Текст книги "Спасибо, Томми (СИ)"

Автор книги: Мальвина_Л

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

– Мужик, ты чего… я же… с вами…

Растерянно отступает назад и, кажется, теряет все слова, что успел заготовить. О Минхо, что не может видеть лучшего друга потухшим, как факел, который загасили в болоте. О Бренде, что кидает из-под длинных ресниц торопливые взгляды и грустно вздыхает, не пытаясь ни разу… О собственных бессонных ночах, когда следит неусыпно за тенью, слоняющейся по лагерю, когда раз от раза холодеет в груди: что, если не досмотрит, упустит? Что, если потеряет… опять?

– Ты Чака убил. Ты, сука, забрал жизнь невинного пацана, ребенка. Ты всех до единого чуть гриверам не скормил. А теперь стоишь здесь – живой. Какого хуя ты остался в живых? Думаю… все время думаю. Не понимаю. Почему это ты? Почему не…

Он не закончит. Томас не заканчивает никогда, больше никогда не произносит то имя. Хотя все время думает о нем, даже в редкие минуты забытья, что и сном-то назвать язык не повернется. Он исхудал, как скелет, и чужая куртка, что на щуплом мальчишке сидела почти как влитая, болтается, что на вешалке. Глаза запали так глубоко, уж и цвет не разглядеть, а Галли помнит, что когда-то они были темнее древесной коры, а сейчас… только чернильные круги под глазами. Почти, как у шиза, почти…

– Томас… блять, ты опять…

Опять, и снова, и каждый раз, как по кругу.

“Почему ты должен был остаться в живых? Как, сука, не сгинул, наколотый на копье, как тушканчик? Почему ты стоишь передо мной, не кашляешь даже? Почему умер он… почему он? Почему… почему… почему…”

– Я на самом деле пытался помочь. Блять, я там с пулей в затылке остаться мог, все для чего? Чтобы достать сыворотку твоему пацану. Я не колебался и минуты, это же Нь…

– Замолчи!

Томас не произнес это имя ни разу. Он плакал без слез, когда закапывали будто бы в разы усохшее тело, он и звука не издал над засыпанным свежей землей холмом. Ушел до того, как начали прощальные речи. И теперь дни идут, сливаясь в недели, месяцы… а он продолжает. Тихо варится в собственном безумии: не называть е_г_о имя, не позволять никому…

Теперь это запрет, табу, святотатство.

Порой Галли кажется, Томас боится. Распахнуть глаза во всю ширь и встретить призраков – лицом к лицу, поздороваться с ними. И наконец-то принять до конца.

– Его больше нет, Томми…

– Не смей!

Громкий хруст, когда кулак врежется в челюсть, что будто высечена из камня. Галли моргнет, пытаясь выдохнуть. Раз, второй, третий. Дыши, не ведись. Он не ведает, что творит, он не в себе… все это время… он… он умирает.

– Не смей называть меня т_а_к… только о_н…

Только он говорил это имя протяжно, насмешливо сверкая темными живыми глазами. Только он тормошил, щекотал, а потом валил навзничь, забираясь сверху, сжимал тощими бедрами и наклонился, щекоча длинной светлой челкой лицо… влипал в губы губами с размаха, каждый раз вырывая у второго гортанный стон. Так, чтобы разум долой. Так, чтобы – в охапку, и на себя, под себя, для себя… насовсем… никому больше, никак… До конца их про́клятой жизни.

Галли… Галли видел не раз, и в Глэйде, и после. Наверное, Галли однажды смирился.

“Ты никогда не посмотришь на меня т_а_к… так, что кожа кажется лишней. Так, будто во всем мире – совсем ни души”.

– Думаешь, он хотел бы, чтобы ты… чтоб так вот? Он этого хотел для тебя? Чтобы ты медленно издох от тоски? Думаешь, он смотрит на тебя оттуда, и ему заебись? Думаешь, для этого он отдал все, чтобы ты привез нас в Безопасные земли и сдался? А ведь ты ему обещал. Ты обещал ему, мудила! Беречь наших ребят. Обещал ему. Ньюту.

Запретное имя, как спусковой крючок. Наверное, Галли ждет, что Томас сорвется, расшевелится, заорет, ударит, наконец-то нормально, хоть как-то выберется из этого кокона-скорлупы, куда замуровал себя после… после того.

