Текст книги "Сын вождя (СИ)"

Автор книги: Нэйса Соот'Хэссе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц)

ГЛАВА 7. Предзимье

Льеф не смог оставить Кадана при себе – но кое-что он все-таки смог отстоять.

Всех трелей в доме Хальрода, как и в любой северной усадьбе, коротко стригли – потому что длинные струящиеся волосы отличали благородных людей от рабов.

Вскоре после того, как Кадан попал в общий барак, постричь было приказано и его. Льеф ждал этой минуты. Он не мог представить Кадана лишившимся его роскошных, огненно-рыжих волос. И стоило цирюльнику приблизиться к галлу, Льеф пригрозил ему мечом.

– Есть закон, – попытался возразить щуплый старичок с инструментом для стрижки овец в руках.

– Есть закон, и по закону это мой трель. Я хочу видеть его таким, как сейчас.

Поспорив немного, цирюльник сдался. И в каждую встречу Льеф продолжал любоваться огненными волосами своего раба. Не укрылась эта вольность и от взглядов других.

Кадан продолжал приходить на берег каждый вечер – и каждый вечер находил Льефа там.

Если поначалу северянин был единственным добрым человеком, и кроме него никто здесь, на чужой земле, не думал о нем, то теперь их встречи значили для Кадана все больше. В тусклой серости осенних дней только они становились тем, чего стоило бы ждать.

Льеф по-прежнему наблюдал за галлом, когда не имел собственных дел. И хотя его жизнь была немного разнообразней, он тоже каждый день ждал наступления вечера, а садясь за стол, каждый раз выискал глазами Кадана за столом для рабов.

Тот неизменно смотрел на него, и хотя они совсем не говорили днем, между ними протянулась невесомая нить, которая, казалось, каждому позволяла в любую минуту знать, где находится и что делает другой.

Кадан в первые недели был мрачен. Когда Льеф прижимал его к себе, он дрожал, и не раз еще слезы наворачивались на его глаза.

– Ты, наверное, считаешь меня слабым? – спросил Кадан однажды вечером, когда в очередной раз с трудом удержался от слез.

Они сидели на берегу реки, расстелив на земле меховой плащ Льефа, и Льеф разглядывал руки Кадана, покрывшиеся мозолистыми наростами. Теперь ему еще больше хотелось их целовать – и хотелось вернуть время вспять, чтобы снова увидеть Кадана таким, как в ночь битвы на британских берегах.

– Так и есть, – сказал Льеф и прижал к щеке загрубевшую ладонь.

Кадан отвел взгляд.

– Ты проиграл, и значит – ты слаб, – пояснил он.

– Тогда зачем я тебе?

Льеф не знал. Его тяга к Кадану была глупой, и он не мог объяснить ее даже себе.

– Ты слаб как мужчина, – после долгой паузы сказал он, – но я не вижу в тебе мужчины. Ты… что-то еще.

Кадан сглотнул. К тому времени он уже знал, что значат столь любимые местными уничижительные слова "женоподобный галл". Лишь три ругательства в земле викингов считались столь оскорбительными, чтобы за них причиталась смерть: назвать мужчину кобылой или женой, сказать мужчине, что его использовали как женщину, и обвинить его в том, что он, как женщина, родил дитя.

Галл этой странной обидчивости не понимал. В его земле учитель часто брал ученика, а юноша, желавший покровительства мужчины, мог предложить ему себя.

– Если ты хотел обидеть меня, то не смог.

– Я не хочу тебя обидеть. Ты задал вопрос – я ответил на него.

Льеф притянул Кадана к себе, и тот не стал противиться – только чуть повернул голову, удобнее устраивая ее у северянина на плече.

– Я все время вспоминаю дом… – сказал он.

Льеф не ответил, и Кадан, который никогда в жизни не молчал так долго, как в эти несколько недель после гибели семьи, продолжал:

– Мне все время снится та ночь.

– Вы первые напали на нас, – перебил его Льеф. Ему становилось неуютно при мысли, что Кадан, всегда такой тихий и мягкий, возможно, до сих пор видит в нем врага.

– Мы боялись, – Кадан попытался сесть и заглянуть ему в глаза, но Льеф удержал его.

