Текст книги "Имя твое (СИ)"
Автор книги: Minotavros
Жанры:
Слеш
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)
И мы пьем за искусство, закусываем малосольными огурчиками, на которые матушка большая мастерица, отдаем должное роскошно-красочному (хоть сей же момент натюрморт с него пиши!), посыпанному рубленной зеленью свекольнику с разводами сметаны. Когда очередь доходит до арбуза, что мы с Сашей, сменяя друг друга, героически перли аж из самого Питера, я уже в мельчайших подробностях осведомлен про историю матушкиных непростых взаимоотношений с директором ДК и владелицей магазинов элитного белья. («Кстати, береги своего Сашу – дама падка на хорошеньких мальчиков!» – «Пусть только попробует! Я ей руки повыдергиваю и ноги… отрэ-э-эжу! Циркулярной пилой!»)
И тем более неожиданной для меня становится финальная реплика отца, который как раз в этот момент собирает арбузные корки, чтобы разом вытащить их на силосную яму:
– А, кстати, Глеб, ты не в курсе: Саше фотограф не нужен? А то у меня в колледже парень компьютерами занимается, а сам хочет в ГИКиТ на кинооператора в следующем году поступать. Фотографирует и клипы снимает, как мне кажется, вполне на уровне, а?
С ведущей на второй этаж лестницы доносится смущенное хмыканье: похоже, Саша уже проснулся. А что ты хотел, ангел мой? Так и живем. Не успокоятся, пока не осчастливят.
Его радостно усаживают за спешно приведенный в порядок обеденный стол, и все представление начинается сначала. От судьбы не уйдешь.
По дороге домой Саша опять, хотя уже явно с другим наполнением, молчит, крутит в зубах травинку и о чем-то думает. Тем для раздумий у него – хоть отбавляй. Но, зная Сашу, могу смело утверждать, что уже завтра он справится с лавиной обрушившейся на него информации, соберет на совет свою банду и колесо закрутится в нужном направлении.
Дома я первым делом отправляю его в душ, а сам притаскиваю из кладовки раскладную металлическую стремянку, чтобы снять со стены черно-белый портрет Блока. Саша прав: ужасно мешает.
*
Через неделю, возвращаясь вечером с работы (совсем никакой после напряженного трудового дня и весь в мечтах о тишине и покое), я застаю в собственной кухне свою родную маменьку в компании Саши, с которым она что-то азартно обсуждает, позабыв про остывающий кофе. (Краем глаза я отмечаю, что ради матушкиных прекрасных глаз Саша даже достал из шкафа презираемые им крошечные кофейные чашечки тончайшего фарфора, уже бог знает сколько времени пылящиеся у нас на верхней полке навесного шкафчика.)
– Но вам же нужен этот… как его… – мама прищелкивает пальцами, словно собирается танцевать фламенко, – администратор!
– Менеджер! – нетерпеливо поправляет ее Саша. – Нам в группу нужен молодой и креативный менеджер, разбирающийся в танцах. А не старый дед, из которого песок сыплется!
– Александр! Не будьте жлобом! – я бы подумал, что мама в гневе, если бы не знал ее так хорошо: горящие глаза и раздувающиеся ноздри – признак вовсе не злости, а совершенно сумасшедшего азарта. – Если человек всю жизнь варится в искусстве и готов с вами, молодыми оболтусами, работать, совершенно не важно, сколько ему лет!
– Ему семьдесят два! Его внуки уже заканчивают школу – вы сами это говорили, многоуважаемая Маргарита!
– Маленький провинциальный городок, в котором он заведовал культурой, видел такие коллективы, которые вам и не снились! А все благодаря его связям! Если бы не внуки – ни за что бы он не ушел на пенсию в шестьдесят и не переехал в Питер. Вам несказанно повезло, что он готов помочь – причем на первых порах, пока вы не встанете на ноги, совершенно «безвозмездно, то есть даром»! – последнее она произносит гнусавым голосом Совы из мультика про Винни-Пуха.
– Ладно, – сдается наконец Саша и, кажется, выдыхает с некоторой долей облегчения. Это, что, была такая «разведка боем»? – Телефон есть? Я ему позвоню завтра.
