Текст книги "Синие цветы I: Анна"

Автор книги: Литтмегалина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

– Ты не сможешь меня ударить.

– А давай проверим, так ли это? – огрызаюсь я.

Тихо, плавно, вдруг отставив свою неуклюжесть, он приближается ко мне, намереваясь отобрать нож. Если Науэль вообще явился сегодня ночью, то уже должен ждать меня на нашем месте.

– Ты не сможешь ранить меня. И никого не сможешь. Это не в твоем характере. Ты не способна даже ответить ударом на удар.

Еще один шаг ко мне.

– Отойди! – взвизгиваю я и бью ножом. Лезвие скользит по коже плоской стороной, не оставляя надреза. Я бью себя снова – по руке ниже локтя, не со стороны вен. На этот раз удается, и из ранки быстро выступает кровь, на которую я смотрю восхищенными глазами, точно на выигрышный лотерейный билет. Янвеке растерянно моргает. – Если я не могу поранить тебя, я порежу себя. Отдай мне ключи!

Спустя десять секунд на моей руке уже три отметины – не глубокие, но крови достаточно много. Вскоре я наберусь достаточно опыта, чтобы написать статью «Режем себя правильно» для журнала «Семейное здоровье». Почему-то я совсем не чувствую боли, и нож теперь входит в кожу легко, как в масло.

На лице Янвеке потрясение.

– Ты до такой степени хочешь уйти?

О нет, я не хочу. Я ЖАЖДУ, и стремление к бегству поглощает меня полностью, меня не хватает даже на удивление – впервые за всю историю наших отношений Янвеке интересуется, чего я хочу. Как будто до него, наконец, дошло, что у меня есть желания.

В его глазах непонятная мне тоска. Я помню это выражение еще с тех времен, когда мы были детьми: он приходил с соседнего двора, садился где-нибудь и смотрел на меня – пристально, игнорируя других детей, пока каждый мой нерв не начинал дрожать от напряжения. У его родителей была сомнительная слава самых скандальных людей на нашей улице. Они постоянно орали друг на друга, могли подраться посреди двора. Поначалу мне было жаль Янвеке, и я пыталась быть с ним дружелюбной, какие бы чувства он у меня ни вызывал. Но постепенно у меня появилось так много причин для неприязни к нему, что для сочувствия не осталось места. Он мог обозвать меня. Или вдруг подойти и ударить. Идиот. Столько лет прошло, а он так и не научился выражать свои симпатии по-другому.

Янвеке сдается и бросает ключ на пол. Подбирая ключ, я замечаю повсюду на полу капли крови. В пределах этого дома даже собственная кровь кажется мне бесцветной. Я выбегаю из дома.

Науэля уже нет на нашем месте, но, пробежав дальше по улице, я нагоняю его. Легкие забросило в горло, я дышу с жутковатыми хрипами, но все равно широко улыбаюсь. Все обретает цвета. Ночь из черной становится синей. Волосы Науэля светлые, как и в прошлый раз. Прокрашены нарочито небрежно, хорошо заметны темные корни. Правое ухо – от мочки и выше – в серебристых колечках. С мочки левого свисает длинная серебристая сережка. Глаза густо обведены, губы высветлены. На нем темно-розовая футболка с большой голубовато-серебристой звездой на груди, темно-синие, предельно обтягивающие джинсы и розовые кеды – это то, что Науэль называет «одеться попроще».

– Как же меня радует твой вульгарный вид! – восклицаю я.

– Как же меня радует твоя нелепая привычка мыслить вслух, – он разглядывает разводы засохшей крови у меня на руке и осведомляется: – Это что?

– Да так… Мой способ морально подавить Янвеке.

– Ты психованная.

Я улыбаюсь.

– Точно.

– Ничего веселого, – охлаждает меня Науэль, и я с недоумением замечаю на его лице выражение неприятного удивления. – Никогда больше так не делай. Если у тебя проблемы с ним, просто проломи ему голову, а не кромсай себя.

– Пустяковые порезы. Они уже даже не кровоточат.

– Все равно. С этого все обычно начинается. А через полгода ты начнешь обклеивать ляжки пластырями, чтобы не пачкать одежду.

