Текст книги "Бог моей весны или МЕЩАНСКОЕ СЧАСТЬЕ (СИ)"
Автор книги: Мелф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)
Бог моей весны
или МЕЩАНСКОЕ СЧАСТЬЕ
Бета-ридеры: Sephiroth , Аше, Sensy.
Особая благодарность – Сефирот за отличную идею.
Warning : Это ни в коем случае не историческая вещь…
Будьте внимательны: гомосексуальные отношения, графическое описание сексуальных сцен, ненормативная лексика.
«Из них он один не выглядит психом.
Но у него нет никаких шансов.»
Филипп К. Дик
Крев, Мозель, 1966 год. Чистый блокнот
Ты уже неделю каждый день и часть ночи просиживаешь за стареньким ундервудом, на котором западают G и H , и оттого даже название твоей рукописи выглядит почти загадочно: «Я верил итлеру». Ничего. Потом потерянная буква будет вписана тобой (а точнее, мной, и только иногда я буду спрашивать тебя, что значит то или иное слово) чернильным карандашом в текст, и все встанет на свои места. Очень жаль, потому что от отсутствия одной-единственной буквы, как мне кажется, теряется весь смысл, и создается ощущение, будто ничего вообще не случилось. А просто сидит за машинкой усталый человек, на глаза ему падает отросшая челка, которая днем блестит серебром, а вечером – в свете лампы – платиной, сидит за машинкой человек, который может печатать, но почти не может читать собственный текст, сидит за машинкой моя любовь, а за окном тихо растет зеленая трава в нашем запущенном садике, и все хорошо-прехорошо. И пишет этот человек с челкой, моя любовь, просто странный полусказочный роман со всякими вымышленными именами и названиями, нисколько не страшный, потому что всего этого нет на самом деле – что такое итлер, кто знает? А итлерюгенд? А эти существа кто такие – эббельс, эсс, иммлер, эринг?
Все, что ты делал, всегда было заразительно – я понял это, когда очищал последний ящик стола и нашел там старенький блокнот, неизвестно кому принадлежавший (должно быть, кому-то из семьи, жившей тут прежде). Блокнот был чистый, и я сразу подумал, что буду в нем писать.
В нем была исписана только первая страничка. «Труде зубной три ч.» – было написано там, и еще – «Ганс Канцелярия Берлин 10-го».
Ничего не исчезло. И в твоей рукописи – конкретные даты, и в этом блокноте – слабый отпечаток чьей-то жизни…Интересно, как малышку Труде сводили к стоматологу – плакала она от страха или, наоборот, улыбалась доктору, щеря редкие молочные зубки? А еще интереснее, как отец свозил в Берлин Ганса – записали пацана в Юнгфольк или нет? Может, и нет – если он носил очки, к примеру. Или если его дедушка (или папа) был еврей. А может, и еврей, но Гансу повезло родиться светловолосым, крепким, с хорошим зрением и правильным прикусом – тогда могли и записать. Могли даже в наполу послать – если это писано тогда, когда они уже были…
Никуда не деться от этого, я же знал. Никуда это теперь от нас не уйдет, это так же невозможно, как мне пошевелить пальцами правой руки в черной перчатке, как мужчине с платиново-седой челкой – отучиться от привычки просыпаться в 6.
Но пока он там стучит на машинке, мне нечего делать. Не в том смысле, что вовсе нечего – но близко. За переводом я уже, считай, не сижу – он с листа выдает текст, над которым я бы корячился несколько часов, только успевай записывать – и мне обещали доплатить за «возросшее качество». Только мне приходится читать ему оригинал.
Я хожу по магазинам, убираюсь, стираю (иногда, когда он не видит – обычно это делает он, потому что «чего ты настираешь с одной-то рукой?») – и смотрю на него, когда он сидит за машинкой, но ему это не нравится, сказывается двадцатилетнее публичное одиночество. И я ухожу в другую комнату… Иногда он просит меня почитать ему вслух. Гете. Или Шиллера. Иногда мы ходим гулять, и за время прогулки у меня сильно устает левая рука, она всегда слегка напряжена и полусогнута в готовности поддержать его за локоть, если он споткнется, это бывает, правда, редко. Он старается, очень старается идти уверенно, и, спесивый черт (на полях: «Спасибочки»), ни за что не будет пользоваться тростью. Осторожно, яма. Осторожно, велосипед, говорю я, и он взвивается: что ты корчишь из себя, говорящую собаку-поводыря? Мне это не нужно, я сам все вижу! Ага. Видит он. А кто вчера чуть не обнялся с афишной тумбой, интересно было бы знать…
Что ж, займу себя хоть этим – даже не вырвав из блокнота исписанный лист. Просто обидно смотреть, как рядом с тобой кто-то увлеченно стучит на машинке, а потом спит без кошмаров.