– Запомните: зовут его Леопольд Францевич. Только не вздумайте помянуть при нем того самого кота – обидится смертельно.
Саша уверяет, что «ни за что» и «никогда».
Незамеченный обоими спорщиками я стою, опираясь о стену в прихожей, и с легкой внутренней дрожью думаю: не породил ли невзначай монстра, сведя вместе двух своих самых любимых людей?
========== 7. ==========
*
В зале, украшенном потрескавшимся от времени гипсовым орнаментом из пятиконечных звезд в окружении пышных снопов пшеницы (хорошо, хоть бюст Владимира Ильича в вестибюле отсутствует), пахнет гнилым деревом и мокрой штукатуркой. Очевидно, где-то в очередной раз протекла крыша, не выдержавшая напора весенних дождей. «Люблю грозу в начале мая!» – скрипит сквозь зубы Стас (он же для посторонних лиц – Станислав Петрович, но разве мы посторонние?), получивший очередной отлуп от заводского начальства по части ремонта вверенного ему помещения.
– Главное, чтобы кому-нибудь из зрителей куском потолка по башке не прилетело! – скалит зубы уже переодевшийся в открытое черное трико Саша. Он сегодня по-особенному злой и резкий, и интонации его неприятно царапают нервы. Думаю, это потому, что от напряжения он сейчас внутри весь – сплошной лед. Или хрупкое стекло.
Мне хочется обнять его, прижать к себе. Отогреть. Но нельзя. Кругом – куча народа, даже в жалкой крошечной гримерке нам ни на минуту не удается остаться наедине.
Впрочем, в какой-то момент я все-таки вытаскиваю его в полутемный коридор, чтобы обласкать губами непреклонно стиснутые губы. (Непреклонно или отчаянно?) В конце концов Сашин рот все же слегка оттаивает под моими поцелуями.
– Глеб, спалимся…
– Господи, да для кого здесь это все еще секрет?!
Но он выворачивается, выдирается из моих объятий и отступает назад: в свет, суету и многоголосье своего гнезда. А я отправляюсь в зал.
Премьера.
Некоторое время назад данное событие казалось всем нам куда более далеким, чем полет человека к иным галактикам. Еще совсем недавно я уговаривал своего ангела, взбесившегося от какой-то мелочи, не отменять «нахрен это позорище в исполнении криволапых бабуинов с отсутствием слуха». Вчера – поил его успокоительным и уверял, что все будет хорошо. А сегодня…
Зал не то чтобы полный, скорее – полупустой. Аншлага совершенно точно не предвидится. Но зрители пришли, и лично я считаю это огромным достижением. Все-таки вместительность зала не так уж и мала, и расположен он не слишком удобно относительно центра. Да и двести рублей за билет (пусть и чисто символическая, но – плата) хоть по нынешним временам вроде бы и не цена, однако и их можно потратить с бОльшим толком – например, на поход в кино: результат там куда более предсказуем. А здесь… Никому не известный танцевальный коллектив со странным названием, современный балет, написанный никому не известным композитором.
Правда, на предмет пиара они сделали, что могли. Папин протеже Никита Кругликов сваял несколько и впрямь неплохих роликов и разместил их на ютубе. Ольга и Саша дали интервью местному молодежному порталу. За месяц до премьеры все участники коллектива оказались задействованы в раздаче флаеров у станции метро. И Саша раздавал – из него получился неплохой зазывала. Из серии: «Талантливый человек – талантлив во всем».
Вдохновившись удачным примером участия в проекте моих родителей, нужных для постановки людей искали по знакомым. Так были обнаружены художник-оформитель Софья, звукооператор Борис и куча других, не таких заметных, но, несомненно, важных и значимых персонажей. (Подозреваю, со многими из них я попросту не успел познакомиться.)
В разговорах с Сашей то и дело мелькают ни о чем не говорящие мне имена и должности. К некоторым я даже пытаюсь тайно ревновать – таким восторженным блеском загораются Сашины глаза, когда он начинает рассказывать, например, об осветителе Диме, «способном буквально из дерьма сделать настоящую конфетку – закачаешься!»
