Текст книги "Бог моей весны или МЕЩАНСКОЕ СЧАСТЬЕ (СИ)"
Автор книги: Мелф
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)
– Я понимаю… – сказал я, мне плевать было на Спарту, об этом еще подумаю, а не плевать – на то, что член у меня торчит…
Короче, все, что было дальше, походило на спартанские отношения. Кроме одного – мальчики, я думаю, не трахали своих наставников. А Бальдура я трахнул, он сам хотел.
Лучше было б сдержаться, но в чьих это силах?.. Посмотрел бы я на такого сдержанного…
А уж после того, как попробовал это– вообще не остановиться…
Я и не останавливался. Куда б ни ездили – везде найдется кладовка, сарай, просто уголок, где мы оказывались вдвоем, и Бальдур стягивал портки, когда форменные, когда баварские кожаные – и подставлял мне свой аккуратный зад. И ладонью с длинными пальцами зажимал себе рот, потому что, когда я его прочищал, орал он громко… (на полях: «Я всегда знал, что ты нимфоман и русский шпион»))
Так не могло продолжаться вечно.
…Бальдур вернулся от фюрера с презрительно вздернутой верхней губой и задымил папиросой. Потушил, не докурив, зажег другую, сделал пару затяжек…
– Принеси мне кофе с коньяком, Отто.
Горячий кофейник уже ждал на кухне. В последние дни я варил кофе, точно подгадывая к приходу Бальдура, даже не знаю, как это получалось – наверное, я научился чувствовать его приближение, словно собака. И я правильно понял, что в этом случае под кофе с коньяком подразумевается коньяк с привкусом кофе.
Он в два глотка выдул чашку и бесшумно поставил ее на блюдце.
– Разомни мне спину, Отто.
– Сними гимнастерку.
Он снял, аккуратно повесил ее на стул и вытянулся на широком диване. Я присел на край, мои руки легли на его узкую белую спину. Кожа у него была нежной, словно у девушки. Он передернулся и капризно буркнул:
– У тебя холодные руки!
Я потер ладони одну об другую, чтоб согреть.
– Так хорошо?..
– Хорошо.
Мои ладони заскользили по его спине круговыми движениями, разогревая мышцы. Я ощущал, как он все больше и больше расслабляется, и ждал, что он заговорит…
– Подлые скоты, – тихо пробормотал он, – Это все Аксман, сволота поганая…
– Не напрягайся, пожалуйста, Бальдур.
– Да, да. Знаешь, зачем меня вызывал фюрер? Что он хотел мне сказать?..
– Не знаю, ты же не говоришь…
– Погоди. Скажу, когда ты закончишь. Не хочу портить себе удовольствие.
Я старался не торопиться с массажем, хотя меня разбирало любопытство – мне очень нравилось, как Бальдур чуть-чуть выгибается под моими руками и тихо кряхтит от удовольствия.
– Спасибо, Отто.
– Рад стараться, рейхсюгендфюрер, – с улыбкой ответил я – и увидел, как его губа снова вздернулась…
– Да уж, – зло заявил он, опять потянувшись за папиросой, – должно быть, я плох на своем месте, а, Отто?..
– Не думаю, что кто-то может быть лучше, – твердо ответил я – потому что и впрямь в это не верил.
Бальдур откинулся на спинку дивана и слегка прищурил свои чудесные синие глаза. Это предвещало очередное представление в лицах.
– Фюрер, – тихо и задушевно заговорил он, – встретил меня очень ласково, я бы сказал, необычно ласково. Он сказал, «Бальдур, мой прекрасный вожак чистокровных арийских волчат, всякий раз когда я вижу тебя – я думаю: вот оно, юное воплощение чистоты расы, отваги и верности… Вот тот, кто достоин вести за собой наших детей… Нет, они не правы, конечно, не правы!» «Кто?» – спросил я. «Те, мой Бальдур, кто говорит о тебе, что ты слишком уж неженка, слишком уж образован и слишком рафинирован, чтоб носить кожаные баварские штаны». Я мог ответить на это только одно: «Мой фюрер, если моя деятельность не заслуживает хорошей оценки, я готов уступить свое место более достойному, ибо я считаю нужным действовать в интересах рейха, а не собственного тщеславия». «Твоя деятельность заслуживает наивысшей оценки, – сказал он, – Ступай, Бальдур, и приводи в наши ряды новых отличных парней, и не слушай, что говорят о тебе завистливые идиоты». Ну, так что я должен обо всем этом думать, а, Отто? Оказывается, есть те, кому я настолько не по душе, что они не стесняются в лживых обвинениях!..
