Текст книги "Соmеdiе dе Frаnсе (СИ)"

Автор книги: Нэйса Соот'Хэссе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

– Дворец, – произнес он задумчиво, – я еще мог понять. Но – прошение королю?

Рауль, не моргая, смотрел на него, будто вызов бросал. И наконец Эрик тоже поднял на него взгляд.

– Рауль, мы договаривались с тобой уже давно. Твои шлюхи не должны касаться семейных дел.

– Это не семейное дело. Это мое дело с королем.

– Ты сошел с ума, – Эрик грохнул по столу кулаком, так что бумаги разлетелись в стороны. – Актеришка, Рауль. Ты пугаешь меня.

Рауль улыбнулся одним краешком губ.

– Боюсь, тебе трудно будет меня понять.

– Не сомневаюсь.

Эрик встал и прошелся по комнате из конца в конец. Затем остановился в отдалении и заглянул Раулю в глаза.

– Рауль, обещай мне, что никогда не будешь драться из-за него.

– Что?.. – Рауль удивленно посмотрел на него.

– Ты слышал меня. Если когда-нибудь тебе вздумается защищать его честь… Клянусь, я сам его убью.

– У меня и в мыслях подобного не было, отец.

Эрик долго смотрел на него.

– Надеюсь, что это так. И все же…

– Слово чести, – быстро сказал Рауль, – я влюблен, но не сошел с ума… чтобы драться из-за шлюх.

– Хорошо, – Эрик с облегчением вздохнул. Привлек его к себе, обнял и поцеловал в висок, – я люблю тебя, Рауль. У меня всего двое сыновей. И ты сам знаешь, сколько вы значите для меня.

Рауль скрипнул зубами.

"Один, – подумал он, – у тебя один сын, отец". Но промолчал.

Едва он покинул комнату и отправился к себе, Луи вошел в библиотеку и остановился на том же месте, где только что стоял Рауль.

Эрик долго, нахмурившись, смотрел на него, прежде чем спросить:

– Ты злишься на меня?

– Нет… отец.

Брови Эрика сошлись к переносице еще тесней.

– Он никогда не слушает меня, – произнес он, – никогда. Я боюсь, что однажды его нрав доведет его до беды.

Луи молчал.

– Луи, прошу тебя, проследи за ним. Сделай так, чтобы с ним ничего не произошло.

– Вы просите меня шпионить за вашим сыном? – спросил Луи тихо и зло.

Эрик прикрыл глаза и глубоко вдохнул.

– Я прошу тебя защитить его. Если ты хоть капельку… – голос его дрогнул, и он осекся, а закончил уже шепотом, – хоть капельку любишь меня.

Луи закрыл глаза. Он знал, что произойдет теперь.

Эрик подошел вплотную к нему. Он вдруг оказался у Луи за спиной, хотя только что стоял напротив него.

Эрик опустил руки ему на плечо и запечатлел у самого уха легкий поцелуй.

– Ты представить себе не можешь, – прошептал он, – как много значит для меня то, что ты со мной.

Луи глубоко вдохнул, силясь унять подкатившую дрожь. Руки Эрика были нежными – но даже эта нежность причиняла боль.

Все те годы, что он принадлежал Эрику, он чувствовал, что-то, что происходит между ними – неправильно, запретно, что этого быть не должно.

Но он любил Эрика. Как любят отца и как любят того, кто дал тебе все.

Он любил Эрика и хотел вознаградить за то, что Эрик любит его.

Герцог толкнул его к стене, и Луи едва успел выставить руки перед собой.

Опекун приподнял полы бархатного черного камзола, отделанного серебром, и вошел – Луи всегда был готов для него.

Эрик двигался быстрыми рывками, вбиваясь в него, но куда большая жажда пылала в его руках, силившихся коснуться молодого любовника, прижать вплотную к себе, войти в него целиком.

– Я люблю тебя, – прошептал он.

Луи поймал его руку и молча прижал к губам.

ГЛАВА 7. Сновидения Париса

Кони унесли Рауля в город в ту же ночь. Он лгал отцу, хотя тот не вынуждал его к подобному никогда. Рауль давно уже сошел с ума – и сам об этом знал. Он готов был ползать у ног любовника или завоевывать для него города – только бы добиться любви, которой так и не увидел до сих пор.