«Когда записываешь, становится легче».
Попробую. Все равно это никто никогда не прочтет, не мне книги писать, никакого ведь образования – все, что знаю, получил от него – вот от этого, что сидит за машинкой… Записывать буду в той последовательности, в какой буду вспоминать – а это, сказать сразу, совсем не историческая последовательность...
Западный Берлин, 1960 год.
Я стоял перед воротами тюрьмы Шпандау, смотрел на ее темно-красные, только что вымытые дождем кирпичные стены и вышки – девять мрачных, потемневших под ливнем бетонных башен, с проволокой под током (в дождь ток, должно быть, отключают?) – и думал о том, что у меня, может быть, не хватит смелости войти. К тому же я понятия не имел, разрешат ли мне свидание.
Свидание с моей юностью.
Да и не лучше ли мне совсем не видеть его, чем увидеть его здесь – в задубелой одежде заключенного, с обритой головой, может, уже и беззубого? Вряд ли с нацистскими преступниками обходятся хорошо, правда? В это невозможно поверить.
Я читал в газетах, что всем им разрешают раз в неделю писать письма родным – не более 1200 строк. Пользуется ли он этой возможностью? И написал бы мне, если б знал, что я жив сейчас? Я получил от него коротенькое письмо через месяц после приговора, где он просил меня не появляться в Шпандау, во всяком случае, пока. Что значило «пока» на том языке, которым мы привыкли с ним пользоваться?
Пока не было приказа.
Свидание им разрешено раз в два месяца – 15-минутное. Только с родственниками. И приказа на мой счет еще не было. Но я решил в кои-то веки проявить инициативу.
20 лет. Он должен находиться здесь 20 лет. Сколько уже прошло из них? Пятнадцать. Все помнят тот год суда в Нюрнберге, где звучали эти страшные слова: «Преступление против человечности».
Я тоже часть человечества. Мы были частью человечества, разве нет? И, скажу я вам, не худшей частью… Мы – это парни из Лика. И он не совершал преступления против нас, я думаю об этом все время, вспоминая радость, с которой мы приветствовали его.
И кроме того… кроме того я не мог больше жить без него. Это смешно, я понимаю. Потому что я еще тогда, в 1947, уговорил себя, что все изменилось, и это просто надо признать и по возможности жить дальше.
Трудно мне пришлось поначалу – я не привык, не умел жить своей, отдельной от его, жизнью. Все эти годы, с 33-го по 47, всю свою молодость я отдал ему. Я был его тенью, поймите(пометка на полях: «Вот как? Тень?.. Я потрясен»), и мне это нравилось несмотря на то, что он был человеком, который умудряется регулярно наступать на собственную тень.
Потсдам, 1932 год. Марш-марш, гитлерюгенд, шире шаг
– Пой, Михаэль! Запевай!..
Михаэль Фауге порозовел, как всегда, когда его просили спеть, все равно, один ли он должен был петь или с хором. Он был самый молодой из нас – четырнадцать, и ничем особенным не выделялся, кроме голоса, высокого, нежного – и задорного, всегда у него получалось весело. Мы обожали его слушать. И любили петь хором – его голос вел весь наш нестройный гвалт и как-то облагораживал его, получалось здорово, нужно было только не стараться переорать Михаэля.
Но лучше всего у него получались все же народные песни. Деревенские. Он вообще был деревенщина, наш Михаэль, его семья переехала в Лик откуда-то из баварской деревушки, из тех, что название не враз и запомнишь.
– Чего спеть? – спросил он.
– Про Грету, – потребовал я, на правах самого старшего. Была такая отличная песня про Грету, которая в поле была и золото нашла.
Михаэль оглянулся.