Впрочем, вся эта ревность – так, ерунда, по сравнению с тем, к чему действительно стоит ревновать: Саша и его театр. Вот то, что сжирает – до конца – его силы и время, его дни и частенько даже ночи. Иногда, просыпаясь под утро, чтобы добрести до туалета, я вижу, как во сне, точно у собаки, подергиваются его конечности, складываются и раскрываются в знакомых балетных жестах кисти рук – мой ангел танцует. И если уж любить его, а не просто так утрамбовывать вдвоем одну койку, то нужно принимать целиком – со всеми потрохами и танцем, блуждающим, словно вирус, в крови.
Так что… Пусть танцует.
Но от «пусть танцует» до премьеры – дистанция огромного размера. И вся она заплелась непроходимым лабиринтом у меня в голове. Все время представлялось, что это просто однажды случится… когда-нибудь.
А нынче выясняется, что я не помню, как прошла в прямом смысле долго жданная премьера. Помню убогий декор зала, не ремонтировавшегося, кажется, со времен глубоко советского прошлого. Помню заползающий даже под кожу запах сырости (почему-то сразу возникает в памяти подвал, в котором они когда-то начинали свои репетиции). Помню громкие разговоры в зрительном зале, резкий смех и раздражающие хлопки когда-то мягких, а сейчас продавленных до фанерного основания кресел. Помню, как разглядывал затянутый белым ящик сцены, отчаянно напоминающий вайт-бокс для фотографа, страдающего гигантоманией: «А причем тут, собственно, художник-декоратор? Или как там правильно именуется этот чувак, отвечающий за зрелищность?» А еще помню, как тряслись мои поджилки в ожидании Сашиного выхода и расплывались перед глазами огромные буквы натянутого вертикально серого рекламного баннера с выведенным небрежно-каллиграфически ярко-красным названием спектакля «О тебе».
Наверное, оно было красиво – то, что сотворили исключительно силой своего энтузиазма эти «Неудачники». (Кстати, похоже, ориентировавшийся исключительно на название группы зритель ожидал встречи с неким вариантом танцевальной буффонады и прочего прогрессивного и альтернативного дуракаваляния и был слегка озадачен, получив в итоге виртуозный микс из классики и современности с легким флером лирической трагикомедии. (Саша обычно лишь ехидно кривится, когда я при нем пытаюсь навешивать ярлыки на его драгоценный спектакль. Мол: «Что бы ты еще понимал в настоящем искусстве, Старостин!»)
…Музыка играет: то вползает куда-то под сердце ласковым шепотом, то агрессивно бьет по ушам. Это способен расшифровать даже я: жизнь, как известно – явление полосатое. Вдруг да и впрямь – не только осветитель Дима здесь достоин прозвища «чертов гений», а и господин композитор с дурацкой кликухой Ромыч тоже кое-чего стоит?
Музыка, движение, свет. Словно незримый художник гигантской кистью раскидывает яркие пятна краски по белому холсту.
Не зря – ох, не зря! – я в любую свободную от работы минуту таскался к Саше на репетиции. Теперь даже с закрытыми глазами и в совершенно невменяемом от сопереживания состояния (хорошо, что меня не видят нынче коллеги-медики: в жизни бы мне больше ничего серьезнее ручки и истории болезни не доверили – психу ненормальному!) могу представить, что именно происходит там, на сцене. Могу, но… Наверное, не хочу. Напоминает какую-то защитную реакцию организма. Жаль, в Академии психиатрия никогда не входила в сферу моих интересов. Так что я просто плыву в музыкальных ритмах, точно какой-нибудь… тюлень в знобких водах Северного океана, а на поверхность выныриваю только тогда, когда внутренний голос начинает вопить надрывно: «Саша! Саша!» И я открываю глаза, чтобы увидеть, как он взлетает. Он снова умеет летать. Правильно я сделал, что позвал на спектакль не только свою семейку, но и кудесника-физиотерапевта Олега, с которым мы так славно потрудились над Сашиными связками. «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!» Ура!
Олег сидит где-то далеко, в темноте зрительного зала. Там же, среди совсем незнакомых мне людей, затаились и мои родители. Они знают меня достаточно хорошо, чтобы принять и это – и не обижаться на своего дурного отпрыска. А я сижу один, и мне никто не нужен. Только я – и мое сердце. Я – и музыка. Я – и Саша.