А Луи медлил с выездом, и причин тому было две.

Во-первых, он не хотел попадаться Раулю на глаза. С тех самых пор, как преждевременная смерть родителей вынудила Луи войти в дом де Ла-Клермон, он ненавидел юношу, которого вынужден был называть братом – так же, как сам Рауль ненавидел его.

И если ненависть Рауля могла найти объяснение в обычной ревности брата к брату: Эрик, сухой и сдержанный со всеми кругом, только с Луи позволял себе оттаять. Казалось, только с приемышем он чувствовал себя легко. Хотя он, Рауль, его родной сын, все это время был рядом и что было проще, чем довериться ему?

Они с Луи были одногодками. Луи не был ни старше, ни мудрей, и Рауль представить не мог, что объединяет его с отцом. Он злился, хулиганил, доводил до истерик слуг – только бы отец заметил его. Но отца всегда больше интересовал Луи.

И когда обоим мальчикам исполнилось по шестнадцать лет, именно его, Рауля, Эрик отправил служить в Париж – в то время как Луи оставил при себе.

Иногда Раулю казалось, что у Луи есть все, чего нет и никогда не будет у него: семья, дом, отцовская любовь.

Рауль продолжал свои выходки, проматывал деньги как мог… Но все, чего мог добиться от отца: "Постарайся, чтобы твои развлечения не порочили семью".

Он бросил службу в надежде, что это приведет отца в ярость – но и это не помогло.

"Пожалуй, ты прав, – сказал герцог де Ла-Клермон, – времена мушкетерства давно прошли".

Раулю оставалось, пожалуй, только одно – сбежать в Америку, снарядив собственный корабль, но он не успел. На улицах Парижа в пыльный летний день ему встретился безродный актер, и Рауль обрел новую цель.

И даже теперь отцу было все равно.

Рауль не говорил об этом ни Кадану, ни кому-то еще, но он несколько раз писал письма отцу. Он хотел, чтобы Эрик увидел то, что Рауль нашел.

Эрик не испытывал ни малейшего интереса к очередной шлюхе сына – по его же собственным словам – и давал Раулю полный карт-бланш.

"Потому что у него есть Луи", – билось у Рауля в голове, пока кони несли его в Париж.

У ненависти Луи не было столь очевидных причин. Он не был из тех падчериц и пасынков, кто позволяют пользоваться собой.

Если Рауль в своих жестоких забавах заходил слишком далеко, Луи всегда без труда давал ему отпор.

По силе и ловкости они были равны. Одинакового роста и примерно одной ширины в плечах – хотя по-крестьянски приземистым не был ни тот, ни другой.

Равны были мальчики и по красоте: хотя один походил на Аполлона безупречным лицом и золотыми кудрями волос, другой – на Марса своими черными бровями и такими же черными локонами, ниспадавшими на плечи.

Эрик никогда не был жесток к Луи и никогда не был несправедлив. Если что и доставляло пасынку неудобство, то это непонятная, грешная герцогская любовь, от проявлений которой внутри было стыдно и горячо.

Но сколько бы ни думал Луи о названом брате, неизменно в горле его клокотала злость. Он ненавидел Рауля с такой силой, как будто бы тот отнял то, что могло принадлежать только ему.

Им нечего было делить: земли и воздуха де Клермон с лихвой хватало на двоих. Ни одному, ни другому отец не отказывал в деньгах, исполняя любой каприз. Да Луи и не желал никогда столько вина, драгоценностей и развлечений, как Рауль.

Он не любил людей, раз уж военная служба минула его, предпочитал проводить свое время в одиночестве, на долгие часы уезжая в лес. Даже охотиться он предпочитал один.

Им было нечего делить. Но Луи все равно ненавидел брата – наверное, просто за то, что он был. За то, что у него был отец. И за то, что Рауль был не таким, как он.

Луи неторопливо снарядил лошадей и двинулся в путь, когда над лесом уже занимался рассвет. Он добрался до Парижа через пару недель, но отправляться в особняк де Клермон в старом квартале Марэ не спешил.

Луи снял комнату на постоялом дворе и спустился поужинать в трактир. Только затем он снова оседлал коня и направился туда, где должен был обитать Рауль.

У Луи не было ни малейшего желания делить с ним дом. Его просили проследить – и он собирался сделать именно это, и не более.