Но Томас руки роняет и смотрит удивленно, растерянно… грустно. Ярость словно смыло волной или унесло влажным ветром – куда-нибудь в дюны. Трет шею, и Галли в который уж раз замечает шнурок с амулетом, что прежде висел под рубахой другого… /Возьми это, Томми, возьми!/

– Я все бы отдал…

– Я знаю… и он… он тоже знает, всегда это знал. Помнишь это: “..я понял, что пойду за тобой куда угодно. и я пошел…”, помнишь? Он всегда верил в тебя больше, чем ты сам.

– Откуда… откуда ты знаешь… письмо?

– Я не знаю… вернее… иногда, когда спишь, ты начинаешь кричать, а потом говоришь очень долго и ясно. Я не собирался подслушивать… охранял.

Неверящий, колкий взгляд из-под ресниц. Почти что как прежде, словно… вернувшийся к жизни.

– Зачем тебе это?

“Потому что для меня свет и жизнь – это ты”, – то, что никогда не скажет Галли. Даже под пытками, нет уж.

– Потому что обещал за тобой присмотреть.

И имя добавлять нет нужды. То самое имя.

Влажная дорожка по щеке. Первая, с того самого дня. Со дня, когда они победили. С ночи, в которую он[и] проиграл[и].

Ньют. Это всегда будет Ньют. До конца гребаной жизни.

========== 35. Дилан/Томас (актеры) ==========

Комментарий к 35. Дилан/Томас (актеры)

немного разбавим тлен последних дней, вы не против?

– Ты слишком напрягаешься, Томми. Мы всего лишь идем к машине, каких-то гребаных сто метров. Ладно, пусть двести… триста.

Дилан расслаблен, как сущий пиздец. Умудряется ухмыляться, одновременно поглаживая подушечкой большого пальца запястье Томаса /коллеги по съемкам? лучшего друга? любовника? парня мечты?/..

– У меня чувство, что ты торгуешься. Дил, опять эти твои шуточки, успокойся уже. Вокруг гостиницы папарацци, как микробов под ободком унитаза.

– Плевать.

Спрятал глаза за зеркальными стеклами – крепкие, как коньяк, до безумия шкодные. Томас отвесил бы ему подзатыльник или затолкал побыстрей в лимузин, где тонировка на окнах, где мягко гудит кондиционер, обдувая прохладой, где водитель не проронит ни слова, какие бы непотребства не творились в салоне /с ними случается, это же Дилан, а вы как хотели?/..

Томас просто хочет поскорей свалить из-под прицелов камер и сотен пар глаз. Он сейчас, как никто понимает, наверное, как чувствовал себя Кеннеди в Далласе перед тем, как Освальд нажал на курок. Черт, он может поклясться, что ощущает, как по нему ползет чужой взгляд сквозь прицел. Липкий, как какой-то слизняк.

Мурашки вдоль позвонков.

– Успокойся.

Успокоишься, как же. Они и смотрятся, как два идиота – один в спортивных растянутых тренях, второй – в отглаженной рубашечке и костюме от Гуччи. Идеальная парочка, что уж.

Дилан вздыхает, приподнимает очки и подмигивает шаловливо и быстро, а потом опускает руку и просто… просто сплетает их пальцы.

На виду у всего города. Сука.

Приплыли.

Вспышки “Кэнонов” ослепляют. Томасу кажется, он или оглох уже, или вот, прямо сейчас…

– Ты сдурел?

– Успокойся, все под контролем.

Успокойся, успокойся, уймись. Пластинку заело, ага. Зажевало кассету. Так говорили еще в прошлом веке, но… блять…

– Это уже в твиттере, понимаешь? В инсте, тамблере и, бог один знает, где еще… оу, как я мог забыть – в новостях.

– Таков и был план, mon amour.

Если Дилан вбил себе что-то в голову, лучше не спорить. Если Дилан решил рассказать о них всем… что ж, всегда остается шанс, что это воспримут как очередной прикол… или нет.

Если Дилан…

… губы со вкусом лимона и киви. Прохладные пальцы – под рубашкой… тихий рокот мотора и руки, опускающие на сиденье.

До аэропорта – минут сорок езды, если без пробок.

До аэропорта они успеют так много…

========== 36. Томас/Ньют ==========

Четыре года прошло. Четыре года, пять месяцев, восемь дней. Томас помнит, потому что считал. Потому что невозможно забыть тот леденящий ужас, что вползает в нутро, когда самый дорогой человек умирает у тебя на руках. Когда ловишь последний выдох беззвучный, только слабое движение губ, потерянное, больное: “Томми?” Только черная кровь пузырем, только уже холодеющие пальцы в ладони.

