Текст книги "Бог моей весны или МЕЩАНСКОЕ СЧАСТЬЕ (СИ)"

Автор книги: Мелф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

Перед сном мы зарылись в сено и еще долго, даже перестав ворочаться, слышали какие-то шорохи – скорее всего, это мыши спешно передислоцировали свой батальон подальше от оккупантов. Мы лежали обнявшись, хотя было совсем не холодно. Нам просто нравилось так засыпать – и всегда было удобно. Мы так привыкли друг к другу, что теперь казалось, будто нас друг для друга и сделали…

Я проснулся оттого, что он зашевелился – и если спал он тихо и мог всю ночь ни разу не повернуться с боку на бок, то просыпался всегда весьма бурно – честно говоря, так, словно советские разведчики, подобравшиеся в ночи, вдруг подло и коварно воткнули ему шило в задницу… То бишь, рядом с тобой вдруг оказывался – вместо теплого и мирно сопящего Бальдура – некий оживший штопор, который ко всему издавал какой-то нечленораздельный, но жизнерадостный рев…

– Мой Бог, – пробормотал я, – откуда ты только берешь столько энергии?..

– Просыпайся, балда, и иди смотреть восход. А то спою тебе «Хорст Вессель». Или русскую…

– Э?..

– Милая песенка, я по радио раз поймал. Общий смысл такой: расцвели фруктовые деревья, над рекой повисли туманы, и на берег вышла Катарина и запела песню про орла. Которого она любила. И почему-то хранила его письма.

– А что удивительного? Любила – и хранила…

– В этом как раз ничего удивительного. Поразителен пишущий письма орел. Или это какая-то метафора?..

Кто-то не любит по утрам пить шнапс натощак. А кто-то – слышать слова типа «метафора».

– Избавь, пожалуйста… – сонно промямлил я, выбираясь из теплого сена. Больше всего на свете мне хотелось, чтоб где-нибудь поблизости обнаружилась, во-первых, бочка с ледяной водичкой, куда б я от души окунул моего любимого в порядке мести, а во-вторых – чашечка (ну ладно, две) дымящегося кофе… Но все эти мысли исчезли, как только я окончательно разлепил глаза.

На полях лежал розоватый, как растаявшее и растекшееся клубничное мороженое, туман, а травы под ним были серебряные. От росы. Восходящее солнце рассеивало туман, и он начинал золотиться, прежде чем исчезнуть… Все краски были удивительно нежны – не думаю, чтоб какой-нибудь художник мог нарисовать это, потому что это было совершенно волшебно – и по-волшебному неосязаемо, неуловимо…

У меня никогда еще не было такого ощущения – знаете, я как-то не обращал внимания на такие вещи раньше. А теперь стоял и не мог оторвать глаз перед открывшейся мне красотой мира – мира, в котором, казалось, никогда не было и не могло быть войны.

…А потом в тумане – дальше, на дороге – что-то зашевелилось, задвигалось, словно он породил эльфов или каких-то иных столь же нереальных существ. Вначале мы увидели только несколько колеблющихся силуэтов – и одновременно захлопали глазами. Это не могли быть обычные прохожие – потому что их появление не сопровождалось обычными звуками, знаете, люди могут даже не разговаривать, но ты все равно понимаешь, что это люди – по характерным звукам шагов, шелесту одежды, дыханию…

Это были не люди. Они безусловно дышали – но чаще и громче, они безусловно шагали, а не парили над дорогой – но под их шагами почти не чавкала грязь…

Мы слишком много видели, чтобы пугаться того, чего нет, вспомните, кто вывел нас из Вены. А когда не боишься – незачем и сдерживать любопытство. Краем глаза я заметил, что Бальдур выпрямился – и тоже поднялся. И мы сделали несколько шагов к дороге. Может, десяток…

А может, каждому из нас на роду написаны те несколько шагов, которые НЕ НУЖНО проходить ни при каких условиях. К ним, к примеру, относятся те два шага, после которых человек, стоявший на кромке крыши, летит вниз.

Вот эти самые несколько шагов до дороги, достаточные для того, чтоб разглядеть идущих сквозь туман, были лишними для Бальдура. Для меня тоже, но главным образом для него. Не будь их – все пошло бы по-другому.

