Текст книги "Иллюзия (СИ)"
Автор книги: Люрен.
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)
====== Начало ======
Серый город стоял, окутанный бледным туманом. Его естественное состояние – ноябрь, небо, затянутое тучами настолько, что кажется, будто за окном нет ничего, кроме этой безысходной пустоты. А ещё Город – это серые, грязные стены, которые не ремонтировались с тех пор, как были построены, узкие вонючие переулки, окурки вперемешку со штукатуркой и странные надписи, как будто выведенные кровью, которая потом приобрела чуть ржавый оттенок. Летом можно лицезреть, как на закате солнце окрашивает в разные облака отходов с завода, выброшенных в воздух. На земле вы не найдёте цветов. Там будет либо пыль, либо мусор и стройматериалы, либо снег вперемешку с грязью, либо безвольные тела мирно посапывающих пьяниц. Город застыл во времени, но здесь не найдёте вы и эстетики старины. Только эстетику упадка и разрухи, если вам, конечно, нравится такое.
Конечно, сюда приходит весна. Запоздало, нехотя, чисто для приличия разбросав кое-где цветы и почки, и отчаливает подальше от этого гиблого места. А потом приходит лето вместе с пылью, духотой, вонью потных тел и видимостью жизни. Но всё это не более, чем миражи. В Сером Городе всегда зима. Даже не так. Он застыл во времени между поздней осенью и ранней зимой. Как и люди, населяющие его, в общем-то.
И я, как ни печально, одна из жителей Серого Города. Одна из серой безмолвной толпы, в едином заторможенном ритме движущейся по улицам. Мы речками вытекаем из своих дворов и кварталов, присоединяемся к большой реке сонным тел на бульваре и движемся, движемся, движемся. Исходим волнами, потом успокаиваемся, потом ускоряем течение. Иногда среди нас водятся кусачие щуки.
Меня зовут Саманта Грег, и это моя история. Я не могу похвастаться насыщенной школьной жизнью, как в подростковых комедиях. Так что тут не будет вздыханий по школьному красавчику, придирок от школьной королевы, безумных вечеринок и уютных посиделок с подругами на крышах. Зато я расскажу о том, как один человек смог мне заменить целую семью. О мире на двоих и о весёлых приключениях с крайне странными людьми. О медленном погружении в холодную тьму. И о том, какой он – семеный уют в Сером Городе.
Итак, родилась я в одной из тех семей, которые называют в обществе «неблагополучными». Я не раз слышала оскорбления в свою сторону из-за этого. Что я такая же неблагополучная, как и мои родители, такая же психованная, как моя сестра, такая же тупая, как мой брат. «Не думаю, что она сможет жить нормально в обществе, – утверждала директриса. – Я знаю таких детей. Их психика с детства сломлена». По-моему, я самый обычный ребенок, но миссис Свонли с её высшим образованием лучше знать, наверное.
У нас была большая семья и маленькая квартира. Два брата от первого брака матери уехали, когда я закончила школу. Один из них на прощание подарил мне красную ленточку для волос, которую я вскоре потеряла, хоть и берегла её, как могла. Я часто теряю то, что берегу изо всех сил.
У отца я была любимицей, хоть он никогда и не сравнивал нас всех. Он приходил домой после работы, принося с собой запах прянностей. Шуршал пакетами, гремел леденцами в коробке и хранил множество историй и впечатлений. Мы путешествовали за пределы Земли и ныряли в самые глубины Мирового Океана, не выходя из кухни. И шторы белели сквозь пар от супа, заботливо приготовленного матерью.
Мать на нас никогда не кричала и давала неожиданные советы. У неё был любимцем брат, и она не спала до поздна, дожидаясь, когда он вернётся с прогулки. А меня она учила делать пироги и заплетать косы.
Сестра Тесса завивала волосы, носила каблуки, на которых едва держалась и прогуливала физру. Она не понимала книг, зато знала, кто с кем и что. От неё всегда пахло духами подруг. Она улыбалась, сверкая зубами, и била наотмашь по щеке, сверкая маникюром. Она могла избить до крови за то, что ты взяла у неё без спросу её сапоги. Я её ненавидела и боялась, а она просто искала лишний повод выпустить на мне пар.