Луи отыскал проулок, откуда было видно все, что происходит в доме и саду и стал ждать.

Так Луи провел три дня. Три дня, которые перевернули его жизнь, потому что уже в первый вечер, едва на небе появилась луна, Луи увидел Его.

Он сразу понял, что это и есть тот актер, из-за которого в доме грозил разразиться скандал. И сразу понял, что безумие Рауля имеет причины – за этого мальчика можно было отдать все. Дом, земли, родовую честь.

Он смотрел на обыденную картину – как рыжеволосый юноша, уже переодетый ко сну, высовывается в окно и, потягиваясь, разглядывает восходящую на небе луну – но Луи казалось, что он видит древнее божество, дух пламени, ступивший в их дом, чтобы спалить его дотла.

Он смотрел – и никак не мог насытиться. Каждое движение юноши казалось ему единственно верным, точно попадающим в цель – и каждое причиняло боль. Луи казалось, что он уже знал его. Что именно этот таинственный дух приходил к нему во снах. Что во всех прошлых и будущих жизнях незнакомец был предназначен только для него.

И теперь Луи понимал. Осознание пришло мгновенно, хотя не имело смысла и было лишено логики: именно огненный дух был тем, кого Рауль отнял у него. Именно за эту кражу Луи всю жизнь ненавидел его, хотя и не знал о ней ничего.

Рыжеволосый призрак не мог принадлежать ни Раулю, ни кому-либо еще. Только руки Луи могли касаться его. Только взгляд Луи мог его ласкать. Луи думал, что будь у него такая возможность, он похитил бы это загадочное, неземное существо, запер его и не показывал никому.

Три дня он наблюдал, как юноша, ставший его наваждением, занимается с учителями, играет на скрипке, поет. Голос его еще более, чем вид, сводил Луи с ума.

И все это время он мог думать только об огненном видении, каждый раз ожидая, когда стройный силуэт промелькнет в окне.

Луи напрочь забыл о поручении отца. Теперь его интересовал только один человек – имени которого Луи, далекий от столичной жизни, пока еще не знал.

На третий день, однако, Кадан покинул дворец. В окружении десятков пажей кортеж с носилками двинулся по узким улочкам Парижа, и, уже ни капли не интересуясь судьбой брата, Луи направился за ним.

Он следовал за процессией до самых ворот загородного особняка, который приказал построить для Кадана Рауль – и едва он понял, что это и есть тот самый дворец, о котором не раз говорил ему отец, сердце сдавила боль.

Луи, однако, стиснул зубы. И продолжал наблюдать.

Кадан в тот вечер играл Париса.

Он редко ставил античные драмы, предпочитая баллады и саги, каких не знал никто в городе, кроме него. Однако эта роль – как и несколько других, в том числе женских ролей – все же нравилась ему.

Церковники, безусловно, сказали свое слово – впрочем, они выражали свою ненависть к любому из театров и любой из трупп, даже если та ставила сюжеты из Евангелия, потому Кадан не считал нужным обращать внимание на их пустую болтовню.

Разморенный после выступления и уставший после долгого пения арии, написанной специально для него, Кадан возлежал на подушках в одной из беседок в парке своего нового поместья и сквозь тонкий полог невесомых тканей наблюдал, как мимо скользят аристократы в дорогих одеждах, которые всего несколько лет назад и не взглянули бы на него.

Кадан щурился. Ему нравилось думать, что теперь все они будут танцевать под музыку, которую играет его оркестр.

Он неторопливо цеплял трюфели из серебряной чаши и отправлял их в рот. Кадан предпочитал есть один. Он вообще не слишком любил людей, предпочитая, чтобы между ним и его зрителями всегда оставалась граница зала. Единственным, кого впускал он в свой собственный доверенный круг, был Рауль. И – поскольку того требовал сам Рауль – его четверо друзей.

В безумных забавах последних Кадан участия не принимал – разве что Рауль его вынуждал.

С Бертеном и другими старыми знакомыми Кадан давно уже не общался – лишь регулярно высылал им деньги, потому что "обещал не забывать". В последнее время сопроводительные письма Бертену писал его секретарь.

Но Раулю было уютно одному в окружении книг и картин, которые будили в нем смутные, казалось бы, давно уснувшие чувства, как будто сквозь серый полог пыльных декораций проглядывала настоящая жизнь, которую он давно забыл.