И я, между прочим, вдруг остановился, почувствовав холодок под воротом – но он все шел, и я догнал его, конечно…

Да, мы не боялись того, чего нет.

Но они – были.

И это были люди.

Пока еще.

Хотя кто-то – и я, кажется, знал, кто – очень постарался, чтоб они перестали походить на людей. Во всяком случае, казалось, что туман не касается этих лиц, а просачивается сквозь них…

Мы сами были одеты в рванье – но этих людей в их лохмотьях нельзя было даже назвать одетыми, потому что казалось – подуй слабый ветерок, и истлевающее тряпье свалится с них, но они этого, казалось, не замечали… Впрочем, они не замечали ничего, кроме дороги, и не были способны ни на что, кроме медленного, но упрямого движения по ней – куда?.. Домой? А был у них дом? Они выглядели призраками… да и дома их, скорее всего, были как раз такими, в каких должны обитать призраки. Развалины…

Лохмотья их были раньше, по видимости, серыми робами. А кое-у-кого виднелись засаленные нашивки на рукавах, черные, красные, но большей частью желтые, в форме звезды Давида, с буквой J в центре…

Их было человек, навскидку, пятьдесят, женщин среди них не было, зато брели, едва переставляя журавлиные ноги, несколько пареньков – можно было б дать им лет по десять, судя по телосложению, но для десятилетних они были слишком высоки, а лица у них были слишком стары.

До нас не сразу дошло, что это возвращаются домой те, кого депортировали – может даже, в их числе были и те, кого Бальдур отправил из Вены…

Я покосился на него и понял, что он думает о том же…

И тут один из молоденьких упал – с шорохом, как пучок срезанной серпом травы. Его соседи слабо, медлительно потянулись к нему – и я вспомнил нюрнбергское утро Лени Рифеншталь. Город спит, но вот-вот проснется, и камера нежно глядит на него своим черным глазом, запечатлевая старые башни, тихие улицы, освещенные рассветным солнышком подоконники…

А они – они все – были похожи на в этом нежном рассветном тумане на жителей того же города, снятого тою же камерой, тем же утром, но пораженного чумой. Когда плевать уже, утро или вечер. Когда не видишь уже ни города, ни своей улицы, ни намозолившей глаза колокольни. Когда просто хочешь видеть солнце – хотя бы солнце – и все отдашь за то, чтоб выползти за порог…

Ничего страшнее я в жизни не видел. Просто не видел. Даже мой ад по сравнению с этим был просто сушилкой.

Но никто так и не поднял упавшего мальчишку, они все вдруг – по необъяснимым законам призрачного мира – забыли о своем намерении помочь ему подняться и побрели дальше со скоростью улиток. И это была не жестокость, не безразличие. Нет. Просто у этого мира свои законы – и то, что из тела, упавшего на дорогу и почти готового рассыпаться в костный прах и невидимую кожную пыль, вдруг поднялся ни кто иной, как наш старый знакомец Харо Хаккслер… было похоже на то, как душа покидает свою ненужную уже оболочку… (на полях: «Да, очень похоже, хотя лично я этого никогда не видел»)

– Ну, здравствуй, – сказал он. Так он никогда еще не обращался к Бальдуру– ни при жизни, ни после смерти, – ты что-то видишь?

– Да… – откликнулся Бальдур.

– Ты видел их?

– Да…

– Твое время прошло, Бальдр. Тебе не видеть бессмертия. Ты ничего так и не понял.

– Я… понял… – пробормотал Бальдур, – я…

– Нет. Ты теперь захочешь забыть то, чего забыть нельзя. Ты читал Послания апостола Павла?

– Да.

– Ты заслужил то же. Только тебе – не прозреть сразу.

Я ничего особенного не видел, а Бальдур вдруг заслонил ладонью глаза, словно прямо перед лицом полыхнула вспышка магния. А другую – протянул вперед, будто нашаривая опору…

– БАЛЬДУР! – крикнул я.

Он не услышал.

А Хаккслер тихо спросил:

– Зачем ты гонишь меня? (пометка на полях: «Меня» с большой буквы, дурак…»)

И пошел, почти так же медленно, как призраки из лагерей. И пропал.

(на полях дрожащим почерком, крупно: «Ты хочешь, чтоб в это кто-то поверил?..» )

Бальдур лежал ничком в молодой траве и плакал. Я никогда в жизни не видел его плачущим. Никогда. Я видел слезы у него на глазах, но до такого он не доходил еще. Он именно плакал, тихо-тихо, и у меня сердце разрывалось от этого.