– Не дело для воинов – страх.

Кадан молчал и шумно дышал. Льеф тоже. Он понял, что на сей раз галл обиделся, но не видел за собой вины.

– Вы бы все равно убили нас, – упрямо продолжил Кадан, – вы всегда делаете так.

– Мы просто забрали бы виноград.

– Наш виноград. Мы растили его.

Льеф закатил глаза и теперь сам сел так, чтобы можно было посмотреть на галла.

– Если бы на наш корабль напали, я бы тоже должен был винить тех, кто пытался отобрать нашу добычу?

– Да… – Кадан смотрел на него широко раскрытыми глазами и не верил своим ушам.

– Нет. Я бы убил их и забрал их добро.

– А если бы они победили тебя?

– Тогда бы умер я.

Кадан открыл рот и снова закрыл.

– Я бы не хотел, чтобы тебя убили, – сказал он.

Льеф вздрогнул.

– И твой отец, думаю, тоже бы не хотел.

– Моему отцу все равно.

– Кому-то же не все равно?

Льеф повел плечом. Ему становилось неуютно под взглядом этих светлых, но каких-то неправильных, не по-северному холодных глаз.

Он стиснул зубы.

– Всем все равно, – упрямо процедил Льеф. Отвернулся и, схватив с земли первый попавшийся камешек, швырнул в реку.

– Мне – нет.

Кадан снова приник к его плечу и обнял Льефа за руку. Он смотрел, как неторопливо колышется водная гладь.

– Почему?

Теперь уже Кадан повел плечом.

– Не знаю, – сказал он, – ты добр ко мне. И мне… мне радостно, только когда мы сидим здесь с тобой. У меня больше никого нет.

– И все?

Кадан молчал. А Льефу вдруг стало неприятно от мысли, что это в самом деле все.

– Я отправлюсь в Валгаллу, – сказал он, – нет ничего страшного в том, чтобы пересечь порог.

Фигура брата, скорчившаяся и изуродованная, снова встала у Кадана перед глазами, но он отогнал видение и произнес:

– Но я не отправлюсь туда с тобой?

– Нет.

Льеф замолк, впервые в жизни задумавшись о том, что здесь, на земле, в самом деле есть то, что он хотел бы, но не сможет забрать в мир богов.

– Там валькирии будут подносить мне вино, – упрямо сказал он.

– Что ж… Пусть будут веселы с тобой.

Кадан отпустил руку Льефа и встал.

Льеф в недоумении смотрел на него, но останавливать не стал.

Кадан поднялся на холм и ушел.

Внутри дома постоянно царил полумрак. Тусклый свет, лившийся из слуховых окон под самым потолком, едва развеивал тьму. И только под вечер разрешалось зажигать масляные лампы.

Поэтому целый день – который зимой был не так уж долог – Льеф проводил на улице. По большей части ловил рыбу вместе с младшими братьями. Отец всегда в таких случаях не знал, куда его послать, потому что со старшими Льеф ладил плохо. С детских лет те задирали его, ни одного случая не упуская, чтобы напомнить Льефу о том, кто его мать.

Мать же, воспитанная рабыня, дочь италийки, которую еще дед Льефа привез из южного похода много лет назад, сама умерла при родах. И хотя Льеф никогда не знал ее, насмешек над ней или над своими черными волосами не терпел.

С младшими братьями отношения тоже складывались нелегко.

Льеф по праву старшинства имел над ними власть. И если отец посылал их вместе на охоту, на рыбную ловлю или в поход – все должны были подчиняться ему. Льеф прокладывал путь, выбирал дичь и говорил, когда возвращаться домой.

Но и тут доказывать право перворожденного часто приходилось силой, потому что и младшие знали, что Льеф – не совсем такой, как они.

С младых ногтей Льеф научился удерживать власть, которую ему не хотели отдавать – в работе или в игре.

Вечерами, укладываясь спать в той части дома, которая была отделена от общей залы, и где обычно располагались сыновья, Льеф подолгу смотрел на тусклый огонек лампы. Он думал о поместье конунга, где стал родным, и о том, зачем покинул его.

