Текст книги "Синие цветы I: Анна"

Автор книги: Литтмегалина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Я прошла в кухню, налила себе стакан воды, выпила его мелкими глотками. Главное, успокоиться. Не позволять ему тратить мои нервы.

Янвеке забрел как будто бы случайно, остановился, застегивая оранжево-коричневую рубашку. Оранжевый… его любимый цвет, к которому Науэль относился с презрением, заявляя, что оранжевая одежда уместна только для дорожных рабочих. В утреннем свете Янвеке выглядел еще отвратнее, чем обычно. В юности у него было много прыщей и привычка ковырять их, что оставило шрамы. Пузо тяжело нависало на ремень. До меня доходил кисло-горький, сигаретный запах Янвеке, вызывающий рвотные позывы, и я осознала, что мое отвращение нарастает с годами.

– Что-то ты рано сегодня, – притворно равнодушно протянул Янвеке, явно удивленный моим появлением.

– У меня разболелась голова, – блекло отозвалась я и, заметив, как стискиваю стакан, поставила его на стол. Со дна поднимались красные буквы: «С», «К»… СКАНДАЛ. Мне хотелось убежать, запереться в ванной и там дождаться, когда Янвеке уберется к себе на работу, но я понимала, что в любом случае не смогу прятаться долго, и его гнев, усиленный ожиданием, настигнет меня уже сегодня вечером. Так пусть лучше сейчас. Вскрыть этот нарыв и расслабиться.

Янвеке молчал, обдумывая, как бы приложить меня получше. Мне казалось, я действительно слышу звон моих нервов. Когда он наконец сорвался, я встретила его атаку почти с облегчением.

– Пизду не порвала – всю ночь трахаться? – спросил Янвеке с надрывно-истерическими интонациями, которые делали его похожим на огромную страшную бабу. Просто удивительно, как высоко мог порой звучать его глухой, хриплый голос.

– Я с ним не трахаюсь, – возразила я, демонстрируя полное самообладание. – И ты это знаешь.

– Да, конечно, – выдавил Янвеке. – Ведь он же пидор. На что он способен.

– Да, конечно, на что, – ухмыльнулась я. – Если только посмотреть на тебя так, что ты чуть не обделался.

Не надо было. Плеснула масло в огонь. Янвеке был на границе припадка, а теперь перемахнул ее в один миг. Пока он предавался праведному гневу, я вспоминала тот эпизод и старалась удержаться от ухмылки.

Мы с Науэлем были знакомы примерно полтора месяца, когда на очередную нашу встречу я пришла с пожелтевшим, припудренным, но все еще заметным синяком. Науэль ничего не сказал по этому поводу, но утром проводил меня до самого дома. Мы стояли и разговаривали, когда Янвеке рванул было к нам, как злая собака, но вдруг остановился так резко, что даже качнулся вперед, пораженный видом Науэля. Подозреваю, Янвеке даже не сразу понял, что перед ним такое. Волосы Науэля все еще были розовыми, но уже самого безумного, обжигающего глаза оттенка. На висках пряди стягивали маленькие золотистые заколки в виде бабочек. Одет он был во что-то ярко-зеленое и маловразумительное. Науэль словно не замечал Янвеке, но, невозмутимо попрощавшись со мной, обратил на него нахальный взгляд – искоса, не удосуживаясь даже развернуться. Холодный взгляд, спокойный, немигающий, в котором Янвеке увидел что-то, только ему предназначенное, что-то, что заставило его развернуться и уйти в дом и даже дверь за собой прикрыть без стука. Видимо, Науэль обладал очень мощным даром внушения, потому что новоприобретенная привычка Янвеке размахивать кулаками бесследно испарилась. Не сомневаюсь, иногда ему очень хотелось мне врезать, сбить с ног и еще наподдать, но он ограничивался воплями.

Янвеке все еще вопил. Я закатила глаза к потолку.

– Знаешь, что, – перебила я его, – мне кажется, ты становишься толще и толще с каждым днем.

На секунду он застыл с открытым ртом.

– По сравнению с ним, – неумолимо продолжала я, – ты напоминаешь разбухшую бородавчатую жабу.

Янвеке обозвал меня шлюхой и пообещал, что однажды вышвырнет из этого дома, после чего мне придется жить на помойке вместе с бродячими кошками. На это я немедленно ответила, что вместо того, чтобы идти на помойку, я предпочту найти мужика посимпатичнее – что не проблема, так как любой симпатичнее Янвеке. Янвеке так и перекосило. Он кинул мне в лицо мокрое кухонное полотенце и ушел, почти убежал, из дома. Дверь захлопнулась с силой, заставившей все ветхое строение содрогнуться, а штукатурку – посыпаться с потолка. «Ну ладно», – подумала я, поднимая с пола полотенце. Не сказать, что хорошо, но бывало и хуже.

