Текст книги "Имя твое (СИ)"
Автор книги: Minotavros
Жанры:
Слеш
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)
Вернулось мое чудо уже заполночь, когда я был максимально близок к тому, чтобы начать обзванивать больницы и морги. Безразличным тоном сообщило:
– Я на работу устроился. Официантом. В ирландский паб.
К этому моменту я успел уже настолько остро прочувствовать возможность потери, что согласился бы даже на его участие в очередном стриптизе. Пусть. Лишь бы не натворил каких-нибудь совсем уж запредельных глупостей. А официант… Что ж. Не роскошно, но вменяемо. Тем более что вскоре он переквалифицировался в бармена. Весь вечер на манеже! От себя не уйдешь: тяга к сцене – болезнь практически неизлечимая. Даже если в данный момент твоя сцена – всего лишь барная стойка.
И он там, надо признать, на своем месте. Чертовски на своем! Я иногда прихожу вечерами. Не ради того, чтобы напиться, а чтобы полюбоваться. Сажусь с краю у стойки и любуюсь. Саша волосы отрастил – на работе забирает их в короткий хвостик. Смешной. Но со всеми этими «смешать – взболтать – добавить колотого льда – налить – украсить» он просто божественно хорош. Не напитки наливает страждущим – танцует, предается лицедейству. Иногда мне кажется, народ в чертов паб ходит так же, как я – посмотреть. Хорошо, что я не ревнив. Хорошо, что Саша не дает повода – просто не замечает всех этих заигрываний, что со стороны женской, что со стороны мужской половины населения. Мужчины, впрочем, все-таки в меньшинстве.
Со стороны Сашина работа выглядит сплошным искрометным шоу с кучей поклонников. Но то – со стороны. А вот когда мой ангел возвращается домой, то буквально падает. И иногда даже не находит в себе силы доплестись до ванной. Тогда я его веду в душ, осторожно мою и отношу в спальню. И мы просто мирно спим, почти не касаясь друг друга.
Еще одна странность Саши – он терпеть не может спать в обнимку. То ему со мной жарко («Ты горячий, как печка, Глеб! У меня к утру по всему телу будут ожоги!»), то холодно («Тебе бы только тянуть одеяло на себя!»). Так что спим мы хоть и в одной постели, но порознь, каждый под своим одеялом. Правда, ночью он каким-то таинственным образом неизменно отыскивает мою руку (любую из двух) и переплетает свои пальцы с моими. Так ему хорошо и комфортно. Утром я всегда встаю первым, очень осторожно, стараясь не разбудить, вынимаю основательно затекшую к тому времени конечность из его цепкой хватки, пытаюсь привести ее в чувство безжалостным растиранием и смотрю… смотрю… Теперь я знаю, что имел в виду господин Фет:
На заре ты ее не буди,
На заре она сладко так спит…
И наплевать, что у Фета – про бабу, а у меня… Моя бы воля – никогда бы не будил! «Спи, моя радость, усни!» Сидел бы рядом и пел колыбельные. Молча.
Потом Саша все-таки просыпается. Уверяет, что от моего взгляда. Думаю, врет. Не так уж громко я смотрю.
День начинается с ворчания. (Саша до первой чашки кофе – страшнее ядерной войны. «Туши свет, бросай гранату!»)
– Ты на работу, кажется идешь? Вот и иди. Не мешай честным людям нормально просыпаться.
– Я не мешаю.
– Мешаешь! Ты смотришь.
Приходится торопливо убираться в душ: Саша не любит, когда я на него смотрю. До сих пор так и не понял: стесняется? Вот это мраморное совершенство – стесняется? А еще он, по-моему, слегка опасается моего иногда вспыхивающего огненным фейерверком темперамента. То есть ежели полыхнет – на работу я опоздаю сто пудов. И Саше потом будет не очень комфортно загонять себя до полусмерти у станка.
С сексом у нас вообще-то странно. Я – вспыхиваю, он – снисходит. Никогда наоборот. Нет, наши отношения нельзя назвать односторонними. Скажем так: процент оргазмов у нас с ним если и расходится (в мою пользу), то ненамного. Я учусь, учусь, точно одержимый, изо всех сил учусь играть на этой флейте. Чтобы не чувствовать себя тем бедолагой – Гильденстерном. И наплевать, что пальцы мои не созданы для музыкальных инструментов!