Льеф скучал по Руну, да и конунг стал для него ближе, чем отец. Но когда настало время принимать решение, он подумал, что при дворе слишком много ушей. Слишком много слухов уже ходило кругом о том, что сын ярла Хальрода одержим галльскими заклятьями – хотя сам Льеф до сих пор ни разу не слышал, чтобы Кадан говорил или пел для него.

Льеф думал, что вернется к королевскому двору весной. Нужно только забрать Кадана с собой. Отец может не разрешить – но тогда Льеф не будет спрашивать, и полыхай все огнем. Кадан был нужен ему, как волку нужна кровь, а зайцу цветок. Кадан не оставлял его мыслей ни ночью, ни днем. Стоя по колено в реке и глядя на серебристых окуней, плескавшихся у ног, Льеф думал о том, что ловит не окуня – ловит гибкого галла. Когда же рыба ускользала от него, Льефу казалось, что не рыбу, а Кадана он потерял.

Льеф думал о Кадане за обедом – когда ему накладывали дичь и рыбу, а за столом для рабов разливали жидкое варево из круп. Он думал, что это неправильно, и искал способа, чтобы унести небольшой кусочек с собой, и вечером, завернув в листок, передать галльскому рабу.

Кадан очень исхудал с тех пор, как оказался здесь. И Льефу не нравилось смотреть на него такого, ему представлялось, что стоит ему хорошенько стиснуть бока галла, как тот хрустнет и сломается в его руках.

Льефу было страшно оставлять Кадана одного – потому что казалось, что пока его нет, галла может схватить и сломать кто-то другой.

"Он точно околдовал меня", – повторял себе Льеф, отворачиваясь от лампы и пытаясь заснуть, когда мысли о Кадане снова заполняли его мозг. И все же Льефу нравилось это колдовство. Оно доставляло и радость, не только боль. Когда Кадан прижимался к его плечу. Когда Льеф ощущал волосы Кадана своей щекой.

И один вопрос не давал Льефу покоя: "Почему он не боится меня?". И мысль эта вызывала страх у него самого.

Наступил месяц убоя скота, и река подернулась хрустальной коркой льда.

Время продолжало идти своим чередом.

Кадан в своем льняном костюмчике, состоявшем из рубахи, расшитой орнаментами, но порядком изодравшейся на рукавах, и свободных штанов, все сильнее мерз.

Льеф видел, как он ежится и прячет руки в рукава каждый вечер, когда идет к нему – но поделать ничего не мог. Только укрыть собственным плащом и плотнее прижать к себе.

Больше всего Льеф хотел забрать Кадана в дом. И будь тот девушкой – так бы и сделал, но опозорить себя сожительством с юношей не мог.

Он жалел, что решил вообще вернуться на зиму к семье. При дворе конунга и то он видел бы Кадана чаще и смог бы все время держать при себе.

– Мы уедем отсюда весной, – говорил он, пытаясь горячим дыханием согреть заледеневшие руки галла. Тот кивал, хотя от холода не слышал и не соображал ничего.

В середине месяца, когда до зимних празднеств оставалось с десяток ночей, Кадан заболел.

Льеф заметил, что тот натягивает рукава на руки плотнее обычного, а когда прижал его к себе, трель не успокоился, как это бывало всегда, а продолжал дрожать. При каждом вздохе его Льеф слышал негромкий хрип, и то и дело Кадан заходился кашлем.

Льефу стало страшно. Так же, заходясь в кашле, умирал его младший брат – Льефу было тогда семь лет, а брату шесть.

До поздней ночи он не хотел отпускать Кадана от себя – и не отпустил бы до самого утра, если бы ночь не была так холодна, что уже никого из них не спасал под утро один на двоих меховой плащ.

– Я заберу тебя с собой, – шептал Льеф, поглаживая Кадана по волосам.

Далеко заполночь он отвел его в пристройку для рабов и, поколебавшись, положил на плечи Кадану свой сшитый из волчьей шкуры плащ.

– Если спросят откуда, скажи… – задумчиво произнес он, – скажи, что я дал его тебе, потому что я упал в реку, а ты меня спас.

Кадан кивнул и, стиснув края шкуры, прижался к пушистому меху щекой.

