Текст книги "Имя твое (СИ)"

Автор книги: Minotavros

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

– Сашенька! Все совсем не так уж страшно, честное слово!

– Это ты так говоришь.

На самом деле, в чем-то он прав. Сашу и впрямь ждет первая встреча с моими родителями. Когда стало ясно, что мы будем жить вместе, я попросил родственников на какое-то время воздержаться от незапланированных визитов. И родственники, само собой, воздержались. В нашей семье всегда было принято уважать просьбы близких. Подозреваю, в тот момент Саша никакого стороннего прессинга попросту не выдержал бы – взял бы и сбежал. Поэтому я наведывался в гости к родителям один и тщательно обходил стороной тему моей внезапно обострившейся личной жизни. Впрочем, мама не была бы мамой, если бы уже через месяц не обладала максимально полной информацией о Саше и наших с ним взаимоотношениях. Причем, что характерно, обошлось без пыток и шпионажа: просто умение задавать вопросы и ненавязчивое желание помочь. Правда, до сей поры помощи особо и не требовалось. Но если уж Саша вляпался в авантюру с тем, что я, несмотря на его отчаянное сопротивление, так и величал: «Твой театр»… Тут уж мои медицинские связи были явно бессильны. Зато мамины…

В конце концов я просто сую ему в руки первый попавшийся свитшот (черный с изображением танцующего Гомера Симпсона – очень взрослая шмотка, угу) и тяну на выход. Август нынче не балует жарой: с утра – холод и низкие тучи, но это не значит, что где-нибудь через час-два тучи не разойдутся, чтобы обрушить на нас агрессивное летнее солнце. Аккурат на сей случай под свитшотом имеется футболка.

Позавтракать мы, кстати, так и не успеваем. Зато на Финляндский вокзал прибываем как раз вовремя, чтобы купить билеты и впрыгнуть в электричку. В электричке Саша затыкает уши капельками наушников и слушает музыку, а я, чтобы не раздражать его своими взглядами, закрываю глаза. И даже не замечаю, как проваливаюсь в сон. Под перестук колес мне снится нечто радостное и светлое: кажется, про то, что наше «вместе» весьма решительно двигается вперед со скоростью пригородного поезда.

Путь от станции до поселка преодолеваем молча: Саша никак не может простить мне ядовито-желтого Гомера Симпсона у себя на груди. Переодеться до отъезда не успел, а снять и запихнуть в рюкзак нельзя – замерзнешь, утро выдалось прохладным. Поэтому за всю дорогу от дома до калитки нашей дачи я удостоен всего одной фразой, еще в поезде выдернувшей меня из сладкого сна: «Эй, просыпайся! Похоже, мы приехали. «Репино» только что объявили». А дальше, прям по классике – тишина. Саша молчит выразительно, по Станиславскому. Старина Гомер кривляется у него на груди и даже, кажись, подмигивает: дескать, «меньше пафоса, чувак!» Саша молча ненавидит меня и делает это невероятно артистично. В ответ я так же молча исподтишка любуюсь им, пока мы идем от станции через небольшой лес и дальше – по бетонной дороге. Только у калитки дачи он все-таки снисходит до вопроса:

– Ты точно уверен, что мы поступаем правильно?

И я понимаю, что ему попросту страшно.

Страшно впервые встречаться с родителями своего… любовника? Страшно впервые (любовник – не в счет!) рассказывать о собственном выношенном и вымечтанном проекте посторонним людям. (А вдруг не поймут?) Страшно, что ничего не получится. Наверное, для Саши последнее – страшнее прочего. А мне страшно, что я вот так чувствую его – всей шкурой, ливером – всем собой. И даже совсем без слов. Это что-то тайное, глубокое, древнее, не поддающееся определению и описанию – медицина молчит и разводит руками.

– Уверен, – отвечаю я на Сашин вопрос и открываю порядком облезшую от времени калитку. (Покрасить бы, да вечно – ни времени, ни сил.)

Родители, по всей видимости, в доме. Похоже, это и к лучшему – у Саши появляется время, чтобы оглядеться и прийти в себя. Я его не тороплю – медленно, нога за ногу иду по дорожке к дому, вдыхаю ветер, пахнущий соснами и морем. В городе никогда не бывает такого воздуха – там слишком много примесей, даже когда идет дождь.