Иногда я думаю, что недостаточно счастлив. И тут же мысленно даю себе пинка: так думать – неправильно! Ведь вот же он – мой Саша! Теперь уже совсем мой, правда? Или не совсем?
Если бы не необходимость каждый день уходить на работу и по полной отключать там любые левые эмоции, я бы уже давно сошел с ума. Вероятно, от счастья.
*
– Глеб, это – Ринат. Ринат, это – Глеб. – (Без пояснений.) – Проходи. Чай? Кофе?
– Потом, если можно, – вежливо наклоняет голову высокий тонкокостный смуглый парень с восточным разрезом глаз.
– Тогда пойдем.
Саша проводит гостя в бывшую гостиную и закрывает за собой дверь. Что ж! Это его законная территория. Из всей моей прошлой мебели там осталось только кресло-мешок да неизвестно кем подаренная вычурная орхидея – на окне. Мне милостиво разрешается за ней ухаживать – чтобы не померла. С первой же получки Саша заказал зеркало – во всю стену – и настоящий балетный станок. Иногда я, ощущая себя мерзавцем, тайно радуюсь, что площадь комнаты все же не позволяет отрабатывать прыжки. Иначе соседи снизу уже давно вызвали бы наряд милиции. То есть полиции.
Меня в «репетиционный зал» не зовут, и я отправляюсь на кухню готовить ужин. Кто-то ведь должен думать об ужине… Телевизор не включаю, хотя обычно тупо заполняю пространство кухни какими-нибудь новостными программами или дурацкими ситкомами. («Счастливы вместе» – почти про нас, а?) Как ни странно, именно таким образом лучше всего перезагружаются мои уставшие от работы мозги: чем проще – тем лучше. Саша меня за это от души презирает. Сам он поклонник европейского андеграунда и занудных британских сериалов, из которых я осилил только «Лондонского шпиона» да и то из-за актуальной гей-темы.
Тут, в полной тишине, меня и накрывает. Я чувствую себя никому не нужным. Лишним. Дебильным придатком – навроде аппендицита: пока не воспалился – можно и не вспоминать. А потом… резать к чертовой матери! Во избежание перитонита.
Там, в «зале», за закрытыми дверями, смеются. Там играет музыка. Странная, не понятная мне, но все-таки музыка. Так разительно контрастирующая с моей тишиной.
Я беру нож. (Ножи у меня на кухне всегда наточены остро-остро – будто скальпели. Должно быть, издержки профессии. Привычка держать инструмент в порядке.) Достаю из холодильника баклажаны. Мне сегодня ужасно захотелось баклажанов, и я купил их по пути домой. Впрочем, почему-то эти стены больше не кажутся домом. Они давят, сжимают меня в своих каменных объятиях, словно грозят раздавить в мокрую, некрасивую лепешку. Но баклажаны не виноваты: роскошные, блестящие, фиолетовые, наглые, словно созданные для того, чтобы какой-нибудь убийца с несложившейся личной жизнью аккуратно располосовал их на тоненькие ломтики. В этом их призвание и предназначение.
Ломтики и впрямь получаются тоненькими. Почти идеальными. Пока они мокнут в подсоленной воде, я замешиваю куриный фарш. Некоторое время всерьез думаю: а не сыпануть ли туда от души красного перца, жгучего, точно несбывшиеся надежды? В конце концов благоразумно останавливаюсь на карри. Курица и карри. И баклажаны.
Мстительно обжариваю ломтики на огне – точно инквизитор, с кровожадной ухмылкой погружающий еретиков в кипящее масло. А что? Не одному же мне страдать?! И, кстати, кто у нас еще не предан огню? Фарш? Вперед!
Сворачиваю рулетики и протыкаю их деревянными зубочистками, словно стараюсь причинить боль. Кому-то. Такую же, какую испытываю сам. Оказывается, во мне – до хренища боли! А я и не знал! Шпагой – в печень. Иголкой – под ногти. Чувствую себя самым натуральным маньяком. Главное в таком настроении – не засунуть голову во включенную и даже уже разогретую до ста восьмидесяти градусов духовку. Минздрав не одобрит.
