Текст книги "Сын вождя (СИ)"

Автор книги: Нэйса Соот'Хэссе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 10 страниц)

* У викингов «королем» называли не наследного монарха, а вождя дружины в походе

ГЛАВА 5. Дорога

Дороги изрезали землю северян вдоль и поперек. Там, где их пересекали многочисленные в этих землях речки, ручьи и водопады, через них были насыпаны броды.

– Идти можешь? – спросил Льеф.

Кадан кивнул, и тут же, не слезая с коня, Льеф накинул веревку ему на запястья, а в следующую секунду уже ударил коня по бокам – легонько, но тот все равно припустил вперед так, что Кадану пришлось бежать следом трусцой.

Колючая веревка натирала руки, петля выворачивала плечо. Спутавшиеся волосы метались при каждом прыжке и лезли в глаза, так что Кадан едва успевал сдувать их с лица. Уже через несколько минут он, непривычный к подобным нагрузкам, запыхался, но Льеф, казалось, ничего не замечал.

Северянин сидел верхом ровно и был полностью погружен в собственные мысли.

Кадан изо всех сил старался поспевать за ним.

Новый "господин" – даже мысленно слово это по-прежнему давалось Кадану с трудом – был суров, и все же Кадан радовался, что его забрал не тот, другой.

Златобородый пугал его. И Кадан хорошо запомнил, что он отобрал у него брата. Этот, другой… он не походил на северян, и Кадан пока что не знал, как его понимать. В нем не было холода, хотя и тепла Кадан не слышал в его словах.

Кадану стало страшно. Будущее виделось ему в мрачных тонах. Снова и снова мысли возвращались к тем часам, когда он потерял семью и род. Кадан знал, что не должен бояться, но справиться с собой не мог.

Отец и братья всегда говорили: "У тебя чуткая душа". Это значило – он чувствует то, что для других и не значит ничего.

Кадан умел видеть облик богини в солнце, опускавшемся за горизонт, или знаки грядущего лета в первом весеннем дожде.

Братья родились воинами, как и отец, но хотя сила много значила для его народа, они ценили его способность видеть мир, считая Кадана "тронутым волей богов".

Теперь не осталось ни братьев, ни отца. А здесь, на севере, воля западных богов никому не была нужна.

Всю свою юность Кадан провел в изучении легенд, но вряд ли они могли кого-то заинтересовать здесь, в чужих краях.

Кадан не знал, чего ждать. Он не умел работать в поле или пасти овец – последнее братья пытались ему поручать, но выходило не особенно хорошо. Кадан постоянно заглядывался на закат и кого-то терял.

"Он меня убьет, – думал Кадан, тяжело дыша, прыгая с камня на камень за спиной у северянина и снизу вверх вглядываясь в суровое лицо, – а может быть, это и хорошо. Только бы все кончилось быстро, не так как…" Кадан сглотнул, и на глаза его навернулись слезы, когда он вспомнил брата, еще живого, с вывернутыми наизнанку внутренностями и безумными от боли глазами, кричащего беспрерывно, до хрипоты.

Конахт был жив, он все понимал и мог дышать – но в то же время был уже мертв, потому что самый искусный лекарь не смог бы его спасти. Наверное, он желал смерти, скорого забвения и лунной дороги, ведущей к богам – Кадан не знал, но боялся, что это было так.

Его собственные последние часы затянулись дольше. Приходя в себя на корабле, Кадан со страхом думал о том, что смерть настигнет и его – но смерть никак не шла, и вот теперь северяне выходили его, чтобы сделать рабом.

Глядя снизу вверх в бледно-голубые, как у всех у них, глаза "хозяина", Кадан все более убеждался в том, что внешность его обманчива, и он, должно быть, такой же, как все здесь. Льеф стоял среди тех, кто терзал тело Конахта. Среди тех, кто пронзил сердце его отца.

Ненависть просыпалась в сердце галла.

"Я убью его, – думал Кадан, – пусть только наступит темнота… Я сниму с его пояса нож и убью сначала его, потом… – Кадан сглотнул, – потом себя. Или нет. Лучше сбежать. Вокруг пустынная земля. Никогда северяне не смогут меня отыскать".

Ждать до темноты оставалось не так уж долго. Слева и справа тянулись бесконечные леса и каменистые скалы. Кадан не знал, как еще держится на ногах, потому что солнце уже клонилось к закату, и он бежал много часов.