– А ты? – спросил он.

Льеф не ответил. Он наклонился и впервые с тех пор, как увидел Кадана, позволил себе слабость – поцеловал его.

Горячее дыхание тут же проникло Льефу в рот, разгоняя по телу волны дрожи. Кадан приник к нему, тонкими пальцами прихватил за шею, придерживая, но опасаясь сжать слишком сильно.

– Ты не боишься меня? – выдохнул Льеф ему в губы. – Почему?

Кадан ничего не сказал. Он стоял, перебирая пряди длинных, мягких, как шкура волка, и тоже покрывшихся сейчас маленькими льдинками черных волос северянина. Льеф смотрел ему в глаза – и Кадан тонул в его зрачках.

Вернувшись в пристройку, где на набитых соломой тюфяках спали другие рабы, Кадан устроился на своем местечке в самой глубине и, обняв себя руками, плотнее закутался в плащ. Он сидел и смотрел издали, как другие рабы играют в кости на полу. Самому ему не с кем особо было здесь поговорить.

Кадан неплохо знал язык, но все равно многие слова, которые использовали другие, были непонятны ему. Такого не случалось с Льефом, говорившим точно так, как в сагах, которые в детстве его заставляли учить. В его рассказах было вдоволь всего: и палки битв, метавшиеся к небу, и бури мечей, и далекие страны… Далекие для самого Льефа. Для Кадана некоторые из них назывались "дом".

Эти люди, окружившие Кадана, мало походили на героев из северных саг. Кадан не был настолько наивен, чтобы не понимать почему… И все же не знал, о чем мог бы завести с ними разговор.

В первые дни кое-кто из мальчишек, помладше его самого, пытался расспрашивать Кадана, кто он и откуда, но слова его почему-то вызывали у них смех, и Кадан решил, что лучше не говорить вообще ничего.

Со временем к галлу привыкли. Многие знали, что Льеф заступается за него, и старались попросту не подходить. Другие, напротив, еще сильнее возненавидели, узнав, что Кадан ходит в любимчиках у одного из сыновей.

"Работать не может, а…" – далее обычно следовали некоторые из тех слов, которых Кадан понять не мог.

Сейчас, когда он сидел в сумраке, завернувшись в волчий плащ, Кадану казалось, что он не так уж одинок. Шкура гигантского волка как фюльгья*, о которой рассказывала Сигрун, хранила его, обнимая со всех сторон.

"Сигрун… – подумал он, – где ты теперь…"

Лекарка была странной, но она знала сказки, которых не знал он. О страшных северных колдунах и о местных богах. О рунах и о священных камнях.

– Что это у тебя? – услышал Кадан голос над самым ухом. – Ограбил кого?

Кадан плотнее сжал края плаща и, подняв глаза, увидел над собой одного из тех рабов, которым не давали покоя его встречи с сыном эрла по вечерам.

– Это плащ Льефа, сына рабыни, – сказал другой. Оба говоривших принадлежали к северным семьям, хотя бороды их были спутаны, и сами они попали в рабство уже давно.

Продолжая удерживать плащ, Кадан переводил взгляд то на одного, то на другого.

– Вам-то что? – спросил он. Потом подумал и добавил, поняв, что без объяснений плащ могут попросту отобрать: – Я спас его. И он наградил меня.

Один из рабов хохотнул.

– Женоподобный галл стал женой. Господин уже дарит ему меха. Еще чуть-чуть и он родит ему такого же раба.

Кадан скрипнул зубами. Ему было не обидно за себя. Слова говорившего были так глупы, что стекали на пол водой. Но ему не нравилось, что тот начинает говорить о Льефе – и говорит о Льефе так.

– Лучше следить за словами, когда они могут стать слышны богам, – сказал он, но сказанное им вызвало лишь новый взрыв хохота.

– Скажи по секрету, ты уже ложился под него? – один из северян подсел к нему на тюфяк. – Он уже сделал тебя настоящей женой?

– То касается только нас и богов.