Потом, уже в гримерке, он спросит меня, одновременно пытаясь привести в порядок дыхание и унять дрожь в мышцах страшным образом перегруженных ног:
– Круто мы их порвали на лоскуты?
И я с серьезным лицом совру:
– Как Тузик – грелку!
Правда же заключается в том, что я не помню спектакля. Не помню, как реагировал зал и сколько длились аплодисменты (если они были). Наверное, были, коли все вокруг улыбаются малость дебильновато сквозь мутную пелену почти смертельной усталости. Моя память хранит только Сашу, который на фоне затянутой белым сцены танцует себя – мне. Танцует нас. Нашу жизнь. (Может быть, все совсем не так. Может, спектакль про другое. Но мне сегодня можно: «Я – зритель, я так вижу».)
– Будешь праздновать со своими?
Влажный от пота висок прислоняется к моему в коротком подобии ласки.
– Поехали домой, а?
Я ни черта не помню про премьеру. Но этот тихий шепот я не забуду никогда. А еще как, несмотря на громыхающий грозами за окном май, странно-грустно пахнет подступающей к самому сердцу осенью зажатый между нашими телами букет белых, похожих на колючие звезды хризантем. Кто-то подарил их Саше. Кто-то. Не я. На премьеру ведь принято дарить цветы? И не только на премьеру. А я и забыл… Вот дурак!
*
Случаются такие дни, которых лучше бы никогда не было – нет им места в календаре.
Что же так все… херово? Прикусываю губу, изо всех сил стараясь держать лицо. Нынче моя очередь готовить ужин. У Саши сегодня с утра – выматывающая репетиция (он уломал-таки Ольгу снова выйти на сцену, и теперь у них – новая редакция спектакля с расширенным составом), а вечером – съемки для передачи Вадима Верника «Кто там». Саша мне о ней (и о Вернике) все уши прожужжал. Я, правда, так и не понял, почему это круто (до появления в моей квартире Саши телевизор в ней работал только весьма пыльным элементом декора), но поверил своему возлюбленному на слово. «Из всех искусств для нас важнейшим является телевидение». Ну и реклама – опять же. Выступит Саша, может, что-нибудь станцует – как он один умеет это делать – и набегут спонсоры и прочие желающие вытащить его со товарищи на мировую арену. И содрогнется от восхищения покоренный «Неудачниками» Большой или какая-нибудь «Гранд Опера».
– Глеб!
Черт! Больно-то как! Полпальца – долой. Стыдоба!.. Хирург, называется…
– Порезался? Ты ж мой криворукий! Давай перевяжу.
Саша умеет делать перевязки. Наверное, все, связанные с такой травмоопасной штукой, как танцы, более-менее этому обучены.
– Спасибо, – протягиваю ему руку, в качестве превентивной меры замотанную бумажным полотенцем, и терпеливо жду, когда он разберется с бинтами, ватными дисками и перекисью. Краем сознания отмечаю, что сам сделал бы это лучше и быстрее, но суетиться не мешаю. Пусть. Такой уж сегодня день. Когда Саша заканчивает играть в Айболита, натягиваю, чтобы не намочить повязку, на порезанную руку резиновую перчатку и продолжаю заниматься ужином.
– Глеб? – осторожно-осторожно, словно боится, что я снова отрежу себе какую-нибудь важную часть организма. – Глеб, что с тобой сегодня?
Почему у него такое опрокинутое лицо? Из-за дурацкого пореза? Ну да… Я вроде бы должен руки беречь – профессиональные издержки. Херня какая-то… Просто слишком острый нож.
Пожимаю плечами.
– Ничего. День… так себе.
– Так себе? Именно поэтому ты уже второй час чистишь картошку и уже успел начистить на роту очень голодных солдат?
Недоуменно смотрю в раковину. Раковина у нас на кухне большая, с двумя кранами (для обычной воды и для фильтрованной питьевой), но даже она уже практически не в состоянии вместить плоды моего внезапного поварского рвения. Вот ведь! Все стратегические запасы изничтожил. И куда, спрашивается, теперь девать эту красоту? Ладно, отварим, потом – разжарим. Неделю будем разжаренную жрать. Или хотя бы из половины сварганить пюре?