Я понимал – произошло что-то непоправимое. Что-то… плохое с ним произошло. Я подошел и опустился на траву рядом с ним, взял за плечи.

– Бальдур. Бальдур. Ну, что такое? Что?..

Он прижался ко мне, зажмурив глаза, всхлипывая, икая и шмыгая носом. И долго не мог говорить.

– Мне…мне… присылали отчеты… помнишь… а я… а я даже не просматривал их...

– Да. Не просматривал, – подтвердил я.

– А ты? ТЫ их просматривал?..

– Иногда. Когда делать нечего было.

– Так. Там было про... это вот?

– Про что?

– Про то, что мы видели только что?

– Нет. Там было про то, что там-то и там-то...

– Отто, черт, я ЧТО, НЕ УЧИЛ ТЕБЯ ПОМНИТЬ, что написано в документах?! Какое "там-то и там-то", а, мать твою?..

– Брось орать, я не глухой! Терезиенштадт, Маутхаузен!

– И что там?..

– Что уничтожено столько-то... прости, но цифры я не помню – евреев... А вообще, чтоб ты знал, эти бумажки к нам попадали только по ошибке, потому что адресованы были вообще не тебе!

– А кому, интересно?..

– Черт, да Фишеру же!

– Фишеру?..

– Да, Бальдур, да. На них не было даже печати "представлено имперскому руководителю", ясно?  И пометок референта не было, ясно? Ты и не должен был их читать, ясно?!

Он отодвинулся от меня и растянулся на траве, закрыв глаза ладонью.

– Я убит наповал, дорогой мой фюрер, – сказал он, – Объясни мне, пожалуйста, одну непостижимую вещь. А именно, следующее. Каким таким образом мимо моего носа проплывали документы, в которых содержалась такая информация?..

– Бальдур, – сказал я, – ну не проплывала бы. Все равно б ты их не читал.

– Справедливо... Но сам факт, Отто. Кто я был, а?

– Ты уже забыл? – честное слово, мне было не до шуток, просто меня пугало его состояние, и я старался хоть как-то привести его в себя.

– Допустим, забыл, – ровно отозвался он, – напомни, а?

– Гауляйтер Вены, Верхнего и Нижнего Дуная.

– Спасибо. Так каким же образом ТАКИЕ бумаги спокойно уплывали на стол не пойми к кому, к кому угодно, НО НЕ КО МНЕ?!

– Позвони фюреру, спроси.

– Замечательно. И притом ЗА ВСЁ, что делалось в Австрии, отвечаю я.

– Разве?..

– Разве. Гауляйтер-то я... Совершенно справедливо, Отто... – пробормотал он, – когда я отвечал за гитлерюгенд, я отвечал и за убитого коммунистами Герберта Норкуса. Потому что убит он был сам помнишь при каких обстоятельствах... Так что... Хаккслер, должно быть, совершенно прав... Только, может, я... я что-то не то услышал...Что он мне сказал?..

– Что ты заслужил того же, что апостол Павел.

– На пути в Дамаск. И, Отто… я боюсь открыть глаза…

– Бальдур…

– Но… придется же… ладно.

Он открыл глаза и тут же снова зажмурился, и из них опять потекли слезы.

– Бальдур, что такое?

– Свет… солнца… режет… я не вижу ни черта, блядь!!!

Я не знал, что сказать ему на это. Не знал. Только снова прижал его к себе. И еще я сам плакал. Мне было его жалко. Очень.

– Нервы, Бальдур… подожди… все будет хорошо.

– Отто, – сказал он, когда вроде бы успокоился, – от меня теперь никакого толку.

– Какое это имеет значение? Я же тебя не брошу, ты знаешь.

– Да, – сказал он, – знаю. Застрелился б, блядь, да теперь боюсь…

– Кончай дурью маяться. А то сам застрелю.

Я помог ему дойти до стога, он рухнул в сено и лежал там до вечера, ничего не говорил, только иногда снова принимался тихонько плакать.

