Текст книги "Имя твое (СИ)"
Автор книги: Minotavros
Жанры:
Слеш
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
– Здесь свободно?
– Занято.
– А я думаю, что свободно.
Этот голос я узнал бы из всех голосов мира. Саша.
– Что ты здесь делаешь?
– Жду.
– Чего?
– Поезда в Питер.
Зеркала мои, зеркала!
– Странно, вчера мне казалось, что у тебя совсем другие планы на ближайшие пару сотен лет.
– Полагаю, мне сделали предложение, от которого я не смог отказаться.
Удивительно! Услышь я от него что-нибудь подобное еще вчера – совершенно сгорел бы от восторга и осыпался пеплом к его ногам. Но сегодня… Сегодня я не чувствую ничего. Даже удовлетворения. Спрашиваю вежливо:
– Как билеты-то исхитрился купить?
Пожимает плечами.
– Плацкарт. Боковушка возле туалета. Не переживай – прорвемся.
Я не говорю ему, что вовсе не переживаю – просто наклоняю голову. Мы едем в Питер в одном поезде. У него в руках – легкая сумка. Как раз на неделю сойдет.
– Как тебя отпустили?
– Со скрипом. Но я у них на «черном нале» – зарплата «из ручки – в ручку». Плюс чаевые. Никакой финансовой мороки. Как там у тезки?
Мы вольные птицы!
Пора, брат, пора!..
– Надо же, а я думал: стихи – это моя прерогатива…
– «С кем поведешься…» Впрочем, не слишком-то задирай нос – я тоже учился в школе.
За таким вот бессмысленным трепом мы и дожидаемся поезда. Вежливо киваем друг другу. (Меня не покидает мысль, что Саша ждет каких-то особых слов, какого-то тайного знака, но я его не подаю.) Садимся в разные вагоны. Я сильно надеюсь хотя бы немного поспать в пути. О Сашиных надеждах мне не известно ничего.
========== 4. ==========
*
– Куда ты теперь?
Он ждет меня у выхода с перрона – терпеливо, как буддийский монах, впавший в нирвану. Мой любимый, мой Саша. В старой, порядком заношенной куртке, видавших виды джинсах и кроссовках, очевидно помнящих лучшие времена. А под глазами у него – тени.
– Думаю у друзей перекантоваться.
– У тебя есть в Питере друзья?
Я сегодня совсем невежлив и вовсе не дипломат, но мне наплевать. Думаю, круги под моими глазами ничуть не менее впечатляющи, чем у моего визави.
«И вечный бой. Покой нам только снится…»
Поспать удалось лишь в первую ночь – совсем чуть-чуть. Затем – как и ожидалось – еще почти целые сутки бессонницы.
Небрежное движение плеч.
– Ну… Приятели. На Васильевском. Думаю, не откажут в приюте.
– Надолго?
Мнется. Понимаю, что вообще не в курсе насчет его планов на будущее. Жгучая обида, плеснувшая по нервам там, в клубе, уже отступила, и я теперь очень даже не прочь узнать, как дальше сложится моя жизнь. Наша жизнь. Потому что я всерьез намерен сделать ее нашей. Хватит страдать херней.
– Ну… на какое-то время. А там устроюсь на работу, сниму жилье.
– Поехали ко мне.
– Нет! – узнаю моего Сашу по обжигающему ледяному огню взгляда. Обиделся. Впрочем, есть на что. Есть.
– Я же не спать со мной предлагаю, а просто вместе пожить. Хочешь, сдам тебе комнату? Начнешь работать – расплатишься. Чем плохо?
– Тем, что ты не предлагаешь мне с тобой спать.
С тех пор, как Саша перестал быть асексуалом, он сделался чудовищно прямолинеен. Похоже, я способен привыкнуть к подобному стилю общения. И даже пристраститься по полной.
Метро начнет ходить только через полчаса, так что у нас вполне есть время как следует повыяснять отношения. Стоим и переругиваемся. Вежливо и интеллигентно. Мама бы мной гордилась. Или не гордилась?
– Если хочешь, мы будем с тобой спать. Делов-то!