– Мы же в поезде все-таки, – робко сказал он.
– Плевать. Пой.
Нашими соседями были какие-то парни, которым вряд ли это не понравилось бы, выговор у них был не городской. Тирольцы, может быть. Да и вообще, когда Михаэль пел, только последний дурак мог заорать «Эй вы, заткните там своего щенка!», как тот верзила из Киля… Ну, с кильским я поговорил по-своему, думаю, он теперь размышляет о том, сыщется ли в Потсдаме дантист, который поставит ему коронку на сломанный зуб и вправит челюсть.
Михаэль пел, а я смотрел в окно и думал о том, как все это здорово – ехать в поезде, набитом ребятами и девчонками, и веселиться, и делиться бутербродами, и слушать, как поет Михаэль. Только в молодости можно сполна наслаждаться такой ерундой. Став старше, люди теряют радость…
Михаэль допел и комически схватился за горло, показывая, что охрип.
– Ладно, – сказал я, – не выделывайся.
– Не хочу больше петь, – буркнул он, – и отстань, Отто.
– Капризная пискля, – я натянул ему на глаза берет, он засмеялся и покраснел, он вообще краснел легко, как девчонка какая, если я к нему прикасался.
– Ну Отто!..
– Ладно, живи…
Он поправил берет и потянулся к бутылке с водой.
– Слушай, Отто, – заговорил Вернер, – как думаешь, фюрер будет в Потсдаме?
– Будет, – ответил я, хотя и не знал точно. Я не любил чувствовать себя неуверенно. И потом, почему бы ему не быть? Скорее всего будет. Это же первый съезд гитлерюгенда.
– Хочется посмотреть, – сказал Михаэль, – я только в газетах его видел. А зато я видел фон Шираха год назад, когда меня отец брал в Берлин.
– Где это ты его видел?
– Ну на улице же.
– На какой?
– Не помню я, как она называется. Он в машину садился… Мне отец говорит – смотри, Михаэль, знаешь, кто это?.. Эх ты, а еще в Юнгфольк состоишь. Это же фон Ширах…
– Ну и как он?..
– Чего как? В машину сел и уехал. А в газетах он не похож… Он как-то старше выглядит в газетах, а так он молодой совсем.
– Конечно, молодой. Ему же 25 лет, – сказал Вернер, – я читал.
Я вспоминал газетные снимки. Бальдур фон Ширах и на них выглядел очень молодо.
Но я не представлял себе, что тусклые черно-белые газетные снимки убивают красоту.
Потсдам гудел и трещал по швам от переполнившей его молодости, нашей молодости… Прежде всего, я и не представлял, что будет столько ребят и девчонок… явно не 1000, как писали в газетах… Потсдам кряхтел, пытаясь вместить в себя весь гитлерюгенд Германии – и это не считая мелюзги из Юнгфольк.
Короче, нас просто было в десять раз больше, чем планировалось.
Вечером мы с Вернером решили пойти в какое-нибудь кафе, выпить пива. Михаэлю и прочим нечего было там делать – мы-то ощущали себя уже взрослыми…
Кафе называлось так, что Вернера перекосило – «Розовая мечта». Ничего розового, кроме названия, тут, слава Богу, не наблюдалось – и вообще было нормально, шумно, накурено. Нам продали по кружке пива, я загреб с прилавка соленых крендельков, и мы с Вернером с трудом отыскали свободный столик в самой глубине. Это был последний свободный, крошечный, с тремя стульями.
Мы почти не разговаривали – просто сидели, тянули пиво и слушали гул мужских голосов. Это было здорово… А потом случилось непредвиденное. В кафе вбежал Михаэль – на него недовольно заворчали, он выглядел совершеннейшим сопляком – но он, не обратив внимания, подбежал к нам и сообщил:
– Вернер, а Вернер! Там твой Петер подрался с какими-то и весь в крови…
– Черррт! – рыкнул Вернер таким басом, что наши соседи одобрительно подняли кружки. Петер был младший брат Вернера, пятнадцатилетний задира.
– Пойдем? – спросил я.
– Сам схожу, сиди. Я вернусь.
– Давай.
Вернер с Михаэлем ушли, я допил пиво и заказал себе еще – не сидеть же над пустой кружкой… и только-только отпил глоток, когда улеглась пена, как услышал:
– Здесь свободно?