– Это еще не обвинения. Фюрер прав – это болтовня завистников, не заслуживающая и плевка…
Бальдур был бледен – и было понятно, что эти глупости больно его задели – потому, что являлись не откровенной ложью, а полуправдой, которая хуже лжи. Да, Бальдур нередко вел себя, как избалованная девчонка. Да, он был слишком хорош собой – и не стеснялся показать, что знает о своей красоте. Да, он любил музыку, театр, стихи преданной любовью настоящего ценителя искусства… Но при всем при этом – кто из парней, черт возьми, рискнет состязаться с ним в беге, плавании, стрельбе? Кто за час превратит нестройную орду разболтанных подростков в четко марширующую колонну? Кто поможет любому подростку полюбить гитлерюгенд больше отца-матери?!
– Но разговор на том не закончился, – сказал Бальдур, – хотя я подумал именно так. Фюрер смотрел на меня этим своим особенным взглядом – знаешь, его глаза словно становятся темней, чем обычно… и в этот момент просто не знаешь, чего ждать… «Бальдур, – сказал он очень тихо, – мои лучшие соратники должны быть, как жена Цезаря. Вне подозрений. Я не собираюсь верить всему, что болтают – но я не хотел бы даже слышать эту болтовню… Ты не думал о женитьбе?» «Еще нет, мой фюрер», – ответил я, ошарашенный. «Но почему, Бальдур? Разве ты такой уж аскет?.. Тебе ведь известно, что партия одобряет тех, кто женится на достойных женщинах, дабы приумножить число юных арийцев. Дети – наше будущее… Почему бы тебе, скажем, не подумать насчет Генриетты Гофман?»
Бальдур выразительно смолк и глубоко затянулся очередной папиросой.
Мой Бог, подумал я, Генриетта Гофман! Дочь фотографа Гофмана, нашего великого пьяницы…
– Безупречно арийский тип – белокурая, голубоглазая, высокая… с лицом валькирии, – усмехнулся Бальдур сквозь папиросный дым, – но при том глупа беспробудно… О чем я и сообщил фюреру, положа руку на сердце. А знаешь, что он ответил? Он рассмеялся и заявил: «Умному человеку лучше иметь примитивную, глупенькую женщину. Вообрази, если б у меня была женщина, которая вмешивалась бы в мою работу! А Генриетта, между прочим, только о тебе и говорит…» А потом он пригласил меня на выходные в Берхсдорф… как ты думаешь, для чего? Я на все сто уверен, что Гофман с его умницей-дочкой тоже получат – если уже не получили – такое же приглашение… Принеси мне еще кофе.
Я снова принес ему коньячно-кофейную смесь, но теперь он не выпил залпом, сидел и потягивал, и глаза его затуманились.
– Бальдур, – спросил я, – ты женишься на ней?
– Фюреру виднее, что для меня лучше, – отстраненно ответил он, – Он ведь желает мне только добра.
Он отставил чашку.
– Но от наших с тобой спартанских отношений я не собираюсь отказываться, Отто. Никакая Грета не сравнится с этим, – промурлыкал он.
– Она – Генриетта.
– Какая к черту разница.
Точно, подумал я. Какая там Генриетта. Я бы ни на какую дурную Грету-Генриетту не променял Бальдура, который вмиг освободился от сапог, штанов и трусов – и ждал меня на широком диване, раскинувшись, как благодушно настроенный гибкий хищный звереныш. Я так торопился раздеться, что запутался в штанах и едва не упал – Бальдур засмеялся тихим, нежным смехом, как никогда не смеялся на людях – а потом попросил:
– Возьми плед. Мне холодно…
– Есть, – ответил я, я набросил на него плед, словно пытаясь поймать его сетью, он мигом исчез, спрятался под ним полностью, и я влез к нему, словно в пещеру.
Его дыхание пахло коньяком, и я опьянел от него. Я обнимал Бальдура до тех пор, пока с его кожи не сошли мурашки, а потом откинул плед, хотел увидеть его всего, я никогда не мог просто на него наглядеться, и он уже не мерз, греясь под моим взглядом, плавясь, как льдинка под струей горячей воды.