Когда я понимаю, что все еще способен шутить, меня слегка отпускает. В результате в духовку отправляются все-таки баклажаны.
– Ужин готов, господа!
Я врываюсь в комнату, в которую меня никто не звал, если не гунном-завоевателем, то, во всяком случае, весьма решительно настроенной наглой дворнягой, собирающейся пометить чужую территорию.
На меня смотрят недоуменно: совсем забыли о моем существовании. Простите, а кто у нас, собственно, владелец данной жилплощади? Саша сидит в кресле-мешке. Растекся по нему с показной расслабленностью. Знаю я такую манеру! Только тронь – взовьется, будто распрямившаяся пружина, готовый куда-то лететь и что-то делать. Что-то важное. Имеющее первостепенное значение, по сравнению с моими глупыми желаниями. Как всегда.
У его ног, прямо на полу, расположился Ринат. Этот не притворяется: он напряжен, собран, похож на опасного хищника за секунду до броска. На сильную, крупную ядовитую змею. Пристальный взгляд темных восточных глаз этого потомка Чингисхана словно выталкивает меня за периметр их с Сашей общего – одного на двоих – личного пространства. «Уйди, ты мешаешь!» Впрочем, он достаточно воспитан, чтобы не произнести подобного вслух. Музыка из стоящего тут же, рядом с ними, музыкального центра лупит по ушам удушливыми волнами, заставляет сбиваться сердечный ритм.
– Спасибо, – улыбается одними губами Саша. – Мы не голодны.
– Хорошо, – пожимаю плечами я. – Тогда – спокойной ночи.
И иду спать.
Слишком рано и до ужаса нелогично после всех усилий, что я вбухал в приготовление чертовых баклажанов. Но…
Я иду спать. И это единственная форма побега, которую я могу себе позволить, не распрощавшись окончательно с жалкими остатками чувства собственного достоинства. Я не бегу – я просто отступаю на заранее подготовленные позиции. На часах – девять вечера. День получился долгим.
*
– Ну и что это было вчера? – в Сашиных глазах – лед, в голосе – сталь.
– Ничего, – очень спокойно отвечаю я, задумчиво отправляя в рот холодный рулетик. Неплохо, неплохо! Хотя горячий, наверное, был бы вкуснее. Закинуть в микроволновку?
Сегодня выходной, и тот самый редкий случай, когда мы с Сашей можем позволить себе совместный завтрак. Только вряд ли нахождение в одном пространстве двух людей, состоящих по отношению друг к другу в столь явной оппозиции, можно обозвать совместным завтраком. Ничего в этом нет совместного – сплошное противодействие. Мы даже глядим не друг на друга, а куда-то мимо. Редкие и почти случайные пересечения взглядов – не в счет. Я ем рулетики. Саша варит кофе.
– Глеб!
Ладно, ты этого хотел.
– А что это было вчера, Саша? А? Расскажи мне, будь так добр! Мастер-класс на тему «Как заставить человека почувствовать себя лишним в собственной квартире»? Или что-то… более глобальное?
Похоже, порой не слишком приятно смотреть на себя со стороны. И судорожно искать ответы на собственные вопросы. На какое-то время Саша зависает над плитой, словно компьютер, которому срочно требуется перезагрузка.
– Я не… Мы не… Это не то, что ты подумал.
– А что я подумал?
– Ты подумал, что у нас… роман.
Книжное, какое-то мещански-высокопарное слово «роман» в Сашиных устах, из которых обычно без всяких комплексов вылетает совсем иное, звучит странно и абсолютно неуместно. И я почти улыбаюсь, но вовремя останавливаюсь. Нет. Не сейчас. Сейчас улыбка рискует попросту навсегда примерзнуть к лицу раздражающей гримасой.
– Саша!
– Глеб! Признайся: ты тупо приревновал. Как какая-нибудь… курица. К Ринату.
Вздыхаю.
– При чем тут ревность? Послушай: мы живем в одном доме. Спим в одной постели. Не знаю, можно ли назвать наши отношения «романом», – двумя руками я изображаю кавычки, – но секс у нас в последнее время довольно регулярный. Так?
Порою там, где другие люди краснеют, Саша бледнеет почти до синевы. Впрочем, у него хватает совести и силы воли, чтобы стиснуть зубы и кивнуть.
– Так.