– Глеб?
– Сейчас, Саш. Сейчас. Я по-быстрому. Ты до своей записи еще успеешь перекусить. А то знаю я вас, творческих людей – заработаетесь допоздна.
– Глеб! – теплые сильные руки обнимают меня за плечи и тихонько, но весьма решительно встряхивают. – Какого хрена с тобой творится?
Какого хрена? Удивительно правильный вопрос и точная формулировка.
Мне не хочется ему рассказывать. Именно сегодня – не хочется. Я вообще-то предпочел бы, чтобы он ушел уже к этому… своему… Вернику. (Это не тот ли актер с лошадиной мордой и странной улыбкой? Или просто однофамилец?) Но, оказывается, Саша может быть той еще липучкой!
– Я ведь не отстану, Глеб. Ты знаешь.
Догадываюсь. Когда ему что-нибудь нужно… Пытаюсь отделаться «малой кровью»:
– У меня сегодня пациент умер. На операционном столе. Девочка. Восемнадцать. У нас, врачей, это случается. Понимаешь? Нелегко, конечно, но… Просто нужно немножко прийти в себя.
«У каждого врача – свое кладбище». Нам это вдалбливают с института. Про то, что нужно уметь абстрагироваться. Про то, что всех не спасешь. Мы слушаем наших преподов, которые в тот момент кажутся нам почти старыми, настоящими матерыми зубрами, и думаем, что у нас обязательно получится. Что мы сможем. Абстрагироваться. Не принимать близко к сердцу. А втайне надеемся, что уж нас-то минует чаша сия, что удастся вытащить всех.
– Ты иди, Саша. Опоздаешь.
– Ага, сейчас. Ты рассказывай, рассказывай.
И я не замечаю, как начинаю рассказывать. Про девочку с претенциозным именем Анжела (ангелы, везде ангелы!), которую привезли неделю назад. Автомобильная авария. Точнее байк, врезавшийся в джип. Парень, сидевший за рулем байка – насмерть. Мгновенно. Скорая не успела. А ехавшая с ним девочка… Множественные разрывы внутренних органов, сложные переломы обеих ног и кисти правой руки. Короче, спасибо, что каким-то чудом уцелел позвоночник, не то бы – хана. Вытащили. Но даже и так было не совсем понятно: сможет ли она после нормально ходить. Пять часов операция – ноги собирали. Вроде бы все получилось. А потом…
Она все спрашивала: как там ее парень? Сэм. Семён.
«А Сенечка где? А почему он не приходит?»
Не повернулся язык сказать, что ее «Сенечка» мертв. Девочка еще сама только-только – с того света. Может и не выдержать. Договорились подождать с информацией, пока чуток не окрепнет. А так… В другую больницу, дескать, увезли. Куда – не знаем. Родителей предупредили, чтобы молчали.
А тут матушка – чтоб ей! – в очередной раз навещала, услышала, что у ребенка даже после выздоровления останется легкая хромота, и в истерику впала. Орала истошно: «Да все этот твой Сэм! Хорошо, что сдох – не то сама бы убила!»
А девочка: «Как – сдох?»
Ну мамаша ей и выдала, сука, в красках.
Девочка молчит. Бледная. А кто при таких травмах – не бледный? Не на курорте… Мать ушла, а девочка с кровати каким-то чудом сползла, окно открыла – и вниз. А у нас – четвертый этаж. Не насмерть. Но тут же – обратно в операционную. Отделалась очередной порцией переломов – почти чудо.
Три часа – операция. А потом вдруг… сердце, понимаешь, не выдержало. Просто сердце. Восемнадцать лет. Не спасли.
– Глеб! Глебушка, посмотри на меня!
– Смотрю.
У Саши странные глаза – почти прозрачные от тревоги. За меня? С чего бы вдруг? У меня все нормально. Я – не Анжела. Мать ее приехала – орала, что мы, твари и убийцы, угробили ее дочку. Что она нас… в суд… А что тут скажешь? Не спасли. Восемнадцать лет.
– Глеб!
Почему у Саши такие глаза?!
– Глеб, ты мне это уже на третий раз рассказываешь. Хватит. Пожалуйста, хватит.