– Я думал, у вас тут особняк.

– Дворец! – смеюсь я.

Дача досталась нам в наследство от деда – довольно известного иллюстратора детских книжек. Говорят, он был дружен с самим Корнеем Чуковскими и другими культовыми личностями минувшей эпохи. Однако выглядит «родовое гнездо» весьма обыденно: небольшой дом в два этажа. (Причем второй – просто под самый конек обшитая изнутри крыша.) Балкон с ажурными перилами, расположившийся поверх закрытой веранды. Открытая веранда, увитая девичьим виноградом – со стороны крыльца. На ней отец занимается столярными работами, когда у него – довольно редко – случается приступ хозяйственности или, как говорит мама, «припадок градостроительства». (Здесь моя родительница обычно ехидно добавляет: «Лавры Петра покоя не дают!»)

– Привет! – кричу я, входя. – Гостей принимаете?

– И нечего так орать, – спокойно корректирует мои эмоции расположившийся на веранде с газетой и сигаретой папа. И тут же протягивает руку закаменевшему, похоже, от ужаса Саше: – День добрый! Я отец этого великовозрастного оболтуса. Игорь Борисович.

– Александр.

– Саша, – улыбаясь, уточняю я.

Саша недовольно дергает плечом, но не говорит ни слова. Ладно, после Гомера мне уже ничего не страшно. И так понятно: пожизненный бойкот.

По лестнице сверху слышатся легкие шаги. Мама. Обычно, когда мы на даче все вместе, второй этаж – мой. Но в мое отсутствие там – мамин рабочий кабинет. Наверху она читает, делает заметки, общается в интернете. (Кстати, и интернет там ловит лучше, чем внизу.) Иногда даже ночует, чтобы не мешать спать папе, когда накрывает бессонница. Отец не обижается на такое разделение жизненного пространства. При любом раскладе их «вместе» длинною в жизнь прочнее всего, что мне довелось видеть у других пар. Наедине он до сих пор зовет ее «лапушкой».

Мама, как всегда, в черном. Цветное на ней можно увидеть крайне редко – почему-то оно не приживается. Широкие черные брюки, почти юбка, и растянутая майка с длинными рукавами – будто бы с чужого плеча. Короткие волосы (видимо, в честь приближающейся осени) полыхают огнем. Мама презирает седину.

– Маргарита, – улыбается она Саше.

Дальше обычно следует уточнение растерянного знакомца: «А по отчеству?» – и мамино (уже на полтона холоднее): «Просто Маргарита».

Саша подобной глупой ошибки не совершает: отвечает сдержанной улыбкой, пожимает протянутую узкую руку и повторяет свое:

– Александр.

Приходится снова встревать:

– Это мой… Саша.

Показалось, или он и впрямь задержал дыхание на крошечной паузе после «мой»? «Ну… – думаю я. – Реши сначала сам, кто ты мне. Не могу же я без твоего согласия вводить… статусы. Жизнь все-таки – не Контакт».

– Чай вскипел! – торжественно объявляет папа.

Это у нас такая семейная традиция: приехав на дачу, сразу же усаживаться пить чай. Даже если с завтрака прошло не так уж много времени или до обеда совсем недалеко. А как же! Изматывающие тяготы дороги и усталый путник, греющийся у гостеприимного очага.

– А мы эклеры купили. Шоколадные, – вовремя вспоминает Саша, роясь в своем потрепанном рюкзаке, и почему-то косится на мою маму.

Да, она умеет произвести впечатление! И не только на сцене. Хотя, подозреваю, толстовка с перекошенной мордой Гомера набрала Саше куда больше очков, чем мамины любимые эклеры. «Симпсонов» мама на дух не переносит, именуя «отвратительной дурновкусицей», но весьма ценит эпатаж и вызов. А Сашина сомнительной прекрасности одежонка – тот еще эпатаж, уж я-то понимаю толк в подобных вещах. Так что зря мой ангел дулся на меня всю дорогу.

Мы пьем чай с эклерами и печеньем, которое вот уже не один десяток лет почему-то с завидным постоянством продается в здешнем продуктовом магазине. Мне кажется, что его вкус я помню еще с детства. (А может быть, мне это только кажется.) Чай, как всегда, пахнет мелиссой и смородиновым листом. Благодать!