Ответом ему был новый взрыв хохота. Один из северян произнес еще несколько непонятных слов, и из всей тирады Кадан понял только:

– …вставляет свой… рабынерожденный тролль… Ладно. Сигурд, пойдем. Не всем с бабами молоть муку, надо немного и поспать.

Северяне ушли, а Кадан остался сидеть, то белея, то багровея от злости. Он положил на пушистую шкуру ладонь. "Они не могли говорить о нем", – билось у Кадана в голове, и, несмотря на все случившееся, ему снова казалось, что гигантский волк не только греет, но и охраняет его.

*Дух-хранитель, который сопровождает каждого человека, у скандинавов. Считалось, что фульгья может предстать в виде животного, птицы или женщины. Например, волка.

ГЛАВА 8. Соколиная ночь

Как скудна и сурова была природа севера, так же сурова и скудна была жизнь тех, кто здесь обитал.

Обед начинался здесь тогда, когда солнце стояло в зените, а ужин – когда спускалось к верхушкам елей. Опоздание или, тем более, отсутствие за столом считали оскорблением хозяина и хозяйки. Пива днем практически не пили, но зато вечером наверстывали упущенное с размахом. Мужчины, женщины и рабы сидели при этом за отдельными столами.

Готовили на огне, над очагом или в закрытых печах. Мясо и рыбу порой стряпали и другим способом: вырывали яму, стенки обкладывали толстыми досками или камнями, а посередине помещали еду. Камни раскаляли в очаге и опускали внутрь ямы. Затем сверху накрывали досками и дерном, чтобы тепло не пропадало зря.

Ели пальцами, и потому руки начисто отмывали и перед обедом, и после него. Только жареное мясо накалывали на нож, а для похлебки и каши использовали ложки из дерева или кости.

Во время походов северяне спокойно мылись всей дружиной в одной лохани, которую готовили рабыни. Но дома властвовал совсем другой порядок. Льеф и его братья тщательно ухаживали за волосами и бородой, мыли и расчесывали их. Бороды тщательно заплетали в косы и любили красивые одежды, которые расшивали для них сестры и жены – или которые они сами выменивали в городе, привозили из походов… А каждую субботу топили парную баню, где после свободных мылись и рабы. Баня располагалась в отдельном домике, выстроенном поодаль от других – чтобы не случился пожар. Внутри по субботам весь день стояла такая жара, какой Кадан не испытывал никогда. Только в бане и кузнице, в отличие от других домов, был каменный, а не земляной пол. В центре стояла выложенная из обточенных валунов печь. Растопив ее торфом, раскаляли докрасна булыжники, а потом поливали их водой, так что все помещение утопало в пару. По краям парилки стояли скамьи в несколько этажей, и на самый верх забирались те, кто хотел насладиться баней по полной. Шли в ход и веники. А когда дышать и терпеть жар становилось невмоготу, выбегали на улицу и прыгали в сугробы.

Там же – в парилке – имелось к тому же небольшое окошечко под потолком, сквозь которое внутрь попадали воздух и свет. Бросив как-то случайный взгляд наверх, Кадан едва не распластался по полу, поскользнувшись на камне: в окошке виднелось лицо Льефа. Пристальный взгляд его обжигал, а зрачки были черными, как ночное небо.

Кадан попятился, натолкнулся на скамью и замер, поняв, как неправильно этот взгляд действует на него.

Льеф наблюдал за своим треллем. В этом сомнений быть не могло. И Льеф видел, как изменилось тело Кадана, как налился кровью его член, когда их взгляды встретились на несколько секунд.

Льеф с удивлением и любопытством изучал раба, хотя приходил сюда и наблюдал за ним уже не в первый раз.

Кадан все время своего пребывания в усадьбе ходил поникшим, а теперь расправил плечи и подтянулся, стал гибким, как лоза. Хотя он и оставался ужасно худым, живот его подобрался, и Льеф разглядел некое подобие мускулов. Казалось, Кадан позировал для него – хотя эта перемена и вызвала некоторое разочарование у самого северянина. Льефу нравилось видеть Кадана таким, каким тот бывал наедине с собой. Задумчивым и словно бы неземным. Даже если руки галла по локоть покрывала мука, рассеянный взгляд, казалось, смотрел сквозь молотилку и сквозь зерно – куда-то за грань миров.