Я поднял глаза. Передо мной стоял долговязый малый, как мне показалось, года на два постарше меня. Он был одет в черный костюм, две верхних пуговицы рубашки были расстегнуты, галстук болтался, но даже и так он выглядел элегантным. И слишком, на мой взгляд, был красив для парня – честно говоря, не будь он такой худенький и такой высокий, его можно было бы принять за переодетую девчонку с мужской прической. Я таких не переносил, как и еврейчиков – слава Богу, у него хоть вид был не еврейский. Прямой нос, темно-пепельные волосы, довольно растрепанные, родинка на левой щеке. В руке с тонкими длиннющими пальцами папироса в длинном мундштуке, в другой – кружка.
Ну, даже если Вернер скоро придет, один-то стул у нас свободен.
– Садитесь, – сказал я.
Он поставил кружку и изящным жестом, совершенно бесшумно отодвинул стул и сел – словно не за стол в кабаке, а за рояль.
– Приехали на съезд? – спросил он жизнерадостно. Мундштук он уже сунул в рот, но и с ним говорил так же, как и без него. Как это у него получалось, понятия не имею. Губы у него были узкие, но яркие, а глаза – синие-пресиние.
– Ага.
– Откуда, коль не секрет?
– Лик.
– Надо же, какие там герои, в Лике, – протянул он уважительно, разглядывая меня. Я в то время из-за того, что спортом занимался, был уже со взрослого дядю ростом и плечищи отрастил, дай Бог каждому.
– У нас все такие, – сказал я.
– Познакомимся, может? – предложил он.
– Ну да. Отто, – я протянул ему руку, он ответил на пожатие, рука у него была сухая и горячая.
– Бальдур.
– Давай на ты?
–Давай, конечно, – улыбнулся он. Нет, совсем не противный парень. Ну, подумаешь, красивый – виноват он в этом, что ли.
– Ты тоже на съезд?
– Да, – он все улыбался.
– Откуда?
– Берлин.
Интересно, почему он в таком виде. И он что, еще в гитлерюгенд? Большой уже вроде бы. Или ему не больше восемнадцати? Или группу какую сопровождает?.. Так это все равно, какая-то форма ему положена в любом случае. СА? Нет, на этих он непохож, да и с форменными рубахами они не расстаются, кажется, даже во сне.
Случайное знакомство – неприятная штука в том смысле, что никогда не знаешь, о чем говорить.
– Надо же, – сказал я, – тебя зовут как фон Шираха.
– Ага, ага, – засмеялся он, – мы с ним вообще полные тезки…
– Как это – полные?
– Так. Его зовут Бальдур фон Ширах – и меня. Не Бог весть какая шутка, да?..
От неожиданности я вскочил. Мой Бог!!! Ни фига себе, ребята, с кем я за одним столом сижу!!! «Фюрер молодых», как называли его наши руководители. Эх, Вернер не видит!!!
– Что ты прыгаешь, Отто? – поднял он тонкие брови, – Сиди уж. Мы же вроде отдыхаем… Сядь!
– Есть, рейхсюгендфюрер, – просипел я, плюхаясь на стул.
– Брось это. Раз уж мы познакомились… И зови меня Бальдур…
Я сидел и просто пялился на него, иногда вспоминая, что у меня есть кружка пива. А он… он говорил. И таков уж он был, что к концу его речи я готов был умереть за него. Все, что твердили нам наши наставники, в его устах расцвело, как невиданная яростная весна – и он вел меня в нее, мы бежали сквозь человеческий лес, как молодые хищники… Я своими глазами видел новую страну, которая была так прекрасна, как бывают лишь вымечтанные в детстве дикие острова. Возрожденная Германия была страной доблестных молодых рыцарей, готовых покорить мир – и этот неженка словно стал шире в плечах и облекся в невидимые доспехи древнего нордического достоинства… ( пометка на полях: «Тебе романтические повести писать…»)
…Я очнулся – и увидел, что он порозовел, а глаза его сузились, ноздри тонкого носа слегка раздувались, словно он пытался уловить в непрозрачной завесе папиросного дыма какой-то тонкий, нездешний аромат.
И до сих пор знать не знаю, какой бог подтолкнул мою руку сделать движение, изменившее всю мою дальнейшую жизнь.