Даже Саша потихоньку начинает оттаивать: его щеки розовеют, а пальцы уже не столь остервенело стискивают доставшуюся ему кружку. (На кружке – летящий профиль Пушкина и надпись: «Я помню чудное мгновенье…» Это мама так тонко издевается? Теперь мне начинает казаться, что мой Саша похож еще и на Пушкина. Особенно – в профиль.)

Разговоры за столом сначала – почти нейтральны: как доехали? много ли народу в электричке? Потом – глубже: а что у тебя, Глеб, на работе? как поживает Илюша? (Черт! Саша мрачнеет.) Потом…

– Ну давайте рассказывайте, что у вас за беда.

– Да не беда, мама! – досадливо отмахиваюсь я. (Иногда матушка – такая зараза!) – А творческий проект. И не у нас. Куда уж мне – в творчество! У Саши.

И Саша рассказывает, а родители слушают. Причем отец, как ни странно, слушает даже лучше, чем мама. Она все время что-то уточняет, делает пометки шариковой ручкой прямо на помятой бумажной салфетке, расстегивает и застегивает обратно на запястье тяжелые, почти мужские часы. А папа внимательно смотрит и молчит так, что хочется сразу же вывернуть перед ним душу и поделиться самым сокровенным. Никогда не мог понять: это педагогический опыт или же врожденное? Саша и сам не замечает, как рассказывает все: от встречи в пабе с гениальным композитором Ромычем до самых отдаленных планов и перспектив. (Прославиться и начать зарабатывать приличные деньги – а как же иначе! Хотя нынче, при их тотальной нищете и полной безвестности, практически ушедшей в минус, все это выглядит почти смешно. Но я не смеюсь. И родители мои абсолютно серьезны и собраны, как перед боем. Интересно, что я натворил?)

– Думаю, вам нужен зал, – наконец задумчиво говорит мама, глядя на лужайку возле веранды, туда, где налетевший с залива ветер раскачивает словно специально расцветшие к нашему приезду пушистые розовые метелки растения, название которого я вечно забываю. – Вам ведь нужен зал?

Саша под ее пристальным взглядом почему-то тушуется и начинает мямлить:

– Ну… вообще-то, у нас есть…

– У них есть подвал, – мстительно вставляю я свои «пять копеек».

– Романтичненько, – соглашается мама.

Саша почему-то зябко ежится, хотя на веранде вполне себе тепло – погода все-таки сменила гнев на милость: тучи разошлись и уже вовсю светит солнце.

Мама что-то черкает на своей салфетке. (Я-то знаю: рисует стрелочки и кружочки. Ей так легче думается.) Затем переходит к размышлениям вслух (это уже следующая стадия):

– Есть у меня в знакомых одна подходящая личность. Заведует ДК при заводе… Игорек, ты не помнишь, на каком у нас заводе Стас нынче двигает культуру? – Папа отрицательно мотает головой. – Ладно, не суть важно. ДК пребывает в состоянии перманентного загибания. Его то снимают с бюджета завода, то подцепляют обратно. Половина площадей сдано в аренду: магазины, парикмахерская, кафе-забегаловка. Но некая работа еще ведется. И Станислав Петрович свою зарплату исправно получает. А со всякими кружками у него – полный швах. Вот если удастся убедить его оформить вас как танцевальный молодежный коллектив при заводе… Ну, будете на концертах какие-нибудь номера выставлять, в елках участвовать. Зато денег не потребуется. И зал для репетиций нормальный найдется, и сцена – для выступлений. Так как, звонить?

– Звонить, – кивает обалдевший почти до полного онемения от подобной активности и движухи Саша.

Мама делает на салфетке пометку. Я даже догадываюсь, что это – восклицательный знак.

– Что вам еще нужно?

– Спонсор, – почти шепотом произносит Саша.

– Спонсор… – тянет мама. – Хм… Это уже сложнее. Будем думать. Еще?..

Саша молчит, совершенно растерянный, и только крошит на клетчатую скатерть попавшую ему в руки печенюшку. Самое смешное, что, зная его, я совершенно убежден: список необходимого давным-давно составлен и ждет своего часа. Только вот события вдруг слишком стремительно вышли из-под контроля – и Саша за ними просто не успевает.