Теперь Кадан напрягся, приобрел прежнюю стать, но стал и не совсем собой. Льеф продолжал любоваться им, разглядывать отдельные черты, но больше не имел возможности видеть то, что творилось у Кадана внутри.

А когда купание подходило к концу, и рабы стали выскакивать из бани один за другим, Льеф дождался, когда подойдет очередь Кадана – тот шел последним, как он и ожидал. Льеф подкараулил его у двери, вытолкнул в сторону и прижал к стене за углом.

Кадан вскрикнул было, но Льеф тут же накрыл его рот рукой. В глазах Кадана стоял страх, но он судорожно закивал, показывая, что понял, чего от него хотят.

Льеф опустил ладонь и провел ею по груди Кадана вниз, подцепил льняную рубаху и забрался под подол.

Кадан тяжело дышал и с нарастающим страхом смотрел на него.

"Льеф", – прошептал он одними губами, когда понял, что руки Льефа уже не просто исследуют его. Они забрались Кадану под штаны, и изучали то, что находилось внутри.

"Оттолкни меня", – мысленно попросил его Льеф. Потому что если бы Кадан не хотел, наверное, это помогло бы удержаться и ему, и тогда жизнь северянина, вернулась бы на круги своя.

Но ладонь Льефа беспрепятственно обхватила поднявшийся член и принялась ласкать – не быстро и не медленно, но уверенно и с оттяжкой, так что Кадан выгибался под его рукой и дрожал.

– Льеф… – прошептал Кадан чуть громче и подался к нему, силясь обнять. На дворе стоял мороз, но им было жарко от близости друг друга, и гул голосов слышался за углом, но кровь шумела у обоих в висках, заглушая все. – Льеф, ты…

Кадан не смог закончить – вспышка удовольствия задушила его. Он упал Льефу на плечо, тяжело дыша.

А тот вынул руку и с удивлением поднес к глазам покрытую семенем ладонь. Семя у Кадана было такое же точно, как и у других мужчин, но почему-то Льефу все равно нравилось касаться его.

– Ты сошел с ума… – закончил Кадан и прижался к нему.

– Да, – подтвердил Льеф.

Северяне привозили из походов столько пленных, сколько вмещал драккар. Их захватывали на берегах Янтарного моря, в Британии, в краю скоттов, в Эйри, в германских и галльских землях, даже из отдаленных берберских владений везли людей обоих полов и любого возраста – вплоть до едва научившихся ходить детей. Случались рабы и из богатых семей, и из бедных, служители церкви прибывали в суровые северные земли рядом с ростовщиками. Каким бы знатным не был род, какой бы чистой не была кровь – все становились равны на палубе драккара, связанные веревкой и подгоняемые окриками воинов севера. Отныне все они были треллями – рабами северян.

Участь свободной северянки, принесшей младенца от трелля, была незавидна – с этого момента и она оказывалась рабыней.

Ребенок, рожденный от трелля, оставался рабом, как и его отец, какой бы знатной ни была мать. Он работал и обучался прислуживать с ранних лет. Ценился он выше, чем привозной раб, и назывался "воспитанником", но все равно оставался рабом.

То же касалось и сына, чья мать была из рабов: даже если отцом его был конунг или ярл. Отец, правда, мог признать его: объявив своим сыном на тинге, при всех. Но и тогда происхождение навсегда оставалось его клеймом.

Бывало, что треллем становился и свободный норд: если не мог заплатить по счетам или позорил себя, как мог опозорить только трелль. Так, делом треллей считались воровство, трусость и ложь.

Все имущество трелля принадлежало его господину, и после смерти трелля тоже все получал он.

Треллей покупали и продавали, как скот. Если удача, судьба, воля богов покинули их, значит, они не стоили того, чтобы считаться людьми.

Рабы делали все то, что не желали или считали позорным делать хозяин и его сыновья: выгоняли скот, готовили дрова, топили печи, добывали соль.

Рабыни мололи муку и пекли хлеб, пока хозяйка с дочерьми вышивали в отдельной избе.

В каждом доме треллей держали не больше и не меньше, чем требовалось для обработки полей и других нелюбимых свободными дел.