… и пустота, что просачивается под кожу, заполняя изнутри, как балласт, подушка безопасности, предохраняя от полной, всеобъемлющей комы… спасающая сознание от коллапса.

“Прости, прости меня, Томми”.

“Ничего, Ньют… ничего…”

– Ты чего такой молчаливый?

Подойдет со спины, утыкаясь носом в затылок. Все такой же щуплый и мелкий, все так же пахнет виноградом и ветром. Все так же щурится на солнце и терпеть не может снег – не привык. А еще так и не вспомнил, где и как жил до Лабиринта и Глэйда.

Впрочем, особо память возвращать не стремился: “Моя жизнь началась, когда та ржавая развалина, именуемая лифтом, притартала тебя в Глэйд, салага…”

– Сегодня рано темнеет, – брякнет Томас совсем невпопад, надеясь, что Ньют не поймет его мысли, не сегодня, потому что канун Рождества, он не уверен, но девчонки сказали – самый важный праздник из той, прежней жизни. До Вспышки.

А еще сегодня за окнами густой снег, Бренда притащила им кривобоких имбирных пряников: сама испекла, Томас до сих пор не уверен, что это слишком съедобно.

У Ньюта так часто мерзнут ноги и руки, и Томас выдерживает целую битву прежде, чем убедит натянуть разноцветные носки – пушистые и колючие. Еще одно произведение женской половины общины. Томас боится, что это – одно из последствий… болезни, что усугубляется, когда за окном холодает, и белый снег ровным слоем засыпает почти погибшую, почти мертвую землю.

Не думать об этом, не думать… не думать… Просто греть дыханием его пальцы, растирать ладонями его ступни, просто прижимать так близко, как можно… чтобы ни дюйма между телами… ни зазора…

…

Минхо сегодня сварил отменный глинтвейн, бухнув туда слишком много гвоздики /и где он ее раздобыл?/ Так, что светлая до прозрачности кожа Ньюта – тонкая, как пергамент, позже пошла аляпистыми алыми кляксами… Томас ничего забавнее в жизни не видел, а Ньют психовал на смешки и ворчал, что “из-за вас теперь пестрый, как леопард”. Кто вообще это? Можно подумать, эти странные звери табунами в Лабиринте водились, или позже – в Жаровне, да и вообще…

– Томми, ты опять начинаешь? Не надо.

Ньют не любит – ненавидит вспоминать ту страшную ночь, когда удалось спасти Минхо и других имунов из подвалов ПОРОКа, когда сам почти лишил себя жизни /пистолет у виска, нож – по рукоятку в груди/, лишь бы не навредить… не ему. Та самая ночь, на исходе которой Томас решил, что жизнь уже позади, когда осталась последняя цель – добить уцелевших врагов, а потом… а потом – за ним, следом. За Ньютом.

Томас знает, что не сумеет забыть.

– Я думал, ты умер. Ты… не дышал, и я хотел… лечь там, с тобой рядом. Не мог остановиться и задуматься хоть на минуту, если бы… меня б засосало этим отчаянием. Ньют, ты не знаешь, каково это, когда…

… когда жизнь крошится в руках, рассыпаясь в стеклянную пыль.

Касание губ к щеке и дыхание, что отдает виноградом, имбирем и корицей.

– Ну, значит тебе повезло, ведь Бренда успела, ведь я себя до конца не добил, хотя ты подумал иначе и умчался в пылающий заревом закат эдаким орудием мести. Повезло, что сохранил ту единственную дозу вакцины, что вернула мне – меня…

повезло. повезло. повезло.

Томас ведь даже не думал, не смел и мечтать, что сыворотка еще… пригодится.

Вакцина, что уничтожила вирус, очистила кровь. Вот только на запястьях и шее Ньюта навсегда остались рубцы, не очень заметные глазу, но стоит коснуться губами… Ньют обычно вздрагивает и пытается отодвинуться, щеку грызет изнутри и пальцы до боли сжимает. Считает, что меченый, прокаженный, ущербный. Томас обычно сгребет в охапку и целует, куда получается дотянуться…

– Главное, что все теперь хорошо.