– Смею надеяться, что чужими людьми нас уже считать нельзя. А нечужие люди иногда, представь себе, разговаривают. Объясняют. Помнят о том, что они живут не в общаге. Знаешь, мне всегда хотелось верить, что «вместе» – не просто слово… Слишком много вранья за последнее время, Саша… – силы покидают меня, и заканчиваю я совсем не так, как хотел: – Налей мне кофе.
– Что?
– Кофе. Он у тебя, похоже, уже остыл совсем.
Молча мы пьем и вправду не слишком горячий кофе. Саша неодобрительно поджимает губы, глядя, как я кладу в свою кружку целых три ложки сахара. Мы рядом, даже в одной кухне, но совсем-совсем не вместе.
Это висит в воздухе, оседает каплями на ресницах, словно ледяная осенняя морось. Первый за долгое время совместный выходной. Или у Саши сегодня смена?
Помню, нас в школе когда-то учили, что «и один в поле – воин, если он – Чацкий». Так вот я, похоже, ни хрена не Чацкий, не воин, и я устал сражаться в одиночку.
Набираю знакомый номер.
– Привет. Ты дома? Я приду? Жди. А как же! Не один, само собой!
Саша вопросительно приподнимает бровь. Я молча машу рукой и убираюсь в спальню – одеваться.
Так вышло, что Илья всегда рад меня видеть. Особенно в компании симпатичной бутылки чего-нибудь крепкоалкогольного. В этот раз наши желания, определенно, совпадают. А Саша… Саша может делать что угодно, где угодно и с кем угодно. «Разве я сторож брату моему?» Разве я сторож моему… Саше?
У Ильи хорошо, тепло и уютно. Накануне заезжала его мама – сварила щи. Разом сжираем полкастрюли. Под водочку – отлично идет! Оказывается, я соскучился по супу. Почему мы с Сашей никогда не варим супы? Это растреклятое «мы с Сашей» вылезает по любому поводу – когда надо и когда не надо. (По большей части – «когда не надо».) Хорошо, что я еще не дошел до той кондиции, когда начинаешь вслух оплакивать свою разбитую жизнь и жаловаться бывшему любовнику на нынешнего. За сохранение лица, кстати, стоит сказать спасибо все тому же Илье: каким-то невероятным образом он отлавливает момент моего окончательного отбытия за грань реальности и строгим командирским голосом говорит:
– Баста!
А затем вызывает такси.
Я уговариваю его положить меня спать на диване, соглашаюсь даже на придверный коврик, выгляжу жалобно и даже жалко, но он непреклонен:
– Домой, Глеб! Завтра спасибо скажешь.
Ничего я ему не скажу завтра. Завтра я снова занырну с головой в любимую работу – только меня и видели. Такой вот я страус!
Квартира встречает меня выключенным повсюду светом и тишиной. Даже не вспомнив про существование душа, я засыпаю на огромной, совершенно ледяной, несмотря на два пуховых зимних одеяла, постели, чувствуя себя не больше не меньше – полярным медведем на льдине: холодно и пусто. Так и знал, что наше «вместе» – это просто иллюзия. Просто слово.
*
Утро ничем не лучше ночи. Сегодня у меня смена плюс ночное дежурство. И это должно помочь. Как всегда. Работа – и никаких левых мыслей.
– Дерьмово выглядишь! – между делом бросает мне ассистирующий во время операции Толян, за которым с роду не водилось никаких особых порывов заботы о ближнем.
– Получше тебя! – отбрехиваюсь сквозь зубы. Хорошо хоть руки не дрожат, иначе – хана. И мне, и ни в чем не повинному пациенту со сложным переломом голени. Да, я помню: «Всякое бывает. Все мы – люди». Но пусть это произойдет не сегодня. На сегодня мне уже хватит. И кто-то там, наверху, похоже, все-таки слышит мои молитвы.
Домой я возвращаюсь совсем-совсем никакой. Дома опять пусто, и я ложусь спать.
А когда просыпаюсь – обнаруживаю на краешке собственной кровати Сашу. Сидит себе, полностью одетый, подложив под спину подушку и беззвучно шевелит губами. У него – напряженное лицо и массивные наушники – на голове. Занятно! А я думал, он в мое отсутствие попросту заберет вещи. Понимаю, что снова готов довольствоваться малым: не подаю признаков жизни – лежу и любуюсь. Разумеется, за этим неудачным подглядыванием меня и ловят, что называется, с поличным.