– Не преувеличивай. Знаешь, что мне подумалось после всего?

– Ты тестируешь мои экстрасенсорные способности или просто издеваешься?

– Это был риторический вопрос… Янвеке такой потерянный, жалкий. Я уже наловчилась кусать его не слабее, чем он меня. Едва ли с его стороны наши отношения выглядят приятнее, чем с моей.

– Забей. Если он до сих терпит, вместо того чтобы послать тебя далеко и надолго, значит, его все устраивает. Так чего его жалеть? Он вполне благополучен.

– Если я живу с ним и не ухожу, значит, и меня все устраивает, – произношу я с тайной надеждой, что ко мне Науэль проявит сочувствие и возразит.

Но Науэль холоден, как лед.

– Именно.

У него своя теория насчет домашнего насилия и, как ее следствие, ноль сочувствия к жертвам. Мы спорили на эту тему много раз:

– Если сам демонстрируешь уязвимость и готовность получить удар, рано или поздно тебя начнут бить, – заявлял Науэль.

– Некоторые просто бьют, – возражала я. – Обычно того, кто слабее. Женщину.

– Если бы очередной несчастной женушке было так плохо, как она говорит, она бы развернулась и ушла.

– А если ей некуда идти?

– Она ушла бы в никуда.

– Да? Ты сам бы решился отправиться спать на лавочке в парке?

– Я так и сделал. Если она остается, значит, она мазохистка, извращенка. Или по еще какой-то причине ощущает себя лучше, находясь в негативной жизненной ситуации. Видишь, человек мучается? Отойди, не мешай, кайф ему не обламывай. Поверь мне, такие вещи, как «быть избитым и униженным утром четверга» страдалец отмечает в своем ежедневнике заранее. Готовится к этому событию. Ждет.

Его высказывания были циничны сверх всякой меры, и, хотя я считала, что в жизни он не такой жесткий, как на словах, мы спорили до хрипоты.

***

Когда я проснулась, машина не двигалась, окруженная тьмой. Приподнявшись, я протянула руку к водительскому сиденью. Никого не было. Бессвязные, панические мысли прошили мой сонный сумеречный мозг, и я вдруг закричала во весь голос:

– Науэль! Науэль!

Передняя дверь распахнулась, и в темноте белесым пятном засияла голова Науэля.

– Чего ты вопишь? – недовольно осведомилась голова.

– Ничего, – быстро ответила я, радуясь, что он не может расслышать частые удары моего сердца. – Ничего. Я просто подумала…

– Что ты подумала? – Науэль уселся на свое место.

– Так, ерунда, – я вымучила неискреннюю улыбку, хотя Науэль даже не смотрел в мою сторону. – Что ты делал?

– Просто бродил поблизости, ноги поразмять. Хорошо, что ты проснулась. Можно включить радио, – он щелкнул по кнопке, и приглушенно зазвучала какая-то нудятина. Науэля наверняка перекосило. – Дерьмо, – прокомментировал он. – Хороших песен на радио меньше, чем серийных убийц на улицах ночного города. Старый я маразматик, забыл главное правило шестнадцатилетних.

– Какое?

– «Прежде, чем угнать машину, проверь наличие в ней магнитолы».

– Почему мы стоим? – с тревогой осведомилась я. – Топливо закончилось?

– Пока нет. Но если не придумаем, где раздобыть денег, то скоро встрянем. Может, ограбить кого-нибудь?

– Не смешно, – сказала я, подумав, что с него станется.

– На самом деле у меня есть идея получше. Видишь свет?

Приглядевшись, я действительно различила вдалеке созвездие маленьких разноцветных огоньков.

– Это фонари на лужайке, – объяснил Науэль. – Если выйти из машины, слышен ритм музыки. У нее вечеринка. Неудачно. Впрочем, все равно.

– У кого – нее? Твоей подруги?

– Ага. Полторы тысячи таких подруг. Какое сегодня число?

– Двадцать седьмое или двадцать восьмое, я думаю.

– Понятно. Не так много осталось.

– Не так много осталось до чего?

Мой вопрос Науэль бессовестно проигнорировал, продолжая перепрыгивать со станции на станцию.