Они приплыли в Тихую гавань, они построили дом, они научились жить спокойно, никуда не спеша. Им больше не нужно бежать, торопиться, спасаться. Им больше не нужно так бояться… опоздать, не успеть… потерять, умереть.

Он – Томас, может навсегда отпустить этот страх, что что-то пойдет не так, что вирус вернется и опять впрыснет безумие в разум Ньюта, оплетет черной сеткой запястья и шею, переползет на лицо, затягивая клейким и липким глаза. Глаза, что глубже и чище той заводи в их лагуне. Прозрачней, чем небо над Глэйдом на самом рассвете.

Вирус, что вновь з а б е р е т .

– Ты думаешь слишком громко, Томми. Не надо, не вороши. Все уже позади, насовсем. Все закончилось, слышишь? Тем более, праздник сегодня, мы заслужили немного веселья – т_ы заслужил.

Говорят, когда-то на Рождество в домах ставили настоящие елки, украшали их огоньками и цветными шарами, вешали на пушистые лапы сахарные трости и крошечных человечков из разноцветной ваты. Говорят, раньше был особый ритуал по вручению подарков, а еще в этот день готовили какие-то специальные блюда…

Рассказывают так много всего, может, врут. Ведь книг о том, что было когда-то, совсем не осталось. Последний город пал, и руины пылали, и огонь жрал последнее, не щадя ничего. Томас видел своими глазами, как последний оплот цивилизации канул в небытие.

Наплевать. Теперь у них вся жизнь впереди. Они придумают новые традиции и новые блюда, другие обряды и смыслы. Они напишут новые книги и поднимут из руин города. Они смогут так много – после всего, через что прошли вместе. Рука об руку. До конца. Они с нуля создадут новый мир – друг для друга.

Через жизнь, через смерть, по руинам.

*

– Мне кажется, Минхо положил глаз на Бренду.

– Еще скажи, что ревнуешь…

– Как был несмышленым салагой, так и остался. Разве что рожа обросла, как наждачка…

И откуда он берет все эти слова, если не помнит тот, прошлый мир? Непонятно.

Прихлебывает уже остывающий какао, и над губой остаются “усы” из белой пенки. Томас тянется, чтобы слизнуть лакомство, почему-то отдающее орехами. Ньют морщится, изображая недовольство, а потом сдается, закрывая глаза, и сам тянется, обнимая.

*

– Спасибо… спасибо за то, что ты выжил.

– Спасибо, Томми. Спасибо, что спас.

Комментарий к 36. Томас/Ньют

https://pp.userapi.com/c841539/v841539313/5ffb7/t12pOiMY-to.jpg

========== 37. Томас/Ньют ==========

Комментарий к 37. Томас/Ньют

https://pp.userapi.com/c841320/v841320091/5f848/miX44Xa76Xg.jpg

Он никогда не пробовал апельсины, не запускал в небо охапки воздушных шаров – оранжевых, желтых, красных. Он никогда не нюхал полевых цветов, не бегал по утренней росе босиком, не запрокидывал голову в небо, греясь в первых, самых теплых лучах, что щекочут нос на рассвете и путаются в золотистых ресницах…

– Я больше не могу, Томми, у меня скулы сводит, и я весь липкий от этого сока – губы, щеки, пальцы.

Ньют ворчит, отпихивая от себя очередную дольку. У него пальцы измазаны рыжим, и губы… губы уже трескаются от кислоты. Томас залипает на этих губах, пялится, как завороженный, как под гипнозом. Бессознательно качнется вперед, ткнется в губы губами. Кончиком языка – робко и сладко, по контуру, глубже…

Ньют вздрогнет, распахивая глаза так широко… Обдолбанные, ошалевшие, пьяные. Раскрыть губы в ответ. Полное подчинение.

– Томми…

– Тс-с-с-с-с… я помогу.

А у самого голос сиплый, будто простужен. У самого взгляд плывет и руки трясутся. Руки, что скользят по плечам и спине… подцепляют край футболки, и кожа идет пупырышками от первого же касания.

– Я люблю тебя, – так, будто это все объясняет, дает ответы на все вопросы, задать которые и сил совсем нет. Ни сил, ни мыслей, ни воли. Сознание плавится и дробится.

– Балуешь меня, как девчонку.

– Просто это твой день.

– Наш.