Подозрительный взгляд из-под золота ресниц. Что, я слишком быстро капитулировал? Я капитулировал давным-давно. Сто лет назад, мой Саша. Я просто никогда не мог тебе сопротивляться. Тому, что чувствую к тебе. Иногда я вспоминаю, что в остальные мгновения жизни умею быть рациональным, критичным, правильным. С тобой… С тобой меня качает, точно на гигантских качелях (с ужасом смотрю на такие в парках отдыха: вверх – к небу, вниз – в бездну). Но лучше с тобой – так, чем без тебя – где угодно.
– Прикалываешься или действительно вырос и стал крутым циником?
– Тебе не нравятся циники?
Брезгливо кривящиеся губы.
– Навидался – выше крыши. Нет, не нравятся.
– Это хорошо, – говорю я. – Это правильно. Цинизм – мертвая религия. Или религия мертвых. Так ты поедешь ко мне?
Я хочу ему сказать: «Дай нам шанс! Дай всего один чертов шанс себе и мне! Вдруг у нас наконец все получится? Ведь зачем-то ты все же приехал в Питер?» Но не говорю ничего. Бессонные ночи и годы бесплодных ожиданий ложатся на плечи, прижимая меня к земле – к влажному от моросящего с утра дождя питерскому асфальту. Чтобы заставить кого-то взлететь в небо, нужны силы. У меня сегодня их нет – все кончились.
Смотрю ему в глаза. Тайная надежда, что Саша что-то такое прочтет в моем взгляде, умирает, не успев родиться. Есть на свете несчастливые книги – их никто не хочет читать.
– К тебе на метро?
Все-таки мое сознание, видимо, на минутку провалилось в сон, потому что вопрос кажется мне странным, совершенно нелогичным, и я какое-то время не очень понимаю, что именно мне пытаются сказать.
– На метро.
– А почему не на такси?
– Потому что зарплата врача не предусматривает лишних поездок на такси.
– Хорошо. А то я думал, дело в каких-то личных фобиях. Поехали, у меня сегодня есть деньги – за выступление заплатили. Не слишком много, но один раз доехать до тебя хватит.
Внезапное понимание (да-да, как до жирафа!) окатывает меня с головы до пят.
– Ты поедешь ко мне? Насовсем?
– Эй! Придержи коней! Пока что только… – он делает слегка неловкую паузу, нервно облизывает губы и аккуратно заканчивает: – Пока что только в гости. А там поглядим. Один ты можешь до дома и не доехать – спишь ведь на ходу.
Обожаю, когда Саша начинает проявлять заботу о ближнем!
И мы едем ко мне. Без всяких далекоидущих планов. Просто в гости.
*
– Неплохая квартирка!
Он похож на кота. Не на грациозного гепарда или молодого льва, а на обыкновенного шуганного жизнью помоечного кота, которого за каким-то лядом заманили в клетку. Или в некое подобие клетки. В ловушку. Нет, двери все еще открыты (Недотепы-котоловы!), и инстинкты просто-таки кричат ему: «Беги!» Но есть что-то сильнее инстинктов. И кот внимательнейшим образом инспектирует помещение, настороженно подергивая усами, играя острыми напряженными лопатками и периодически хлеща себя по бокам нервным гибким хвостом. И смотрит… смотрит… смотрит своими прозрачными, странными глазами под тяжелыми веками. Кот, похожий на ангела. (Где коты прячут свои крылья?) Или ангел с повадками кошачьего.
Наверное, мне следует проявить себя радушным хозяином. Рассыпаться бисером (или даже драгоценным жемчугом) перед дорогим гостем. Хотя бы предложить ему кофе после долгой и порядком утомительной дороги. Но мне лень. Усталость не физическая (хотя и этого добра хватает), а скорее душевная. Надорвалось что-то внутри. Лампочка еще мигает слабо, неуверенно и при некоторых обстоятельствах вполне способна на яркую вспышку, но… мощности-то как раз и не хватает.
– Сообрази себе поесть, если хочешь, – говорю я уже явно из последних сил. – Холодильник не отключен. Что-нибудь там да завалялось. В ванной – чистое полотенце. На диване – чистое постельное. Можешь спать там, можешь – со мной, кровать позволяет. Можешь передумать и уйти. А меня – нет. Все потом.
Наверное, из-за таких вот алогичных закидонов моя личная жизнь до сих пор являет собой печальнейшее зрелище. Там, где надо сражаться за свои чувства, устраивать кавалерийскую атаку с шашками наголо или хотя бы полновесную, продуманную военную кампанию, я вдруг ухожу в себя и предоставляю другим решать за меня: а нужен ли я им, такой? Не Цезарь, не Ганнибал и не Александр Македонский. Тайм-аут. Я просто устал. Просто устал.