Долго я не мог выдержать этого зрелища – и приник губами к его темно-коричневому твердому соску. Соски его были как незаживающие раны, которые мой язык всегда растравлял – я знал, что сейчас, вот сейчас услышу мучительный стон, словно моего любимого пытают, а не ласкают…
Будет и продолжение пытки, сказал я ему без слов, приникая к другому соску. Левый более чувствителен, и тело Бальдура трясет, а челюсти его ходят, словно он сдерживает крик…
Я даю ему передохнуть. Без этого никак нельзя. Все эти мучительные пики должны чередоваться с моментами отдыха, иначе я доведу его до истерики, а истерика – это некрасиво, она не идет такому существу, как Бальдур.
Судя по его виду, больше ему ничего не требуется. Мне не нужно спускаться ниже и дразнить языком его естество, мне не нужно делать ничего больше, кроме того, о чем он сейчас попросит.
– Возьми меня… – шепчет он еле слышно, – и делай это сильно…
Он не переворачивается. Я знаю, что это означает, и сгибаю его ноги в коленях, он сам подтягивает их к груди, становясь совсем беззащитным. Я еще сильней развожу ему бедра, приподнимаю его под ягодицы и вхожу – сразу и полностью. Его губы кривятся, брови ломаются. Я наваливаюсь на него, его ноги дергаются, как у раздавленного кузнечика, и сжимают мою талию.
Я навязываю ему свой ритм, и он со всхлипами подчиняется, мне уже жаль его, ему уже хочется немного не так – и я хочу, чтоб он сделал это сам, а потому выхожу из него и говорю «встань как надо», он переворачивается и приподнимается на четвереньках, немного прогнув спину, отчего его маленький, белый, нежный зад вызывающе оттопыривается. (на полях, криво: «блядь! DIMINUENDO ! Порнограф хренов!»)
Я снова вхожу, и он словно сходит с ума – теперь у него есть свобода маневра, и он пользуется ею, чтоб почувствовать меня в себе как следует, мне и двигаться не надо – он делает это сам, насаживаясь на мой член и вихляя задом из стороны в сторону, словно хочет, чтоб член протер его до дыр…
Я кончаю слишком рано для него, как бывает почти всегда, но я не даю ему опомниться и сую в него пальцы, у него там теперь мокро, скользко и широко, хоть буквой V пальцы разводи…(на полях: «О! О! Я не знал, что трахаюсь с Черчиллем!) и несколькими тычками я отправляю моего Бальдура в рай.
Потом мы долго лежим рядом, не шевелясь и без единого слова. Его голова приникла к моему плечу, и я ерошу его пепельные волосы.
МОЁ.
Вот так. Не «мой» даже, а «моё». Бальдур больше, чем «он», чем какой-то там любовник. Сейчас он словно пропускает сквозь себя мои токи, он – моя сущность, средоточие моей натуры, моя лучшая половина. И он это знает, точно так же, как я… И еще он знает, что я нужен ему точно так же, как он мне. Атлетически сложенный, с арийской внешностью, смелый и деловой паренек из Гитлерюгенд воплощает для него всю молодежь Германии, которая находится под его контролем. Я символ его власти. Его талисман, быть может…
Чем не предмет гордости? А?
Но я, хоть и гордился службой у самого Шираха, все время знал и кое-что еще.
Нас соединяло кое-что еще, не имевшее отношения ни к гитлерюгенду, ни к фюреру, ни к чему такому. Дело в том, что я – один я – знал Бальдура фон Шираха таким, каким не знал его никто. Хотя кое-кто, как выяснилось, догадывается о второй его сущности…
Важно ли, что у него два лица. Важно лишь то, что они не ссорятся между собой – и то, что он делает свое дело с блеском…
Второе его лицо иногда ужасно не нравилось мне, а иногда нравилось больше, чем та, безупречная физиономия рейхсюгендфюрера.
Второе его лицо было ночным, не дневным – и более женским, чем мужским. Он знал это – и никогда не стеснялся его. Вспомнить хоть платье… а другие выходки! Он совершенно не боялся вести себя, как девчонка – и у него это выходило ни капли не противно. Я же знал, каков он – и знал, что это тоже для чего-то необходимо ему, может, и для того, чтоб днем быть тем, чем он был.