Льеф с трудом заставлял себя не смотреть на галла, перепрыгивавшего с камня на камень по правую сторону от крупа коня. "Какой же он слабый", – думал северянин и не знал, что сильнее в нем – презрение или жалость, которой Льеф до тех пор не испытывал никогда и даже имени которой не знал.

Галл тяжело дышал, и взгляд Льефа то и дело спускался к его горлу, напряженно дрожавшему в вырезе льняной рубахи, к бешено метавшемуся кадыку – и снова к палево-синим, как воды Северного моря, глазам. Волосы южанина метались всполохами пламени, и Льеф с трудом справлялся с желанием запустить в них пальцы, поднести к лицу и вдохнуть аромат. Там, на корабле, южанин пах прелой травой. Чем он пах теперь – Льеф не знал, но само то, что подобные мысли посещают его, Льефа пугало.

"Почему тебе не возжелать женщину, Льеф? – спрашивал он сам себя. – Красивую и свободную, как Сигрун. Она бы хранила твой дом, когда ты уходишь в поход. Она бы любила тебя и однажды стала твоей женой". Но женщин Льеф не желал никогда – до последних пор считал, что слишком молод и силен, чтобы привязывать себя к земле и камням, а теперь начал понимать, что сердце его все это время искало чего-то еще.

"Ка-дан", – перекатывал он на губах. Имя подходило южанину как нельзя хорошо. В нем тлело пламя его волос, и отражались льдинки глаз.

Отказ, данный конунгу, дался Льефу нелегко. Как и любой северянин, он жаждал славы – а разве можно заработать ее больше, чем будучи королем?

Эрик хотел видеть его рядом с собой – и Льеф знал, что получит при дворе больше, чем мог бы пожелать. Для Эрика он стал сыном – каким никогда не был для отца. И хотя Льеф не знал до конца, что такое любовь, ему часто казалось, что Эрик на самом деле любил его – как не любила, может быть, даже мать.

Галл стал наваждением, вклинившимся в привычное, как смена времен года, течение жизни Льефа, и хотя они не обмолвились еще и словом, уже менял что-то в нем самом.

"Это только на зиму, – сказал Льеф конунгу, – мне нужно отдохнуть от войны".

"Весной твое место может занять кто-то другой".

Льефу не оставалось ничего иного, кроме как сжать зубы и принять как данность то, о чем говорил Эрик. И все же он решил вернуться домой.

Время уже близилось к закату, когда Льеф остановил коня.

– Умеешь разжигать костер? – спросил он.

Кадан покачал головой.

– Что ты за бесполезное создание? – спросил Льеф.

Кадан стиснул кулаки и опустил глаза.

Льеф огляделся, задумавшись. Слишком опасно было отпускать пленника или даже оставлять его одного, пока тот не привык к положению раба.

– Слушай меня, – сказал Льеф вслух, – сейчас тебе кажется, что северная земля велика. Что ты легко скроешься от меня, как только я отвернусь. Но ты быстро поймешь, что это не так. Трелли, такие, как ты, не имеют никаких прав в наших краях. Тебе никогда не стать свободным – если только я этого не захочу. Ты принадлежишь мне целиком. Я вынул твою жизнь из костлявых пальцев Хель – и теперь она моя. Захочу – оборву, захочу – сохраню и отдам тебе. Понимаешь меня?

Кадан кивнул, не глядя, впрочем, Льефу в глаза.

– Ты пока не веришь мне. Но это пройдет. Ты узнаешь, что тебе лучше со мной, чем с кем-то еще. А пока… – Льеф проверил веревку, провел кончиками пальцев по розовеющим следам на тонких запястьях, которые хотелось целовать, но не стал развязывать ее. – Жди пока я найду еду и соберу валежник. Если потревожишь Брюнена – он понесет и протащит тебя по камням. Понял меня?

Кадан кивнул еще раз. Плечи его опали, спина ссутулилась. Кадан не слишком рассчитывал сбежать прямо сейчас, и все же слова Льефа достигли цели – безысходность теперь обволакивала его, как по утру обволакивает людей и животных туман.

– Хорошо, – сказал он тихо, сам не расслышав собственного голоса, и остался стоять, хотя ноги с трудом держали его.