– Ладно, – милостиво кивает явно оценившая его состояние мама, – идите прогуляйтесь. Глеб, своди нашего гостя на залив, покажи местные красоты. Развейтесь немного, пока опять тучи не набежали. К обеду возвращайтесь. Сегодня у нас на повестке дня – свекольник.

На лице Саши написано, что лично он сейчас предпочел бы стаканчик-другой яду. Эффект матушки в полной боевой трансформации. Но по себе знаю: к этому можно привыкнуть. Со временем.

И мы идем к заливу. Я люблю Финский: редкие, но оттого не менее внушительные сосны, огромные камни и серовато-желтый песок. По дороге Саша заметно расслабляется: напряжение отпускает его плечи, походка становится раскованной, такой специфически танцевальной, «от бедра», льдистый взгляд оттаивает и наполняется солнцем. Подойдя к самой кромке воды, он втягивает трепещущими, будто у породистого коня, ноздрями соленый воздух и произносит:

– Море!

– Разве это море! – улыбаюсь в ответ. – Ты что, раньше залива не видел?

– Представляешь, не видел. Почти три года прожил в Питере, а как-то все… не там. Так что не порти мне кайф! Это – море.

– Как скажешь, – покладисто соглашаюсь я.

Мы забираемся на нагроможденные бесконечной грядой здоровенные валуны и усаживаемся там, слегка соприкасаясь коленями. Вернее, это я остро ощущаю соприкосновение, а Саша просто зачарованно смотрит вдаль – на то, что он зовет морем. Молчание висит между нами, теплое, обволакивающе, и мне впервые за очень долгое время начинает казаться, что все получится: не только у Саши с его безумным проектом – у нас с ним. (Впрочем, «мы с ним» – проект тоже достаточно безумный.)

– Представляешь, никогда не был на настоящем море. А ты?

– А меня родители пару раз вывозили в Крым. Коктебель, Карадаг, Макс Волошин…

Саша смотрит непонимающе. Еще бы! Для него все это – просто набор звуков. Ничего, если еще какое-то время потусуется с моей семейкой, тоже наберется всякого… окололитературного – тут уж без вариантов.

– Я бы хотел… к морю.

– Какие твои годы! Вот раскрутитесь – начнете ездить на всяческие фестивали. Есть же такие для танцующих, вроде вас?

Саша задумывается, потом слегка неуверенно выдает:

– Ну-у…В Сочи что-то такое все время проводят.

– Сочи – это мелко! – снисходительно отбиваю я подачу. – Бери шире! В мировых масштабах!

– О! – оживляется Саша. – В Италии. Как это? Ольга рассказывала… «Пляжи Италии» в Римини.

– Римини – то, что надо. И пляжи там вполне приличные.

– Глеб, ты идиот! Это же название конкурса!

Так мы сидим, перебрасываясь словами, точно мячиком для пинг-понга, и не особенно задумываемся о реальности подобных мечтаний. Иногда нужно мечтать просто так, без всякого прикладного подтекста, чтобы не забывать, как оно вообще происходит.

Впрочем, мечты – мечтами, а первое, чем нас встречает мама, это вовсе не свекольник (хотя к обеду все готово и стол на веранде уже накрыт), а жизнерадостная реплика:

– Ну, танцуйте, мальчики! Я нашла вам спонсора.

Танцевать Саша даже не пытается. Больше похоже на то, что сейчас он развернется и уйдет. Его состояние я для себя определяю, как «перегрев». Слишком много всего: информации, малознакомых людей, эмоций. С одной стороны, вроде бы самое время пить «За сбычу мечт!», а с другой… Хочется вернуться в свой подвал, когда мечты о будущем были только мечтами. Великая фраза: «Когда-нибудь…»

Я уже понял: всегда такой собранный и острый на язык Саша с большим трудом переносит незнакомых людей, особенно, когда тех оказывается чересчур много – словно впадает в некий защитный ступор: «Меня нет – я в домике!»

– Э-э… Может, мы сначала пообедаем? – пытаюсь я остановить поток матушкиного красноречия.