Однажды днем, правда, уже наступал вечер, он сказал мне:
– Отто, а ведь мне, наверное, когда-нибудь придется убить тебя. Ты столько обо мне знаешь.
– Убей. Если сомневаешься во мне.
– Нет, – тут же ответил он, и его глаза по-ночному раскрылись и повлажнели, – Прости.
Он был прав – я знал и видел слишком много. И кое-что из того, что я знал, могло погубить его. Особенно после «ночи ножей».
Нет-нет, он не принимал в тех событиях никакого участия. Но совсем незадолго до этого случилось кое-что, что могло скомпрометировать его в глазах фюрера.
Мы же не знали, что замышляется против Эрнеста Рёма и всей его шайки-лейки, и потому не знали, что это преступно – сидеть в одном кабаке с ним. Кабак упоминать не буду. Упомянешь название – сыщутся и свидетели…
Штурмовики гуляли широко, Бальдуру это было не по душе, и он счел бы за лучший вариант, если б они просто не обратили на нас внимания. Мы мирно пили пиво с парнями из Студенческого союза, когда ввалились они. (на полях несколькими штрихами нарисован мужской член с усами, имеющий заметное портретное сходство с начальником штаба СА Э.Рёмом)
Эрнест Рём. Жирный, как грозовая туча, и шумный, как целая колокольня, с кривым шрамом на лице. Коричневая рубашка и «непременное амбре», как заметил однажды Бальдур, или, по-немецки говоря, резкая вонь пота и перегара.
Его ржавые глаза мигом прошарили кабак насквозь, и он заорал:
– Кого я вижу! Ширах!..
Бальдур отозвался:
– Хайль, партайгеноссе.
Тут наши парни стали прощаться.
– Может, и мы?.. – предложил я.
– Сиди, Отто, – процедил Бальдур. Да и впрямь, еще не хватало, чтоб штурмовики решили, что мы не хотим сидеть с ними в одном кабаке…
А дальше просто сдвинули столы, и мы оказались среди этих парней, и в глазах Бальдура я прочитал приказ «исчезни». Много позже я понял, что он оберегал меня, как берегут слабую после ранения руку. Кто я был? Рём мог пристрелить меня в упор, и его б оправдали, если б он сказал, как слышал из моих уст похвалы евреям.
«Исчезни» не означало «уйди», и я не ушел, конечно.
Я вовремя скрылся за одной из колонн, когда из зала вывалились Рём и Хайнес, а с ними вышел Бальдур. Он шел ровно, но я-то видел, что он уже сильно пьян. А эти были почти такими же, какими ввалились, бочки бездонные… Эдди Хайнес, красавчик с неприятными маслеными глазами, чему-то ухмылялся.
Он сразу отошел и закурил, а Рем, схватив Бальдура за локоть, потащил его к лестнице. Они встали так близко от меня, что я мог бы дотянуться до затылка Рёма, если б хотел. А я очень захотел через минуту. Но не рукой. Желательно, дулом. Или ножом.
Рем стоял ко мне спиной, Бальдур – лицом, и я видел, какое у него лицо. Оно было темным – да, иногда его белокожее лицо как-то необъяснимо темнело, словно залитое акварельной бурдой из банки для промывки кистей, и черты проступали как засохшие чернильные линии, а глаза чернели. До этого я видел его таким один раз, и то это исчезло, как видение, а после этого – два раза, но о них как-нибудь потом…
– Ширах, – пьяно сказал Рём, – ты никогда не зайдешь ко мне.
– Зачем? – так же пьяно отозвался Бальдур.