Поймал дед золотую рыбку, подманил к крючку, вел-вел к берегу – прямо в свои загребущие руки, а потом взял… и отпустил в синее море. «А-а… иди-ка ты, рыбка! Не хочу – на крючке. Хочу, чтобы приплыла ты ко мне своей волей, да еще и сказала: «Ты самый лучший дед на свете! Желаю прожить с тобой всю жизнь, долго и – мать ее! – счастливо! Душа в душу. А старуху – к чертям!»
Может быть, и так. А может… Может, я просто даю ему еще один шанс. Шанс выбрать не меня, шанс остаться свободным. Потому что моя любовь – это не будет легко. Настоящая любовь – всегда испытание. Страсть приходит и уходит, точно прилив. Но любовь – нечто гораздо более сложное. Так мне всегда казалось. А Саша… Я не понимаю, что движет им. Сколько в его внезапном решении поехать ко мне – от извечного авантюризма, сколько – от эгоистичного, какого-то подросткового, несмотря на возраст, экспериментаторства, а сколько того, о чем он так и не решился заговорить.
Впрочем, иногда тело честнее слов. Да, я понимаю. И потому иду в спальню, старательно сдвигаю в сторону свою подушку, освобождая место рядом с собой. (Благо, размеры кровати позволяют.) Зашториваю окно, чтобы дневной свет не мешал сну. И вырубаюсь.
Это не игра на публику, не притворство. Я просто сплю.
А когда, судя по ощущениям, уже под вечер, просыпаюсь с тяжелой, какой-то хмельной головой, понимаю, что в постели я не один.
*
Саша… Он спит. Это самое прекрасное, самое интимное из того, что случилось до сих пор между нами: спящий в моей постели Саша. Доверчивый, беззащитный. Открытый. Притащил одеяло и подушку, оставленные ему на диване, демонстративно уложил их с самого краю и… Почти у меня под боком, отдельно от всех этих призванных делать сон сладким прибамбасов, рука протянута в мою сторону – ладонью вверх. Словно безмолвная мольба о помощи. Кажется, еще немного – и он дотянулся бы, пустив сноп искр по моему спящему телу, заставив его сиять не хуже гирлянды электрических лампочек. Во сне люди не лгут.
Мне хочется поцеловать эту раскрытую ладонь, но я боюсь снова начать торопить события. Пусть все идет как идет.
Поздний завтрак (Или же ранний ужин? Время-то – к шести!) уже вовсю скворчит на плите яичницей-глазуньей на двоих, когда в дверях появляется мое чудо.
– Ты сбежал.
Тон недовольный, взгляд обиженный.
Улыбаюсь в ответ.
– Не стал тебя будить.
– Я… надеялся, что станешь.
– У нас впереди – все время мира.
– Иногда мне хочется тебя убить.
Пожимаю плечами, стараясь не упустить закипающий в медной джезве кофе.
– Не ты первый, не ты последний. Познакомлю тебя со своей мамой – быстро найдете общий язык. Она меня хочет убить вот уже почти тридцать лет.
На Сашином лице вдруг оказывается слишком много такого… всякого.
– И что ты ей про меня скажешь?
– Что захочешь, то и скажу. Могу «друг», могу «знакомый», – Саша ощутимо напрягается – вот-вот злобно зашипит. – Могу назвать «любовником», а могу – любимым.
Нет, все-таки судьба была сегодня кофе убежать! Не обращаю внимания на раздающееся шипение и горелый запах. Саша смотрит так, как будто сейчас все-таки убьет меня. Или умрет сам. На месте.
– Шуточки шутишь?
– Ни в коем разе. Я не боюсь слов. Главное, чтобы они точно отражали суть. Как думаешь?
– Вообще не думаю. Мозги отключил, когда связался с тобой.
– Это кто еще с кем связался…
Мы стоим на моей кухне. На мне – старые треники с вытянутыми коленками. (Да, я так хожу дома и мне, черт возьми, удобно!) На Саше – трусы и футболка, в которых он спал. Помятый, злой и неотразимый. Я стараюсь не думать ни о чем… таком. Просто наслаждаюсь моментом. Саша. В трусах. На моей кухне. Запах убежавшего кофе противно горчит. Ничего. Это не страшно.