Я сидел рядом, и мне было так плохо, как никогда в жизни. Снова и снова вставали перед глазами эти иссушенные голодом и болью, страхом и отчаянием лица… Я сходил к дороге, еще раз поглядел на труп мальчишки. Его запястья походили на тонкие пучки сухих стеблей полыни. Я оттащил его с дороги. Надо было б похоронить – но что я, ножом перочинным землю рыть буду?

К вечеру, когда свет солнца начал меркнуть, Бальдур зашевелился, вылез из сена.

– Отто, – сказал он, – я все-таки вижу… когда свет в глаза не бьет.

– Хорошо.

– Мы можем идти.

– Пойдем.

– Только не слишком долго нам осталось идти…

– В смысле?

– До первой американской части.

– Потом?

– Потом… потом… Потом ты идешь в Германию. Или куда хочешь.

Я так и сел.

– Бальдур… ты… ты… хочешь бросить меня?

– Да.

– Но…

За что, думал я с детской обидой, что я такого сделал, что ты хочешь расстаться со мной?! В чем я провинился?..

Мы шли молча. Я косился на него, не уверен, что в моих глазах не было слез. Он шел уверенно, как обычно.

– Бальдур, – наконец не выдержал я, – хотя бы объясни.

– Что тут объяснять. Я подумал и решил, что с тобой у меня будет больше проблем, – зло отозвался он.

Как я возненавидел его в эту минуту, знали б вы. Тварь, сволота, просто использовал меня все это время, а теперь… теперь, когда перед глазами замаячила новая жизнь, я стал не нужен. Конечно. На что я ему в Америке, такой тупой, да еще и калека. Ему-то там в два счета вылечат глазки… да наверняка ничего серьезного, все от нервов.

Только вот пришлось мне спереть для него темные очки. При дневном свете он и впрямь почти ничего не видел. Жалко было смотреть, как он пытается идти. Слепой щенок, да и только.

Я думал, что расстанемся мы сухо. Но не угадал.

Он вдруг прижал меня к себе, обнял… поцеловал в губы.

– Отто, солнышко. Прости меня, – по щекам его криво побежали две блестящие дорожки, – Прости.

– Успокойся, – холодно ответил я.

– Отто… иначе никак нельзя. Я не хочу еще и это иметь на совести. Еще и… тебя.

Мне бы задуматься, что он такое несет, но я был очень зол. Я отстранился… почти оттолкнул его, и он – нет, с нервами у него теперь точно было не все в порядке – разревелся, словно смертельно обиженный ребенок… Это было вечером, очки ему были не нужны, и я просто смотрел, как он стоит и ревет, как дрожат у него губы и краснеет нос, как хлопают мокрые ресницы над чудесными, почти ничего уже не видящими глазами. Мне очень хотелось шагнуть к нему и обнять, и попробовать успокоить, и несильно ткнуть кулаком в ребра, и сказать – ну хорош, ну ладно, пойдем…

Но я уже не мог.

Меня никогда еще не предавали.

И теперь он мог хоть рыдать, хоть на коленях ползать – я в принципе не возражал, потому что мне так и так было почти все равно.

Я остался один – в кои-то веки один. И шел, не видя, как Бальдур, перед собою дороги.

И только потом узнал всё как есть.

И тогда, когда узнал, помню, вытащил пистолет и долго держал его в руке, прикидывая, как лучше – в висок или в рот. Но просто пересрал.

Он пришел к американцам не для того, чтоб связаться со своим чертовым дядей с Уолл-стрит. А для того, чтоб сказать им – привет, я Бальдур фон Ширах, бывший рейхсляйтер, гауляйтер Вены, лейтенант дивизии «Великая Германия», оберштурмбаннфюрер СС…

Может быть, Хаккслер в тот момент незримо стоял за его спиной и грустно улыбался.

Надеюсь, его арест и все дальнейшее обошлось без эксцессов. Надеюсь, его не били и не плевали ему в лицо. (пометка на полях: «Конечно, они мне хер сосали!»)

Нюрнберг, 1947 год.

Пересказывать незачем – вы читали об этом в газетах. Скажу лишь, что Бальдур на процессе был одним из двух обвиняемых, кто признал свою вину.