– А то ты не знаешь, зачем…
Я отпрянул от колонны, мне показалось, что она вдруг пропиталась насквозь кипящим, резко пахнущим соком похоти – потому что слышал и видел по теням, как Рём вдруг прижал Бальдура к колонне, а потом послышались эти похабные звуки – у пьяных поцелуи всегда какие-то причмокивающие…
На полу я различил движение еще одной тени. Это Хайнес, наверное, потушил папироску…
Обнявшись и что-то мыча и бубня, они отвратительным шестиногим пауком поползли вверх по лестнице. Я выждал, пока хлопнет дверь, и как мог бесшумно поднялся следом. А дверь-то была разболтана, она не закрылась, а просто хлопнула и отскочила от косяка…
Они не видели меня, потому что Рём зажег тусклый ночник, а я стоял в темноте коридора. А за своим жарким дыханьем и не услышали бы…
Теперь я не догадывался, а видел, что все трое до чертей пьяны. Если уж Бальдур не возражал против того, что лапищи Рёма обвивали его талию… А Хайнес вдруг встал перед ними и мигнул Рёму, и взял Бальдура за запястья, и цепко сжал, а Рём пошарил по его животу, нашел пряжку ремня и расстегнул ее, и потащил с него брюки вместе с трусами. Бальдур то ли ничего не соображал, то ли понял, что уже поздно, и нисколько не противился тому, что Рём стащил с него брюки и они повисли ниже колен поверх голенищ сапог. А дальше… нет, лучше б Рём просто вставил ему сразу… я поймал себя на том, что мне хочется закрыть глаза, чтоб этого не видеть… потому что Рём смачно обслюнявил большой палец и сунул его меж белых узких ягодиц Бальдура, и тот дернулся, прогнулся, застонал… Рём, расплывчато ухмыляясь, задвигал рукой, и Бальдур почти повис на Хайнесе, держащем его за руки, то ли стараясь избавиться от этих прикосновений, то ли пытаясь впустить их в себя еще глубже…
– Нагни его, – приказал Рём Хайнесу, – Я на это уже смотреть не могу.
Хайнес дернул Бальдура вниз, и тот послушно склонился, а Рём неторопливо расстегнул ширинку, вывалив свое бычье достоинство, положил красные лапы на поясницу Бальдура и всадил ему по самые яйца.
Бальдур слабо застонал.
– Хорошо? – спросил Рём, – Ширах, тебя спрашиваю…
– Ммм… осторожнее… – заплетающимся языком выговорил Бальдур.
– Нет уж. Слишком давно я этого ждал, паренек. Слишком… давно.
Рём двигался так сильно, что Бальдура от каждого толчка сильно шатало вперед, но Хайнес крепко держал его за шкирку.
– Ой, Рём… Эрнест… поосторожнее…
– Потерпишь минутку, ни черта с тобой не сделается, не целочка…
– БОЛЬНО! – взвыл Бальдур.
– Не давай мужикам.
Знаете… не было ему так уж больно. Уж я-то знал. На боль он отзывался совсем иначе. Всегда старался не показывать, что чувствует. Сейчас ему было, может быть, немножко больно, но терпимо, и ему почему-то хотелось, чтоб они знали, что ему больно. ( на полях более неуверенным почерком, чем раньше, крупно: «СУКА!»)
Дальнейшее для меня до сих пор в красном тумане, когда я пытаюсь это вспомнить.
Дело в том, что Бальдур только поначалу ныл. Потом начал вскрикивать и дергаться навстречу резким движениям Рема. Тот чуть не захрюкал, когда увидел это.
– Молодец, хорошо…
– Эрнест, – шептал Хайнес, – так, так…
Они засадили ему оба, а потом Рём еще раз… А потом подтянули ему штаны, застегнули ремень, и Рём повел его, почти падающего, за дверь. И даже помог спуститься по лестнице. И я слышал, как он шептал ему в ухо: «Тебе ведь понравилось, моя самая сладкая девочка, Ширах?»…
Спасибо, я выскочил следом и успел поддержать Бальдура, когда Рём заорал на всю автостоянку:
– Машину рейхсюгендфюреру!..
Когда приехали, я осторожно, насколько мог, помог ему выбраться из авто и повел домой. А там… там я вступил в свои права. Бальдур накрепко вбил мне это правило: «Если я очень пьян, делай что угодно, чтоб к утру я пришел в себя». Я потащил его к толчку, поставил раком и сунул пальцы ему в рот, давя на корень языка, пока все выпитое не вышло из него. Я затащил его в ванную и, закинув его туда прямо в одежде, терзал ледяным душем. Я кутал его в махровое полотенце и растирал, когда он, дрожа, как мокрый кутенок, хлопал ошалевшими, но уже осмысленными глазами…
Я уложил его спать.
– Мне холодно, – сонно пробормотал он, и я без слова разделся и лег рядом. И только тут понял, что сна у него ни в одном глазу.
– Отто.
– Да.
– Что со мной было? Меня… трахали?
– Нет, – тут же ответил я.