Я ушла в комнату, которую Янвеке называл «гостиной», а я, с тех пор как перебралась туда жить, «своей», быстро выкурила две сигареты, сбросила платье и легла на диван, укутавшись в колючее одеяло. Как будто я всегда спала здесь, никогда с ним на втором этаже. Раньше Янвеке иногда заявлялся среди ночи и пытался оттащить меня в спальню, но я просыпалась, царапалась, кричала, высвобождалась и возвращалась на свое место. Года три назад до него все-таки дошло, что все бесполезно.

Меня знобило, что я могла в равной степени счесть последствием и таблеток, и скандала. Голова была тяжелой. Я позволила себе упасть в сон, заточивший меня в очередной кошмар.

И картинки сменяли друг друга. Мелькание образов, столь быстрое, что я не успевала что-либо рассмотреть. Красный свет был таким ярким, что от него становилось больно глазам. И в голове стучало, повторяясь, одно слово: «Опасность, опасность, опасность».

***

– …опасность или удовольствие? Мы вернемся к вам после рекламы.

Лыбящуюся морду ведущего сменяет пестрая заставка. Сидя в кухне и тупо пялясь в телек, я поглощаю сгущенное молоко. Недавно, после очередного злобного замечания Янвеке, я с удивлением обнаружила, какая толстая у меня стала задница, и, погрустив немного, сделала парадоксальный вывод: раз я уже разжирела, значит, можно жевать все что ни попадя. Вкус приторно-сладкий, приятный до омерзения. Я вспоминаю дни, когда меня тошнило с утра до вечера, и радуюсь, что токсикоз перестал меня мучить. Хотя в целом настроение все равно преотвратное.

(На экране маленькая девочка с дебильно жизнерадостной улыбкой обнимает большой резиновый апельсин.)

Янвеке изводит меня регулярно и самозабвенно, с упорством, достойным лучшего применения. Я устала от его комментариев – что я похожа на стельную корову, что в то время, как мой живот растет, мой мозг уменьшается (надо попросить его объяснить это с точки зрения физиологии), что мои выпадающие волосы заполонили весь дом, и ему надоело находить их в своей еде. Так готовь себе сам, урод. Я отвратительно себя чувствую, и я не виновата, что они не держатся на моей голове. Мне просто не хватает каких-то витаминов. Или минералов. В общем, чего-то в моей жизни катастрофически мало.

(По телеку показывают Семью. Они чистят зубы вот этой пастой, в которую чего-то такого добавили, так что теперь у них идеальные зубы, и идеальные десны, и живут они в идеальном мире, и вообще у них все зашибись.)

Каждый раз, как он смотрит на меня, я замечаю в его взгляде брезгливость. Он был предупрежден. Что же, он надеялся, беременность никак не отразится на моем внешнем виде? Даже Янвеке не может быть таким кретином. Следовательно, его действия – немыслимая подлость.

(Дельфин выпрыгивает из воды, рекламируя, почему-то, бритвы; ужас какой-то, я ничего не понимаю в телевидении и, кроме того, считаю, что дельфин в этой роли неубедителен настолько, что даже сам на себя не похож.)

На мое черное, в коричневый цветочек, платье, падает белая вязкая капля сгущенного молока. Я стираю ее пальцем. Облизываю палец и рассматриваю свое пузо. Что я рожу, если мои нервы постоянно в таком взвинченном состоянии, что я в любой момент могу закричать или заплакать? Клубочек нервов?

Реклама заканчивается, и возникает узкое бледное лицо ведущего на сине-фиолетовом фоне студии.

– Итак, сегодня мы обсуждаем «синие семена» – так что же это, безобидное развлечение или игра со смертью?

Я пытаюсь припомнить, когда в последний раз была счастлива. Все моменты счастья, которые удается наковырять в памяти, оказываются связаны с тем-о-ком-противно-думать, и внутри расползается холодок. Впрочем, «моменты счастья» – это как-то слишком, скорее уж «мгновенья глупой радости». Я отбрасываю их, но теперь получается, что в последний раз я была счастлива никогда.

