледную, изнеможённую, заплаканную, с бинтами на руках, с капельницей, смотрел долго – то ли на неё, то ли в пустоту, бросил: «Дура», и ушел, захлопнув дверь.

Кажется, Надя крикнула что-то, но он не хотел слушать.

Хлоп! Множественное эхо разнеслось по коридору, и ещё больше – у него в голове.

С этим хлопком исчезли все его внутренние ориентиры, всё, за что можно было зацепиться, оставив только одну огромную дыру, внутри которой – ни месяца, ни звёзд – ни даже пустоты. Вакуум.

В вакууме нет воздуха.

Поэтому и дышать ему – нечем.

И он так и пошел – бездыханный.

Между людей, манекенов, чучел.

К выходу.

Уже – без истины.

В квартире он как робот-автомат, заварил себе кофе, сел и в пустоте просидел столько, что когда дотронулся до кружки, она обдала холодом.

Постепенно вакуум из абсолютного стал обманчивым, мысли мшистым роем закружились вокруг чёрной дыры, иногда касаясь границы, но не проникая внутрь. Тогда он решил выйти на улицу. Полез в другую куртку за портмоне, но вместо него нашел смятый листок. Вяло его развернул и невольно вчитался в строки:

«…этой ночью меня можно было брать на руки

и укачивать. Под крики. Намертво.

Полусонно навеять, чтоб когда-то, присмерти

мне молиться – в склепе – неистово.

…этой ночью плевать было кто вдвоём

так и не отоспавши своё,

убежал веровать – за истину,

даже если в спину им – выстрелы,

даже пусть впереди – бессмысленно,

даже если этой ночью гробы вперемешку с канистрами – в которых безыменный прах

пронесут без помпы но с искрами.

Из нас хоть кто-то живёт… искренне?»

«Да какое нахрен!..» – с раздражением подумал, смял бумажку и выкинул в окно кухни. Ветер подержал её «на плаву» несколько секунд, а потом она медленно спикировала вниз.

Андрей не жалел этого «завещания». Он предпочёл вообще бы его не видеть.

Закрыл дверь на ключ и пошел-поехал в никуда. Поездка длилась бесконечно долго и будто в секунду – стоило моргнуть – он оказался в другом месте. Сидел в смутно знакомом дворе, на вкопанном в землю разукрашенном колесе, скрючившись, обняв колено и подпирая им подбородок. Погребённый чувством туманной ностальгии он оглянулся.

Понял.

Вскочил.

Кляня себя, широким шагом направился прочь, но поздно. Игорь буквально вылетел из подъезда, окликая:

– Андрей! Андрей!

Можно было подумать, за студентиком гонится сам фатум. Задавленный холодным, близким к ужасу чувством, он не решался бежать. Только шел семимильными шагами, не соображая куда, лишь бы прочь. От этого места, от этого человека.

Игорь, не ограниченный ничем, кроме силы гравитации, сорвавшись с места, в короткий срок поравнялся с беглецом.

– Андрей, – выдохнул. Он даже не запыхался.

Андрей, как глухой, упрямо брёл прочь, пока они не дошли до какого-то парка.

Весна, здесь наполовину схожая с летом, на половину – с осенью – разукрасила деревья и оплакала асфальт и брусчатку.

Студентик понял – от него не отвяжутся, в который раз проклял себя и резко развернулся.

– Ан…

– Ты что, тупой? Я в курсе, как меня зовут, повторять не надо. А вот тебе, по-моему, надо кое-что напомнить, – Андрей сузил глаза от бешенства. В тот момент он действительно всем нутром ненавидел Игоря, и переполненный бессильной, но взрывоопасной ненавистью, не способный ни избить, ни даже ударить, только говорить, говорить, говорить, он заговорил.

Говорил то, что никогда бы не сказал раньше; словно под вдохновением – злым, ржавым одноногим гением, презирающим человечество, Игоря и самое себя. Неизвестно кого в большей степени.

Он говорил долго – до охрипшего горла, дрожи в руках и жадного желания скурить пару пачек «Мальборо».

Игорь молчал. Не перебивал, лишь бледнел изредка, слыша о себе унизительные незаслуженные… комментарии.

Выдохнувшись, Андрей поджал губы и посмотрел с таким чувством, что мужчину передёрнуло. Единственный вопрос в нём: «Нахрена? Ну нахрена это всё?»

И не в силах внятно ответить, на такое простое, но одновременно невыразимое, Игорь, переборов себя, снял накинутую в спешке куртку, прижимая ею мальчишку к себе. Шепнул:

– Просто люблю тебя, поэтому не отпущу.

И банальность, Господи, какая банальность.

Он сначала напрягся – изо всех сил – не вырываясь, лишь застыв оловянным солдатиком в нежном, обманчиво ненавязчивом объятии, а через мгновение издал что-то вроде сдавленного животного всхлипа, и Игорь почувствовал, как плечи мальчишки расслабились.

Мужчина, мысленно поблагодарив бога, едва уловимо выдохнул.

Ведь действительно – что нужно человеку: один вдох и один выдох.

И одну историю. Одну – на двоих.