Он усмехнулся, и его взлохмаченная голова вынырнула из-под одеяла, и глаза слепяще вспыхнули:
– Ты клялся, что не будешь мне врать. И сейчас ты врешь, жалея меня?.. Не тебе меня жалеть, Отто! Если б это сделал ты, ты не мог бы смотреть мне в глаза… и я убил бы тебя, как пса… нет, не так, потому что пса всегда жалко… КТО, я спрашиваю?
– Бальдур, ничего такого не было, – просипел я. Я не мог, просто не мог рассказать ему, как он извивался и постанывал, когда в его заднице был всего лишь большой палец Эрнеста Рема…
Он ударил меня по щеке раскрытой ладонью, не сильно, но звонко.
– Врешь. Ты врешь. Меня трахало какое-то… говно, я знаю это, потому что у меня задница горит, будто меня штыком туда пырнули…
– Рём, – прошептал я.
И Бальдур сник и прижал ладонь ко лбу:
– Рём?.. Вот как…
– И Хайнес…
– И вся бригада штурмовиков? Ты это хочешь сказать? – прошипел он.
– Нет.
– Ну, и то хорошо.
Он откинул одеяло и сел, и сразу потянул в рот папиросу.
– Ванну, Отто.
– Ты только что оттуда.
– А. Ладно. То-то я и не чувствую себя грязным, спасибо, – откликнулся он.
Да уж, не чувствуешь. После ледяного душа был теплый. И я старательно и осторожно смыл с тебя то, что... еще осталось после этого. Синяки на ягодицах, конечно, не смылись.
– Ну что, – заговорил он уже совсем спокойно, – теперь что? Пулю в лоб?
– Зачем? – быстро спросил я.
– Как зачем.
– Незачем. Они ничего не вспомнят, – лихорадочно сообщил я, – они были совсем никуда…
– Ладно, – сказал он, – Отложим. Но если услышу от Рёма или …. хоть намек…
– Тогда да. Пулю в лоб, – искренне согласился я, представив себя на его месте.
Ничего не случилось, а пуля нашла не Бальдура, а оберштурмбаннфюрера Хайнеса, который трахал своего шофера, когда за ним пришли, а другая досталась Рёму.
Помню свадьбу Бальдура и Генриетты. Помню, как счастливый папаша Гофман еле держался на ногах, используя штатив камеры как подпорку. Помню фюрера в роли шафера – и как он сиял, даря молодым жалобно скулящего серо-желтого щенка овчарки, наследника красавицы Блонди.
– Первая брачная ночь прошла отвратительно, – сообщил мне Бальдур на следующее утро, когда увязался за мной выгуливать щенка, вчера уже окрещенного Адольфом, – Я и не верил, что смогу вообще… Но она, знаешь, весьма многоопытная девица…
Бальдур, по-моему, был все еще пьян. Моя догадка подтвердилась, когда он сел на край клумбы. Щенок тут же положил ему на колени толстые грязные лапы, хозяин почесал его между лопухастыми ушами и задушевно к нему обратился:
– Вот вырастешь, Дольф, и заставят тебя жениться на какой-нибудь сучке, вот тогда поймешь, что раньше был счастлив… Главное – не выродись в человека… (на полях нарисована собачья морда в эсэсовской фуражке)
Формальность была соблюдена. Репутация вождя молодежи теперь была безупречна.
– Какая глупость, – посмеивался Бальдур, – И знаешь, фюрер ведь все равно не верит в мое перевоспитание… и правильно не верит, ты-то знаешь, да?.. Но чего я совершенно не понимаю, так это почему гомосексуалистов считают недомужчинами. Слабыми выродками.
Да уж, слабым он не был, мой Бальдур.
Помню лишь один момент, когда мне было по-настоящему стыдно за него.
Это была годовщина гибели Герберта Норкуса.
Все шло как положено – новые мальчишки давали клятву, вступая в гитлерюгенд, с могильного камня смотрело на нас спокойное и серьезное лицо Герберта, зимнее небо сочилось какою-то редкой снежной моросью, словно оплакивало его. Присутствовали и родители Норкуса – мать, которая смотрела в никуда заплаканными глазами, и отец, пожилой, высокий, в старой кожаной куртке. Они, на правах почетных гостей, стояли рядом с Бальдуром, возле меня.
– Ему было 15. И по вине наших врагов никогда не будет 16, – звенел в холодном воздухе хрипловатый мальчишеский голос.