– Проснулся, соня? – как ни в чем не бывало интересуется Саша, выключая телефон и стаскивая наушники.
– Не уверен, – честно отвечаю я. – По-моему, все еще сплю.
Это так напоминает наш привычный утренний треп, что на миг мне отчаянно хочется опрокинуть его рядом с собой на кровать, забраться горячими руками под растянутую домашнюю футболку, заставить губы раскрыться под поцелуями… Мечтай!
– Умывайся, завтракай и пошли. Нас ждут. Ты что-то задрых нынче… от души.
Наверное, я ожидал чего-то другого: разборок, обид, даже битья посуды об мою голову. А что? Иногда Саша – та еще капризная прима. Но вот тащиться куда-то… с утра пораньше…
– Эва, у тебя утро! Час дня уже.
– Ты разве сегодня не встречаешься с Олегом?
– Сегодня на минуточку воскресенье! Олег отдыхает. Ты отдыхаешь. Я… У меня смена с шести – я договорился. Мы успеем.
– Что успеем? Или куда?
– Глеб, – вдруг очень серьезно произносит Саша, – ты и сам знаешь, что нам надо поговорить. Но со словами у меня… не очень. Это ты у нас – любитель изящной словесности и ценитель прекрасного. Поэтов наизусть шпаришь, портрет этого… Блока… у тебя в спальне висит…
– Он вообще-то раньше в гостиной висел! – строптиво вклиниваюсь я в его сбивчивый монолог. – Но ты заявил, что тебе мешает.
– Ага, он смотрит! – легко соглашается Саша.
– А в спальне – не смотрит?
– В спальне я сплю. Или трахаюсь. Мне пофиг. А когда танцую – не пофиг. Глеб, потом поговорим о твоих любимых поэтических извращениях. Давай уже поживее!
– Хорошо бы все-таки понять, куда мы идем.
– У меня херово получается объяснять. Я тебе лучше покажу.
Протащившись вслед за Сашей через весь Питер на другой конец города, я с некоторым недоумением обнаруживаю, что «объяснять» и «показывать» мне собираются в подвале. В пахнущем сыростью и не однажды прорвавшейся канализацией подвале какого-то достаточно древнего жилого дома. В прежние, доисторические, времена здесь, вероятно, располагался дворовый клуб. Или кружок кройки и шитья. На стенах под узкими, мутными от грязи окнами, располагающимися под самым потолком, до сих пор видны следы написанных масляной краской цветочков и воздушных шариков и остатки давным-давно неактуальных стенгазет, по углам скромно прячутся раздолбанные в хлам столы и стулья. Правда деревянный пол вычищен и отмыт почти до блеска, что несколько уменьшает ощущение общей убогости помещения. Красота! Понятнее, кстати, не становится. Пока Саша не представляет мне людей. Их четверо в этой обители тлена и запустения, и они смотрят на меня без особой радости.
– Это – Аня, – не слишком юная дева лет двадцати пяти – двадцати шести встряхивает длинной черной челкой, изображая приветствие.
– Семен, – протягивает руку невысокий жилистый огненно-рыжий мальчишка с эпатажно выбритыми висками.
Я уже вижу, что все они здесь – худые и жилистые, точно породистые жеребцы, – танцовщики.
– С Ринатом ты знаком…
Сдержанно киваем друг другу. Я этому восточному красавцу очевидно не нравлюсь, как и он – мне. Причем причины моей неприязни – как на ладони, а вот его…
– А это Ольга.
– Приятно познакомиться!
Надо же, кому-то все же мое присутствие здесь – не поперек горла! Хотя бы на словах. Ольга из них самая старшая – ей явно глубоко за тридцать. Причем эти тридцать написаны у нее на лице сеточкой морщин – большая редкость для современной женщины. Нынче дамы начинают ухаживать за собой разве что не с детского сада. Крашенные блондинистые кудряшки, забранные в высокий пучок, и отросшие темные корни тоже не прибавляют ей юности и шарма. Узкие губы не накрашены, глаза смотрят пристально. Интересная женщина!