Льеф уложил часть снаряжения на землю и, оставив при себе один только лук, углубился в лес. Его не было достаточно долго, чтобы Кадан успел хорошо осознать то, что Льеф сказал только что и по-настоящему возненавидеть его.

"Я никому не принадлежу, – мрачно повторял Кадан про себя, наблюдая, как фигура Льефа появляется из сумрака и приближается. – Я убью тебя. А потом, если нужно, убью себя. И Конахт будет отомщен".

Наблюдая, как Льеф скидывает со спины сухие ветки и раскладывает на земле, как разжигает костер и как подвешивает над ним кроликов, Кадан представлял, как острое блестящее лезвие ножа, расчерченного рунами, который сейчас находился у Льефа в руках, вспарывает горло северянина, как выступает на смуглой коже и светлом металле алая, горячая кровь.

Наконец, Льеф вспомнил про пленника. Закончив с костром, северянин легким движением распутал узел, удерживавший руки Кадана привязанными к коню, и усадил рядом на земле. Одной рукой прижав к себе Кадана, будто опасался, что тот может сбежать, другой Льеф повертел тушку животного над огнем.

Потом повернулся к пленнику и, взяв в ладони его кисти, осмотрел сначала с одной, потом с другой стороны. Крови на запястьях не было.

– Пройдет, – сказал Льеф и отвернулся к огню.

За весь вечер – недолгий, потому что они лишь поели и стали укладываться спать – Льеф не сказал треллю почти ничего. Только разрывая на части кролика, спросил:

– Спинку или бедро?

Кадан хотел огрызнуться, но передумал. Бедрышки он не любил. Он сказал об этом вслух, и Льеф почему-то усмехнулся.

– Что? – обиженно спросил Кадан, принимая более нежную часть кролика из рук северянина и осторожно примериваясь к ней.

– Ничего, – ответил Льеф, а про себя подумал, что галл все-таки женоподобен. Даже мясо предпочитает понежней. Но решил его не оскорблять – слишком интересно было наблюдать, как тот ест. Пальцы у галла были тонкие, а зубы белые, как будто он не знал сладкого. Кадан старательно отрывал от тушки маленькие кусочки, как будто сидел за королевским столом, а не у походного костра. Как будто был сыном жреца, а не рабом.

Льеф, впрочем, не стал спрашивать, кто он такой. Это уже ничего не могло изменить.

Когда же трапеза подошла к концу, северянин скинул плащ и указал галлу на место рядом с собой.

Кадан колебался с секунду, а потом быстро нырнул под плащ и прижался к нему. Впервые Льеф ощутил его настолько близко – руками, плечами и животом. Тело мгновенно откликнулось, в паху потяжелело, а следом и к щекам Льефа прилила кровь. Он уже жалел, что положил галла рядом с собой, хотя и не знал, как еще мог бы его согреть.

Сердце Кадана замерло. Он поднял на Льефа опасливый взгляд, начиная понимать. Напряженная твердая плоть викинга прижималась к его бедру – горячая, как котел Дагды, и твердая, как копье Кухулина.

Нечитаемым взглядом Льеф смотрел на раба.

Рука Кадана уже лежала в нескольких дюймах от ножа – оставалось только нанести удар.

– Как тебя зовут? – почему-то шепотом спросил Кадан.

– Льеф, – поколебавшись, ответил тот.

– Льеф… – повторил Кадан, все еще вглядываясь в подернувшиеся дымкой желания голубые глаза. Он думал. – И ты хочешь, чтобы я тебе принадлежал?

В глазах викинга метнулся страх. Он крепко сжал плечо Кадана, и на секунду тому показалось, что сейчас викинг опрокинет его на спину и возьмет, разрывая ткань, а затем и плоть.

Желание вперемешку со страхом всколыхнулось в нем.

– Не трогай меня, – попросил он.

– Боишься?

– Я сам к тебе приду, – Кадан отодвинул руку от ножа и провел кончиками пальцев по щеке северянина. Короткая черная борода оказалась мягкой, и в нее хотелось зарыться пальцами или носом. Льеф закрыл глаза. Кадан ощутил под пальцами дрожь, как дрожат бока взбесившегося пса, – пожалуйста, дай мне срок.

– Хорошо, – глухо сказал Льеф, а затем, не сдержавшись, добавил: – Почему?