========== Глава 5: Взять и приехать ==========

На исходе двадцатого века,

Когда жизнь непосильна уму,

Как же нужно любить человека,

Чтобы взять и приехать к нему…

(с) Игорь Губерман

Вечер был тихий и лёгкий, как качающийся под тёплым ветром одуванчик. В такие вечера, если он оставался в одиночестве, Игорь выходил на балкон и долго распивал чай в компании собственных мыслей и, с недавних пор, Жука.

Он не замечал, как текли часы, это было его особенное релакс-время, как бывает у многих, которым есть что сказать, но нет желания кому-то что-то вещать. Наверное, поэтому и сегодня он взглянул на часы, когда уже почти дотикало до половины первого.

Вздохнув, Игорь поднялся, погладил тёршегося о его ноги Жука и отправился на кухню помыть чашку.

Полной неожиданностью среди блаженной тишины, – когда единственный шум – лишь миллионный вдох-выдох спящих, – оказался звонок в дверь. У Игоря не водилось ночных приятелей, и такие звонки обычно вызывали тревожное чувство: кто-то умер? Что-то случилось?

Стряхнув воду с рук, он спешно направился к двери. Посмотрел в глазок и удивился ещё больше. Без промедления отомкнул замок.

Анжи. С Анжи можно ожидать чего угодно, от плохого настроения до землетрясения. Морально собравшись, Игорь чуть подался вперёд и выдал нейтральное:

– Привет.

Тот улыбнулся: радостно и осоловело:

– Привет.

Шатающейся походкой ступил вперёд и, перецепившись через порог, едва не потерял равновесие. Игорь сразу вынес вердикт: пьян в зю-зю, и облегчённо вздохнул, значит – ничего серьёзного.

– Иди сюда. Господи, что на тебе надето?

– Свататься пришел! И вообще, от нервов, для успк…ения. Во!

Игорь закрыл дверь и принялся расстегивать верхнюю пайту, надетую поверх кучи какого-то вязанного разноцветного тряпья.

Анжи с десяток секунд созерцал это действо, а потом, что-то вспомнив, сжал его руки своими.

– Не-не, не здесь же. Мы чё, это здесь сделаем?.. Ну ладн, у меня щас, тут…

Он скинул портфель и, под угрозой падения, наклонился его расстегнуть. Вытащил из заднего кармана «Олейну» и пачку «Дюрекса», которые протянул мужчине.

Рассеянно принимая «подарки», Игорь спросил:

– Что эт… – запнулся, фыркнул, моргнул и вдруг расхохотался: – Ты, ахахах, блин, серьёзно?

Андрей облокотился на вешалку с самодовольным видом победителя «Формулы 1».

– А то!

– Боже, Анжи, – отсмеявшись, Игорь поставил импровизированную смазку на пол и в краткий срок заставил снять все тряпки и обувку. Бесцеремонно закинул на плечо и под аккомпанемент вялых возражений понёс в спальню. Уложил на половину кровати со всеми приличиями, даже подоткнул одеялко и сел поверх него, рядом.

– А трахаться? – искренне вопросило сонное тело.

Игорь едва сдержал хохот:

– Завтра, – пообещал. – Спи, завтра всё будет.

– А масло. Я что, зря масло принёс? Оно же пропадёт завтра. А масло полезно для анального секса, оно там чё-то хорошо смазывает, если чё-то другого нет, и хорошо смазывает…

Впрочем, тело вырубилось почти сразу, как по команде. Видимо, сделать это раньше не давало только чувство невыполненного долга.

Игорь поглядел на разгладившиеся черты, улыбка медленно сползала с его лица, уступая место встревоженной задумчивости. С этим нужно было что-то решать. Нужно дать этому выход, пока оно, посредством какой-то извращённой эволюции, не обратилось к ещё более изуродованным формам. Они так ни разу и не переспали, и хотя Игорь не собирался форсировать их отношения, Анжи почему-то решил, что переспать им крайне необходимо, причём в кратчайшие сроки – будто бы, чтобы окончательно отрезать себе путь к отступлению, мысленно погубить себя, отдать во власть подсознания.

Где-то в глубине души, на уровне рефлексов и обычаев, впитанных с кровью и молоком матери, Андрей отчаянно себя за это подсознание презирал, и задумал, как средневековые женщины в дамских романчиках, этим совокуплением опустить себя на самое дно; секс здесь был даже не минутным блаженством, а оружием, толкающим его, чудовище, в долгожданные кладбища ада.

Игорь закусил губу и при свете ночника поцеловал Андрея в лоб.

Горе моё луковое.

Может быть, это всего лишь беспочвенные домыслы, может быть, и нет никаких самоедских мыслей под этим гладким челом.

После лёгкого душа мужчина лёг рядом и спал до утра без сновидений.

Проснулся от страдальческого вздоха тела рядом, а в голове уже зрел некий план, для исполнения которого ему потребуется совсем немного времени.

Мужчина поднялся на локте и пару секунд созерцал мучающегося студентика.

– Воды? – спросил участливо.

– Угу. И от головы. Что-нибудь.

Игорь встал, принёс требуемое и отправился на кухню кормить кота и готовить завтрак.