– А это – Глеб. Он мой… – Саша мучительно краснеет, подбирая слово. Впрочем, за это буквально на автомате вылетевшее «мой» я готов простить ему любые заминки.
– Друг, – говорю я. Пусть понимают, как хотят. В крайнем случае, Ринат позднее рассеет возникшие сомнения.
– Ромыч не придет, – сообщает из своего угла Аня. – У него что-то там с Изольдой – повез в больницу.
– Ладно, – дергает плечом Саша, – обойдемся. Музыку принесли?
– А как же!
Народ расползается по углам, откуда-то торжественно извлекают черный хищно выглядящий бум-бокс. Саша нажимает кнопку.
– Смотри.
А потом они танцуют: сначала – по-отдельности, потом – парами, потом – все вместе. Все, кроме Ольги. Та сидит в своем углу, что-то черкая в толстом потрепанном блокноте. Музыка бьет по ушам, будто тогда, у нас дома. Танец… Я никогда не видел ничего подобного: смесь классики с совершенно непонятными мне странными угловатыми фигурами и внезапными, прямо на середине движения, паузами. Все это действо на самом деле занимает минут пять. И я даже не знаю толком: заворожен я или шокирован увиденным. После того, как Ольга выключает звук, Саша надевает снятые перед выступлением кроссовки, накидывает ветровку и подталкивает меня к выходу:
– Пойдем?
Остальные в нашу сторону даже не смотрят, словно нас здесь уже и нет: Ринат, запрокинув голову, пьет из пластиковой бутылки, Аня что-то ожесточенно набирает на телефоне, Ольга шуршит блокнотом, Семен внимательнейшим образом изучает пожелтевшую стенгазету и одновременно, болезненно морщась, массирует поясницу.
– А как же?..
– Порепетируют сегодня без меня.
В его спокойных словах мне слышится тоска. Променять возможность танца на пошлое выяснение отношений… Я его понимаю. Поэтому уже у выхода из подвала, возле старой ржавой двери, в вязком полумраке прижимаюсь губами к холодному Сашиному рту и говорю:
– Иди. Им ты нужнее. А у нас еще будет время.
И он улыбается мне в губы – светло и ясно – я это чувствую даже в темноте. Просто улыбается и возвращается в подвал. К своим. Потому что они – свои. А я так… погулять вышел. Из подвала – на солнечный свет. Но нынче даже эта простая истина не в состоянии испортить мне внезапно улучшившегося настроения.
Саша улыбается. Мне. И я снова способен радоваться жизни. И солнечному свету. Даже несмотря на то, что на улице идет дождь.
*
Поговорить получается только на следующий день, да и то после того, как я возвращаюсь с работы. Саша на кухне готовит ужин – явление само по себе редкое и достойное всяческого восхищения. Правда, готовит он, как и всегда, макароны с сосисками и тертым сыром. Еще в его поварском репертуаре имеются покупные пельмени и вареная картошка. Жареную он как-то при мне исхитрился довести до состояния угольков, так что я стараюсь не слишком его эксплуатировать в плане кухонных работ. Но тут уж ситуация, определенно, из серии, когда не стоит душить прекрасные порывы.
– Голодный?
– Как зверь!
– Мой руки – и к столу.
За столом мы увлеченно жуем. Спагетти – о чудо! – не разварились, а как раз дошли до состояния «аль денте», приличные сосиски и вовсе испортить трудно. Сыр… Мр-р-р! Сыр вкусный. Из тех, что с дырками.
После ужина, закинув посуду в посудомойку, мы отправляемся в спальню. Нет, не трахаться (как до сих пор изысканно выражается Саша), а ровным счетом наоборот – разговаривать. Что я успел точно выяснить про своего возлюбленного за истекшее время: если есть возможность лечь – он лучше ляжет. Думаю, имеют место некие профессиональные проблемы со спиной, о которых мне, разумеется, знать не положено.
Растягиваемся рядом поперек застеленной стеганым покрывалом кровати: Саша – на животе, я – на боку, лицом к нему. Если пистолетному выстрелу суждено прилететь в упор, не придется падать. Впрочем, какие в наше время пистолеты! Есть средства и посильнее. Например, злые языки. Хотя это тоже классика.