Брат Стэн включал громко музыку и голодал ради дисков. Он был вспыльчивым, но не жестоким. Ударит и забудет. А в перерывах между ссорами мы охотились за малоизвестными и старыми дисками и бесили Тессу.
Тесса и Стэн ревновали меня к родителям. Особенно Тесса, которую бесило, что мать ложилась вместе со мной в больницу, когда я болела. А болела я часто. Я была самой слабой, маленькой и трусливой. Маленький тощий щенок среди рослых бультерьеров.
А когда Тесса не была такой противной, мы все втроём гуляли по городу. Ходили по железной дороге вдоль рельс, взявшись за руки, и пытались пробраться внутрь заброшенного железного вагона и рисовали на его стенах. Тесса выводила свои инициалы, пытаясь подражать местным граффитерам, я рисовала мышей, а Стэн – море. Он раз за разом переделывал рисунок, добавлял новые детали, как будто хотел, чтобы облака двинулись в сторону горизонта единой стаей паломников, а волны зашептали что-то своё, успокаивающее. И чтобы мы все шагнули туда, побежали вдоль песчаного берега, погружая ноги в прохладную воду и выискивали цветные камни. И чтобы где-то вдали кричали чайки.
Недалеко от нашего района была заброшенная стройплощадка, куда мы пробирались летними вечерами. И носились среди куч мусора, ловко обегая и перепрыгивая битые стекла, выуживали арматуру и гонялись друг за дружкой. Пересказывали друг другу городские страшилки, одну абсурдней другой. Однако, когда темнело, становилось уже не так смешно.
А когда нас задевали, то мы вставали на защиту друг друга, даже если подрались накануне. Меня обижал какой-то пацан, из-за чего я запиралась в ванне и ревела – Стэн тут же выколачивал из него всё дерьмо. А на следующий день сам меня задевал.
Вот такая вот у нас была странная семейка. Иногда в нашей квартире было тепло от коллективно приготовленного ужина, а порой холодно и даже жутко.
В одно утро Тесса не хотела идти в школу, потому что подруги задразнили её. Они обесцвечивали волосы, курили в туалете и понабрались от своих непутёвых родителей всякого дурного. Я не понимала, зачем сестра вообще с ними общалась. Но она общалась и дорожила их мнением больше, чем нашим. Поэтому она ревела в ванной и посылала мать, когда та ласково уговаривала её пойти на учёбу. Но потом всё-таки сдалась и пришла к последнему уроку.
А вечером пришла пьяная и набросилась на мать за то, что в квартире грязно. Она таскала её за волосы и била, а я оттаскивала её. Тесси пыталась сбросить меня с себя и крыла матом, а я вцепилась, как паук, ногами и руками. Потом, когда ей всё-таки это удалось, у меня в глазах потемнело, но не от удара. Не отдавая себе отчёта в том, что делаю, я побежала на кухню, схватила нож и воткнула его в ногу сестры. Меня оглушило её истошным воплем и обрызгало кровью, но я не замечала ничего, кроме рук матери, которыми она беспомозно заслонялась, будучи неспособной или нежелающей давать сдачи.
Тесса была крутой и жестокой. Тесса была больной. Мать отправила её после того случая к врачу, и тот ей прописал кучу седативных и терапий. Почти месяц сестра хромала со своей распухшей ногой и опасливо косилась на меня. Но на мать она руку больше не поднимало. И это был первый раз, когда я дала ей отпор. В кошмарах мне снилось, что я втыкаю нож её не в ногу, а в живот, горло или сердце. И я просыпалась в холодном поту. Но не буду лукавить, мне нравился страх в её глазах.
Разговоры с отцом были настоящей отдушиной, но они становились всё реже. Отец выпивал и приходил домой странным и страшным. От него несло спиртом и ему лучше было не попадаться на глаза. Я пряталась в шкаф, когда родители ссорились и дрались. Укутывалась одеждой, затыкала уши и делала вид, что в квартире тишина. Что это соседи дерутся где-то за толстыми стенами. Где-то не у нас.