– «Тотальное уничтожение», – вслушавшись в мягкий гитарный проигрыш, удивился он. – Забираю свои слова обратно, не все так плохо с нашим радиоэфиром.

Он запрокинул голову, закрыл глаза, отдавая себя музыке.

– Чего мы ждем? – спросила я, пока он не успел отлететь далеко.

– Когда они напьются и замутнят свои ясные взоры. Мне не то чтобы очень хочется бурных приветствий.

И все. Максимум разъяснений, который он снизошел мне предоставить. Выдох Науэля, прозвучавший как часть музыки, был полон удовлетворения. Я не понимала, зачем ему сомнительные вещества, когда перебор нехитрых аккордов способен поднять его к небесам. Голос вокалиста «Тотального уничтожения» звучал нежно-нежно, будто в противовес агрессивному названию его группы. Я подумала – вот, бывают же чувствительные мужчины, не боящиеся открывать свои чувства. В присутствии источающего ледяной холод Науэля в это едва верилось.

И мы слушали музыку, лениво всматриваясь в мерцающие огоньки. Науэль не произнес ни слова, и, чувствуя его напряжение, я спросила:

– Ты сердишься на меня? Я сделала что-то не так?

Это было жестоко – упрямо молчать, оставляя меня в неведении. Я бы попыталась убедить себя, что он всего лишь погружен в музыку, но он даже не сразу заметил, что передача закончилась. Наконец-то он буркнул:

– Идем, – и, прежде чем выйти из машины, сунул в рот две таблетки.

Одолеваемая дурными предчувствиями, я втянула голову в плечи, как испуганная черепаха.

Мы пошли к дому, постоянно спотыкаясь в темноте. По ногам хлестала трава.

– Зачем ты идешь к ней? Она одолжит тебе денег? – поняв, что это очередные вопросы без ответа, я почему-то ощутила себя овцой, ведомой на заклание. – Ну и домина! Она что, богачка?

– Она романистка, – сообщил Науэль уже у самого дома, повысив голос, чтобы я смогла расслышать его сквозь громыхающую музыку. – Вероятно, убеждена, что разбирается в настоящих чувствах. Впрочем, отсутствие излишков интеллекта ей только в плюс. Помогает быть на одной волне с ее невзыскательной публикой. Ее книжонки прекрасно продаются.

Голос Науэля сочился презрением. Впрочем, «романистка» в любом случае звучит лучше, чем «проститутка» или «стриптизерша» – сферы деятельности, обычные для приятельниц Науэля. У чугунных ворот я нерешительно застыла, но Науэль двигался вперед без тени сомнения. Количество машин перед домом впечатляло. Они были расставлены без всякой системы. Одна даже наехала на газон.

– Слуги бы припарковали машины должным образом, но здесь не приём, а просто большая пьянка, и прислугу распустили, избавляясь от лишних ушей, – пояснил Науэль.

Мысль о том, что люди в особняке сейчас все в той или иной степени пьяны, и, следовательно, им не до нас, подействовала на меня успокаивающе. Науэль толкнул дверь, и нас чуть не сбила со ступенек лавина музыкального шума.

Дом, снаружи поражающий своими размерами, внутри оказался беспорядочным и местами вызывающе роскошным. Он находился в состоянии ремонта, и в холле, в центре которого в круглом пруду плескались золотые рыбки, удушливо пахло краской. Заглянув в прудик, я увидела на дне банку из-под газировки.

– Ничего лишнего, – усмехнулся Науэль, разглядывая аляповатые картины на стенах. – Только скромный, располагающий к творчеству, комфорт.

Я была уже достаточно подавлена и спросила:

– Можно я вернусь в машину?

– Нет, – жестко отказал Науэль.

Мой взгляд воткнулся в картину с обнаженной девушкой, лежащей среди сотен персиков. Я печально вздохнула.

Науэль натянул капюшон на голову и вошел в темный зал, сразу втиснувшись во вздрагивающую толпу. Я осталась ждать его в дверном проеме, глядя на беснующихся людей и чувствуя, как тревога раскручивается, будто спираль. Науэль был прав в своем расчете – вряд ли кто-то здесь был в состоянии достаточно вменяемом, чтобы узнать его, тем более в этом тусклом, мигающем красном свете, режущем глаза.