– А почему ты хочешь меня?

Больше никто из них не сказал ничего. Кадан спрятал лицо у Льефа на плече, и тот поначалу решил, что галл уснул. Но через некоторое время плечи того сотрясла дрожь, и Льеф заметил, что пальцы пленника сжимаются в кулаки.

Он осторожно провел по спине Кадана рукой. Тот замер как испуганный зверек, и, поняв, что уже выдал себя, Льеф крепко прижал трелля к себе. Галла снова затрясло, но Льеф продолжал прижимать его и гладить по спине, пока оба не погрузились в сон.

ГЛАВА 6. Усадьба эрла

К воротам усадьбы бежала травяная дорога шириной в пятнадцать шагов. По обе стороны тянулись изгороди пахотных земель.

Жили северяне большими семьями: чтобы вместе возделывать поля, вместе выгонять скот. С хозяевами в имении жили не только маленькие дети, но и жены и дети всех взрослых сыновей. Спали в одном доме три десятка саженей длиной.

Усадьба такая не делилась на части. Именовалась она одалем, а сам хозяин – одальманом. "Одалем" называли и всю землю Севера.

Любого одальмана больше всего беспокоило, как передать землю старшему сыну в том размере, в каком он получил ее сам, чтобы никому чужому не досталось ни одного куска. Единство земли гарантировало силу рода, а значит – и мощь всего северного народа. Продать свои владения тоже не мог никто.

Усадьба для северянина, не знавшего походов к далеким берегам, составляла целую вселенную. Неразрывные узы связывали одальмана с его землей. За границами ее лежал чужой, злонамеренный мир, населенный опасными тварями, защитить от которых могли только духи – покровители семьи и ее земли. В честь духов-защитников рода проводили торжественные церемонии, им преподносили дары. Поклонялись и животным – коням и быкам. Проводя обряды, посвященные им, северяне готовили блюда из конины и пили их кровь.

Посередине деревянной усадьбы, куда привез Кадана Льеф, стоял хозяйский дом, а кругом него – служебные постройки: жилье для рабов, хранилища для снеди, кузня, мельница и кладовые для запасов на зиму.

В хозяйском доме, который за его форму и размеры – семнадцать на шесть саженей – называли еще "длинным" – находился и обеденный зал: просторная комната с глинобитным полом, устланным травой, и вытянутым очагом в центре. Остальные комнаты отапливала закругленная печь, дым от которой частенько расползался по всему жилью.

Длинные стороны дома смотрели на север и на юг – как и в любом из местных господских домов.

В западной и восточной стенах располагались две пары дверей: один предназначался для хозяйки и назывался женским, другой – для одальмана и мужчин и считался главным.

Бревна, что образовывали стены, стояли вертикально зарытые в землю. Другие столбы, внутри здания, удерживали крышу. Крышу дома покрывал тес, древесная кора и дерн. Наружные стены были обмазаны дегтем, чтобы бревна не портились от ветра. А весь комплекс усадебных строений окружал частокол. Дом такой мог простоять двацать-тридцать лет.

Хозяйский дом и некоторые пристройки, как бывало это в богатых имениях северян, изнутри и снаружи покрывала искусная резьба, а наличники и дверные своды сияли яркими красками – красной и зеленой. Резьба украшала и входные двери.

К "длинному" дому примыкала конюшня.

Стабуры – или поднятые на столбах клети – окружали его и служили для сохранения запасов зерна, сушеного мяса и других нужных вещей. Некоторые из них имели два этажа. Тогда внизу держали лари с мукой и бочки с солониной, а на верхнем этаже, куда вела опоясавшая стабур лестница, по стенам висели наряды. По бокам на полу стояли сундуки с платьем, гобеленами, одеялами и другими тканями. Эта верхняя комната уступала по своему значению в имении только залу длинного дома. В ней проводили первую брачную ночь жених и невеста. Там же устраивали спать дорогих гостей и держались самые хорошие вещи. На дверях ее всегда висел тяжелый замок.

Вместе со всем этим были в имении Хальрода кухня, пивоварня, хлебопекарня, помещения для рабов, конюшня, хлев, сарай для зерна и "земляной дом" – секретная землянка, с прорытыми под поверхностью узкими коридорами, соединявшими ее с главным домом и с берегом реки. Здесь хранили драгоценности, прятались сами в случае надобности или скрывали друзей.