Он просил слуг привозить ему новые и новые фолианты, предпочитая исторические хроники античным и церковным текстам. В них он изыскивал обрывки историй для своего театра, чтобы затем передавать их драматургам, которые писали пьесы для него.

Кадан и сам понемногу начинал писать, но слова и образы никак не складывались в цельную историю у него в голове. Он мог красиво говорить, петь и танцевать, но не мог сложить воедино сказку, которая терзала его, болью отдаваясь в душе.

Множество страниц, исписанных красивым почерком, стопками лежали в его кабинете, но разложить их по порядку Кадан не мог. Иногда это приводило его в такую злость, что он принимался бросать листки в огонь один за другим.

В этой единственной ненаписанной пьесе воедино мешались древние северные боги и британские легенды о рыцарях, норманнские завоеватели и белые плащи крестоносцев, идущих на восток.

Кадан все чаще думал, что никогда уже не поставит эту пьесу – и так же точно знал, что главная роль предназначена в ней для него.

Погрузившись в мысли о творческих муках, он не сразу заметил, как звуки музыки стали стихать, удаляясь. Гуляния переходили в новую фазу, и гости перемещались к пруду, где вскоре должен был громыхнуть салют.

Кадан соскользнул со скамьи, заваленной подушками в шелковых наволочках, и остановился у выхода в сад.

Он сделал это абсолютно бесшумно, и потому наблюдатель, следивший за ним всю ночь, не успел скользнуть в тень.

Кадан опустил взгляд на незнакомца в черном плаще с полумаской на лице, и его прошиб озноб.

Кадан замер в молчании, глядя на него, и незнакомец так же смотрел на Кадана неподвижным взглядом, почему-то не пытаясь исчезнуть.

Незнакомец был настоящим. Его глаза и волосы, выбившиеся из-под шляпы с пером, принадлежали тому миру, следы которого Кадан силился отыскать в строчках старинных сказаний и баллад.

– Кто вы? – с трудом выдавил он, чувствуя, что голос его предает, но не в состоянии с ним совладать.

– Я ваш сон, – глухо, почти шепотом, произнес незнакомец, но в наступившей тишине Кадан отлично расслышал его.

– Нет. Сон – то, что происходит со мной сейчас.

Незнакомец молчал.

Кадан скользнул вперед, подаваясь к нему, намереваясь схватить и удержать, не позволив растаять в темноте. Повинуясь внезапному порыву, он едва не повис у незнакомца на шее, но тот перехватил его запястья и удержал.

Голубые глаза смотрели на Кадана в упор.

– Я когда-то обещал, что дам вам все. Все золото мира и все богатства богов.

Кадан сглотнул, в страхе глядя на него. Он не мог этого говорить. Не мог знать. Это в самом деле был сон.

– Жаль, что не я дал все это вам.

Незнакомец резко отпустил его. Прошелестела листва, и плащ его слился с темнотой.

А Кадан остался стоять, необычайно остро ощутив свое одиночество. Мир, который несколько мгновений назад без остатка принадлежал ему, теперь казался нереальным и чужим.

ГЛАВА 8. Незваный гость

Злость клокотала в груди Луи, когда он покидал Парк Семи Муз – как называл свои владения молодой Парис.

Он видел достаточно, чтобы возненавидеть Кадана так же сильно, как ненавидел Рауля, владевшего им.

Он ненавидел шотландца за одно то, что тот посмел быть с другим. За то, что принимал подарки от Рауля, за то, что имел наглость радоваться им.

И ненависть его к Раулю наконец обрела лицо. Луи было безразлично, что он знал Кадана всего несколько дней. Он ненавидел Рауля за то, что тот первым отыскал этот драгоценный рубин. За то, что сумел завладеть им. За то, что Рауль вообще родился на свет.

Тем вечером он так и не вернулся в трактир. Всю ночь Луи гнал коня, силясь ощущением свободы и скорости пересилить клубившуюся в нем злость, но так и не смог – наутро она стала только сильней.

Он разрывался между двумя решениями: вернуться к герцогу и сказать ему, что не может выполнить поручение. Что у Рауля все хорошо и без него. Луи верил, что Эрик поймет. Что он сможет его убедить.