Стучащий ритм вызывал желание бежать прочь. Пронзительные женские взвизги били по нервам. Я улавливала запахи пота, духов, алкогольных испарений и чего-то приторно, конфетно-сладкого, от чего меня затошнило. Мне никогда прежде не доводилось бывать в особняках богачей. Сейчас я обнаружила, что, как и в бедных, в богатых домах люди тоже порой ведут себя как свиньи. Подтверждая мой статус невидимки, меня едва не сбила с ног какая-то женщина, удаляющаяся вихляющей походкой, но больше никто не коснулся меня и взглядом.

Я ждала Науэля пять минут, или двадцать, или даже час, и музыка превратилась для меня в монотонный рев. Но Науэль не возвращался, все еще был где-то там, среди этих жутких, чужих людей, и я поняла, что он меня бросил. Пусть только на время, но не оставил, а именно бросил. Глаза защипало. За что он наказывает меня?

В какой-то момент красный свет сменился на синий, заиграла медленная мелодия, толпа утомленно отхлынула к стенам зала, и я увидела Науэля. Он был уже без пальто, с распущенными волосами, и круглый удивленный глаз, вышитый блестящими нитями на его футболке, ярко сверкал. Науэль потянулся к женщине, целуя ее, и пряди их светлых, одинаково синих в этом освещении, волос смешались. То, как его руки обвивали ее тело, давало понять яснее ясного, что одними поцелуями он сегодня не ограничится.

«Нет, – подумала я отчужденно, – он не останется здесь на всю ночь, он же ненавидит такую музыку». Из обессиленной руки блондинки выскользнул бокал и разлетелся об пол, разбрызгивая золотистые капли. Науэль вздрогнул, отстранился. Отбросив с лица волосы, он посмотрел в мою сторону. Лениво сгреб со стола бокал и направился ко мне. Я ждала его с напряжением, как будто готовилась к удару.

Неохотно вырвавшись из стены звука, он потащил меня, ухватив за предплечье, к лестнице и наверх. Мы поднялись на второй этаж, хотя я предпочла бы покинуть этот дом, и Науэль втолкнул меня в темную комнату.

– Вот, доверяю только тебе, – он сунул мне в руки свой плеер.

– Подожди! – крикнула я его удаляющейся спине. – Ты намерен оставить меня здесь?

– А разве ты не говорила, что мечтаешь о нормальной постели? – спросил он в ответ, притормозив на секунду. – Ты ее получила. Располагайся как тебе удобно.

– Науэль…

– Поговорим утром. Или днем. Не знаю, что это будет.

Он ушел, а я осталась как по голове стукнутая. Никогда еще в его голосе и поведении не проступало такое решительное наплевательство на меня. Я нашарила выключатель и, закрыв дверь, прижалась к ней спиной, хмуро рассматривая обстановку. Все в комнате было розовым (холодным бледно-розовым, с примесью бежевого, – любимый цвет Науэля в самом ненавистном ему оттенке). Это была гостевая или что-то вроде. Ни единого тюбика перед зеркалом. Белая (ура!) дверь, наверное, в ванную, и стеллаж с книжками в разноцветных обложках – немного разнообразия в сводящем с ума розовом убожестве.

У меня мгновенно возникло подозрение, оправдавшееся, как только я потянула книгу за корешок. С задней обложки на меня смотрело улыбающееся во все зубы лицо женщины со светлыми волосами. Я пробежалась взглядом по остальным книгам. Одно имя повторялось на всех корешках. Ошеломленная, я уронила книжку на пол и отступила от нее на шаг. Когда эта писателка успела? Она штампует по книге в неделю?

Собственное отражение, покачнувшись в зеркале, привлекло мое внимание. Я посмотрела на себя. В серебристо-сером, широкоплечем пальто Науэля я выглядела нелепо. Я сняла его, но лучше не стало. Одежда тут ни при чем. Это я сама источаю неловкость.