Одни ловили сельдь, другие охотились, некоторые вырубали лес, обрабатывали землю.

Вершиной успеха для трелля было стать надсмотрщиком или помощником хозяйки. Но соответствующим было и отношение к нему со стороны других рабов.

Любой в усадьбе: хозяин, его дети или жена, могли наказать трелля, избить или убить. Если перед кем они и держали ответ, то только перед отцом, как если бы сломали стул или стол, потому что треллей не защищал закон. Если же трелля убивал или избивал кто-то из другой семьи, то должен был лишь возместить ущерб, расплатившись другим рабом.

Рабов дарили, ими расплачивались за долги.

Если хозяин разрешал треллю жениться, то тот не имел власти ни мужа, ни отца. Его семья не принадлежала ему, и сам он становился не мужем, но наложником – тем кто живет с наложницей.

Трелля могли выкупить родные – но не он сам, потому что все, что было у него, не принадлежало ему. Трелль не мог выступать свидетелем на тинге, не имел права носить оружие, и ни один закон не охранял его – жизнь его не стоила ничего. За проступки трелля отвечал господин: он выплачивал за раба виру, и он наказывал его. Если же хозяин отказывался платить за совершенное треллем, то просто выдавал его для казни.

Само слово "трелль" считалось одним из худших оскорблений, а смерть от руки трелля – самой позорной.

Не раз Кадан слышал: "Душа раба уже видна при первом взгляде на его лицо". Сама жизнь, которая была уготована ему: полное бесправие и бесконечные унижения со временем разрушали душу любого, попавшего в тиски такой судьбы, так что истина, которую внушали рабу, превращалась в правду. Трусость, вероломство, леность селились в нем.

"Когда королю Гуннару принесли сердце раба Гьялле, он сразу увидел, что это сердце труса – так оно дрожало от страха", – говаривали свободные.

Кадан заметил, что в доме эрла многие изделия из дерева покрывала искусная резьба: посуду, двери, стены и мебель. Большинство этих вещей красили в какой-нибудь яркий цвет – белый, красный, зеленый, черный или коричневый.

Оружие и ювелирные изделия тоже покрывали орнаменты, будто сотни металлических ниточек перевивались между собой. Но орнаменты эти отличались от тех, которые он знал и к которым привык.

Галльские узоры напоминали хитросплетения растений, веток в густом лесу. У северян все изделия скалились клыками хищников и огрызались звериными когтями. Особенно ценились кинжалы и кубки, изображавшие драконов. Но разглядеть сами фигуры было нелегко – некоторые вещи так плотно покрывала резьба и орнаменты, что рассмотреть отдельные детали было совершенно невозможно.

Как-то, когда они с Льефом сидели на берегу реки, Кадану на глаза попалась ладанка у северянина на груди – она виднелась в проеме рубахи, так что кожаный шнурок пересекал ключицу, а нижний край уже не был виден.

Кадан поднял руку в задумчивости, не зная, можно ли ему взяться за нее. Может ли он вообще дотрагиваться до Льефа, или только тот, как хозяин, может касаться его самого.

Льеф, рассказывавший до этого про поход к Янтарному морю, негромко и как-то хрипло произнес:

– Коснись.

Кадан осторожно провел пальцем по ремешку, вытягивая его, и ладанка легла ему на ладонь.

Льеф тяжело дышал. Близость галла, его прикосновения, один только взгляд его глаз, такой пристальный и выжидающий, пьянили его.

– Это древо жизни, – сказал Льеф все так же хрипло, – Иггдрасиль. Тот, кто владеет им, обретет бессмертие – если не в этой жизни, то в другой. Мне дала его кормилица, потому что… потому что эта моя жизнь началась не очень хорошо.

Кадан опустил взгляд. Ему стало грустно от мысли, что его-то жизнь начиналась очень даже хорошо, но закончится, видимо, ничем.

– Мы называли его Древом Мира, – сказал он, и на глаза в который раз навернулись слезы.

– Кадан, перестань.

Кадан не ответил.

– Когда ты такой, как говорить с тобой?