Мне неудержимо хотелось его коснуться, словно я не до конца верил, что он здесь во плоти. И коснуться не одежды, а кожи – может, чтоб узнать, простая ли это человеческая кожура или просто плотная дымка чуда. И я, ничего не соображая, протянул руку и коснулся пальцами его щеки…
…и вспыхнул, когда понял, что сделал – так вспыхнул, что невольно покосился – не пляшут ли по стенам отблески зарева с моей физиономии…
А он только внимательно посмотрел на меня – и вдруг улыбнулся как-то не так, как раньше, как-то по-детски, что ли. Но голос был тверд:
– Как твое полное имя, Отто?
– Отто В…
– Хорошо. Я запомню, – усмехнулся он, – и если что нужно будет – приедешь в Берлин и найдешь меня. Бальдур фон Ширах помнит тех, кто ему по душе. А пока – извини, я должен подготовиться к завтрашнему параду.
Мне показалось, что он, едва поднявшись, растворился в папиросном дыму и гуле голосов. Наверное, я все же окосел… и вдруг услышал чей-то пьяный рев:
– Смотри, шпак, куда прешь!..
Я сразу проснулся и вскочил, и увидел какого-то верзилу в форме СА, который хватает ЕГО за плечо, разворачивая к себе…
Я преодолел разделяющее нас расстояние, как мне казалось, одним прыжком – и ударил громилу по руке – и заслонил собой моего воплощенного бога…
– Щ-щенок!! – проревел пьяный, замахиваясь – но я не зря занимался рукопашным боем, я нырнул под занесенную руку и взял ее в захват…
– От-ставить! – я не ожидал, что ЕГО голос может звучать и так. Это был необсуждаемый приказ, который следовало выполнить, и я выполнил, как мог четко. Пьяный тоже – он замер, вытянувшись во фрунт.
– Кто таков? – презрительно спросил ОН, и огромный мужичище автоматически назвался – имя, должность, не помню даже, что он пробубнил… и лишь потом опомнился:
– Сам кто таков?!
– Бальдур. Фон. Ширах. – произнес ОН. – И сегодня же фюрер узнает об этом инциденте, партайгеноссе.
– Мои извинения, партайгеноссе… – проворчал коричневорубашечник, – Мои извинения…
– Принято, – коротко отозвался Бальдур, – Отто, вольно. Идем.
Я вышел вслед за ним в теплую ночь. Я готов был взлететь и с воплями сбивать с неба звезды.
– Объявляю тебе благодарность от имени Союза немецкой молодежи, – усмехнулся ОН в темноте.
– Рад стараться, – прошептал я – горло мое сдавило от счастья.
– Увидимся как-нибудь, Отто.
– Да.
Он ушел.
– Ты где был? – взревел Вернер, физиономия у него была довольная, как всегда после хорошей драчки.
– Пиво пил, – ответил я.
– Один?..
– Нет. Со мной был Бальдур фон Ширах.
– Да ты нажрался, Отто!..
Перед началом парада всех парней собрали на Щутценвизе, девушек – на стадионе. Мы гарцевали на месте, словно молодые жеребцы, нам не терпелось показать свое искусство маршировки фюреру, который действительно был здесь.
Около восьми часов кряду мимо его трибуны лился полноводный и одноцветный бурный поток – парни и девчата из Киля, Лика, Рура, Мюнхена, из городков и селений маршировали, четко отбивая такт подошвами сапог и полусапожек, мы во все горло распевали «Хорст Вессель» и другие уличные гимны, мы захлебывались воздухом, словно это уже был воздух нового, нашего мира.
Мы возвращались домой, усталые, грязные, изголодавшиеся – но кто в этом возрасте обращает внимание на такие мелочи! Все были очень довольны, кроме Михаэля, которому пришлось столько петь, что он действительно охрип, и меня. Я был мрачнее тучи – и весьма неумело пытался скрыть это. Думаю, парням позарез хотелось узнать, что со мной, но вид у меня был такой, что спрашивать они опасались. И правильно делали. Я ни за что не сказал бы им этого. Да и глупо это звучало – я и тогда понимал – так как дело было в том, что мне казалось: поезд увозит меня все дальше и дальше от моей настоящей судьбы.