И в домах, и в подсобных строениях на дверях стояли замки – где из дерева, а где из железа. За взлом их предусматривалось особое наказание. А хозяйка, хранившая ключи, пользовалась особым уважением домочадцев.

Льеф был одним из семи сыновей эрла Хальрода, но из всех семи только четверо, включая его, жили в усадьбе эрла этой зимой.

Он не был старшим, но две черты отличало его от других: во-первых, Льеф был сыном рабыни, и только ленивый забывал его этим попрекнуть.

Во-вторых, именно поэтому его, а не кого-то другого, в юном возрасте отдали на воспитание в чужой дом. Именно поэтому он единственный сидел с конунгом и его сыновьями за одним столом. И именно поэтому все дети Хальрода еще больше ненавидели его.

Кадану не потребовалось много времени, чтобы заметить этот разлад, который начался с того, что, вопреки требованиям Льефа, ему запретили оставить пленника личным слугой.

– Мы все служим роду. И все, что принадлежит каждому из нас – принадлежит всем, – сказал эрл и отдал приказ отвести Кадана на скотный двор, к другим рабам.

Кадан не видел, как белел и краснел от ярости Льеф. Как он сжимал кулаки, но пойти против воли отца все же не мог.

Вместе с хозяевами в усадьбе жили рабы и слуги, а кроме того – дружинники эрла. Обитатели одаля обрабатывали землю, ловили рыбу, разводили скот, охотились.

У некоторых богатых бондов с крайнего севера насчитывалось до шести сотен дворовых оленей, по двадцати коров и двадцати овец и столько же свиней с лошадьми.

Летом рабы выводили скот на отдаленные выгоны или луга – сеттеры.

На ближайших же полях сеяли ячмень, овес и рожь. Выращивали люди Хальрода и лен – в середине зимы конунгам платили подать льном.

Все это Кадан узнал в первый день. Собирать урожай он не мог – был еще слишком слаб, да и не внушал доверия на вид, потому его вместе с женщинами поставили молоть зерно.

А вечером, возвращаясь вместе с остальными в помещения для рабов, Кадан заметил силуэт Льефа, стоявшего в тени мельницы и наблюдавшего за ним.

Кадана пробрала дрожь. Тело вытянулось струной – так хотелось ему туда, чтобы снова утонуть в горячих объятьях северянина, как это случилось совсем недавно. Но он не решился – просто смотрел издалека, так же, как Льеф смотрел на него.

Так же повторилось на второй и на третий день, пока однажды, засмотревшись на своего-не своего господина, Кадан не воткнулся носом в одного из работавших на сборе репы мужчин.

– Смотри куда прешь, – огрызнулся тот, а обернувшись и обнаружив перед собой Кадана, который хоть и был достаточно высок, но в плечах оказался раза в полтора уже его, добавил с усмешкой: – А. Это же наш женоподобный галл.

Кадан не знал, насколько оскорбительными у викингов считаются подобные слова, но все-таки оказался уязвлен.

Ссориться со здоровяком было бы глупо, потому он сказал лишь:

– Сожалею. Трудно было не заметить твой живот.

Здоровяк мгновенно рассвирепел.

Кадан уже не видел, как стоит и хмурится, наблюдая за происходящим Льеф. Как сжимает кулаки и бледнеет от злости, глядя, как здоровяк приподнимает Кадана за ворот льняной рубахи, чтобы выдохнуть в самое лицо:

– Тебе что-то не нравится, кобыленыш?

Кадан видел только, как нож Льефа полоснул по запястью раба, оставляя багровую полосу, как сборщик закричал от боли и отступил назад.

Льеф тоже был уже в плечах, чем здоровяк. Но в глазах его стоял хищный блеск, от которого по позвоночнику Кадана пробежала дрожь.

– Хочешь, чтобы я убил тебя, Сайпфер?

Губы раба скривились, но он все же произнес:

– Простите… – господин… – и не переставая сжимать поврежденную руку, склонил голову.

– В следующий раз в моей руке будет меч, а не нож. Передай это всем.

– Да, господин…

– Вон.

Сайпфер торопливо скрылся за дверью скотного двора, а Льеф остался стоять неподвижно, только теперь смотрел он на Кадана. И Кадан тоже смотрел на него.