Другим решением было открыться немедленно, заявиться к Раулю в дом и больше не покидать его. Объявить свою власть на рыжеволосого демона.

И только когда рассвет заалел на востоке, Луи наконец определился с тем, что будет делать теперь.

– Нет, нет, нет. Жульен, ты окончательно сбрендил, если думаешь, что я надену это раньше, чем солнце спустится за горизонт.

Кадан выбил из рук камердинера бриллиантовые запонки, украшенные изображениями птичьих голов, вскочил с места и пронесся по комнате как ураган.

Он был сам не свой все последние дни – с тех пор, как увидел в сумраке парка видение из своих снов.

Кадан думал, что, может быть, во всем виноваты порошки, которые подавали гостям, чтобы те лучше сроднились с его мастерством. Или, может быть, дурное вино.

Но нет, он помнил как наяву запах мужчины в черном, стоявшего перед ним. Немного терпкий и отдававший дурманящим болотным мхом. Он до сих пор чувствовал на себе его взгляд – полный презрения, восхищения и жажды.

Ночью, когда Рауль открыл двери в его покои и повалил Кадана на кровать, тело его дрожало, а перед глазами стояло это спрятанное за черной бархатной маской лицо.

– Нет, нет, нет… – шептал Кадан, но Рауль лишь глубже вбивался в него, и в движениях его и во взгляде Кадану чудилось болезненное желание умирающего от жажды среди соленой морской воды.

Когда он сам приходил в покои Рауля и смотрел на гладкое белое тело, расчерченное волнами мускулов, Кадан не мог заставить себя прикоснуться к нему – его мучило чувство вины, какого он никогда не знал.

– Да что с тобой? – раздраженно спрашивал его Рауль, когда кончал.

Их секс бывал разным. Кадан не всегда его хотел, Рауль всегда его брал. Но чтобы там ни было, таким безличным, равнодушным ко всему и закрывшимся внутри себя Рауль не видел его никогда. Такой Кадан злил его больше, чем любой другой.

– Я устал, – отвечал Кадан, перекатываясь прочь и сжимая голову в тисках пальцев, – боги, как мне надоело это все…

Рауль долго смотрел на него, не зная, что сказать. Он не любил утешать. В конце концов он притягивал Кадана к себе и долго гладил по спине или волосам, выжидая, когда тот заснет – но Кадану становилось лишь хуже от прикосновений чужих рук.

– Ты хочешь, чтобы я подарил тебе что-нибудь еще? – спрашивал наутро Рауль. – Не стесняйся, Кадан, мне нравится радовать тебя.

Но Кадан не хотел ничего. Ни золотых карет, ни экипажей, ни драгоценностей, костюмов и картин. Ему хотелось лишь прекратить тот бесконечный карнавал, главную роль в котором, как ему казалось, он играл всю свою жизнь.

– Тебе стоит съездить в Бат, – сказал Рауль как-то раз наконец.

Кадан посмотрел сквозь него.

– Ты думаешь, мне может быть там хорошо? Среди чахоточных вельмож и старых дородных дам?

Рауль поджал губы. Капризы Кадана начинали злить его.

– Но тебе лучше уехать из Парижа, – после долгого молчания сказал он, – это абсолютно точно так.

– Я подумаю, – Кадан вышел из-за стола, забыв даже поблагодарить за обед, а когда Рауль привычно нагнал его в дверях и обнял со спины, заледенел.

– Кадан, поцелуй меня, – приказал тот, скользя руками по его животу и забираясь под камзол.

Обычно этот тон лишь распалял Кадана, вызывая злость – но и разжигая внизу живота пожар. Но на сей раз он не почувствовал ничего.

Кадан повернулся и коснулся губ Рауля. Отстранился и, увидев по глазам покровителя, что этого не достаточно, углубил поцелуй. Но движения его казались Раулю механическими и удовольствия не принесли.

– Я хочу, чтобы ты стал прежним собой, – сказал он, разрывая этот сухой поцелуй. – Если тебя что-нибудь тревожит, или ты чего-то хочешь – не молчи. Я готов подарить тебе Лувр, если это поможет вернуть все на круги своя.

– На круги своя… – медленно и негромко произнес Кадан, не глядя ему в глаза. – А был ли это я?

Он легко вывернулся из рук Рауля и направился к себе.