– У тебя кофе убежал.
Надо же, заметил!
– Я сварю новый.
Он кивает и идет умываться. Плещется долго, точно дорвавшийся до воды тюлень. Хотя… даже мысленно обозвать Сашу тюленем… Где твое чувство прекрасного, Глеб? Мама бы не одобрила.
Я успеваю сварить новую порцию кофе на двоих, поставить на стол немудреный завтрак. (Хлеба нет, зато есть гречневые хлебцы – как-нибудь перебьемся.) И замираю у окна. Время медленно течет сквозь меня теплой летней рекой, иногда устраивая завихрения где-то в районе груди. Саша…
– Жрать хочу – сил никаких нет!
Он врывается на кухню тайфуном – неприлично бодрый, готовый хоть к битве, хоть к покорению Джомолунгмы (таким он раньше вылетал на сцену) – и рушит мое спокойствие, будто карточный домик.
– Присаживайся, – приглашаю его к столу.
Он небрежно занимает мое место, по-хозяйски устраивается на нем, подвернув под себя ногу; урча, мгновенно уминает свою порцию яичницы из трех яиц. (Нужно было сделать из четырех?) Смотрит, как я, не торопясь, ем. Под этим пристальным взглядом хочется провалиться сквозь землю – я чувствую себя жалким и неуместным на своей же собственной кухне. Дожили!
– Молоко есть?
– Сливки. Одноразовые.
– Ненатуральная гадость. Но сойдет.
Ну не успел я еще смотаться в магазин!
Саша извлекает из холодильника сливки, долго изучает упаковку, пытается разглядеть срок годности, преувеличенно брезгливо поджимает нижнюю губу, и до меня вдруг доходит: а ведь он же просто нервничает! Не знает, кто он здесь и как ему себя вести – вот и изображает обиженную на весь белый свет капризную приму. (Привычная маска? Извиняйте, сударыня, орхидеи еще не зацвели!)
В конце концов сливки отправляются в кофе. (Кто бы сомневался!) Он пьет получившийся напиток, полуприкрыв глаза, опустив тяжелые веки. Думаю, у него имелась куча времени, чтобы одеться, и могла бы обнаружиться какая-то сменная одежда в довольно объемной сумке. Но он все еще в футболке и трусах. Глеб, ты идиот!
– Знаешь, мне не хватает твоих кудрей, – говорю невпопад. – Давай, ты снова начнешь их отращивать?
– Наша совместная жизнь начинается с ультиматума, – ворчит он, делая очередной крохотный глоток.
– Никаких ультиматумов – просто мысли вслух. Тебе очень шло.
– «Онегин, я тогда моложе и лучше качеством была!» – усмехается он. – Ты влюблен в память, Глеб. В миф. В человека, которого никогда не было.
Я мог бы поспорить. Мог бы. Но не буду. В спорах не рождается истина – только испорченные отношения. А у нас с Сашей нынче с отношениями все и так… зыбко. Зыбучие пески. И я категорически не желаю тонуть в них настолько… насмерть. Во всяком случае, пока.
– Так дай мне узнать тебя – настоящего. Просто будь рядом.
– И ты не станешь со мной спать?
Вот же заладил! «Спать, спать!»
– Разве мы сегодня не спали вместе, а?
– Вот именно «спали»! Разве это признак… чувств? Если бы ты… если бы… ты бы меня трахнул!
Ему легче сказать «трахаться» или «спать», чем произнести слово «любовь». Похоже, в его системе координат так и не нашлось места чему-то серьезному. Не знаю, впрочем, радоваться мне или огорчаться. Наверное, все же радоваться. Иначе мою волшебную тропическую птицу вряд ли притянуло бы к такому заурядному… хм… (чертовы метафоры!) воробью, как я. Захотелось настоящих чувств? Поманило к огню? Только что-то устал я поддерживать этот огонь в одиночку. Ну как, рискнем?
– Саша, ты до меня с кем-нибудь был? – у нас, медиков, худо с чувством такта, когда мы пытаемся поставить диагноз, определить болезнь. Симптомы, как говорится, налицо, но нужен полный анамнез.
Независимое вздергивание подбородка.
– Был. Что я, по-твоему, никому, кроме тебя, не нужен?!
Вот в чем я ни капли не сомневаюсь! Конечно, нужен.