Ему казалось, что еще секунда – и Льеф обнимет его, прижмет к себе, как это было несколько ночей назад. Но время шло, а между ними стояла неподвижная тишина.

– Льеф… – прошептал Кадан внезапно охрипшим голосом, но как продолжить – не знал.

Он видел, как проскользнул по горлу северянина кадык, но тот заговорил не сразу.

– Приходи завтра после ужина к реке.

Кадан кивнул.

Льеф молниеносно наклонился к нему и шепнул в самое ухо:

– Я жалею, что не взял тебя.

В животе Кадана вспыхнул пожар – и тут же погас.

А в следующую секунду Льеф уже отшатнулся от него и двинулся прочь.

Льеф не знал, придет к нему галл или нет.

Он в самом деле жалел – что упустил единственную возможность, которую теперь отобрал у него отец. Он мог убить раба, работавшего в поле – конечно, эрл отругал бы его, но не более того. Но он не мог взять галла теперь, при всех. И не мог зайти за ним на скотный двор – потому что уже к утру об этом говорили бы все.

Оставалось ждать, когда появится возможность застать Кадана одного – но откуда бы ей взяться, когда тот ел, работал и спал вместе с другими рабами.

Льефа постепенно охватывала нестерпимая, тягучая обида и злость. Бесцельная, она заполняла его до краев, потому что Льеф не мог получить то, чего хотел.

Теперь, когда он утратил власть над собственным рабом, отдав его семье, ему оставалось только ждать, что галл сам придет к нему – а Льеф отлично понимал, что у того нет ни малейших причин делать подобную глупость.

Льеф не спал всю ночь, пытаясь представить, что произойдет, когда следующим вечером он отправится к реке, но как ни старался – не мог.

В голове его мелькали контуры стройных бедер Кадана, которого он прижимал к земле. В которого входил как в девушку, заставляя стонать от боли и признавать его, Льефа, господство – и тут же, представив исполненные боли и страха глаза, прогонял видение прочь. Чтобы уже через секунду, перевернувшись на другой бок, представить, как нежно целует его – контур безбородого лица, маленькую выемку под подбородком и мечущийся кадык. Сухие губы, которые казались такими нежными, когда Льеф увидел Кадана в первый раз.

Льеф тут же ругал себя за глупость и начинал рисовать сновидение сызнова, но так и не смог угадать, что произойдет.

Он пришел к реке сразу, как только смог. Журчала вода в ручье, еще не затянувшемся льдом. На берегу стояла тишина, и никого не видать на много миль вокруг, а сам берег от полей и пахотных земель отгораживал небольшой холм.

Какое-то время Льеф стоял в одиночестве и смотрел на воду, чувствуя, как поднимаются в сердце обида и злость от мысли, что Кадан не пришел.

Кадан, приблизившись к реке, замер, рассматривая плечистый крепкий силуэт. Льеф не был самым крупным викингом из тех, кого он видел здесь, и все же напоминал молодой дуб, прочно укоренившийся в земле.

Кадан не знал, как начать разговор и потому просто стоял в отдалении и молчал.

Он упустил момент, когда Льеф повернулся к нему лицом, а когда встретился взглядом со взглядом голубых северных глаз – ноги сами бросили его вперед. Он рухнул на грудь северянина и уткнулся носом ему в плечо – а в следующий миг Льеф уже прижимал его к себе, как Кадан видел только во сне.

Кадан испустил рваный вздох и плотнее зарылся носом в меховой плащ, пахнущий свежеубитым зверем и дубленой шкурой.

– Льеф… – прошептал он.

Льеф стоял, вдыхая запах его волос – изменившийся, потерявший свою прелесть, но все равно родной. И чувствовал, как напряженный член Кадана упирается ему в бедро.

Он не мог поверить в то, что Кадан тоже хочет его – но иначе быть не могло.

"Все это не вовремя", – подумал он.

Не выпуская Кадана из объятий, Льеф огляделся по сторонам. Кругом не было людей, но еще не стемнело, и вдалеке уже звучал первый тоскливый женский напев.

Льеф осторожно погладил Кадана по спутавшимся волосам.

Тот помешкал в нерешительности, а затем опустил руки на плечи северянину и тоже обнял его.

Они долго стояли так, не глядя друг другу в глаза, и, если и думая, то только о тепле, окутавшем их плащом.