Шпандау, 1959 год. Я – аристократ

Я добился свидания. Мне повезло – если б я угодил на русское начальство, думаю, дело б не выгорело. Но мне попался комендант-американец, благодушный ясноглазый идиот, который, кажется, сразу поверил в мою байку о том, что Бальдур мой дядюшка. Вот так я стал аристократом, фальшивым, как моя затянутая в черную перчатку правая рука – да и что удивительного, ведь у американцев нет собственной аристократии, и кое-кто из них, кажется, страдает от этого. Что с них взять, если их стране всего-то двести лет. А история рода фон Ширах началась в средневековой Баварии…

Я до того обнаглел, что продемонстрировал американцу одну из самых дорогих для меня фотографий: мы с Бальдуром стоим рядом, он приобнял меня за плечи, улыбаемся, как два дурака. На мне еще форма гитлерюгенда.

– О, вы похожи на дядю, мистер В., – и ясные глаза ласково и нахально взглянули на меня, словно спрашивая, «эй, каково это, мистер – быть родственником нацистского чудовища?» Я ответил прямым взглядом. Бальдур не чудовище. В Нюрнберге он обвинен только по четвертому пункту, да и то – за те венские отчеты, которых он не видел, и за гитлерюгенд.

– Знаете, его ведь давно никто не навещает. В журнале нет отметок…

Тут я и вспомнил стену огня, с треском ползущую на меня – и мою идиотскую уверенность, что я сквозь нее пройду. Локи. Единственный, кто плачет по Бальдру, обреченному на ад. Твоя болтовня, Бальдур, оказалась пророческой. Хорошо, что мы не в сказке, и твой ад не вечен.

Меня препроводили в комнату, разделенную решеткой. Я сел, и мне стало холодно от непонятного страха – я не мог бы сказать точно, чего я боюсь, а то, что приходило в голову, было глупо: я подумал, например, что Бальдур не узнает меня…

Страх сменился бешеной радостью, я чуть не подпрыгнул на стуле… Потому что его не ввели – он вошел сам, с эскортом в виде охраны, своей почти прежней быстрой летящей походкой, и синие глаза его горели на похудевшем лице. Но стула он не увидел, пока его не подвели к нему вплотную… Его голова по-прежнему гордо сидела на стройной шее, его пепельные волосы не были обриты. Виски у него поседели. На нем была синевато-серая роба вроде тех, что носили в концлагерях, с номером 4 на груди и коленях.

Он только увидел меня – и чудесные глаза покраснели и до краев налились слезами.

– Отто… – только и сказал он.

– Привет, Бальдур… – прошептал я, – ну, как ты?

– Хорошо, хорошо. А ты? Где?..

– Я теперь в Креве живу. Это на Мозеле, знаешь? Бальдур… Скоро ты выйдешь отсюда, и мы уедем туда, там хорошо, спокойно… – бормотал я, – я работаю, знаешь, перевожу кое-что с французского.

– О, – просиял он.

– Твои уроки. Если б не ты…

– Ага… Отто, ты действительно этого хочешь? Чтоб я приехал к тебе?

– Но… Бальдур… Может, ты захочешь жить… (я едва не сказал «у родных») где-то еще?

Крев, Мозель, 1967. Новый мир.

Он дописал книгу – и тут же прицепился ко мне:

– А ты дашь мне прочитать свои записи?

– Бальдур. А мы в неравном положении, – ухмыльнулся я, – потому что твою-то книгу я в любом случае смогу прочитать – ты ведь собрался издать ее?..

– Почему ты не хочешь, чтоб я прочитал твою писанину? – обиженно поинтересовался он.

– Ладно… читай. И давай сюда свою рукопись.

Мы сели по углам и взялись за чтение. Он сильно щурился и ворчал: «что за почерк, Боже». Я возился дольше, но он и написал побольше моего. Раз в двадцать. Но ничего, до ночи я управился, и мы как по команде вдруг взглянули друг на друга и даже синхронно раскрыли рты…

– Пафосная бездарность, – сказал Бальдур.

– Кающаяся Магдалина, – ответил я.

– И не смей публиковать – убью.

– И убери оттуда про меня – убью.

Мы хором рассмеялись. Давно я не слышал, чтоб он так смеялся. Он по-мальчишески ржал, согнувшись вдвое и тряся отросшим пепельным чубом… и все еще хихикал, когда оказался на кровати носом вниз…

С тех пор, как мне кажется, я трахаю его день и ночь. Словно это смысл моего существования. Иногда он даже хнычет, что я сошел с ума и, должно быть, придумал изощренный способ избавиться от него, затрахав до смерти. Но это, конечно же, вовсе не так. Наоборот. Меня бесконечно радует то, что я могу теперь не ревновать его к фюреру, гитлерюгенду и Союзу немецких девушек. Что он только мой теперь.