Мотаю головой. Что со мной не так? Это не первая смерть в моем чертовом «послужном списке». Вообще-то, третья. Первый, вполне здоровый по всем показателям мужик просто не вышел из наркоза. Несколько месяцев комы. Я тогда только начинал оперировать. До сих пор помню, как страшно было в глаза родственникам смотреть. Еще старушка не так давно, восемьдесят лет, перелом шейки бедра. Ерундовая операция, отлаженная методика. Тромб. Почти мгновенно. И у Толяна случалось. И у остальных. Дело наше такое… рисковое. Вроде бы уже и привычно должно быть, но…Что сегодня не так?
– Глеб! Ты поплачь, может, легче станет.
Саша презирает в мужиках слабость. А слезы – это точно слабость. Не ожидал от него. Не ожидал. Станет ли мне легче?..
Честно пытаюсь улыбнуться.
– Не получается поплакать. Представляешь, дожили? Всю жизнь считал себя хлюпиком и размазней.
– Да ла-а-адно! Размазня у нас я.
– Ты сильный.
– Глеб, в этом доме водится водка?
– Нет, все выжрали, когда к тебе Анечка плакаться приходила.
У Анечки – очередной неудачный роман, а Саша у них – всеобщая жилетка и отец-командир. Представьте себе!
– Бля! Что, даже спирта медицинского не заначил?
– Нет.
Нет у меня спирта. Я вообще пью редко. Для оперирующего хирурга похмелье с трясущимися руками чревато сильно нехорошими последствиями. У нас и без того…
– Глеб, не уплывай! Сейчас я тебе кофе сварю. Будешь пить без сахара.
– Смерти моей хочешь?
Черт! Не нужно сейчас шуточек про смерть. Бывают ситуации, когда привычный, тщательно взлелеенный профессиональный цинизм оказывается совсем мимо. Перед глазами, словно в каком-нибудь черно-белом авангардном кино, начинают мелькать кадры: белые стены операционной, писк кардиомонитора, кровь на асфальте (я мимо нее с работы шел). Единственный цвет в этой черно-белой, будто бы покоцанной временем, мельтешне – красный.
– Глеб!
– Я в порядке.
В конце концов Саша, очевидно, принимает решение: тащит меня в спальню, толкает на кровать и там впервые овладевает мной – точно полководец, берущий штурмом город: быстро, яростно, эффективно. Кажется, пару минут я по-настоящему офигеваю от происходящего, а потом мне становится не до… чего: меня скручивают в бараний рог, загибают задницей кверху, покрывают острыми жалящими укусами шею, плечи и спину. То, что надо! Господи! Это то, что мне надо. Такой Саша возбуждает почти мгновенно – и я выдыхаю, выдавливаю из себя долгий протяжный стон.
– Давай кричи! – приказывает Саша и делает несколько быстрых, резких, глубоких движений. Боль. Боль, а потом – восторг. О да! Так… по-настоящему, так правильно! Я вскрикиваю от боли и струящегося по венам огня, а потом уже кричу практически не умолкая, до абсолютной хрипоты, пока из меня не выплескивается то, что, в принципе, не слишком-то получается назвать плоским словом «оргазм». Утыкаюсь лицом в подушку и чувствую, какая она мокрая – почти насквозь – от слез, до сих пор струящихся по моим щекам. Разве я… плакал?
Рядом обессиленной тушкой валится Саша – его рука расслабленной тяжестью аккуратно прижимает меня к кровати, пальцы перебирают волосы на затылке. Горло перекручивает новый приступ рыданий: мой ангел никогда еще не был так нежен со мной. Никогда.
– Вот, – хриплю я, чтобы как-то успокоиться и привести к привычному знаменателю эту нелепую сцену, – а говорил, что не можешь сверху.
– Оказывается, могу, – пожимает плечами Саша. Вернее, это я домысливаю пожатие плеч. Все равно глаза закрыты и слиплись от слез. – Когда надо. Знаешь анекдот про великую силу искусства и Жана Марэ?
Трясу головой: не знаю я никаких анекдотов. Совсем никаких.