А брат включал громко музыку. Я приходила к нему и сворачивалась калачиком рядом. он не прогонял меня. И лечили своим молчанием друг друга и тем самым себя. И злились на сестру, которая опять шляется с подружками и не видит всего этого. Почему – и сами не понимали.
Я накричала на отца накануне его смерти. Он смотрел мимо меня и, должно быть, не слышал. Но я накричала и не извинилась на следующий день. Даже ничего приятного не сказала. Не успела. Я убежала из дома и шлялась целую ночь по городу. Холодные щеки согревали злые слёзы. Ноги мёрзли, руки тоже. Волосы трепал ветер. Было больно дышать и разболелась голова. От людей спешила отворачиватьтя и бежать.
А утром, когда я вернулась, уставшая и сонная, сестра сообщила мне, что отец умер от инфаркта. А я тут же пожалела, что вернулась. Нет, сначала я не поверила. Разозлилась на сестру. Разозлилась на брата. Разозлилась на мать. Но когда увидела свидительство о смерти, я… Рассмеялась. Нервно. Нервно и отчаянно. А вот заплакать не получилось. Этот смех как будто выжал все мои силы. Порой я не могла встать с кровати и пойти в школу. Приходилось заставлять себя. И делать ничего не хотелось. Только сидеть на кухне напротив окна и ждать отца. И сама с собой говорить об океанах и космосе.
Отец умер у брата на руках, и после этого он стал совсем двинутый. Музыку включал ещё громче прежнего. Складывалось впечатление, будто он хотел разможить свои мозги.
Сестра целыми днями плакала и пропадала с подругами. И срывала свою злость на мне.
Но всё это не сравнится с тем, что было у матери. Она осталась одна с тремя детьми, и некого было теперь ждать с работы. Не на кого было кричать из-за пьянки. Её разум затуманивался с каждым днём все больше и больше, и затяжная депрессия чередовалась со вспышками агрессии. Приходилось оттаскивать её от окна и острых предметов, кормить с ложки и стирать её одежду. Брата и сестру это пугало ещё больше, и они предпочитали отсутствовать как можно чаще. Если меня было кому заменить, интересно, я бы тоже свалила? Или, быть может, осталась до самого конца, как слуга с обнищавшим и безумным господином?
Какая-то одноклассница говорила, что безумие – признак гения. Что они видят суть вещей. Мне сделалось смешно и горько. Но больше – противно. Я была в психушке. Никаких гениев там не было.
То был зимний вечер, и я забирала мать из больницы, куда её направили из обычной после очередного приступа. Какому-то придурочному гению взбрело построить психушку у черта на рогах, там, где бескрайний лес, пустыри и старая грязная остановка с поездами, останавливающимися там раз в сто лет. Ветер завывал, и с каждой секундой набирал силу, входя во вкус. Он обступал меня со всех сторон и выл. Это был голос Серого Города. Голос чернильного леса и голых веток, тянущих ко мне свои узловатые пальцы.
Когда подходила ко психушке, звуки города затихали, будто мир оставался позади вместе с его суетливыми обитателями и рёвом машин. Серое здание, окруженное темными деревьями, в окнах зловеще горел свет, как маяк, разгоняющий полночную тьму. Мать почему-то долго не выходила из кабинета, и пока я ждала её, то смотрела на пустые коридоры. Аромат спирта и немытых тел вгонял меня в тоску и желание свернуться в клубок и оказаться как можно дальше отсюда. К нему примешался запах лавандового средства для мытья полов. Ненавижу лаванду. Время текло медленно, обволакивая меня и укачивая, словно колыбель, и я даже почти примирилась с нестерпимой вонью, но тут сладостные цепи разрушила непонятно откуда взявшаяся старушка. Половина волос у неё выпала, а тело было настолько тощим, что казалось, будто у неё не было мышц, лишь серая кожа свисала с костей. Не замечая меня, она молча пошла по коридору. И вдруг открыла рот, высунув язык чуть ли не до подбородка, и начала сипеть: «Бя-я-я-я, бя-я-я-я». И повторяла этот слог, и повторяла, а я мечтала слиться со стеной. Мурашки бежали по покрывающейся противным липким потом по коже, под ложечкой засосало. Казалось, тело перестало принадлежать мне, я не могла пошевелить даже пальцем. Мне подумалось, что моё сердце стучит настолько громко, что его услышит весь мир. Потом начали выходить другие. Они бегали, вертели головами, на меня даже не смотрели. А я боялась даже дышать, чтобы они не бросились на меня и не растерзали. Их глаза смотрели в никуда. Как у мертвецов. Такой взгляд был у моего отца, когда я видела его в последний раз. Потом вышла мать. Она была какой-то вялой. После я узнала, что её накачали какими-то транквилизаторами. В полном молчании мы ехали домой. Она была похожа на восковую куклу, и какая-то часть меня, часть, которую я старалась игнорировать, понимала, что это уже не моя мать, а пустая оболочка, которая уже никогда не станет обратно человеком.