И потом, когда я кончаю в него, а он прогибается подо мной и стонет, я просто забываю о том, что так было не всегда, и моя отсутствующая рука словно отрастает вновь – и не для таких глупостей, как салют «Хайль» и приклад автомата…

Конечно, возраст берет свое – мы ведь уже не те молодые звери, в которых бурлили кровь и сперма. Когда и падает не вовремя, когда и вовсе не встает – да в том ли дело?.. Дело в том, что губы у него все такие же нежные, а моя единственная рука, по его словам, стоит двух… Дело в том, что я отделаю его, даже если не стоит. Пальцами. Двумя или – иногда –тремя.. По-моему, ему это и нравится куда больше, руку ведь проще контролировать, чем член.

И еще дело в том, что и не нужно отделывать иногда. Убийственно приятно просто лежать рядышком и не опасаться, что тебя, голого и забалдевшего, выдернет из постели вопль типа «Эй, тут парня нашего убили!» или «Воздушная тревога!»

Мы часами просто валялись рядом, целуясь, болтая, куря – в итоге пепельница, стоявшая на его плоской мускулистой груди, превращалась в вонючую астру, распушившись торчащими во все стороны бычками папирос. Мне было так хорошо, что я погружался в этакую серебристо-розовую, блаженную полудрему – а Бальдур выдергивал закладку из книги, что лежала на тумбочке, и начинал щекотать мне нос. Я фыркал или чихал, он тихо смеялся… Я просыпался, но делал вид, что это не так, и из-под полуприкрытых век наблюдал, как он играет со мной.

Смешно, не правда ли, в нашем-то возрасте вести себя, как молоденькие влюбленные. Но что поделаешь – хочется. У нас не было этого тогда, когда это было вовремя – у нас это просто отобрали, внушив нам, что мы должны быть сильными и не снисходящими до телячьих нежностей…

И почему я не чувствую обиды по отношению к тому, кто сделал это с нами?

Может быть, потому, что – а какой смысл?.. Нет его больше, так и подох, по примеру Блонди и Дольфа не выродившись в человека.

– Ты был прав, – сказал я ему однажды, – любовь мешает взрослеть. Когда я тебя трахаю, я становлюсь моложе. И воображаю, что передо мной целая жизнь, которая пройдет совсем не так…

– Я тебе тоже кажусь молодым?..

– Ты напрашиваешься на комплимент, Бальдур. Да, ты все так же красив для меня, если ты это хотел узнать.

– Именно это, – улыбнулся он, – а знаешь, теперь я знаю, что такое счастье. Это когда ты имеешь возможность носить нормальный костюм, мыться не раз в неделю, гулять когда захочешь и срать не в той комнате, где спишь. И спать, ткнувшись носом в щеку любимого человека.

– И вот этот был нашим рейхсюгендфюрером?! – глумливо завопил я, – Этот ограниченный типчик с его мещанским счастьем?! А кто обещал построить новый мир?!

– Я построил, – ответил Бальдур, – вот здесь.

Он прижал мою искалеченную руку к своей груди.

– И попробуй только сказать, что тебе плохо со мной в этом мире, – задушевно бормотнул он.

– Нет, что ты, – тихо ответил я и уже громче добавил:

– Вот еще деньги были б…

– Будут, – сказал он, – вот издам книгу, и купим… а что мы купим? Хочешь, машину?

Черта с два машину, подумал я.

– А глаза ты не хочешь вылечить?

– А бесполезно, – ответил он спокойно, – это бесполезно, Отто… Мне их пытались вылечить в Шпандау. Добрые советские врачи. Они тоже думали, что это возможно – мне было жаль их усилий, но не мог же я объяснить, что я просто еще не оплатил свой счет…

– Ты сам себе вбил в голову это, псих.

– А Хаккслера ты помнишь?..

Помню ли я…

– А знаешь ли, кто это был?..

Ну что ж, ладно.

Тогда мы купим тебе рояль.

Чтоб тупые душонки партайгеноссен на том свете возрадовались, когда ты будешь играть запрещенного ими Хиндемита…