День рождения, которого ни у одного из них не было ни разу – в том кратком огрызке жизни, что им удалось сохранить в голове. Они даже дату не знают, не знали… до той ночи, когда колесо судьбы сделало оборот. Когда Ньют буквально вернулся с того света, когда почти рухнул за грань, когда Томас его почти потерял. Так много этих “почти”, каждое из которых могло стать последним. Приговором.

День, который теперь оба считают вторым рождением. Ньюта и Томми, потому что второй без первого – никогда, никуда. Потому что двое – как один организм, что умирает, когда отказывает важный орган.

Ученые, которых в этом мире почти не осталось, назвали бы их жизнь симбиозом. Томас… Томас просто теперь бережет, как умеет. Охраняет, а еще пытается вернуть, возместить все-все-все – все, что отобрали Вспышка и люди ПОРОКа. Все, что, возможно, было где-то там, на задворках, в их прошлом. В том самом, вспомнить которое уже не получится никогда.

Только прожить заново. Вместе.

…

Апельсины, которые Томас добыл волшебством, не иначе.

Охапки воздушных шаров, которые можно было бы привязать к корзине и рвануть на ней куда-нибудь за океан или горы – к волшебнику Страны Оз, например.

Поляна, усыпанная яркими цветами, будто охваченная огнем. Столько запахов, что голова идет кругом. И лепестки щекочут уже оголенную кожу.

Ньют закрывает глаза и чуть приподнимается, тянется вверх – к губам, к лицу, заслонившему небо, заслонившему целый мир.

– С Днем рождения.

Но никто так никогда и не скажет, сколько же им в точности лет.

Не так уж и важно, не правда ль?

========== 38. Томас/Ньют ==========

Комментарий к 38. Томас/Ньют

https://vk.com/doc4586352_458429242?hash=cbec8eb113d4c02e0d&dl=f3a490dffc2cadea91

– Красиво, Томми. Почему это так чертовски красиво даже сейчас, когда весь мир – это одна большая зловонная яма. Там, за стенами наши враги. Они ведь последнее отдадут, чтобы снова запереть тебя и других в свои бетонных подвалах, залезать к вам в головы, выкачивать вашу кровь. Но сейчас… этот город… последний, запрятанный в лабиринте. Так чертовски красиво… и солнце. Сейчас мне кажется, это последний рассвет, который я вижу.

У него глаза слезятся, а еще все время трет руку под курткой. Запястье, на котором татуировкой проступает рисунок. Сетка, которую выводит его кровь, что уже начала чернеть, распространяя заразу – тянется к сердцу и голове, уже простерла зловонные лапы…

Он не сказал ему, еще не сказал. Он тянет зачем-то, точно боится, что это: “Я болен, Томми. Я тоже. Я тоже из тех, кто не оказался имуном” – что это что-то изменит.

– Ты увидишь еще сотню закатов, сотню тысяч. Ньют… я… я тебе обещаю, – слова даются с трудом, так больно протискивать каждый звук сквозь отчего-то опухшее горло. Пересохшее, как от жажды.

– Не надо, Томми. Не давай обещаний, сдержать которые просто не в твоих силах.

Он кажется таким маленьким здесь и сейчас – на фоне громады города, раскинувшегося прямо над ними. Небоскребы, пронзающие мироздание. Последний оплот ПОРОКа.

– Они говорили, ПОРОК – это хорошо, потому что они искали лекарство, чтобы спасти всех, кто остался. Они говорили, что это стоит всего, что мы не поймем, потому что вирус для нас не опасен. Они говорили, Томми… я тогда думал порой: что, если они… не враги. Но вот сейчас. Сейчас, когда я вижу э т о у себя на руке… – поддернет рукав, демонстрируя страшную метку, свой приговор, – я точно знаю, они не были правы. Потому что пытали и похищали детей, потому что хотели не оставить нам… вам ни единого шанса.

И это “вам” как свистящее лезвие, которым рубит последние тросы. Те самые, что еще связывают все воедино.

– Не говори так, Ньют, не разделяй себя и меня.

– Внутри тебя – что-то, что может продлить мою жизнь.

Кривая усмешка и взгляд, что наверное, должен был выражать озорство. Но он так измучен, ему сейчас больно… так больно…

– С Брендой же вышло, больше года прошло.

– Однажды ей понадобится еще.

– И мы раздобудем. Ньют, я клянусь… ты для меня – это… Ньют, посмотри на меня.