Бальдур оказался хорошим сеятелем.
Семя другой жизни, той, какая могла бы быть у меня, кабы я и впрямь был рядом с ним, прорастало болезненно, но неудержимо, и не прошло и полгода, как я, оставив матери с отцом невнятную записку, ранним утром вышел из дома, без денег и без багажа, но полный надежд, и с насыпи у поворота вскочил на пустую платформу товарняка.
Я ехал в Берлин, почему-то веря, что непременно отыщу там Бальдура фон Шираха.
Берлин, 1933. Адъютант
Так я и явился к нему – взлохмаченный, с сумасшедшими глазами, в грязной форменной рубашке, голодный и полный неясной решимости. Я пробился к нему сквозь толпу чистеньких мальчишек берлинского Юнгфольк после парада памяти Лео Шлагетера. Я боялся, что он просто не узнает меня – но он узнал и улыбнулся, потом вырвал листок из блокнота, что-то нацарапал и сунул мне.
Там был адрес и время – 23.00.
Он жил возле парка Люстгартен, и я уже в 20.00 вертелся у его дома, то и дело пугая прохожих: немытый мальчишка с безумными глазами, кидающийся к тебе как к врагу фюрера, и всего лишь спрашивающий, который час…
Бальдур появился, я думаю, ровно в одиннадцать, как и сказал. Он отпустил шофера и махнул мне, я подошел. Там, на параде, мне было не до того – а сейчас я сгорал со стыда за свой затрапезный вид…
– Все же явился, – сказал он, и вид у него был довольный, – что ж. Я как раз вчера думал о том, что мой адъютант не справляется…
Он говорил по-военному, одно это слово «адъютант» – но иного я и не ждал. А «не справляется» было сказано без осуждения – ты понимал, что это не лень и небрежность, что у парня просто завал…
Я понятия не имел, как уж Бальдур там разобрался с моими документами, но он разобрался. Во всяком случае, в письме от мамы, которое я вскоре получил, было написано «Мы гордимся тобой, Отто, хоть кто-то из нашей семьи сумеет чего-то добиться.»
Другой адъютант Бальдура был берлинский, конечно. Парень лет 17, звали Вилли, тоже по виду из рабочей семьи, как я. Он сразу мне рассказал, что ему скоро 18 и он вступает в НСДАП и по рекомендации Шираха идет служить в СА.
Порассказал он мне, зеленому, и кое-что еще. Но прежде спросил:
– Он ведь тебя нашел на Потсдамском съезде?
– Ну, да.
– Он с тобой уже того?
– Чего?..
– Пойдем, – Вилли увлек меня куда-то в закуток возле кухни, прихватив по дороге пива, что кухарка выставила в ледник, – Давай выпьем. Не бойся, он уехал, еще пару часов точно не появится, а телефон зазвонит – мне кухарка скажет, ее, кстати, Марта звать, ничего тетка…
– Ну, ладно…
Мы выпили, и Вилли, едва не ткнувшись пухлыми губами мне в ухо, сообщил:
– Ширах из этих.
– Из каких?
– Ты что, совсем того?.. Из ЭТИХ. Ну, он не баб любит, а мужиков.
– Врешь!
– Чего мне врать-то. Я тебе же помогаю, чтоб ты знал… Короче, если лезть будет – дело твое, как ты сделаешь.
– А ты как сделал?
– А никак, – заявил Вилли, покраснев, – просто сказал, что я не из таких.
Врал. Я видел. Но ничего не спросил – не до того было. Сказанное меня поразило, понимаете?.. Я верить – не мог. Как если бы мне сказали, что я сам из таких, просто этого раньше не знал.
А Вилли тем временем выпил – и дурь скатила, что ли, но он стал серьезным.
– Я никому об этом, – сказал он, – плевать мне, какой он. Он меня из говна вытащил, и всё.
Как и меня, впрочем.
Так началась моя настоящая жизнь.
Прошу заметить, тогда мы были еще не коричневой чумой, поразившей Европу, а всего лишь молодыми парнями, верившими фюреру – и я, и Бальдур. Мне, дураку, было 15, ему, блестяще образованному дворянчику из древнего баварского рода – 25, и мы оба верили фюреру. «Прекрасными мечтами оказалась вымощена дорога в ад, как и обычно», – сказал он мне – но не тогда, а чуть позже, в другой жизни.