– Тебе понравился наш… то, что ты увидел? – осторожно спрашивает Саша, в полной тишине щелкая пультом висящего на стене телевизора – не глядя, переключает каналы при выключенном звуке. Его это бессмысленное занятие почему-то успокаивает, а меня – бесит.
– Не понравился, – отвечаю со всей возможной искренностью. Саша терпеть не может хождения вокруг да около и всяческие дипломатические закорючки. – Проще говоря, твой тупой сожитель ничегошеньки не понял.
– Ринат так и сказал, – усмехается Саша. – Про «тупого сожителя», кстати, вообще – в точку.
Демонстративно развожу руками. Где уж мне спорить с обладателем таинственной восточной мудрости – потомком Чингисхана?
– Но я попробую понять – если ты попытаешься объяснить. Кстати, разве тебе еще не рано всерьез нагружать ногу?
Презрительное передергивание лопатками должно, видимо, напомнить мне, что кот – существо гордое и гуляет сам по себе. Но ответ я все-таки получаю.
– С Олегом мы закончили. Сказал: «Разболится – приходи». Пока не болит.
Ага. То есть мой старинный знакомый Олег, тот самый Олег Самойлов, с которым мы вместе учились в меде и вместе же составляли для Саши программу реабилитации, просто не поставил меня в известность, когда дело подошло к концу?
– А с чего вдруг? – искренне удивляется Саша на мое рассерженное фырчание. – Я – не твой ребенок. И с дееспособностью у меня, вроде бы, все в порядке. Олег сказал: «Привет Глебу!» Я тебе его привет передал. Да или нет?
Судорожно соображаю, что и впрямь – с месяц назад Саша как-то между делом обронил: «Олег тебе привет передает». И я на ходу отозвался: «И ему – с кисточкой!» О том, что есть просто «привет», а есть «привет, я закончил приводить в чувство ногу твоего парня, позвони, коли выпадет свободное время», мне, разумеется, никто даже не удосужился намекнуть. Но это уже детали. Как говорится: «Поздно, батенька, пить боржоми, когда легкие отпали».
– Так что нога моя уже полностью пришла в норму, когда на работе я познакомился с Ромычем. Его вчера не было.
– У него девушка в больнице, – понятливо киваю я, припоминания некоторые подробности «показательного выступления».
Саша гнусно хихикает. В серых погибельных глазах – ни капли сострадания к ближнему.
– Изольда? Врачи не смогли ее спасти. Она померла.
– Саша! – вскидываюсь я, шокированный настолько внезапным весельем. А говорят еще, что врачи – циники! Но его уже не остановить: волна смеха накрыла моего возлюбленного с головой. Как раз та самая, о которой писал Хлебников:
О, рассмейтесь, смехачи!
О, засмейтесь, смехачи!
– Ой, не могу, Глеб! Изольда – это крыса. Старая, облезлая домашняя крыса, с которой этот чокнутый Ромыч носится как с писаной торбой!
Почему-то мне хочется его стукнуть. От души. И вовсе не смешно! Чтобы отвлечься, пытаюсь вернуть веселящегося Сашу к исходной точке.
– И что Ромыч – тоже танцор?
– Нет, – отзывается внезапно снова ставший серьезным Саша. – Ромыч – композитор. Гений. Он написал балет. И мы будем этот балет ставить.
Несмотря на имеющиеся у меня сомнения в композиторском гении таинственного Ромыча, уточняю я совсем другое:
– «Мы»?
Саша прикусывает нижнюю губу и кивает.
– Мы. Мы все. Группа «Неудачники». А чего стесняться? Такие и есть.
– «Неудачники», – пробую я слово на вкус. Оно мне не очень нравится, имеется в нем горькая констатация факта, но с другой стороны – и некий вызов, чуток сумасшедший азарт и желание плюнуть в рожу всему миру. – По-русски или по-английски?
– Через косую черту, – теперь он снова улыбается. – Вдруг да выйдем когда-нибудь на мировую арену, а?
Переменчивый весенний ветер – мой Саша.
Стремительным движением подкатываюсь к нему под бок, прижимаюсь всем телом, обнимаю рукой за напряженные плечи. Не так-то просто дается моему колючему ангелу этот легкий тон!
– Саш, но зачем? Ты мог бы…
– Глеб… – он внезапно выдыхает и утыкается носом мне в плечо, – ты ведь знаешь, что чудес не бывает?