Я присела на край покрытой розовым покрывалом кровати, чувствуя себя растерянной и несчастной. За годы знакомства с Науэлем мне не приходило в голову, что он способен отодвинуть меня подальше просто чтобы провести с кем-то ночь. С другой стороны, он нередко пропускал наши встречи. Чем, я считала, он занят? Неотложные дела… Конечно, неотложные. Конечно, дела. У любого случаются неотложные дела в ночь с пятницы на субботу…

Я шумно выдохнула и зажмурилась. Чувство обиды было всеобъемлющим и простодушным, прямо как в детстве, когда другие дети забывали о моем существовании. Еще какая-то мысль донимала меня…

Я достала плеер, который машинально убрала в карман пальто, вставила в одно ухо наушник и включила. Мое левое ухо слышало песню, нежную, как шерсть котенка. Мое правое ухо слышало грохот и вопли снизу. Мне показалось, моя голова сейчас расколется надвое.

– Ну что я сделала не так?! – вскрикнула я внезапно. Вскочив, я схватила с полки книжку в блестящей целлофанированной обложке и бросила ее на пол.

В этот момент я была наиболее близка к тому, чтобы расплакаться. Растерянность сменилась злостью и чем-то еще, что я предпочла бы оставить без названия. Мне хотелось побежать вниз, вцепиться в лицо блондинке, строчившей со скоростью сто строк в минуту, завизжать на Науэля, требуя, чтобы он немедленно увез меня из этого дома.

Секунду я всерьез обдумывала свое намерение, но в итоге дошла до ощущения полнейшей беспомощности. Это нелепо, глупо и унизительно. И будет так логично с его стороны спросить меня: «Да кто ты мне вообще?»

– Вот именно, кто я, – произнесла я вслух с горькой язвительностью. – Никто.

При падении книжка раскрылась, ее страницы смялись, упершись в пол. Мне стало стыдно. Я нахожусь в чужом доме, без разрешения хозяйки и, скорее всего, без ее ведома. Я даже не уверена, что имела право садиться на эту кровать. Эта книга не моя. И не мне ее портить.

Я подняла книжку и раскрыла ее на первой странице, испытывая давно знакомое приглушенное недовольство.

«В день, когда природа создала черты Дамианы, она пребывала в хорошем настроении».

Я не знала, как природа, но подозревала, что моя мать была не в лучшем расположении духа, если в попытке отвлечься начала читать нечто вроде этого. Едва ли она наградила меня таким вычурным имечком из романтических соображений. Скорее всего, просто брякнула первое припомнившееся, когда ее спросили, что записать в метрику.

«Ее широко раскрытые глаза, всегда взирающие на мир с детским изумлением, были такого же насыщенно-синего цвета, как море в солнечный день, а губы ярки, как лепестки пионов. Точеный носик дополнял это прекрасное лицо».

Да уж, без носика она бы выглядела гораздо хуже. Все же довольно печально, что из традиционного набора романтической красотки мне досталось одно только имя. Хотя… «всегда взирающие на мир с детским изумлением»… она что, идиотка? Она живет в глуши. Что так изумляет ее каждый день?

Я рассмеялась притворно весело и закрыла уши наушниками. Я представила, как ладони Науэля скользят по обнаженной спине авторши этого чтива, и поспешила прогнать раздражающее видение. Я должна отвлечься. Пусть даже мне поможет в этом дебилка, застревающая в состоянии абсурдного изумления над каждым забором.

Я прочла виртуозный диалог между героиней и ее наставником. В процессе беседы главная героиня безустанно изрыгала цитаты древних философов. В ненавязчивых комментариях автор обращала наше внимание на уникальный ум героини, что привело меня в озлобление и заставило отправиться на поиски карандаша.

Карандаша не было. В бессильной ярости я обыскала всю комнату, даже заглянула под кровать. Наконец в ванной я нашла огрызок голубого карандаша для глаз. Мне хотелось бы развернуться от души, но карандашом для глаз много не напишешь, и я ограничилась тем, что печатными буквами начеркала на полях одно слово: «Попугай». Тупой, повторяющий зазубренные фразы попугай. При чем здесь ум?