А пока у меня была – эта. И она была куда тяжелей – но и куда интересней моей прежней…
Однажды Бальдур – мы только приехали, ночью, все забрызганные весенней грязью и уставшие, как черти – вдруг заговорил (притом он просто переодевался):
– Ночь – как великий дом. И вот – их страхом раненные руки рвут дверь за дверью в смертной муке, им ходов предстают излуки – нет и не будет им ворот…
Он так просто это произнес, что я вздрогнул – хотя это были какие-то там стихи, а я стихов не любил…
Он усмехнулся:
– Пробирает, а?
– Да, – сказал я.
– Рильке пробирает, да…
Не знаю, как там было с Вилли – но мне теперь не было покоя.
– КАК МОЖНО БЫТЬ ТАКИМ ИДИОТОМ В 16 ЛЕТ?..
Вот это был любимый вопрос Бальдура.
Моя рука брала телефонную трубку, моя другая послушно записывала сообщения, мои ноги, словно на сапогах были крылышки, носили меня туда-сюда не только по Берлину, но и по всей Германии, то бишь, топтали брусчатку Рура и сжимались на грязных конских боках в болотах Восточной Пруссии – а моя голова просто пухла от, казалось бы, не такого уж обременительного дела – быть рядом с Бальдуром. Все, что он успевал делать, он делал сам. Но оставались вечера и ночи, и вот тут-то я порой готов был сбежать в свой Лик.
Он читал мне стихи, чужие и свои. А у него, сейчас уж я могу это сказать, были не всё сплошь стихи, посвященные фюреру, кое-что он писал или раньше, или просто для себя – вот, к примеру, такое:
Чем старше я – тем хуже слышу небо.
Тем меньше вижу то, чему я рад.
Не дай мне бог
дня без друзей и хлеба!
Не дай мне бог коллекции утрат!..
Там и дальше есть, просто не хочу цитировать, там дальше, как он сказал, про меня. (приписка на полях: «А кто тебе вообще разрешал цитировать?»)
Он не только стишки читал, но и на рояле играл, и пытался говорить со мной – уже на другом языке.
Как это ни смешно, я так и не проникся к нему презрением из-за этого. Стихи были понятны – просто он так читал, что было все ясно… и я думал – да, а без него я бы и не знал ничего, кроме уличных песенок, а тут порой приходилось переспрашивать – а вот это что, все-таки, значит?..
Иногда, когда башка моя уже лопалась от поручений, телефонных номеров и прочего – я пользовался тем методом, что он мне посоветовал: «Просто вспомни что-нибудь другое. Французские слова, например». – «Я их не знаю». – «Тоже мне беда. Слушай вот…» Он произносил несколько французских слов, тут же переводя для меня, и это намертво врезалось в память.
Он научил меня слушать музыку и любить ее. Он научил меня искать ответы на все вопросы не где-нибудь, а в книгах.
И еще – кто будет смеяться, получит по ушам – Бальдур рассказывал мне сказки на ночь. Шестнадцатилетнему. Да. И я мечтал о том, как он придет, удобно устроится на стуле возле моей постели и начнет говорить.
Он пересказывал древнегерманские легенды, и однажды, конечно, добрался в этом до самого себя, до Бальдра, древнего, юного и прекрасного бога весны, попавшего по злой воле Локи в царство Хель. «И если все, кто есть на земле, заплачут по нему…» Не заплакал, как известно, только Локи, принявший другой облик…
– Знаешь, что такое инверсия? – вдруг спросил Бальдур.
– Нет.
– Неверный предложении в слов порядок – вот что инверсия значит такое, – ответил он, – Ясно?
– Да.
– А что такое перверсия – знаешь?
– Нет.
– Из всех, кто есть на земле, только Локи заплакал по Бальдру. Ясно?
– Да.
Вот вам его разговорчики. Никогда он не мог говорить о чем-то одном, и я поначалу просто терялся в его этих мыслительных выкрутасах, но раз от раза все лучше и лучше понимал его.
То, что сказал Вилли, не давало мне покоя и даже как-то приснилось – но во сне с Бальдуром был не Вилли, а я.
Потом я просто это воображал, когда по ночам корчился в дрочке.