====== Одиночество в толпе ======
После перехода в среднюю школу начался круговорот лиц. Девушки, парни, светловолосые, темноволосые, красивые и не очень, шумные и тихие… Они менялись с бешеной скоростью. Мне было всё равно, с кем я. Это не имело значения. Всё равно я была одинокой. Я понимала, что они не любят меня, а я не люблю их. Они общались со мной и друг с другом, пока это было выгодно. А я была с ними, потому что хотела заглушить тишину внутри себя. С кем угодно, куда угодно. Лишь бы не возвращаться домой. Лишь бы существовать.
Забавно, я никогда не осуждала людей за их образ жизни. Это их дело, говорила я. И меня называли доброй. Но они не знали, что это всё потому, что меня волнуют только мои проблемы. Я умела хранить чужие секреты, потому что мне было наплевать. Я была общительной и заводной, потому что ненавидела свою квартиру, один вид ржавой железной двери с номером «31» доводил меня до истерики, потому что там меня ждало безвольное тело в кровати, пустой холодильник и упрёки сестры с братом, которые не хотели ничего делать по дому.
Усугублял всё и обвиняющий взгляд сестры. После похорон она мне сказала, отвернувшись: «Отец из-за тебя умер».
Может, она права. Я накричала на него накануне. После даже разговаривать с ним не желала, заперлась в ванне и сидела, пока он не ушел. Поэтому каждый раз, когда я проходила ночью мимо комнаты, где он умер, я ожидала, что вот-вот скрипучая дверь откроется, и покажется его бледный призрак, с безмолвным укором глядящий на меня своими бездонными чёрными глазами. И спросит: «За что, Самми? За что?» И казалось, что в кровати я вижу очертания оцепеневшего тела, похожего на восковую куклу. И глаза, которые не закрывались. И шум, доносящийся из живота из-за брожения алкоголя.
Мать положили в психиатрическую клинику, когда мне было 14, и лечилась она там год с лишним. Врачи утверждали, что они не знают, выздоровеет ли мать, но по их взгляду было ясно: шансы невелики. За мной присматривала соседка, которой было на меня откровенно плевать, и вызвалась она мне помогать только по старой дружбе с моей мамой. В школе узнали об этом, и всё, пошло-поехало…
– Смотрите, это же её мать в психушку положили?
– Не подходи к ней, вдруг она тоже псих?
– Ой, бедняжка…
Брат всё больше отдалялся от меня. Он не кричал, на меня, как сестра, и больше не бил, но от этого становилось всё хуже. Я в первый раз увидела его обдолбаного в начале зимы. Он вернулся с мокрыми от снега волосами и ресницами, с тонкой курткой и без шарфа и шапки. Хоть и было минус десять, он весь вспотел и раскраснелся. Сел на пол, скатившись по стене. Чувствуя запах подгоревшего пирога, я кричала на него и трясла, а он смотрел куда-то сквозь меня безумным взглядом и мычал что-то нечленораздельное.
– Как мне всё это надоело!