Девушка с вялотекущей манерой пения вдруг проснулась и переключилась на исполнение вздрагивающей безумной песенки, и я едва не взвизгнула, приветствуя такую перемену. С появлением главного героя стало заметно веселее. «Самодовольный кретин», – накарябала я. Кассета закончилась, и я перемотала пленку к началу.

«Он опустился в кресло, вытянув длинные, стройные, сильные, мускулистые ноги».

«Избыток восславляющих главного героя прилагательных выглядит нелепо», – разошлась я, но карандаш затупился прежде, чем я хотя бы добралась до «героя».

Эти персонажи слишком оторваны от реальности. Их достоинства чрезмерны, а недостатков якобы нет вовсе. Науэль с его красотой хотя бы внешне походил на героя романа. Впрочем, ни в одной книге я не читала про героя, который побывал в постели с представителями обоих полов, причем не всегда выступая в активе.

«Какая тоненькая талия, – подумал герой. – Я мог бы обхватить ее большими и указательными пальцами».

М-да. Чтобы обхватить большими и указательными пальцами мою талию, потребуется двое мужчин. Может, у него просто слишком большие руки? Хотя главный герой и подумывал обхватить героиню, та решительно сопротивлялась всем его домогательствам, так как была чиста и непорочна и дожила до восемнадцати, сохранив в неприкосновенности свою талию и прочие части тела.

У меня свело челюсти, с такой силой я их стиснула. Я-то была не так невинна. Я бы предпочла, чтобы те двое не ограничились измерением моей талии на пальцах. Или трое. Или четверо. Я совсем озверела.

Двадцать страниц спустя герой уже мечтал о детях, которых родит ему главная героиня (как минимум пять), и я подумала: «Какого хрена! С такими габаритами эта бедная убогая способна разве что выдавить из себя пару ящериц!» Если не переломится надвое уже во время секса…

Я захлопнула книжку, рванула наушники и сгорбилась, запустив пальцы в свои растрепанные волосы. Это все неправда!

Придуманные девушки всегда выглядят хорошо, даже затерявшись в раскаленной пустыне, даже погружаясь в трясину, даже с волосами, не мытыми неделю, а мне достаточно не выспаться. Они умудряются срубить оргазм при сексе в любых обстоятельствах и обстановке, несмотря на полное отсутствие предыдущего сексуального опыта, а я едва понимаю значение слова «оргазм» и временами сомневаюсь в самом существовании этого явления. Они так блядски совершенны, их любовь не бывает безответной, и после череды неприятностей с ними неизменно происходит что-то глупое и чудесное. Так, может, в этом все дело?

У меня карие глаза и каштановые волосы, я не примечательнее воробья внешне. Я так ужасающе обычна, а с обычными людьми не случается ничего, кроме обычного и будничного. За неприятностями следуют другие неприятности; оставим чудо для принцесс.

Единственным чудесным происшествием в моей жизни была встреча с Науэлем. Один шаг из ряда вон. Но если произошло единичное отступление от правил, это же еще не значит, что игра поменялась? Не поменялась.

Я вижу это очень отчетливо сейчас, когда Науэль оставил меня, чтобы трахнуть крашеную романистку, живущую в доме с золотыми рыбками. Неудачница. Я застряла в своей постылой безрадостной жизни, как насекомое в цементе. Как я ни дергаюсь, ситуация остается прежней.

В комнату заглянул кто-то, но я не подняла головы. Я еще надеялась на возвращение Науэля полчаса назад, но сейчас уже нет. Было около пяти утра. Музыка внизу стихла в какую-то минуту, а я и не заметила.

Я понимала, что не следует обвинять Науэля в своем разочаровании и в том, что он оставил меня на съедение моим дурным мыслям. Но обвиняла. Науэль ушел от меня в красный свет, бросил одну, словно его никогда и не было рядом.

Я попыталась объяснить себе, что я была и есть совершенно одинока, это нормально, и никто ничего мне не должен. Я не имею права воспринимать этот поступок Науэля как плевок в лицо. Я сама напридумывала себе невесть что, и только я виновата в своей обиде.

Интересно, а эта осветленная графоманка знает, что такое оргазм?

Не реветь. Ситуация этого явно не заслуживает. И не вслушиваться в тишину, пытаясь различить то, что меня не обрадует.