– Ну вот… – голос Саши журчит успокаивающе, будто ручей в лесу. Такой тихий ручей, пробегающий по палым листьям, редким намывам песка и глянцево блестящим камням. – Анекдот, конечно, бородатый. Мне его один престарелый балетный гей еще в Москве рассказывал… Сам он его когда-то с парижских гастролей привез. «Однажды английская королева вызывает к себе своего доверенного министра и говорит:
– Я прожила долгую и правильную жизнь. Но сейчас хочу узнать, как занимался любовью Людовик Четырнадцатый. Найдите мне короля!
Министр долго думает, а потом решает обратиться к великому актеру Жану Марэ. Дескать, дело деликатное: нужно сыграть короля в такой пикантной ситуации.
Марэ приезжает в Англию, надевает костюм и пудреный парик, и его тайно доставляют к королеве. После ночи с ним королева на следующее утро выходит сияющая и рассыпается в восторгах талантам своего любовника.
Марэ отбывает во Францию, награжденный и обласканный.
Через какое-то время королеве приходит в голову идея провести ночь с Наполеоном. Министр уже привычным путем отправляется к Жану Марэ, и тот блестяще справляется с поставленной задачей.
Потом идут еще какие-то короли и великие люди прошлого. Каждый раз преображение безупречно и любовные таланты – на высшем уровне.
Наконец, королева, разомлевшая от блаженства, просит:
– У меня есть последнее, самое сильное желание: я хотела бы узнать, как занимается любовью Жан Марэ.
На что Марэ почтительно склоняет голову и отвечает:
– Увы, ваше величество, это совершенно невозможно.
– Но почему?!
– Потому что Жан Марэ – гей, и он вообще не любит женщин».
Анекдот длинный, и к концу повествования меня хватает только на то, чтобы хмыкнуть. А затем я проваливаюсь в сон и только чувствую, как сверху теплым облаком опускается одеяло. Потом, все потом…
*
Утром меня подбрасывает болезненно-резко, словно выдергивая из уютного, прогретого до самого дна омута засевшим в жабрах острым крючком с длинной серебряной леской – к холодному и безжалостному свету солнца.
Сижу и матерюсь, как похмельный грузчик.
Проспал! Проспал, черт бы всё!..
И задница… Ох, ё!
– Ты чего подорвался, Глеб?
– На работу опоздал. Стыдоба! Никогда в жизни никуда не опаздывал – даже в школу. А тут вдруг на старости лет…
– Тебе же начальство велело отдыхать – сам вчера сказал.
Точно. Вчера. Что-то такое… Начальство не просто велело отдыхать, а даже по-львиному рыкнуло: «Чтоб я тебя в ближайшие два дня на работе не видел! Вон Толян с Семенычем за тебя на смены выйдут. А ты… Напейся, что ли».
Я бы, может, и напился (чего с начальством по пустякам спорить?), да только водки в доме не оказалось. Зато Саша… оказался. Вспоминаю вчерашний вечер (или уже ночь?) и неожиданно для себя ощущаю между лопаток россыпь щекотных мурашек. Ничего ж себе!
– Может, поспишь еще?
Саша словно не замечает моих раздерганных эмоций (а мама всегда сетовала, что у меня лицо чересчур выразительное: читай – не хочу!), стоит в дверях спальни, весь залитый солнечным светом – только крыльев за спиной и не хватает. Слегка отросшие за последнее время волосы, кстати, вполне заменяют ему ангельский нимб. Одет мой ангел по-простому – в одно тренировочное трико. Похоже, уже успел размяться и порепетировать у себя в «зале». Репетиция… Саша… Черт!
– У тебя же вчера… передача, съемки! С этим, как его, Верником!.. А ты…
Саша вздыхает, усаживается на край кровати, будто обеспокоенный взрослый, заглянувший узнать, как там самочувствие у заболевшего малыша. (Малыш – это я. А он – чертов Карлсон! Странно, мне всегда казалось, что наоборот.)
– Да не переживай ты так! Я к ним Рината отправил. Пусть развлекаются. Тоже ведь звезда. Даже лучше меня, если по правде, и сольников у нас с ним в спектакле – пополам. И выглядит он вполне… экзотично. А уж говорит – точно лучше моего. Знаешь ведь, какой я косноязычный двоечник. Ни сформулировать с блеском, ни стихов в нужный момент процитировать.
– Саша!