Я выбежала из квартиры, наплевав на брата и пирог. Даже дверь закрывать не стала. Мне хотелось плакать, бить всех, кто попадётся мне, и бежать, бежать, бежать, пока не свалюсь замертво. Прохлада подступающей ночи успокаивала моё разгорячённое тело, ноги сами понесли меня в клуб, и я в который раз окунулась в океан огней и звуков.
Музыка била по ушам, голову будто сжали в тиски, а от света слезились глаза. Люди. Много людей. Пьяных. Обкуренных. Обколотых. Я наткнулась на тощую девушку с воспаленными венами на локтях. Помутневшие глаза, пена в уголке рта. Я завизжала. Нервы были на пределе. В памяти ещё свежи были эти расширенные зрачки. Девка меня, похоже, даже не заметила.
– Ненавижу, когда люди пьют, – меня трясло. – И тем более когда принимают наркотики. Мой отец пил. Я его боялась.
– Расслабься, – рассмеялся Сим, один из моих «друзей».
Он ещё был трезвый, а когда он трезвый, он отдалённо похож на адекватного человека. Зайди в любое время в этот клуб, и ты, скорее всего, найдёшь его там, среди танцующей толпы, или у стола, пьяно бормочущего что-то флегматичному бармену.
Я вроде бы успокоилась. Вроде бы. Мы танцевали под какую-то муть и смотрела на людей, купающихся в лучах искусственного освещения. Зеленые, синие, фиолетовые, красные… У меня закружилась голова и я присела за барную стойку. Рядом со мной сидел какой-то парень со светлыми волосами и рваных джинсах и рубашке. На запястьях виднелись синяки. Он выглядел сюрреалистично среди этих разряженных подростков и взрослых. Я завороженно смотрела на него, не отрывая взгляда. Он сидел боком ко мне и не шевелился. Словно статуя. Голограмма. Галлюцинация.
– Че сидим? – уже подвыпивший Сим (когда он только успел?!) положил руку мне на плечо. – А ну растряси свои старые косточки, потанцуй!
Он схватил меня и потащил на танцпол. Там уже вовсю веселилась Катрин. Мне пришлось потанцевать с ними, выделывая невероятно нелепые па, а потом я посмотрела на место, где сидел тот блондин. Оно было пустым. «Ушел что ли?» – подумалось мне. Впрочем, я быстро о нем позабыла. Мне было слишком хорошо. Я опять заставила себя думать, что всё хорошо, а утром дома меня не побьёт сестра за то, что я оставила квартиру открытой.
Потом Сим напился и пытался залезть на барную стойку. Я сгребла его в охапку и потащила к выходу.Его ноги в ботинках волочились по полу, оставляя серый след. Мы вышли, и я подставила себя порывам осеннего ветра. Уже светало. Приглушенные звуки города сменили громкую музыку и пустой треп. У входа валялись пьяные люди. Мужик прижимал к стене девчушку, целуя её шею. Сим оперся на меня, прикрыв глаза. Я услышала звонкий голос Катрин, а потом увидела и её саму, идущую под ручку с каким-то парнем. Я хотела было её окликнуть, но мой спутник меня остановил. «Пусть», – пробормотал он и растянулся у моих ног, тихо посапывая.
А парочка медленно шла по переулку навстречу утреннему небу. Сохраняя молчание. Умиротворенно. Я смотрела на них, пока они не скрылись за поворотом.
====== Ласковая тьма ======
После той вечеринки последовало множество других. Танцы, пьянки. Сигареты, алкоголь, призрачная дымка фальшивого счастья. Полоумные подростки с их юношеским максимализмом, секс и наркотики. Очередная порция новых лиц. Я ходила на свидания с парнями разных возрастов, рас, финансовых и социальных статусов, но все они были далеки от меня, даже если мы стояли близко-близко, лицом к лицу. Все картонные, пластиковые. Как манекены. С минимальной вариативностью. У меня даже развилась циничность.
Я использовала парней ради жрачки. А жрать хотелось ну очень сильно. Сестра редко бывала дома, оставляла мне совсем немного, соседка тоже, ибо она была еще беднее нас. Брат всё искал работу, но безуспешно. Пособие шло на лечение матери и налоги. В общем, денег не было. У меня образовалась талия и расстояние между ляжками, да причем такое, что девушки просто исходили злобой, глядя на меня. А я бы хотела быть жирной. Жирной, но сытой. Без постоянных болей в желудке и головокружений.