Я слонялась по комнате, долго, несколько часов, потом прилегла на кровать и в итоге то ли задремала, то сильно задумалась. Из этого состояния меня вырвали в реальность пронзительные крики.

Накинув пальто, убрав плеер в карман, я вышла из комнаты и пошла на вопли. Гостевые комнаты все или почти все были заняты. Сквозь приоткрытые двери я видела людей, спавших одетыми поверх покрывал, вповалку, храпящих на разные лады. Кажется, скандал потревожил только меня. Коридор повернул. Кричали в самой дальней комнате.

Комната оказалась не заперта, и я вошла. Мое сумеречное состояние сделало меня безразличной к соблюдению правил приличия, да и обстановка в этом доме не способствовала. Эти двое не посмотрели в мою сторону, как будто я была лишь сквозняком, протиснувшимся под дверью. Кажется, я уже начинала привыкать к тому, что меня здесь не видят в упор.

Полуголый Науэль сидел на кровати. Выражение его лица было не более эмоционально, чем посмертный слепок. Романтичная графоманка стояла напротив зеркала, облаченная в золотисто-бежевую шелковую ночную рубашку с таким глубоким декольте, что я бы не удивилась, заметив в нем лобковые волосы. С растрепанными волосами и расплывшейся от слез косметикой она выглядела не очень хорошо, демонстрируя, что, в отличие от ее героинь, ей сложно оставаться эталоном внешней безупречности, когда ситуация этому не способствует.

– Ты чудовище! – сказала она с придыханием и театрально прижала ладони к груди. – Ты вернулся лишь для того, чтобы освежить мои раны и покинуть меня снова!

Науэль закатил глаза. Выслушивать эти цитаты из любовных романов у него сил не было. Он заглянул под кровать и вытащил свою футболку.

– Не припоминаю, чтобы вчера я обещал остаться, – судя по раздраженно-тоскливой гримасе и механической интонации, он произносил эту фразу отнюдь не впервые за утро, и ему успело надоесть.

– Как ты бесчувственен, – она заморгала, проливая на щеки новые потоки слез.

– Ну да, ну да… – Науэль натянул мятую футболку и зевнул.

Я, человек-невидимка, прислонилась к стене, сосредоточив взгляд на блондинке. Вчера ее модная стрижка и молодящий цвет волос ввели меня в заблуждение, яркое платье и искусственное освещение сбросили ей еще лет десять, но в дневном свете, с расстояния восьми шагов, я заметила, что кожа у нее тусклая, начинающая увядать, а возле уголков рта уже наметились сердитые морщины. По мешкам, набрякшим под глазами романистки, я догадалась, что пьянки для нее обычное развлечение. Ей было около сорока, может быть, сорока пяти, если учесть, какая груда кремов в цветных баночках громоздилась на ее туалетном столике.

Я слушала их диалог, иногда кажущийся монологом, так много фраз летело с ее стороны и так мало лениво цедилось Науэлем – словно для этой женщины ему и слова жалко. Оба смотрелись неприятно, но именно Науэль будил во мне злость, набухающую и тяжелеющую, как наедающийся слизняк. Науэль был сама апатия. Он и не думал оправдываться в ответ на бросаемые в него упреки: за подруг, которых он трахнул; за ночи, которые он обещал провести с романисткой, в итоге потратив на кого-то другого; за бесчисленные неприятные мелочи, обнажающие его к ней равнодушие. Он едва слушал, больше сосредоточенный на попытке пальцами распутать свои волосы. Только посоветовал:

– Не стоит так напрягаться с бодуна.

Мне казалось, я наблюдаю соревнование, в котором бледная зареванная женщина пытается словить приз за лучший укус, а Науэль побеждает, не задумываясь. Они были неравны. Его безразличие раздирало ее до костей. На ее истерики ему было плевать, как и на нее саму в целом.

– Я была пьяна, когда отправилась с тобой в постель, – рыдала она.

– Я, к счастью, тоже.

Соприкосновение двух согретых алкоголем тел для Науэля значило не больше, чем соприкосновение с незнакомцами в толпе. Ну потерлись немного, делов-то.