– Мужчины? Женщины?
– Мужчины.
Он как будто ждет, что я сейчас вспылю, устрою сцену ревности. Толкает меня к этому – буквально двумя руками, изо всех сил. А я не иду, упертый баран!
– Тебе с ними нравилось? В постели было хорошо?
Я принципиально не произношу слово «любовь». Раз тут у нас развешены многозначительные красные флажки – пусть. Но в остальном – мне нужна точность.
Он морщится.
– Ну-у… так. Не очень.
– Но ты хотя бы кончал? – страшный призрак асексуальности снова маячит перед нами во всей своей ледяной красоте.
– Не всегда. Со счетом «три – один» – не в мою пользу..
Слова даются ему с все большим трудом – мы словно идем по минному полю. Мне хочется передушить всех его явно немногочисленных любовников голыми руками. И это не ревность.
– То есть сам по себе секс тебя не особо прельщает, – делаю я логический вывод.
– Не особо, – честно соглашается он.
– Тогда зачем тебе я? – вот он – вопрос вопросов. Момент истины.
– Рядом с тобой я всегда чувствую себя живым. Только рядом с тобой. И на сцене, – добавляет он, немного подумав.
Иногда откровенность бьет наотмашь – не хуже пощечины. Поговорим теперь о любви, Глеб?
Но, похоже, слова на этом закончились. Иссякли за полной ненадобностью. И я исхитряюсь выдавить из себя лишь одно:
– Пойдем.
Он подает мне руку! Нет, в самом деле: отправляясь со мной в спальню, чтобы, как он сам же и выражается, «трахаться», этот невозможный человек протягивает мне ладонь – точно ребенок в детском саду. Того и гляди раздастся: «Давай дружить?»
Так, за руку, я и веду его за собой – своего Сашу, свое наваждение. Спальня услужливо предоставляет нам кровать не заправленную – одну штуку и целый ворох сбитого за ночь постельного белья, а также прочих подушек и одеял, большую часть которых я попросту сбрасываю на пол – поверхность, на которой производится операция, должна быть чистой. В моей груди зреет какой-то странный, потенциально взрывоопасный коктейль из совершенно противоположных чувств: страсть, нежность и отстраненная, знакомо профессиональная холодность врача по отношению к пациенту. Если бы мне сейчас сказали, что именно этого момента я ждал всю жизнь, я бы расхохотался в голос. Ну да, конечно! За руку, по минному полю. Один неверный шаг – и от возможности будущего счастья останутся одни ошметки.
Я никогда не был особо опытным любовником. Нет, теорию, само собой, знал на «отлично». (Глебушка вообще по жизни зануда-отличник.) Но вот с практикой, по правде сказать, образовался затык. А что делать, если количество любовников (или как их лучше обозвать? партнеров?) спокойно исчисляется по пальцам одной руки?
Слава богу, что хоть в самом начале Саша, не дожидаясь моих ценных руководящих указаний и не замечая колебаний (нервничает?), избавляется от футболки, а мгновение подумав – и от трусов. Стоит возле кровати: высокий, узкий, сумасшедше красивый и при этом какой-то отчаянно потерянный. Словно я привел его в нору людоеда, а не туда, где его будут наконец не трахать, а любить.
Выкидываю из головы все лишние мысли, комплексы и страхи: как уже было отмечено ранее, на повестке дня нынче серьезнейшая операция. Правда, на сей раз ни ассистента, ни медсестры с инструментами, ни анестезиологов мне не полагается. Представив всю эту деловую, целеустремленную и жутко поофессиональную толпу возле нашего с Сашей «брачного ложа», не могу сдержать рвущийся наружу нервный смешок. Нет уж, все к лучшему! «Наше счастье – в наших руках». Пусть экстремалы занимаются любовью на Красной площади.
Мое счастье – в моих руках. В грубых мужицких руках хирурга-ортопеда. Которому с дрелью куда сподручнее, чем с тонкими эфирными материями или со всякими там загадочными эрогенными зонами. Но когда это я отступал перед трудной задачей? Да струсь я сейчас – и меня станут презирать даже собственные мегапонимающие родители.
Двигаюсь вперед. Два шага до кровати, на которую уже опустился Саша – самые сложные в моей жизни. Но я их прохожу. Одежда – на пол (потом, все потом!), главное сейчас – изо всех сил обнять, прижаться своим пылающим телом к ледяному айсбергу с чудесным звонким именем. (Дают ли айсбергам имена? Все-таки это не тайфуны.)