– Да все равно я забыла отварить яйца – только что поставила. Время еще есть! Тут многое нужно обсудить…

Мог бы уже знать, что если мама чем-нибудь всерьез увлечена, то пытаться ее притормозить… Однажды точно на таком же энтузиазме она за неделю сделала совершенно потрясающую программу по Бродскому.

– Представляешь, вспомнила! Лидка же! У нее сеть магазинов элитного нижнего белья. Обожает покровительствовать творческой молодежи. Рэперы там, баттлы… Сейчас вроде бы в очередном творческом поиске. Я ей позвонила, рассказала о вас – она в экстазе. Только осторожнее с запросами – Лидка все же не Рокфеллер.

– Спасибо, родная! – быстро прерываю я очередной виток информации, чмокая несколько озадаченную мамулю в щеку, и тащу Сашу наверх – для перезагрузки. – У нас ведь еще есть полчасика до обеда?

Уже на последней ступеньке лестницы меня настигает строгое:

– Не слишком-то там увлекайтесь!

Увлечешься тут…

Саша весь – точно взведенная пружина. Замер у входа в комнату и молча смотрит куда-то в пространство. Не рассматривает – просто смотрит. Сквозь.

Осторожно обнимаю его сзади за плечи.

– Ну, ты чего?

– Как ты в этом живешь?

Улыбаюсь ему в шею:

– Привык. И ты привыкнешь. Она ведь любя. Правда-правда. Из самых лучших побуждений.

– Ты иногда – точно такой же. Знаешь?

– Что ты! Рядом со своей родительницей я – безвольная тряпка!

– Это ты просто никогда не видел себя со стороны.

Стараясь не особо давить на начавшего, вроде бы, только-только приходить в себя Сашу, осторожно увлекаю его в сторону кровати, застеленной пестрым лоскутным одеялом. Не для воплощения в жизнь каких-нибудь коварных замыслов – просто присесть. Так уж вышло, что с сидячими местами в моей дачной комнате – не очень, разве что стул возле письменного стола, кресло, заваленное мягкими игрушками (маме периодически дарят поклонники – смех и грех!) да вот – кровать.

– Прикольный чердак! Не течет?

– Почему чердак? – удивляюсь я.

– Потому что под крышей. А твое настоящее имя – Карлсон.

Похоже, Сашу отпустило, если он начинает шутить.

– Я – умный, красивый, в меру упитанный мужчина, ну в полном расцвете сил? – уточняю я.

– А главное – скромный.

Смеясь, опрокидываю его на кровать и немножечко – самую чуточку! – валяю по ней, покрывая лицо и шею своего возлюбленного поцелуями. Он делает вид, что сопротивляется, но на самом деле – льнет ко мне всем телом, разве что не мурча от удовольствия. Кот. Все-таки кот! Сгорающий от нетерпения, едва не подвывающий от страсти котяра. От такого Саши мои мозги моментально превращаются в желе и стекают в джинсы. На миг мне даже кажется, что он сейчас плюнет на собственные принципы и сам меня возьмет – прямо здесь, на лоскутном цветастом покрывале, без смазки и резинок. А потом… потом меня внезапно со всей силы отталкивают – и я едва не слетаю на пол, только в последнюю минуту исхитряясь удержаться на краю пропасти.

– Эй! Ты чего!

– Прости, не могу. Там внизу – твоя мама.

– И папа. Ну и?..

– Тут акустика – точно внутри гитары. Они будут знать, что мы… Что… Давай дома, ладно?

Знаю я это «дома»… Опять уйдет в себя – фиг оттуда достанешь. Но… Любить Сашу – будто пытаться прочесть какой-нибудь древний свиток на давно исчезнувшем наречии. Завораживающе красиво. До отчаяния непонятно. Остается только молить Судьбу, чтобы она за твое упорство и терпение послала тебе в конце концов собственный Розеттский камень.

Но сложности – сложностями, а сейчас, например, мне ужасно хочется сказать Саше, что он – милый. А еще больше, что он – мой милый. Но я молчу, позволяя ему самому расставлять акценты в наших, едва-едва начавших наконец-то налаживаться взаимоотношениях.