В ванне послышался звук включенной воды. Всё-таки они встали очень рано, кажется, не было ещё даже шести. Но, что удивительно, в те дни, когда они вместе просыпались, Игорь не испытывал ни усталости, ни сонливости. Хотелось бодрствовать как можно дольше.

Медленно жарилась яичница на сковородке. Дремлющий Жук поводил ухом, когда громко потрескивало масло.

Из душа выполз хмурый Анжи, в майке и трусах, с выражением бесконечной задолбанности в глазах.

Сел на стул и уткнулся подбородком в стол, протянув вперёд руки.

– Жив? – кинул на него по-доброму смешливый взгляд Игорь.

– Угу. Ненавижу перепивать. Хорошо, что я тебе тут ещё праздник рыгачки не устроил.

– Будем радоваться, что всё обошлось. Как ты вообще здесь оказался? Уже ведь каникулы, я думал, ты давно дома.

– Я тоже думал, но мне работу предложили и – не удержался. Позвонил своим, и они, ну, поняли. Даже порадовались, мол, самостоятельный. А оказалось с работой – швах, все места уже заняты, и я в пролёте. Я в печали пролазил пять часов по городу, встретил случайно в Маке знакомого, ну и понеслось…

– Ясно с тобой. Мне только непонятно как ты до – такого – дошёл – красноречивый взгляд на «Олейну». Поставил на стол две тарелки с равными половинами яичницы. – Похвастался?

Андрей сразу сел ровно, помрачнел и подобрался. Просверлил Игоря серьёзным напряженным взглядом:

– Ни за что, ты же знаешь. Я что бухой, что трезвый язык за зубами держать умею.

Игорь мягко улыбнулся и стал напротив раздвинутых коленей. Провёл по гладкому, загорелому, словно без единой дурной мысли лбу, расчесал пальцами вихри – вниз, до затылка, одним плавным естественным движением. Наклонился на расстояние поцелуя:

– Не злись. Я же не обвиняю.

Тот немного отстранился:

– Не похоже, – но всё же выдохнул.

Расслабился и закрыл глаза, чувствуя ненавязчивое, немного шершавое прикосновение к своим губам и уже сам потянулся обнимать за шею. А когда совсем разомлел в этом объятии, Игорь вдруг снова спросил:

– Зачем ты тогда так напился? Ты же обычно не доводишь себя.

– А-а, – Андрей небрежно повёл плечом. – Там потом не только бухло, ещё всякой ерунды понаприносили – антидепрессантов, травки…

Игорь секунду переваривал, а потом полуудивлённо-полуразозлённо встряхнул студентика:

– Тебе что там, все мозги отбило? Таблетки и бухло? А в реанимационке мне потом тебя откачивать?

Тот отмахнулся:

– Та всё нормально, там в баре даже коктейли делали такие, чтоб смешивать можно.

– Не ври. Какой ненормальный бар такое предложит?

Анжи едва ли не капризно отвернул голову:

– Места надо знать, – и, вполголоса: – И никто и не говорит, что это нормальный бар.

Игорь коротко застонал. Удерживая чужие прохладные с душа руки в своих, присел на корточки меж раздвинутых ног:

– Анжи, блин, это же не выход. Думаешь, я не знаю, отчего тебя такая нелёгкая взяла?

– Я не!..

– Замолчи.

– Нет уж, – вырвал руки и собрался подниматься, уходить к чертям из проклятого места. Эта хата всё равно никогда не внушала ему доверия. – Хватит вести себя со мной, как с малолеткой.

– А ты дал мне повод вести себя с тобой, как со взрослым?!

– О, – патокой вились ядовитые нотки, – значит, ты у мамы педофил?

Они просверлили друг друга злыми взглядами, и в пространстве этих нелёгких взглядов образовалась какая-то убогая трещина, через которую мягким контуром просвечивала буря.

Андрей, не выносивший таких моментов, поджал губы и чопорно поднялся:

– Я пойду, надо забрать у друга шмотки.

Но это движение только подстрекало Игоря воплотить мелькнувшую безумную задумку в жизнь. Он взял себя в ежовые рукавицы – и удивительно, с какой лёгкостью, заточив в иглах любую злость; заключил, поднявшись, лицо студентика в ладони – со всевозможной нежностью – и Анжи с ужасом почувствовал, как сдаётся, уступает заранее – не напору, а именно этой нежности, больше даже – не выраженной, а оттого, в своей смутности – сокровенней.

– Анжи, я хочу кое-что попробовать. Ты не против?

Против абсолютно. Андрей терпеть не мог сюрпризов. Но, вызывая внутренних бесов для обороны наружу, Анжи небрежно поводит плечом, бросает безразличное:

– Смотря что это «кое-что».

Игорь, наблюдая за разыгравшейся пантомимой, чувствует, как, действительно, злость отпускает его – как всегда бывало, если говорить об Андрее – никто больше не смог бы вызвать настолько быстрые переливы эмоций, сменяющиеся в мгновение ока – от неистовой бури до опустошающего штиля, и в обратном порядке – безветрие, затмение, гром.