И быть бы мне в этот момент счастливейшим человеком на земле, если бы все происходящее хоть как-то соотносилось с любовью. Но… Эксперимент. Чертов медицинский эксперимент. («Пациент скорее мертв, чем жив!» – «Пациент скорее жив, чем мертв!»)
Детская сказка: Принц склонился над Спящей Красавицей и поцеловал ее. А потом и трахнул, как гласят молва и неприглаженный классиками фольклор.
Только вот мне, в отличие от того Принца, вторая попытка, полагаю, не отколется – не та ситуация. И Красавица… не та. Не Спящая Красавица, а Снежная, чтоб ее, Королева! Или Снежный Король. Превратится в буран и вьюгу – и вылетит в форточку, на свой проклятый Северный полюс. К айсбергам и пингвинам – складывать из хрупких льдинок слово «Вечность». Без меня. А значит, я не имею права на ошибку даже в, казалось бы, совершенно простом, напрочь физиологическом процессе. Проигрыш утащит в бездну обоих. Такой уж он – наш вальс на минном поле. «Раз-два-три! Раз-два-три!»
Начинаю свои ласки сверху вниз: лоб, веки, виски, едва заметная горбинка тонкого носа. Саша морщится, но терпит – ему это тоже зачем-то нужно. «Рядом с тобой я чувствую себя живым!» Губы… Ну, это мы уже проходили: едва заметное шевеление внизу показывает, что мы на верном пути, но… Недостаточно. Совершенно недостаточно. Или, может, просто я так бездарно целуюсь? Хотя вроде бы прежние не жаловались.
Прежние… В том-то и беда. Рядом с Сашей мне хочется забыть все, что было до него. Хочется забыть всех – и начать с самого начала. Поцелуй. Поцелуй… Мало, отчаянно мало! Хотя… мой бог, до чего же приятно! До чего же… волшебно! Мне кажется, я мог бы кончить от одних поцелуев. Но я – не он. Саша отвечает с энтузиазмом, не пытается халявить, все движения его губ и языка наполнены искренностью и каким-то непередаваемым коктейлем чувств: он одновременно исхитряется нападать и уступать, сдаваться и отталкивать, а я… Я просто иду за ним. Это его территория – территория, где ему не холодно. Но в какой-то момент он решительно отстраняется и говорит немного севшим голосом:
– Пока хватит.
И я соглашаюсь. На моей географической карте еще куча неисследованных объектов.
На уши я возлагаю большие надежды. О, эти просвечивающие на солнце мочки Сашиных ушей, нежный изгиб ушной раковины! Я почти схожу с ума, даря им свою нежность.
– Фу, Глеб, – говорит Саша, – мокро.
«Фу, Глеб!» – я понял. Глеб – воспитанный пес – он отлично знает команды.
Шея – без эмоций. Ключицы – ровно с тем же результатом. Я не сдаюсь. Гладко выбритые подмышки. (Был у меня любовник, у которого главная эрогенная зона располагалась именно там – иначе я ни за что бы не рискнул.) Едва не получаю в нос. Мой прекрасный возлюбленный ржет, словно какая-нибудь… лошадь Пржевальского и, дернувшись от меня, чуть не падает с кровати. Так и запишем: подмышки – мимо.
Когда мой язык нежно и горячо проходится по розовым соскам, Саша дергается, будто по его телу ползет какая-нибудь отвратительная тропическая многоножка. Фух!
Ребра, пупок, гладкий, без малейших следов растительности лобок – все не то. Саша – совершенный, точно мраморная статуя, и такой же холодный. Положительный результат, достигнутый во время поцелуев, давно сошел на нет. Руки? Восхитительные пальцы, способные малейшими движениями соткать из воздуха музыку? Паутинка линий на ладони? Дудки!
– Щекотно.
Мне хочется плакать.
Почему-то кажется: попроси я – и Саша останется со мной навсегда. Просто потому, что ему до сих пор «тепло» рядом. И даже предоставит мне в полное мое распоряжение свое безупречное тело: будет терпеть, полуприкрыв глаза тяжелыми веками и временами прикусывая полную нижнюю губу. Только кто я такой, чтобы меня терпеть? Гадость гадкая! Не хочу!