Поэтому просто ныряю к нему под бок и изо всех сил пытаюсь переключиться на что-то нейтральное и по возможности – безобидное. Хотя… Безобидное – рядом с Сашей? Пока я подыскиваю тему поспокойнее, мне в лоб прилетает вопрос:

– Твоя маман – фанатка Блока?

– Говоря твоим примитивным слогом, моя маман – фанатка поэзии в целом. Что касается личных предпочтений – то это Цветаева. Ты слышал на концерте. Как раз ее любимое.

– Да? А почему тогда эта комната увешана портретами Блока? Да и тот, у тебя дома – ее же подарочек?

Вот так и выпрыгивают на нас из-за угла страшные тайны прошлого! «Никогда еще Штирлиц не был так близко к провалу…» С другой стороны, «все тайное когда-нибудь становится явным». И уж лучше теперь, когда мы с Сашей наедине, а не как-нибудь после, когда матушке внезапно придет в голову блестящая идея поделиться подробностями моего босоногого детства и беспечальной юности. Вообще-то я люблю свою маму, но иногда, если дело доходит до разговорного жанра, случается, что ее от души заносит.

Крепко обнимаю лежащего на спине Сашу, утыкаюсь пылающим лицом в его жесткое плечо и хрипло бормочу:

– Это не мама.

– Что ты там пыхтишь?

– Это не мамина комната. Я ее, можно сказать, сдаю в наём. Так что не мамина, нет. Моя.

– Твоя-а?! – похоже, в этот момент его выразительные брови в изумлении взлетают вверх. – Нет, конечно, я знал о твоей любви «к поэзии и поэтам», – передразнивает он мою давнюю фразу, а я, несмотря на абсурдность и жуткую неловкость ситуации, не могу сдержать довольный смешок, понимая, что все годы, прошедшие с нашей первой встречи, он помнит произнесенную мной тогда пафосную чушь, – но ведь не до такой же степени! Это уже уголок сумасшедшего фаната! Портреты, фотографии… Просто не суровый доктор Старостин, гроза и последняя надежда всех внезапно обезноживших, а какая-то малолетняя тяночка со своим объектом обожания!

Похоже, мне удалось всерьез его развеселить. Только вот вопрос: можно ли считать это своим личным достижением?

– Прекрати ржать!

– Нет, ну нормальные пацаны фанатеют по «Звездным войнам», «Рамштайну» там… Шварценеггеру, на худой конец, хоть он уже и старпёр. А этот… по Блоку!

Какой-то кошмар, а не разговор в постели!

– Я не фанатею и не фанател, как ты изволил выразиться, по Блоку! – Некоторое время держу паузу, которая получается на диво драматической, хотя я и не ставил перед собой подобной цели, потом выдыхаю: – Я был в него влюблен.

– Да ты гонишь! – все еще смеясь, роняет Саша, выкручиваясь из моих рук и пытаясь заглянуть мне в глаза, которые я продолжаю усиленно прятать, хотя у меня это не сильно здорово получается. Если Саша на чем-либо сосредоточился… Стыдно-то как, господи!

Ладно. Пора вспомнить, что я на самом деле «суровый доктор Старостин, последняя надежда страждущих», а не свихнувшаяся на недостижимом кумире малолетка… Да и давно это было, чего уж там… Хотя память у меня просто замечательная, м-гм… Сажусь, скрестив ноги, на кровати, упираюсь затылком в жесткую стену, несколько мгновений созерцаю обшитый золотистыми досками скат, и впрямь довольно плотно увешанный изображениями одного и того же лица. «Не отрекаются, любя», – да?

– Мне было четырнадцать, и я впервые влюбился.

– Фигасе! – присвистывает Саша. – А говорят, в четырнадцать дрочат на девочек-одноклассниц и на фотомоделек в бикини и без. Сам-то я не особо в курсе: пока все гормональной херней страдали, я танцевал.

– Ну… – пожимаю плечами. – А меня угораздило вляпаться в давно умершего поэта. Сначала, кстати, свято верил, что мне просто нравятся его стихи. Больше сотни наизусть выучил. Не только «Ночь, улица, фонарь, аптека…», но и «Двенадцать» со «Скифами».

– Не вздумай начать цитировать! – демонстративно пугается Саша. – От стихов меня укачивает и начинает тошнить!

Шут!

– Даже не собирался.