Кадан закусил губу. Ему стало еще грустней. Он качнул головой и прильнул к груди Льефа. Тот обнял его и долго-долго гладил по волосам, пока оба не забыли, с чего начался разговор.

На соколиную ночь в складчину собрали пир: съехались все гости с окрестных земель.

По длинным сторонам дома стояли впритык друг к другу лавки – так, что казалось, что лавка одна. Та, что шла вдоль южной стены, именовалась почетной. По центру ее высилось кресло, предназначенное для Хальрода. Напротив по северной стене тянулась низшая лавка, называемая северной. И там тоже находилось высокое кресло – "противоположное место" – туда усадили самого знатного из гостей, богатого бонда Нелвина из восточных земель. Оба эти кресла слегка возвышались над сидениями для других гостей, но хозяйское к тому же отделяли от соседей священные "кресловые" столбы – испещренные тончайшей резьбой, они служили местом обитания духов предков и защитников рода. Куда бы ни перебиралась семья, эти столбы забирали с собой. Приблизившись к тем берегам, где они собирались обустроиться, северяне опускали столбы в воду, и там, куда прибивались они, строили новые дома.

Лавки были настолько широки, что гости сидели на них, поджав ноги, положив оружие и щиты за спиной.

Вдоль стен висели гобелены. Столы укрывало расшитое узорами сукно, поверх которого стояли блюда с едой: свежая и сушеная рыба, жареное, вареное и вяленое мясо, масло и сыр. Прислужницы разносили пиво и пряный мед.

Но Льеф не чувствовал ни вкуса меда, ни запахов мяса и сыра. Все время он смотрел на дальний стол, за которым у самого краешка расположился Кадан.

Кадан был плохим рабом – как Льеф и ожидал. Он собирал за день всего несколько снопов, и то с трудом. Охотиться не умел и не знал, как ловить рыбу подо льдом. Льеф боялся, что, такой беспомощный, галл не дотянет до весны, когда Льеф смог бы увезти его с собой на королевский двор.

Друзей среди других рабов галл тоже себе не завел.

Льефу иногда становилось зябко, когда он видел, как кто-то из дворовых мужчин толкает его или что-то ему говорит. Кадан в такие мгновенья вжимал голову в плечи и так, будто бы пытаясь спрятаться, уходил прочь.

Льеф заступался за него, если мог – но он мог не всегда. Слишком много шума вышло бы на дворе, если бы сын хозяина что ни день затевал драки с кем-то из рабов.

Сюда, в глухое поместье на дальней оконечности полуострова, не доходили слухи о том, что галл околдовал его, но внимательный глаз увидел бы это и так.

А Льеф продолжал наблюдать. Он не мог оторвать от галла глаз – когда тот работал, ел… Иногда Льеф наблюдал за ним, даже когда Кадан спал. С тех пор, как он отдал Кадану плащ, Льеф так и не сходил ни разу на охоту, не набрал новых шкур, а только стоял в тени у стен пристройки для рабов и, приникнув к маленькому окошечку, наблюдал. Не будь он столь привычен к капризам погоды и переменам судьбы – и сам бы давно уже слег, но Льеф только стучал одним меховым сапогом о другой и продолжал наблюдать.

Тоска и неутоленное желание становились все сильней.

Теперь не было никаких сомнений – Льеф точно знал, чего хотел. Для него уже не имело значения, мужчина Кадан или нет.

И сейчас, чем больше меда наливали ему в рог, чем больше меда из рога переливалось к нему в живот, тем сильнее становилась уверенность Льефа в том, что он хочет сделать. Пока наконец он не встал и не принялся проталкиваться к столу для рабов.

Остановившись у Кадана за спиной, Льеф легонько коснулся его плеча.

Тот дернулся и испуганно обернулся, но когда увидел Льефа – взгляд его мгновенно потеплел.

Льеф кивнул на дверь. Кадан судорожно кивнул в ответ.

Льеф вышел первым и остановился на крепком уже морозце. Пару минут он стоял, растирая локти, чтобы те не заледенели, а затем Кадан тоже вынырнул из дверей.

Льеф сгреб его в охапку и принялся целовать. Кадан только скользил ладонями по затянутой в тонкую рубашку спине северянина.