Дернет головой, и светлые волосы, такие мягкие, будто воздушные, взметнутся на миг от налетевшего порыва ветра, и снова рассыплются так красиво. Волосы, которые пахнут ромашками. Томас не помнит, что это… но точно знает – ромашки пахнут именно так. Точно, как волосы Ньюта.

– Давай просто здесь помолчим?

Томас чувствует, как напряжены его плечи, и спина прямая, как палка. Томас чувствует, как отчаяние скребется в висках и в затылке, пытается проникнуть внутрь, подчинить, пытается заставить поверить: “Все кончено, Ньют не жилец”.

Губами – тихо в белокурый затылок, губами, носом, лицом. Руками обвить со спины, чувствовать, как собственное сердце колотится в его спину. Обнять, оставить с собой, защитить.

– Все будет хорошо. Ты мне веришь?

– А ты? Веришь сам себе? Или потом до конца жизни будешь корить – после того, как я…

– Верю, Ньют. Не просто верю – я знаю.

Знает, где взять сыворотку – у него полные вены основы для нее. Он знает, кто может достать и помочь. Он знает, что разнесет этот город до основания, если понадобится, но найдет… Он знает… с мгновения, когда увидел и понял, Томас знает, что будет делать дальше.

“Ты будешь жить, Ньют, ты будешь…”

Он не имеет права опоздать, не успеть, облажаться.

Он не имеет права его потерять.

Он не имеет права его не спасти.

Он спасет.

“Обещаю”.

========== 39. Томас/Ньют ==========

Комментарий к 39. Томас/Ньют

https://vk.com/doc4586352_458274887?hash=3cd7f40782dd8e2f35&dl=217116a3feeda9cd1e

Это не он. И это он вместе с тем же.

Силы в нем сейчас столько, что может надвое разорвать без усилий. Навалится сверху, оскаливая зубы, испачканные черной кровью. И в глазах полопались капилляры. Не лицо – безобразная маска чудовища. Монстр, что может лишь верещать и тянутся к горлу скрюченными пальцами.

Монстр, что ощущает лишь одно – непроходящую ярость и злобу. У него один инстинкт – убивать, он не знает, не помнит друзей и любимых. Только смерть, лишь она… только пальцы, что сжимают чужое беззащитное горло и давят, рвут на ошметки.

Это не Ньют, потому что Вспышка им завладела. Отравила, растворила его личность в безумии, превратив в одного из чудовищ, что заполонили планету. Это не Ньют.

Это он…

Это ведь тот самый Ньют, у которого волосы торчат по утрам в разные стороны, и говорит он чуть хрипло, пока до конца не проснется. У него такие мягкие губы, а еще он так стонет, откидывая голову назад, подставляя всего себя поцелуям, и жмурится, выдыхая короткое, гортанное: “Томми”.

Это Ньют, это он… просто он… не в себе, и Бренда… она уже на подходе с сывороткой.

Бренда успеет. Успеет. Успеет.

– Ньют, это я. Слышишь, малыш? Это я…

Голос Томаса, как удар, как пощечина, как пара ведер ледяной воды – на голову. Ох, если бы все было так просто. Но вдруг… помогает, потому что взгляд становится осмысленней, фокусируется на Томасе. И Ньют моргает – испуганно, медленно, словно бы просыпаясь. А потом разжимает ладони.

– Прости… Томми… прости.

В нем столько ужаса и неверия сразу, что Томасу хочет плакать. Впрочем, он уже́ – и давно, просто не замечает, не чувствует, как влага течет и течет по лицу, не понимает, почему почти не видит совсем. Не видит своего мальчика – Ньюта.

– Прости… – так ломко, так жалобно… с таким страхом.

“Я мог убить тебя, Томми… я мог…”

– Ничего, Ньют, Ничего… Ты держись, Ньют. Немного… прошу. Ты держись.

– Убей меня, Томми. Пока я не стал… пожалуйста, Томми, пожалуйста.

– Нет.

У него такие холодные руки. Томас держит, растирая коченеющие ладони. Томас держит руками и держит глазами.

“Смотри, смотри на меня постоянно”.

Томас знает, что счет идет на секунды.

Томас думает, он слышит крики приближающихся глэйдеров, Бренды.

Томас думает… Томас думает – нет, Ньют, не сейчас.

Он видит, как закатываются глаза, он смотрит в страшные белёсые провалы. Он слышит тонкий, нечеловеческий визг, что изрыгает глотка не-Ньюта.