Все началось – по-настоящему началось – с одного дождливого и пьяного вечера – и с фотографии в бумажнике. Бальдур достал бумажник и показал мне ее.
Я увидел высокого представительного мужчину со светлой шевелюрой и худощавую, похожую на мальчишку юную женщину рядом с ним. Она была серьезна, глядя в объектив – но тем не менее ее запоминающееся миловидное личико лучилось какою-то проказливостью, словно ей ничего не стоило взять и высунуть язык на радость фотографу…
– Мои родители, – сказал Бальдур.
Я внимательно посмотрел на него. Да, цветом волос он пошел в отца, но прочее – нежное лицо, ямка на подбородке, тонкие яркие губы, большие глаза – было в нем явно от матери. Притом ее нельзя было безоговорочно признать красивой, а вот в его лице ее черты преломились в редкую для мужчины красоту…
– Мама у меня американка, – произнес он, догадавшись, о чем я думаю, – правда, я на нее похож?
– Да.
Впрочем, американка или нет, но арийский тип был налицо.
– Она у меня прелесть, – продолжал он радостно, по-детски, он ужасно нравился мне, когда был такой, – актриса от Бога, хоть и не играла в театре. Отец-то уж толк в этом знал. Он служил у Вильгельма, а когда в отставку вышел, стал директором театра. В Вене. Эх, дикий мой Отто, ты же не знаешь, что это значит…
Я знал, что это значит. Значит, на Бальдура снова нашло. Но я был не против. Я любил, когда он читал мне стихи, которые я понимал через слово, или играл на рояле что-нибудь из Вагнера и даже Хиндемита, которого считали «декадентом». Бальдур играл его, нимало не беспокоясь о том, что кто-то из партайгеноссен услышит и сделает выводы. У них же все равно слуха нет, смеялся он, я просто скажу, что это был Вагнер… но это же неплохо, а, Отто?..
Это было неплохо, конечно. В том смысле, что когда он играл, мне хотелось оторвать его от клавиш и завалить на рояль – но он играл так, что я ни разу не осуществил это свое желание, просто не мог – потому что его игра звучала даже лучше, чем его слова…
Но в тот вечер он просто сыграл несколько вальсов и крутанулся на рояльной табуретке:
– Подожди, Отто… сейчас ты ее увидишь.
И я увидел.
Минут через пять передо мной возник такой бабец! – от нее, маленькой, так и перло, что она мне даст, если я буду себя правильно вести… Раз-два! – наваждение пропало, а передо мною был Бальдур, который держал в руках вечернее платье. Он не надевал парика и не красился, ничего такого – но КАК, черт возьми, я УВИДЕЛ в высоком белобрысом парне его маленькую темноволосую маму?!
Не знаю. Но вот вам Бальдур. Каким он был – и что мог.
Только встало-то у меня, извините, как положено – и не опало, когда я увидел его вместо ее. Честно сказать, про Вилли я тогда и не вспомнил – мы просто как-то сразу оказались в постели, я помню, что был в брюках – когда рубашку снять успел, не представляю… а Бальдур сидел рядом, тоже голый по пояс. И обнял меня. И стал целовать.
Мы уже лежали рядом, под одеялом, голые, без света – когда он вдруг заговорил:
– Воины Спарты были самыми отважными воинами в истории. То, что почитается у нас как подвиг, каждый из них совершал как обычное деяние воина… Спартанцы были непобедимы – в том смысле, что покорить их было невозможно. Можно было уничтожить, стереть с лица земли – всех, вместе с женщинами и детьми. Воины, зная, что сражение проиграно, бросались на свой меч, не желая становиться рабами…
Я что-то такое знал, Спарту мы проходили по древней истории. Но не ту Спарту, о которой говорил Бальдур.
– Тебе известно ли, что в Спарте женились лишь для продолжения рода?.. А любовь между мужчиной и женщиной была чем-то совершенно непонятным? Любить можно тех, кто разумен, хорош собой и не принесет тебе неприятностей ( в виде беременности, например). Поэтому мудрые воины любили не женщин, а мальчиков, подающих надежды… Таких, как ты. А мальчики старались понравиться тому, кто может помочь им в пути наверх… И притом ни воины, ни мальчики не становились женственны – наоборот…