– Но дело его живет, и Герберт будет вечно жить в наших сердцах… – вторил ему другой.
Бальдур стоял, глядя на портрет Норкуса, и почему-то вздрогнул, когда прозвучали эти слова… А отец убитого парня вдруг подвинулся к нему и сказал тихо-тихо:
– Ему никогда не будет 16… по твоей вине. Мы говорили ему – сиди дома, учись. А он по твоему поручению шлялся по улицам и расклеивал эти плакаты. Потому его и убили.
Бальдур, конечно, сделал вид, что не услышал. Но лицо его потемнело, словно на него упала тень, а на стриженом виске забилась жилка.
Я тронул Норкуса за локоть и тихо сказал:
– Пожалуйста, позже, партайгеноссе.
– Я тебе не партайгеноссе, щенок, – ответил он уже недопустимо громко, – Я в вашей полоумной партии, которая из сопляков делает солдат, ничего не забыл!.. А пацанам рано идти в солдаты!..
А я, я в тот момент забыл, что передо мной отец нашего юного героя. Честно, забыл. Мне показалось, что он еще и выпивши… У меня дыхание перехватило от ярости, и тут я услышал тихий голос Бальдура:
– Отто, отставить. Герр Норкус, давайте перенесем все вопросы на время, когда кончится церемония.
– Хорошо, хорошо, – проворчал Норкус, – уж я с тобой поговорю, маменькин сынок…
Похоже, идея «поговорить» крепко засела в его башке, потому что после окончания церемонии он, отправив домой жену, ждал нас, вызывающе маяча у кладбищенских ворот.
– Бальдур, да его арестовать надо, он же…
– Молчать, – приказал Бальдур, – и не лезть. Иди к машине.
На кладбище уже не было никого – новоиспеченные члены гитлерюгенд помаршировали в свой штаб под командованием старших товарищей, корреспондентов я по требованию Бальдура отправил прочь. За воротами стоял наш джип, а у ворот торчал Норкус. Он даже не взглянул на меня, когда я прошел мимо него. Он не отрывал презрительного взгляда от Бальдура, который все еще стоял у могилы в своем сером плаще нараспашку.
– Что за дела? – спросил Томас, наш шофер, когда я сел в джип.
– Все нормально.
Бальдур меж тем медленно двинулся к Норкусу. Ветер трепал его волосы, шевелил черный шарф на груди.
Они говорили долго. И я видел, как лицо Норкуса багровеет, а кулаки сжимаются. Бальдур оставался спокойным, он вполголоса что-то объяснял ему, но я сильно сомневался, что тот его слушает и старается понять.
А потом случилось это. Норкус широко размахнулся и врезал Бальдуру в физиономию…
– Блядь! – рявкнул Томас, – Отто, пошли!
– Сиди. Приказа не было, – сказал я, уши у меня покраснели, я не в состоянии был спокойно смотреть на то, как какой-то сраный красный, или кто он там, если не состоит в НСДАП, бьет морду моему рейхсюгендфюреру… моему Бальдуру, в конце концов… Но мне было сказано – молчать, не лезть, сидеть в машине.
Удар был силен, Бальдур отлетел назад и хрястнулся спиной о чугунную ограду, из носа у него лилась кровь, капала в снег. Но он поднялся, упрямо мотнув светловолосой головой, и вытащил белый платок, прижал к лицу. Он и не думал отвечать этому дерьму ударом на удар!.. Бальдур-то, который в 32-м ввязывался на улице в драки – один против троих – с коммунистами! Бальдур, который учил меня приемам рукопашки!..
– Да врежь ты ему, – прошептал я.
– Блядь, да что ж ты! – вторил Томас.
Норкус меж тем сгорбился и сунул руки в карманы. Он не собирался продолжать драку, когда противник бросил оружие. Враг, а благородный. Он коротко что-то сказал Бальдуру, тот так же коротко ответил – и они разошлись. Норкус пошел вдоль ограды, Бальдур к машине. Он все еще прижимал к носу пропитавшийся кровью платок. Сел в джип и гнусаво сказал:
– Поехали домой. Не сломал, кажется…
– Бальдур…
– Отстань, потом.
Потом у него налились синяки под глазами, как бывает после хорошего удара в сопатку.
– Он же, сука!.. – бушевал я, – ты слышал, что он про партию говорил?.. Ты-то что глядел?! Вломить ему надо было, а потом в кутузку его…
– Хватит, – оборвал он меня, – ты ничего не понял…
– Что я должен был понять?..