Ближе к концу недели он все же согласился на предложение Рауля, отменил все представления и отправился в Бат.

Узнав о его решении, Рауль, исполненный беспокойства, приказал усилить и без того разросшуюся сверх всяких разумных пределов свиту Кадана десятком верных лично ему солдат. Отправив гонца в Бат, он снял в аренду домик в отдалении ото всех и изначально собирался нагнать там Кадана через несколько дней – но его отвлекли неожиданные дела при дворе.

Кадан уехал, и дом Рауля опустел. Ему не приносили радости ни визиты друзей, ни выходы в свет. Все больше времени он проводил в библиотеке, над книгами, которые Кадан так любил изучать, но чем больше Рауль оставался один, тем сильнее становилось ощущение, что вся его жизнь – один безграничный фальшивый самоцвет. И Кадан, сиявший в сердце этой драгоценности, был самым фальшивым из всех.

Силвиан поначалу часто нарушала его покой, но Рауль не хотел видеть ее. Через некоторое время он убедил ее отправиться в Клермон и заняться подготовкой к свадьбе, до которой оставалось всего несколько недель.

Рауля терзало смутное предчувствие, что эти несколько недель закончатся его неминуемой смертью. И сколько бы он ни уговаривал себя, мысленно повторяя, что брачный венец – еще не топор палача, это не могло ему помочь.

Кадан же проводил дни в покое и тишине. Рауль оказался прав: среди прекрасных английских пейзажей и видов реки ему стало немного спокойнее. Свиту он давно перестал воспринимать как людей и потому, несмотря на обилие пажей, камердинеров и стражи, чувствовал себя так, будто находился в полном одиночестве.

Кавалеры развлекали его игрой в карты по вечерам, но никогда не были столь навязчивы, чтобы это могло его тяготить. Стоило Кадану щелкнуть пальцами, как игра заканчивалась, и слуги уносили стол.

В столицу он возвращался посвежевшим, почти уже забыв о своих переживаниях и о том странном человеке, которого видел всего один раз.

Уже у дома Кадан обнаружил скопление карет и понял, что Рауль устраивает вечеринку для друзей. Все масштабы бедствия, однако, он осознал только поздней, когда вошел в дом и, поднявшись на второй этаж, в музыкальной комнате увидел их всех: Габена и Франсуа де Ламбер, Венсана де Паради и Жерара Леконта. Рауль сидел на своем излюбленном месте – на кушетке у камина – и поигрывал шпагой, сгибая и разгибая ее в руках. Пара девушек, вряд ли вхожих в свет, развлекали Габена и Франсуа. Венсан и Жерар сидели, приобняв друг друга, и Венсан постоянно норовил коснуться поцелуем шеи Жерара, если тот не пытался целовать его.

А в кресле, которое обычно занимал Кадан, старавшийся сохранять дистанцию ото всех, сидел молодой человек с волосами черными, как вороное перо. Мягкие завитки их, не знавшие прикосновения щипцов, ниспадали на плечи свободной волной, а в глазах отражались языки пламени. Спина мужчины была прямой, а поза – напряженной. Он что-то говорил Раулю.

Когда же Кадан показался в дверях, желая пожелать всем доброго вечера, все взгляды – и незнакомца в том числе – устремились на него.

Щеки Кадана, сейчас лишенные пудры и белил, вспыхнули, и он почувствовал, как по телу пробегает дрожь.

– Доброго… вечера. Простите, я всего на мгновенье, сообщить Раулю о своем возвращении. Я с дороги немного устал и, пожалуй, проведу вечер у себя, – скомкано выпалил он, чувствуя, что краснеет еще сильней, и стремительно ретировался в другое крыло.

Рауль проследил за ним взглядом.

– Я надеюсь, Луи, – сказал он холодно и спокойно, – впредь твое постное лицо не будет распугивать моих особых гостей. Потому что иначе я наплюю на все пожелания отца и отправлю тебя ночевать в трактир.

Глаза Луи вспыхнули, он скрипнул зубами.

– Мне, напротив, показалось, – сказал он столь же сухо, – что он не выдержал запаха твоих духов. Мне и самому от них нехорошо.

– Пойду проведаю его, – сказал Рауль. Поднялся и направился к двери.

Луи с трудом справился с порывом последовать за ним. Но лишь махнул слуге, требуя по новой наполнить бокал вином.