– Саша…
– Ногу вы с Олегом мне починили. Но… Не до конца, понимаешь? Танцевать я смогу – спасибо тебе, однако… В Большой меня уже точно не возьмут. Даже в «Новую оперу»… – он усмехается, – … сто двадцать пятым лебедем. Всему есть предел. А мне скоро тридцать. Для балета, если ты не Петипа и не Нуриев – почти старость. Ну и… я решил все-таки прогнуть этот мир. Понимаешь? Они все пришли ко мне сами – стоило только кинуть клич. Ринат охрененно танцует «модерн», в котором я ни хренулечки не секу. Зато классика – это мое. Мы с ним станцуемся! Потом – Ольга. Танцует она посредственно, давно забросила, но балетмейстер – от бога. «Барселону» помнишь? Ее постановка. Они тогда распались после моего отъезда. Не, не из-за меня. Просто… не срослось что-то. А Ольга с тех пор балетный класс в каком-то навороченном лицее ведет – деток танцевать учит. И сохнет. У Аньки – двое своих спиногрызов, близняшки. Ее ни одна вменяемая труппа с таким «довеском» не возьмет. Мужа нет, бабушек нет, то-се. Семен… Он вообще в кружке при Доме творчества танцевать учился. Потом – уличные танцы. Но хорош, собака! Может, еще кто прибьется. Слухами, говорят, земля полнится.
Я переворачиваю его на спину и целую. А он не сопротивляется – совсем наоборот: отвечает, выгибается в моих руках, подставляется под слегка сумасшедшие ласки. Когда из одежды на мне – только презерватив, а на Саше и вовсе – ни единого фигового листика, я все же спрашиваю:
– Почему скрывал?
– Хотел тебя уже на премьеру позвать. Подарок вроде бы…
И вот тут мои последние, и так-то не слишком надежные, тормоза летят к чертям. Никто и никогда не ставил для меня спектакль. Даже не думал…
Потом мокрый от пота и от спермы Саша дышит тяжело – ребра ходят ходуном, а я прилипаю щекой к его животу и думаю сквозь подступающий сонный туман: «Этим психам понадобится помощь. Нам понадобится помощь. И лучше если это будет очень тяжелая артиллерия».
========== 6. ==========
*
– Глеб, твою мать! Куда ты дел мой черный джемпер?!
Зычный крик Саши способен сбить с ног даже слона, не то что вполне обыкновенного меня.
– Я его постирал.
– Старостин! Это кашемир! Его нельзя взять и тупо запихнуть в стиралку! Я оторву тебе твой…
Прежде чем он озвучит свою страшную угрозу, я успеваю вставить:
– Стирал руками. Осторожно. Все, как написано на этикетке. Что ты бесишься? У меня такой же, только серый. Ничего с твоей драгоценной кофтой не случится.
– Но он не успел высохнуть!
Пожимаю плечами.
– Не успел. Орать-то чего?
– В чем я поеду знакомиться с твоей мамой?! У меня только одна приличная вещь на такую погоду! Не могу же я надеть на дачу белую рубашку с галстуком!
– С поросеночками! – хихикаю я. – Я бы поделился ради этакого случая!
А что? Мерзавец сам подарил мне на день рождения роскошный темно-синий галстук, испещренный изображениями трахающихся в самых разнообразных позах нежно-розовых хрюшек. Поросячья «Камасутра». Очень, кстати, извинялся, что свиньи до противного гетеросексуальны. Геев среди галстучных свиней он не нашел – хотя и искал.
– Я тебя им же и удавлю! – мрачно комментирует мой ангел, снова обреченно зарываясь в шкаф. – Нет, ну вот в чем мне теперь ехать?
– Саша, это дача! – пытаюсь слегка умерить его пыл. – Там ходят в старье и ведут расслабленный образ жизни. Никто не ждет от тебя парадной формы одежды.
Выныривает из шкафа и смотрит на меня печально – как на безнадежно стукнутого головой.
– Я впервые буду представлен твоим родителям. Это почти декларация о намерениях. Вдруг я им не понравлюсь?
Наверное, его стоит пожалеть, но я не могу! Попытки сохранить серьезную мину с треском летят в тартарары, и меня скручивает совершенно неконтролируемый приступ смеха.