– А потом? Понял, что у тебя на него стоит?

Правда, даже некрасивая, все равно правда.

– Потом понял. Были сны. Ну… такие. Специфические. Трудно не понять. Сначала – поцелуи. Позже и до более откровенных вещей дошло. Впрочем, анальной порнухи все-таки не случилось. Наверное, мне наивному чукотскому мальчику, даже в голову не приходило, что можно… вот так.

– Чистый, домашний ребенок, – хмыкает Саша, – никогда не слыхавший про порносайты.

– Почему? – ухмыляюсь в ответ. – Слышать приходилось. И даже шарашиться там… в поисках прекрасного. Только все они оказались… не с тем уклоном. С… нормальным. Пока докопался до истины, пока перестал так остро ощущать собственную ущербность…

– Тяжело было? – с внезапным сочувствием интересуется Саша. – Ощущать себя настолько… не таким?

– Извращенцем, который дрочит на давным-давно мертвого поэта? Не то слово. Даже всерьез задумывался о том, чтобы… как теперь говорят?.. выпилиться с концом. Таблетки покупал, копил. Интернет – страшная сила. Там при желании много чего можно раскопать.

– И что удержало? – рука Саши как бы невзначай находит мою руку и цепко впивается в запястье, словно в чуть припоздавшем стремлении не дать сделать глупость. Испугался? За меня? Саша?

– Мама удержала. Нашла тайный схрон таблеток. Проанализировала. Сделала соответствующие выводы. Она у меня – тот еще шерлокохомец. Сначала от души врезала по роже, а потом накачала водкой и разговорила – по полной.

Саша непроизвольным движением втягивает голову в плечи, очевидно, представив себе этот разговор.

– Бля, Глеб! У меня дома скандалы идут с десяти лет всего лишь по поводу моих занятий танцами. Не мужественно ей, видишь ли, лучше бы играл в хоккей: «Им вон сколько платят!» А все танцоры, естественно, нищие педики. Хорошо, что я упрямый как осел. А тут… А батя-то твой что?

– А с батей случился разговор на следующий день – у них с матушкой друг от друга секретов отродясь не водилось. Правда, на сей раз обошлось без водки. Думаю, отец решил, что хватит с меня шоковой терапии.

– Просто вмазал?

– С чего вдруг «вмазал»? – удивляюсь. – Сказал, чтобы я прекращал валять дурака и разбрасываться жизнью. А любовь… будет еще. Непременно. И без разницы, кого ты любишь. Как-то так. Я его будто сквозь туман слушал – не очень здорово помню.

– А мой бы, наверное, если бы не слинял от нас давным-давно, сказал что-нибудь типа: «Убью, сука, пидор!» – задумчиво комментирует Саша, и мы смотрим друг на друга и почему-то смеемся. Действительно, смешно. – И ты больше не думал о том, чтобы… выпилиться?

– Нет. В одиннадцатом к нам в класс пришел новенький – весь из себя гламурная звезда местного масштаба. Красавчик! И я переключился на него. Подружились вроде как, вместе к экзаменам готовились. Человек оказался открытый для экспериментов. Мы и… поэкспериментировали вволю. А перед выпускным – все-таки трахнулись.

– И кто был снизу? – интересуется Саша: глаза у него блестят, на бледных обычно щеках – румянец. Разве это не мне тут положено краснеть?

– Я. Как-то так получилось.

– Ну он и самец! А тебе понравилось?

– В тот раз – не шибко. Отсутствие опыта все же в таких делах – штука довольно ощутимая. В следующие разы пошло веселее. Потом он куда-то за границу учиться подался. В Чехию, кажется.

– А ты?

– А я еще поэкспериментировал какое-то время – без всяких сердечных смут.

– А потом?

Вспоминая, не могу сдержать улыбки.

– А потом – тебя встретил.

Тянусь к нему, чтобы поцеловать, но Саша решительно встает с кровати, цапает со стола небольшое прямоугольное, по правде сказать, довольно мутное зеркало, принадлежавшее когда-то еще моему деду, и подходит с ним к одной из фотографий – к той, что висит возле двери. На фотографии – молодой Блок с шапкой золотых кудрей, прозрачным взглядом из-под тяжелых век, скорбным красивым ртом. Когда я смотрю на него, то отчетливо понимаю, почему современники сравнивали не слишком целомудренного поэта, обладателя довольно-таки запутанной личной жизни, с ангелами – такими их и писали на византийских иконах.