Короче говоря, мне приходилось ходить на свидания с парнями. Я говорила им то, что они хотели услышать. Иногда позволяла быть им ближе. Смотреть в глаза. Целовать. Прикасаться. А они меня кормили. Мне было противно становиться как проститутка, но мною двигало отчаяние. А когда они позволяли себе лишнее, то спешила ретироваться и сочиняла всякие небылицы. Один мерзопакостный тип попытался прижать меня к стене и запустить руку в трусы, а после того, как я огрела его сумкой по голове, сломал мне нос. Уж чего я боялась, так это переспать с кем-то. С кем-то незнакомым. С таким, как они. Видимо, не настолько я была ужасной. И всё равно.
Впрочем, и еду я ненавидела, с трудом запихивая её в себя. Даже если она была вкусная. От запаха жаркого хотелось блевать, тарелку с салатом хотелось швырнуть об стену.
Голодовки не прошли бесследно. К 15 годам у меня уже развилась здоровенная язва. Посреди урока, который вела одна злобная учительница, я вдруг схватилась за живот и принялась орать. Ученики ошалело пялились на меня.
– Что это вы творите, юная леди? – спросила учительница, имя которой я даже не соизволила запомнить.
Она в это время стояла недалеко от меня. Меня стошнило прямо на неё, и среди рвоты была кровь. Много, много крови. Меня отвели в больницу. Там у меня нашли язву и госпитализировали. И начались самые жуткие дни.
Близилось Рождество, которое я должна была провести в больничной палате. Вместо запаха, того самого запаха, сопровождающего зимние праздники, был отвратительный запах медикаментов, который я терпеть не могла ещё с психбольницы. Соседей по палате не было, и мне приходилось проводить ночи одиночество, глядя в потолок, с пустотой в голове и желудке. Меня почти никто не навещал, пару раз приходил брат, Тесса вообще не приходила (ссылалась на НУ ОЧЕНЬ сильную занятость).
Мне сделали операцию и зашили дырку в желудке, и первые дни мне нельзя было шевелиться. После того, как запрет сняли, я все равно не вставала с постели, а до туалета с трудом доползала. Моё тело словно налилось свинцом. Ночью я лежала, обливаясь холодным потом. Обезболивающее не помогало. Живот жутко болел. От вида еды тошнило. Я хотела умереть.
Вечером я слышала звуки праздника. Как раз был канун Рождества. Ко всем приходили родственники и друзья, они ели мандарины, наряжали ёлку и шуршали упаковками от подарков. Сим принёс лаванду, и я чувствовала этот омерзительный запах, а белизна лепестков резала глаза. Я отчётливо почувствовала, что больше здесь не смогу находиться ни минуты. Я встала с кровати, не обращая внимания на резкую боль в желудке подошла к окну и распахнула его. Снежинки полетели мне в лицо, запечатлевая свои холодные поцелуи на моих губах и щеках. Я залезла на подоконник и прыгнула навстречу ночи.
Ноги погрузились в сугроб, но холод совсем не чувствовался. Точнее, я чувствовала его, но мне было всё равно.
Перелезть через забор было раз плюнуть. Ринуться навстречу огням города тоже. Я сама не знала, куда бегу, я повиновалась неведомому инстинкту, который будто мягко толкал меня в спину. По крайней мере, мне так казалось. Быстрее, быстрее, быстрее. Я разгонялась, как гепард, рассыпалась на тысячу маленьких огоньков. Я была и зимним ветром, древним и мудрым, который торжествовал даже посреди мегаполиса. Я была и обнажёнными деревьями, машущими ему худыми угловатыми ветками. Я была и пронзительно-чёрной тучей, устало нависающей над городом. Я была и снежинками, стремительно освобождающимися из её объятий, чтобы танцевать в холодном воздухе.