Дальше, дальше! Внутренняя сторона руки, сгиб локтя… Ребра, талия, бедро. Мимо.
Самое очевидное оставляю на потом. В сложном механизме мужского тела это как раз тот рычаг, при помощи которого можно перевернуть землю. Но нам ведь желательны и более тонкие настройки, так?
– Глеб, бля!
Длинный, почти потрясенный, развратно-тягучий стон раздается, когда мой язык проходится под Сашиной коленкой. Вот не думал, не гадал! Спасибо вам, боги, хранящие бродяг и кладоискателей! Есть! От души целую нежную кожу, ласкаю, прикусываю – моя мраморная статуя уже ни фига не мраморная: она течет в моих руках, судорожно дергается, изгибается почти дугой.
– Да! Сделай так еще!
Для «еще» у нас имеется вторая подколенка. Правильно, эффект следует закрепить. И я закрепляю, пока Саша не начинает почти безостановочно материться, а его бледная кожа не покрывается отчетливыми розовыми пятнами.
– Глеб, сука, я сейчас лопну!
Глеб, определенно, не сука, а кобель. Причем в эту минуту – крайне озабоченный кобель. Но он знает, что и зачем делает. И происходящее сейчас – просто супероткрытие, но отнюдь не итог.
Оставив в покое Сашины прекрасные ноги, перемещаюсь выше. Нет, минет мы оставим на сладкое. А вот что меня по-настоящему волнует в данный момент, так это вопрос:
– Ты предпочитаешь сверху или снизу?
Вряд ли у моего чуда имеется сильно большой опыт в данном вопросе, но за спрос, как говорится, денег не берут, а тут уж лучше перебдеть, чем недобдеть. Саша краснеет, бледнеет, мучительно прикусывает губу, словно все происходившее раньше было по-детски невинно, а вот сейчас-то и начинается настоящий разнузданный разврат. Странная реакция для того, кто привык танцевать на сцене в одних золотых стрингах. Странная и невероятно трогательная.
Наконец, спустя, кажется, целую вечность:
– Снизу.
– А сверху пробовал?
– Д-да.
– И?
Почти злобно:
– И ничего! Пшик! Полный импотент.
Сказать по правде, меня устроил бы любой ответ. Таких, как я, принято называть универсалами. Но я ставлю себе мысленную пометку быть еще более осторожным, чем до сих пор: позиция снизу – позиция уязвимости, подчинения. Есть, конечно, уникумы, которые, даже подставляясь, исхитряются вести и брать, но что-то мне подсказывает, что это не Сашин случай. А стало быть…
– Глеб, что ты делаешь?! – почему-то кажется, что сейчас он сорвется с постели и сбежит в туманные дали, невзирая на свое, должно быть, уже довольно болезненное возбуждение. Сильнее сжимаю широко разведенные в сторону бедра, отвечаю самым спокойным, самым ласковым голосом, на какой только способен:
– Целую тебя.
– Там?
– Почему бы и нет?
– Это… ужасно. Омерзительно. От…
– Правда?
Он не успевает ответить – его снова выгибает дугой. Не только мои руки – мой язык тоже творит чудеса. Глеб Старостин – маг и чародей! А Саша… Саша уже даже не стонет – кричит в голос. Особенно, когда, лаская, я проникаю в него почти полностью. Но для полноты эффекта…
– Глеб, ты куда?
– Лежать!
Боже, какие же мы, люди, иногда примитивные животные! Отлично поддаемся дрессировке. После моего оклика Саша замирает, едва не забывая дышать: распаленный, возбужденный, с широко разведенными в стороны коленями. Мой. Совсем мой. Впрочем… Нет, еще не совсем. Как бы мне ни нравилось происходящее, эксперимент пока не закончен, а стало быть… «Где же эта проклятущая смазка?!»
– Слушай, это уже издевательство какое-то! Долго мне еще ждать, пока ты соберешься с духом?
– Ну кто же виноват, что гейский секс – такая сложная штука?
Что значит – нерегулярная половая жизнь! Заветный тюбик обнаруживается вовсе не в ящике комода, где ему самое место, а на подоконнике – за одинокой полусдохшей фиалкой. И как он там оказался?
– Ничего в нем нет сложного! – уже по-настоящему кипит Саша. – Берешь – и вставляешь. Делов!