– Ньют… Ньют… это я, малыш. Ты держись. Смотри, смотри на меня, я прошу. Немного, совсем чуть-чуть, потерпи…

И снова проблески просветления, и снова такая мука во взоре, и плачет, уже не скрываясь. Все держит, так крепко держит вырывающиеся руки, что тянутся то к ножу, то пистолету, то к горлу того, кому ночами шептал жаркое: “Томми”.

– Прости меня, Томми… что же…

И черная кровь бежит по лицу. Самому любимому в мире.

Судорога ломает худощавое тело. Так, что почти достает затылком до пяток. Томас держит уже трясущимися, соскальзывающими от усталости и крови руками. Томас держит, он не может допустить, чтобы Ньют… чтобы навредил себе как-то.

Вдали взрывается чаще и чаще, и город пылает, высотки рушатся одна за другой. Как карточный домик, в который играющийся ребенок оборонил горящую спичку.

Крики, крики все ближе. Он слышит их, узнает.

– Пожалуйста, Ньют… потерпи. Только минуту.

Бренда падает откуда-то сверху, катится кубарем через голову, соскакивает в тот же миг. Несется, сжимая в ладони заветную колбу.

– Убей… я прошу.

– Тс-с-с-с… тише, успели. Все хорошо.

И громкий щелчок, и еще одна судорога, когда игла находит зараженную вену.

– Успели? Он… жив?

Я не знаю! Во имя всего… я не знаю….

– Он дышит.

– Тише, тише, Томас, ты справился, ты молодец, хорошо. Слышишь, уже не хрипит, и вены бледнеют. Вы справились оба.

Слезы бегут и бегут по лицу, смешиваются с копотью, с кровью.

– С-спас-сиб-бо, Томми.

– Молчи… просто… тише. Лежи.

На руки, как ребенка. Бережно, ближе.

Живой, малыш, ты живой.

Я ведь почти тебя потерял. Я почти…

========== 40. Ньюмас, Соня ==========

Комментарий к 40. Ньюмас, Соня

https://pp.userapi.com/c824700/v824700126/af3b5/Ngo7e1UcjfY.jpg

очень коротко, простите

небольшое пояснение: Соня – сестра Ньюта. До лабиринта её звали Лиззи. О них написано в книге “Код Лихорадки”. Там рассказывается про детство всех глэйдеров еще до самого лабиринта.

– Руки… держите их на виду. Дернетесь, и я с-стреляю…

Она сбивается под конец своей пламенной речи. Ошарашенно хлопает ресницами. Томасу кажется, губы девчушки дрожат. Хрупкой блондинки с такими знакомыми… до боли… чертами.

Лицо… немного другое… и столько общего между тем. Похожи… не как две капли… не как близнецы. Так похожи.

– Томми… ты… так вздрогнул. Томми, что?..

– Эта девушка…

Голос срывается на сип, но Ньют понимает, а Минхо подхватывает, точно эхом:

– Девушка… гривер меня раздери. Это же Ньют наш, только в юбке… точнее, с косой.

– Кто ты?

– Кто вы такие?

Одновременно друг другу. Такими похожими голосами, точно от зеркала отраженными взглядами. Полувздох, полувсхлип.

– Это не можешь быть ты… не можешь. Ведь правда? Не можешь.

Опустит винтовку, не слушая взволнованный голос чернявой подружки, что дергает за рукав. А она… не шевелится. Застыла каменным истуканом.

Та же упрямая складка меж бровей, та же манера чуть прикусывать щеку, когда чем-то озадачен так сильно.

Не может… ведь не может быть настолько тесен этот разрушенный мир? Ведь Бренда ищет брата считай что всю жизнь… а тут сразу.

Томас мотает головой, пытаясь вытрясти звон из ушей. Его точно камнем по макушке огрели. Если это правда она… Но Ньют никогда… и он знает вообще?

– Они сказали мне, ты давно умер… Они… я думала, что осталась одна…

Слезинка сорвется с ресниц на губу, на подбородок и ниже. Другая… Ньют вздрогнет, недоуменно переступая с ноги на ногу. Он видит… он не может не видеть этого сходства. Пусть и зеркал в этом мире давно не осталось, но…

– Томми, что, если это снова ловушка? – неуверенно, с такой затаенной надеждой, отчаянным страхом, что у Томаса сосет что-то под ложечкой, тянет.