Из незабытья очнулась в овраге. Он был большим и пустынным, вывески и запах хвои остался где-то далеко вверху, а тут была лишь тьма. И лишь свет мигал в одиноком маленьком доме с жёлтыми стенами. Словно мотылёк, влекомый светом костра, я зашагала к нему. Казалось, он взирал на меня своими многочисленными глазами-огнами, а я завороженно глядела на него. Мы изучали друг друга, как охотник и зверь, столкнувшиеся лицом к лицу.
Звуки неведомой мелодии прорастали, словно цветы из согретой солнцем земли. И снежинки танцевали под её звуки, кружась в плавном вальсе. И мне хотелось присоединиться к ним, но меня слишком привлёк незнакомец-музыкант. И я никак не могла понять, на чём он играл. То ли на арфе, то ли на мандолине, а может, вообще на флейте.
Я пролезла в провал окна и увидела его, сидящего в углу около костра. Но инструмента у него почему-то не было. Подойдя поближе, я с удивлением заметила, что это тот парень, встреченный мной в клубе. Как я умудрилась его запомнить, ума не приложу. Сейчас, посреди разбросанных частей кукол и музыкальных шкатулок, он показался мне уместным, будто всегда жил здесь, будто сам был фарфоровой куклой.
– Приходите ко мне, все заблудшие, и моя песня выведет вас. Приходите ко мне, все израненные, и моя песня исцелит вас. Приходите ко мне, все замученные, и моя песня обласкает вас.
Он ласково посмотрел на меня своими серыми глазами, в которых отражался костёр и скукоженная я. Когда я успела оказаться так близко к нему? Я чувствовала запах сирени и шоколада, исходящий от его белоснежных волос. Интересно, бывают ли такие пронзительно белые волосы?
– С чего ты вообще решил, что твои тупые песенки помогут тому, кому действительно плохо, балабол крашеный? – огрызнулась я, внезапно почувствовав подступающее раздражение.
– Но тебе же стало легче? – вкрадчиво спросил он.
– У меня умер отец, мать психически больна, сестра ненавидит, а брат употребляет. У меня никогда не было друзей и все считают меня отщепенкой. Кроме того, я осталась на Рождество в больнице и больше никогда не смогу нормально есть и бегать из-за сраной язвы. Думаешь, мне стало легче от твоего спектакля?!
Я сказала всё это помимо своей воли. Просто мне отчего-то захотелось выплеснуть всё на это прекрасное создание, накричать на него, пока он моргает своими белоснежными ресницами, как будто заиндевевшими, и тепло улыбается, будто давний друг. Кто он вообще такой?! Что забыл на ночь глядя в заброшенном доме, где обычно шастает всякий сброд? На чем он, чёрт возьми, играл?!
– Оу, милая, – участливо сказал он, привлекая меня к себе.
И я разрыдалась. Не помню, когда в последний раз так рыдала. Кажется, это было очень давно. Его тёплые руки гладили мою спину, волосы щекотали мою кожу, огонь костра грел меня. Я плакала, пока не выплакала все слёзы. А потом отстранилась от него.
– Психотерапевтом подрабатываешь? – сварливо спросила я, устыдясь своего порыва.
– Когда та женщина меня бьёт, я убегаю сюда и играю, будто я живу здесь, – сказал он. – Меня зовут барон Баунберг, и я живу в этом замечательном поместье вместе со своей семьёй. Сейчас я греюсь у камина, двери сторожит дворецкий. Проходи, гостья. Приказать приготовить чай?
Нет, ну что за придурок?!
– Спасибо, не надо. И что, тебе становится легче? От себя не убежишь. Раны болят, а воспоминания ещё слишком свежи в голове.
– Но попытаться можно, – улыбнулся незнакомец. – Однако насчёт чая я не врал. Будешь?
Он помахал бутылкой.
– Нет, – помотала я головой. – Лучше скажи, как тебя зовут, беловолосик.
– Теодор. Но ты называй меня просто Тео.
– Саманта. Не называй меня Самми.
И мы смотрели на костёр, пока он не погас, и молчали. Он мурлыкал ту мелодию, которая так привлекла меня, а мне становилось так хорошо. Будто ничего и не было. Будто я не сбежала сейчас из больницы, всеми покинутая.