– Я правда на него похож? – в голосе Саши столько тоски, сколько я, пожалуй, не слышал в нем со времен нашего знакомства. Даже в больнице он звучал более оптимистично.

– Нет, – отзываюсь я. – Ты – это ты.

Может быть, тогда, давно, в самом начале, меня и зацепило именно этим сходством, но потом… Чем дальше, тем больше я отдалялся от своей смешной и нелепой юношеской мечты и видел в человеке, с которым меня столкнула судьба, только его самого. Сашу. Почему-то сейчас мне кажется, что таким и должен быть единственно правильный путь.

– Ты – это ты.

И чтобы объяснить по-настоящему, так сказать, доходчиво и с примерами, затаскиваю его обратно на кровать, отправляю в бессрочную ссылку к мягким игрушкам Гомера Симпсона, простую черную футболку, джинсы, трусы и даже носки. Мешают они мне нынче. Саша сначала пытается оттолкнуть мои руки, увернуться от губ, сбежать, но от нас же, психов, фиг сбежишь! А уж от такого упертого маньяка, как я!.. Короче, скоро про сопротивление он забывает и только закусывает зубами запястье, чтобы не шуметь (да-да, родителей внизу никто не отменял!). И я целую его, моего Сашу, ласкаю ртом, помогаю себе руками, пока он не выгибается, выплескиваясь мне в горло, оставляя на языке терпкий приступ горечи и счастья.

– Глеб, а как же ты? – сонный, уже почти нездешний голос приводит меня в состояние, близкое к умилению. Заботится?

Помогаю одеться, укладываю, достаю из старинного, окованного блестящей жестью сундука с бельем старый, но все еще уютный, местами почти до прозрачности вытертый плед, укутываю моего засыпающего на полуслове ангела, подтыкаю с боков края – чтоб теплее. Сурово шикаю:

– Все у меня в порядке. Спи, утро вечера мудренее!

– Какое еще утро… День же… обед… – пытается сопротивляться Саша. Я ложусь сзади, обнимаю его, грею своим телом, дышу в беззащитно доверчивую обнаженную шею, и он сдается эмоциональной усталости и сну, засыпает в моих руках, точно натрудившая крылья птица в своем гнезде.

Когда снизу начинает доноситься многозначительное громыхание тарелок, я спускаюсь на веранду, где от голода родители уже практически клацают зубами.

– Между прочим, не все здесь сыты любовью, – замечает в пространство мама, и я с ужасом думаю, что не проверил: не осталось ли следов той самой любви возле моих, надо думать, слегка все-таки припухших от трудов праведных губ. Сконфуженно кхекнув, отворачиваюсь и на всякий случай вожу ладонью по лицу.

– Руки вымой, прежде чем садиться за стол, – с тайным ехидством в голосе напоминает всегда спокойный и даже несколько флегматичный папенька.

– Смейтесь-смейтесь! – бурчу я себе под нос, но руки, разумеется, мою: врач я или кто?!

– А Саша спустится? – уточняет на всякий случай мама. – Или ты его замучил там совсем?

– Это ты его замучила совсем! Разве можно так… набрасываться на неподготовленного человека! Он от знакомства с родителями любовника опомниться не успел, а ты его еще и спонсорами-администраторами озадачила.

– Нервенная какая-то молодежь пошла, – комментирует отец, наливая всем по небольшой хрустальной стопочке своей фирменной «вишневки», – чуть что – сразу в обморок.

– Тебе не понять нас, людей творческих! – привычно парирует матушка. В общем-то, это – вполне обыкновенный стиль наших семейных обедов: адская смесь ехидных подколов и разговоров по душам под домашнюю наливочку. Может, и хорошо, что Саша сегодня пропустит представление в семейном цирке Старостиных. Если мне не изменяет моя интуиция (а обычно она мне не изменяет), то на его век этого добра еще хватит с лихвой.

– Точно, где уж нам уж выйти замуж, мы уж в девках посидим! – ехидно отбрехивается папенька. – Ну, за искусство!