– Вот поэтому, что некоторые «берут и вставляют», ты до сих пор не уверен: нужно тебе оно или нет?
За разговорами подкрадываюсь близко-близко, жаркими касаниями губ вымаливаю прощение у успевшего в мое отсутствие слегка подостыть ангела. Ну не планировал я сегодня никаких бурных сексуальных страстей!
Саша еще ворчит, а его тело уже простило: расслабилось и одновременно напряглось под моими касаниями. А касания, между тем, все менее невинны, и мои неуклюжие пальцы готовятся к нарушению границы. Колдую над ним, точно средневековый алхимик над созданием пресловутого «философского камня». Чтобы как можно больше радости. Чтобы как можно меньше боли.
– Эй! Мы так не договаривались!
– Мне перестать? – очень серьезно интересуюсь я. У нас все добровольно. И «нет» означает именно «нет», а не «ну да» с некоторыми оговорками.
Иногда молчание гораздо более красноречиво, чем все поэмы мира. Во всяком случае, сейчас оно точно «знак согласия».
Тогда вперед!
Тяжелое дыхание, закушенная губа. Читай, Глебушка, как хочешь, невербальные знаки! Больно? Странно? Страшно? Отвратительно? Хорошо? В этот момент мои неэлегантные руки – все, что у меня есть из сложных диагностических приборов. Руки – да еще сердце. Наверное, мне потребуются вся моя тщательность, даже занудность и вся моя чуткость, выработанная годами работы с хрупкими разломами костей, а также полученные еще в академии знания анатомии, но я должен все-таки обнаружить эту проклятую точку, способную отправить моего Сашу на небеса. Он ведь ангел? Там ему самое место.
И он взлетает.
– Гле-е-еб! – это не крик, даже не стон – один короткий выдох. И я понимаю, что уже несколько секунд вообще не дышу.
========== 5. ==========
*
Иногда мне кажется, я могу его ударить. Очень даже всерьез. По-настоящему. Раньше бы просто не поверил. А вот. Еще как могу! Потому что… Временами он просто невыносим.
– Уйди, ты мне мешаешь.
– Саша, ты занимаешься уже пятый час. А до этого ты отработал два часа физиопроцедур. А завтра у тебя – смена. Иногда нужно отдыхать.
– Тебе нужно – ты и отдыхай.
Если бы взгляды убивали, я бы уже лежал мертвым на полу своей квартиры.
Для занятий танцем у Саши нет большого зала с зеркальной стеной – только моя гостиная. Поскольку спим мы вместе в моей спальне, а гости к нам не ходят, комната постепенно превратилась в тот самый репетиционный зал. Я теперь отлично разбираюсь во всех этих первых, вторых, третьих и прочих позициях, а также в батманах, плие, фуэте и арабесках – черт бы их совсем подрал! Честное слово, когда я обещал Саше, что однажды он снова сможет танцевать, то имел в виду вовсе не это измывательство над любимым телом. Хотя, понятно, совсем без измывательств в нашем врачебном деле – никак. Но ведь всегда есть мера.
– «Ме-е-ера-а»! – ехидно тянет Саша, когда я в очередной раз пытаюсь слегка взять под контроль его многочасовые тренировки у «станка». – Сам-то на этой неделе сколько смен отпахал, а? И дежурства – через день. «Мера»!
Крыть мне нечем. В дополнительные дежурства я ввязываюсь ради денег. Их, сволочей, вечно не хватает. Особенно, когда твоя семья увеличилась на одного человека. Но Саше я такого не скажу, для него тема денег – болезненная.
– Я не буду твоим нахлебником! – собственно, это стало нашей первой серьезной ссорой. Переспать «по-взрослому» мы еще не успели, а вот поссориться, практически разосраться вдупелину – вполне.
– Ты не нахлебник. Просто тебе сейчас нужно сосредоточиться на лечении. Приведешь ногу в порядок – найдешь нормальную работу.
– Думаешь со здоровой ногой меня сразу возьмут в Мариинку? Гергиев станет вокруг увиваться, руки заламывать, уговаривая к нему – танцевать?
– Болван! Можешь хоть разносчиком пиццы устраиваться! Но с нормальной здоровой ногой. Потому что…
– Иди на хрен, Глеб! Просто иди на хрен!
Входная дверь хлопнула так, что отчаянно задребезжали оконные стекла. А я остался один.