– Хотя бы то, – сказал Бальдур, – что у него до сих пор в глазах темнеет, когда он вспоминает о том, что его сыну, действительно, никогда не будет 16… Знаешь, наверное, я сентиментальный идиот, но я думал о том, что не могу даже приблизительно понять его чувства… У меня ведь никогда не будет детей.
– Почему? – спросил я и только потом понял, что сморозил.
Бальдур посмотрел на меня как на идиота – и засмеялся:
– Но ты же не Локи, в самом деле, чтоб родить мне кого-нибудь!
– А Локи что, превращался и в женщину?..
– Если быть точным, то в кобылу. Не думаю, что тебя прельстила бы такая перспектива.
Он так и не развелся с Генриеттой, она сделала это сама – уже в 50-м, но жить они толком не жили, что совершенно понятно. Можете представить, что у них была за жизнь. Истерическая влюбленность гофмановой дочки прошла довольно быстро – когда до нее дошло наконец, что это за брак. И если на людях они были друг для друга «Бальдур» и «Генриетта», то наедине…
– Извращенец!
– Идиотка!
Генриетта, святая простота, почему-то считала гомосексуализм не более чем плохой привычкой, с которой ее муж из злостности не хочет расстаться. Сами видите – Бальдур верно охарактеризовал ее умственные способности.
Честно говоря, мне было ее жаль. И его тоже. Бесконечные скандалы никому не идут на пользу – и кончалось все обычно бутылкой шнапса у Генриетты и высаженной за ночь пачкой папирос у Бальдура. А уж когда и он прикладывался к бутылке… они полночи орали друг на дружку, как две упившиеся истерички, а потом Бальдур вылетал из дома и запирался в гараже… я быстро приноровился ждать его там. И никогда не забуду, как он сидел на капоте джипа и пересказывал мне, на этот раз, греческий миф о Цирцее.
– И сдается мне, – заявил он, – что частичка Цирцеи есть в каждой женщине… Во всяком случае, в любой из них дремлет, а порой и пробуждается способность превратить мужика в свинью… Посмотри, до чего я дошел, Отто.
– Назвал ее идиоткой. Ну так а кто она есть?..
– Дубина!.. Если б мой отец слышал это, я бы точно получил от него тростью вдоль хребта. Оскорблять женщину, сын, непозволительно…
– Ну, так она сама тебя довела…
– Отто. Мужчину – довести – невозможно. Достоинство нельзя отобрать, его можно только потерять. И в данный момент мне чертовски стыдно, если хочешь знать.
– Иди попроси прощения.
– Да она уже спит… наверное, – сказал Бальдур, почему-то оглянувшись, словно Генриетта могла невесть как оказаться в джипе за его спиной.
– Понимаешь, она смотрит на меня презрительно и одновременно жадно, – сказал он как-то раз, – Думаю, до нее что-то дошло наконец… Вчера она заявила, что я – просто насмешка природы: «с такой-то внешностью, и…» Я уже, черт возьми, жалею о том, что не уродился чем-то вроде Квазимодо…
Самое дрянное было в том, что Бальдур, в отличие от супруги, не мог каждую ночь заливать свои горести шнапсом. Ему нужно было работать, а какие к черту дела с похмелья? Да и не украшает рейхсюгендфюрера оплывшая рожа и запах перегара… А на папиросы он почти смотреть не мог, потому что в иные скандальные ночи накуривался до тошноты.
И он начал жрать.
Бывают люди, которым, когда они волнуются, кусок в глотку не идет. Как мне.
А бывают, наоборот, такие, которые что-то сжуют – и им легче. Вот мама у меня такая. И Бальдур оказался из таких. Можно представить, как это на нем сказывалось. А он даже вроде и не замечал ничего, даже глаза стали тусклые, словно их тоже затянуло жирком…
За два года брака – с 32-го по 34-й – он превратился в нечто почти неузнаваемое. Прибавил в весе, наверно, килограммов десять, если не больше.(на полях огромная цифра 15)
И у него появилась противная тиковая гримаска – с Генриеттой он к тому времени говорил, почти не раскрывая рта, а это плохая привычка, потому что когда он пытался говорить нормально, было ощущение, что он одновременно пытается ухмыляться одним уголком рта.