– Ты как кот, – выпалила блондинка со злобой. – Просто как кот, который приходит лишь когда хочет жрать!

Забавно. Меня тоже недавно посещали схожие ассоциации.

Науэль завязал шнурок, дважды. Наклоняясь к кеду, он поморщился от боли. После двух пьяных ночей похмелье все-таки настигло его.

– Если ты меня впускаешь, тебя все устраивает, разве нет? Или ты так ничего и не поняла – ни в прошлый раз, ни в позапрошлый?

Она смотрела на него расширенными, полными ярости и боли глазами. Науэля это не трогало. Его глаза были туманными, как это хмурое утро.

– Я подумала, что за четыре года, прошедшие с нашей последней встречи, ты изменился. Что на этот раз ты искренен.

– Что я могу сказать на это… Нельзя быть такой дурой в твоем возрасте.

– Возраст, – повторила она неестественно спокойным голосом и просунула пальцы под тонкую лямку ночной рубашки. То ли с расстройства, то ли с перепоя, пальцы дрожали. Ее взгляд поднялся к люстре с блестящими хрустальными подвесками и замер. – Нельзя быть таким циничным в твоем возрасте, мой дорогой.

– Я играю со взрослыми. Мне пришлось научиться, – усмехнулся Науэль.

Она прошла мимо него, двигаясь неловко, как робот. Раскрыла свою красную блестящую сумочку, достала кошелек и взглянула на стопочку купюр в нем с таким недоумением, точно не имела понятия, как эти гладкие бумажки здесь оказались.

– Деньги, – произнесла она заторможенно. – Это единственное, что тебя по-настоящему интересует, да?

– Допустим, – безразлично согласился Науэль, надевая пальто.

– Ты вообще способен кого-то любить? Просто так, потому что любишь?

Науэль пожал плечами.

– Наверное. Никогда не проверял, – он застегнул первую пуговицу.

– Возьми, – сказала блондинка кротко и протянула Науэлю банкноты. Я всматривалась в ее глаза – пустые, как стекляшки. Моя спина напряглась.

Науэль сгреб деньги и сунул их в карман.

– Ты ничего не хочешь мне сказать? – осведомилась теперь уже далекая от романтики графоманка, вздрагивая от холода. Ее просвечивающие сквозь тонкую ткань соски стали твердыми, как пули.

Науэль поднялся и потянулся, пронзаемый пристальными взглядами двух женщин.

– Нет.

Я словно перестала узнавать его. Этого длинноволосого высокого парня, лениво рассматривающего свое отражение в зеркале, я видела впервые, хотя это был все тот же Науэль, в свете нового знания о нем преобразившийся в нечто совершенно отвратительное. Конечно, мне все было известно давным-давно, но… оставалось каким-то абстрактным. Слово «проституция» вызывало у меня вполне четкие ассоциации – безнадежность, унижение, стыд, и я не могла соотнести все это с тем, кто безнадежен лишь в своем безграничном высокомерии. Презирающий и тот, кого презирают – это же разные люди, да? Я не могла и представить, что кто-то с такой легкостью совместит в себе обе роли.

В прошлом я неоднократно наблюдала, как Науэль вел себя не очень хорошо, плохо и откровенно паршиво. Но только сегодня я вдруг отчетливо увидела все его изъяны, его самого таким, каким он был: хмурый, сосредоточенный на себе человек, не заботящийся о том, какое впечатление и воздействие его слова и поступки оказывают на людей. Не могу поверить, что когда-то считала его почти совершенным! И я разозлилась на него, впервые в жизни, ужасающе, испепляюще, так что дальше некуда, хотя последнее он сразу опроверг:

– А нет, все же я хочу кое-что сказать… Передай привет мужу.

Блондинка взвизгнула – хрипло, придушенно, и что-то золотистое (расческа, как я потом увидела) врезалось в поверхность зеркала, расплескивая серебряные брызги. Науэль схватился за щеку. Когда он посмотрел на блондинку, его лицо источало злобу, заставившую ее попятиться. Я увидела змей, выползающих из его зрачков, раскрывающих пасти, готовых ужалить, и отступила от стены. «Только попробуй, – подумала я отчужденно, – только попробуй».