Тучи разошлись, обнажив кособокую луну, лукаво глядящую на нас сверху вниз, небеса стали светлее. Похоже, утро вступало в свои права. Скоро будет рассвет, спасительный для тех, кого призраки прошлого одолевают по ночам, и губительный для тех, для кого тишина мглы единственное спасение.
– Пойду обратно в больницу, к уколам и мёдсестрам, – вздохнула я. – И никто ко мне не придёт, и никто не почистит мне яблоки.
– А я пойду домой, где меня опять побьют, – рассмеялся Тео.
Мы попрощались и разошлись. Навстречу своему кошмару.
====== Нашедшие друг друга ======
Рождество я провела одна. Слушала чей-то смех, топот и гомон, звон бокало и шипение шампанского. Слушала музыку. Мне хотелось, чтобы все заткнулись и легли спать. И самой хотелось заснуть, но там, по ту сторону сознания, меня поджидали голодные кошмары. Я слишком давно им не давалась, ночами глядя в потолок.
Посреди моих мечтаний о быстрой смерти кто-то постучал по окну. Равномерный стук по стеклу ударил по мозгам, и я поморщилась и продолжила глядеть в потолок, и парочка слез скатились по моим горячим щекам. Стук повторился, и я встала с кровати, простонав и проклиная того, кто приперся ко мне посреди ночи. Но как только я выглянула в окно, вся моя злость улетучилась.
Тео стоял посреди мокрого снега, улыбаясь и глядя снизу вверх ясными серыми, почти серебряными глазами. А где-то вдали проносились машины, суетились люди, и птицы пролетали под зимним небом, освободившимся от оков туч, зажигались и гасли ночные огни, отражающимися на мокром асфальте. Я запомнила каждый момент, каждую мелочь. Тео с толстой нелепой шубой, накинутой на рваную пижаму. Он мне почему-то напомнил пингвина.
Тео, такой настоящий и родной. Он разорвал моё одиночество, расщепил, не оставив ни крошки. Что-то было неземное в этом моменте, показавшемся мне вечностью. Что-то было неземное в нем самом. В его ямочках и несуразных словах.
Он протянул мне руки. Я подняла его, и он шустро перелез через подоконник. Легкий, как пушинка. Меня это тогда жутко испугало. Как и его тонкие запястья, как у маленького ребенка, и эта бледность.
– Саманта, а я к тебе, – он широко улыбнулся, и я позабыла о своих страхах.
– Тише говори, тут медсестры, – прошипела я.
– Чем займемся? – спросил он лукаво.
– Ты. Я. Кровать. – съехидничала я, внимательно наблюдая за его вытянувшимся лицом. – Нет… Полежим просто.
И мы улеглись. Смотрели в потолок, молчали. Нам не нужны были слова, он и общаться-то толком не умел, а я так устала от бесконечной пустой болтовни, что рада была провести хотя бы пару минут тишины с другом. Тео лежал близко ко мне, я чувствовала тепло его худого тельца, слышала его прерывистое дыхание, но не чувствовала того жара и румянца, подобно влюбленной девушке. Между нами не было любви, потому что наша дружба была намного выше телесных привязанностей. Нас связала ночь и огонь костра, казалось, тогда она растянулась надолго. Мы минули стадию знакомства и слишком быстро привыкли друг другу. Или это просто была власть момента. Власть чувств, обуревавших меня.
Тео часто стал приходить ко мне, зачем-то пролезая в окно. Мы выбегали на улицу во время послеобеденного сна и играли с лягушками, выползающими после дождя. Медсестры нас ловили, меня отчитывали за то, что я бегаю. После таких «прогулок» у меня случались иногда приступы резкой боли, и вскоре я прекратила наглым образом нарушать врачебные инструкции.
Он приносил мне сладкое, и в итоге сам всё съедал, а я завистливо глядела на него. Мне-то больше нельзя это попробовать. И солёное тоже. И жирное. И острое. Только выпаренные овощи, каши да жидкие бульоны. Мысль об этом причиняла мне нестерпимые страдания, но я украдкой вытирала слёзы.