– Да и не люблю я себя на экране: и выгляжу отвратно, и голос противно звучит.
– Саша, твою мать!
– Поезд ушел, Глеб. Ту-ту-у! – и он делает вид, что несколько раз дергает за какую-то веревочку. «Дерни за веревочку – дверца и откроется». Куда ведет открытая им дверь? – И вообще: это мое решение – чего ты трепыхаешься? Хочу – снимаюсь, хочу – трахаюсь. Тем более когда еще представится возможность такого самца нагнуть?
Ну, пошло-поехало! Сияющий Саша пошлит и улыбается во весь рот, точно и не он совсем недавно выдыхал восторженно-отчаянно: «Это же такая возможность! Может быть, раз в жизни!..» И спорить с ним совершенно бесполезно: что тогда, что сейчас.
Так что я просто притягиваю его к себе – горячего и соленого от пота – обнимаю изо всех сил, целую, ловлю губами жаркий, жадный стон. Так и хочется спросить: «Кто ты и куда дел моего Ледяного Принца?» Но мне сейчас не до разговоров. Да и подобные риторические вопросы в общении с Сашей по большей части бесполезны, в отличие от всего… другого.
Это самое «другое» у нас нынче получается в стиле кавалерийской атаки – стремительно и быстро. Нет, я-то как раз настроен на «долго и со вкусом», но попробуй объяснить это напрочь слетевшему с катушек, словно после многолетнего воздержания, Саше. Кажется, произошедшее между нами вчера всерьез сорвало в нем какие-то внутренние ограничители, и он принялся изо всех сил претворять в жизнь нежданно открывшуюся перед ним концепцию: «Я так хочу!» А хочет он меня. И это, в свою очередь, срывает уже к чертовой матери мои собственные тормоза. Сверху, снизу – какая на хрен разница! Ангел? Вот уж нет! Чертова огненная тварь с языками пламени вместо тела. Мгновениями я и впрямь ощущаю, как его поцелуи оставляют ожоги на моем теле.
– Пф-ф! Сам такой!.. – пыхтит он мне в подмышку, когда нас все-таки отпускает. И не просто отпускает, а… хочется сказать «выплевывает» на скомканную простыню. – Всего меня искусал и обмусолил!
– Я?! Искусал?! Да об тебя только зубы ломать!
– Врешь! Я мягкий и пушистый.
– Пушистый… – зарываюсь носом в его закудрявившиеся шапкой (совсем как я люблю) волосы и вдыхаю терпкую смесь запахов: шампуня, вчерашней туалетной воды, пота… Моего Саши. Сейчас бы еще поспать… Вот так, пока размякшее после ошеломительного, поделенного на двоих оргазма мое счастье снова не превратилось в привычную верблюжью колючку.
– Глеб! Пусти! – Ну вот… размечтался.
Из соседней комнаты тихо, но весьма отчетливо доносится: «Чин… Чин… Чингисхан!..» Очень трудно перепутать с чем-то другим идиотский рингтон, который Саша установил на звонки одного нашего общего знакомого. А все мой длинный язык! Кто меня просил делиться своими болезненно-ревнивыми ассоциациями?! И где, спрашивается, можно было откопать эту доисторическую древность?
Настроение еще поспать или хотя бы просто поваляться исчезает с той же скоростью, с какой Саша, сверкая голым задом, перемещается в свой «зал» для разговора с Ринатом. А я… я иду в душ, дабы смыть с себя «следы любовных бесчинств» и приобщиться мировой гармонии. Да, текущая вода всегда действует на меня умиротворяюще. Не помешает, в общем.
Только разве мне дадут порасслабляться и порелаксировать?! Не проходит и пяти минут, как взъерошенный и все еще голый Саша врывается в мое мирное уединение с воплем:
– Глеб, твою мать! Немедленно освобождай ванну! У меня время на исходе!
Вздыхаю. «Покой нам только снится…» И чего так орать?
– Что у вас там? Потолок в клубе все-таки рухнул?
– Какой еще потолок?! – притормозить Сашу, когда он, словно та самая «степная кобылица», несется во весь опор, закусив удила, дело практически невозможное. – Ринат звонил!
Изо всех сил стараюсь сохранять спокойствие. Кто-то же должен!..