“Он не бросит тебя. Нет, нет, нет. Ведь это – твой Ньют, Томас. Только твой, навсегда. И она… его семья. Это же так здорово. Вспомни Чака…”

– Ньют, это похоже на правду…

– Но как?..

– Ньют? Тебя теперь зовут Ньют? А я – Соня. Знаю, что ты не помнишь, не знаешь. Но мне вернули воспоминания перед тем… ПОРОК… Это правда ты?.. Я не могла ошибиться. Так вырос.

Пальцы дрогнут, когда Томас опустит руку, на ощупь ища ладонь друга. Сожмет, передавая всю уверенность и решимость, которых не чувствует даже.

“Она – его родня, его кровь. Она – его?..”

– Ну, и чего глазами хлопаешь, замер? Сестру не хочешь обнять? – и сам не узнает свой голос.

А Ньют высвободит пальцы неловко, качнется вперед.

– Соня? Сестра?

– В самом начале меня звали Лиззи.

И улыбнется.

========== 41. Дилан/Томас (актеры) ==========

Комментарий к 41. Дилан/Томас (актеры)

https://pp.userapi.com/c830709/v830709856/6e104/3_XmunTmB7I.jpg

https://pp.userapi.com/c830709/v830709856/6e10d/MSnKlU7LhCY.jpg

обещаю, что 20го будет несколько более содержательных историй. простите, что пока так коротко, но я все равно надеюсь, что вам понравится.

– Том, поспеши, Дилан уже на месте, а появиться перед публикой вы должны вместе. Ты помнишь?

Дилан на месте. Томас смотрит на силуэт, виднеющийся сквозь панорамные окна здания. Томас смотрит и ловит себя на том, как сбивается дыхание, как губы сразу начинает покалывать, будто миллиарды крошечных иголочек врезаются в плоть.

Дилан на месте. Они и расстались недавно – у гостиницы этим утром. Всего лишь затем, чтобы приехать на съемки в разных машинах с разрывом хотя б в полчаса. Вряд ли это поможет, потому что фанаты как с ума посходили. Потому что Дилан, кажется, вообще разучился контролировать свои руки. Потому что сам Томас не может оторвать от него глаз. Не может, не в состоянии. Не получается. Залипает, как пацан пубертатного возраста. Уверен, что и просыпался бы в мокром белье. Вот только виновник возможных эротических снов и без того не дает уснуть полночи, изукрашивая белую кожу алыми метками, которые приходится маскировать водолазками. Еще немного, и Томас перейдет на резиновые костюмы, те самые, в которых дайверы совершают свои погружения в подводные бездны…

– Том, ты меня слышишь? Сейчас Кая подъедет, ты не должен торчать у порога так долго.

– Да-да, конечно, сейчас.

Он снова забыл, как зовут эту милую девушку. Наверное, надо послать ей цветы – за терпение к его невероятной рассеянности и способности выключаться в самое неподходящее время. Впрочем, нет. Премии будет достаточно, за цветы Дилан устроит разборки, а к ним и без того внимания – через край. И ведь не скрыть – ни от обслуживающего персонала гостиниц, ни от многочисленных операторов-ассистентов-гримеров на съемках. Ночевки в одном номере, симметричные засосы на плечах и на шее, зацелованные до неприличного губы, так часто запертую изнутри гримерку одного или второго, подозрительные звуки, прорывающиеся стоны порой.

– Томас, подожди. Еще одно…

Она мнется, отводит глаза, и краснеет стремительно, платок в руках теребит – еще немного, и разорвет на ленточки просто.

– Слушаю, Майя, – так кстати вспоминается имя, и девушка благодарно улыбается, чуть кивает.

– Постарайся… пожалуйста попробуй отвечать на те вопросы, что тебе задают. И… смотри на ведущего, если можно. С Диланом… я понимаю, ваша… кхм… дружба и столько лет съемок совместных. Вам не нужны кривотолки сейчас…

Сейчас, когда каждое касание – почти каминг-аут.

– Конечно, я понимаю, спасибо. Но не уверен, что Дил… он… как бы объяснить? Очень тактильный.

– Я понимаю, – она вздыхает, заранее понимая, что просьба обречена на провал. – Что же… удачи. Иди… он тебя уже ждет.

Томас кивает и входит в лифт, что тихо урчит, унося его в самое небо. Дрожь предвкушения, и какая-то легкость в груди. Каждый раз, как впервые. Каждый раз – чистейший восторг.