Пока я путаюсь в своих неприятных мыслях, участники телешоу возобновили спор. Среди них два врача: один одет в джинсы и синий свитер, второй – в белый хирургический халат, очевидно потому, что он больше врач, чем первый. У него пухлые щеки, круглые очёчки, сквозь стекла которых поблескивают его узенькие веселые глазки, он постоянно улыбается – и выбешивает меня так, что хочется немедленно сожрать что-нибудь еще. Шоколадку, хочу шоколадку. Все счастье мира в шоколаде, а все остальное – того же цвета, но дерьмо. Но шоколада нет. Есть только еще одна банка сгущенного молока.

– Причастность синих таблеток к увеличению количества смертей от сердечных приступов еще никем не доказана, – говорит врач, который больше врач, и широко улыбается. – Мы не можем опираться на домыслы.

– Точно, – раздается высокий, нежный женский голос, и камеру переводят на светловолосую девушку. Она крашеная, и по отросшим корням можно узнать настоящую масть – брюнетка. Золотисто-медовый цвет волос не сочетается со смуглостью ее лица. Ее нижние веки покрыты розовыми тенями, а верхние – зелеными. Она то ли актриса, то ли певица, то ли просто чья-то любовница, и сидит тут для красоты, в спор совершенно не врубаясь, едва ли вообще соображая, кто с кем спорит, хаотично поддакивая всем без разбору.

– А кто занимался сбором этих доказательств? – с раздражением осведомляется врач, который вроде как менее врач, и скрещивает руки и ноги. Он совсем юный, похож на вчерашнего студента. Пытается подобрать умные слова, пытается выглядеть внушительно, но у него ничего не получается. Видимо, сам это понимая, он нервничает все больше. – Да никто. После приема этих таблеток происходит резкий выброс адреналина, вследствие чего частота сердечных сокращений резко возрастает. Регулярный прием – регулярные сердечные перегрузки. Мне нужно объяснять, чем это чревато? Или вы в курсе? – его тон уже откровенно груб, но здесь так принято, это же телевидение.

– Да, нам известно! – взвизгивает вдруг блондинка, и угрюмый журналист, затянутый в черную одежду, с начала программы не произнесший ни слова, смотрит на нее с презрительным недоумением.

– Мало ли что повышает частоту сердечных сокращений, – широко улыбается врач, одетый как настоящий. – Даже короткая утренняя пробежка. Но это же не значит, что пробежки должны быть запрещены?

– К чему эти нелепые сравнения? – хмурится недоврач. – Я не понимаю. Вы всерьез? Какая пробежка вызывает такой дикий выброс адреналина? Если только бег от стаи бешеных собак.

Настоящий врач сияет, как луна над помойкой. Я соскребаю со стенок банки подсохшее сгущенное молоко. Притворяюсь, что мне интересна эта передача, что я в принципе еще способна испытывать интерес. Но чувствую только голод. Внутри пустота, и мне не удается ее заполнить.

– Мы живем в предельно угнетающем мире, – разливается настоящий врач. – Тратим дни на постылую работу. После нее плетемся домой, включаем телевизор, и все, что мы слышим и видим, – новые и новые преступления, катастрофы, несчастья. Людям необходима отдушина. Простой способ расслабиться.

– Этот способ может оказаться фатальным, – возражает недоврач. – На данный момент закрепилось убеждение, что синие таблетки не наносят ощутимого ущерба здоровому человеку. Что весьма опрометчиво, учитывая, что речь идет о химическом соединении с неизвестным составом. По сути, это кот в мешке. Почему до сих пор не проведен химический анализ? В любом случае в «семенах» содержится вещество, изменяющее психическое состояние человека, галлюциногенное вещество. Разве одного этого недостаточно, чтобы признать их наркотиком? В какой цивилизованной стране наркотики разрешены к свободному распространению?

Настоящий врач издает скептическое хмыканье.

– Вы радикальны, мой дорогой друг. Разрешены? Это слишком сильно сказано. Если «семена» не находятся под запретом, это еще не значит, что они разрешены. Да и покажите мне страну, в которой запрещена продажа сигарет, хотя вред курения давным-давно доказан. Здесь, в Роане, курят девяносто процентов взрослого населения. Вы курите? Уверен, что да.

Я вспоминаю дурацкую привычку Янвеке курить в кухне. Дым расходится по всему дому. Я сто раз просила выходить на улицу или хотя бы раскрывать окно во время курения, но он игнорирует мои просьбы. Подозреваю, он делает это нарочно, чтобы позлить меня. Он же знает, что это вредно для моего ребенка и что я ненавижу сигаретный дым, улавливая его запах даже в малейшей концентрации. Он издевается надо мной, и это доставляет ему удовольствие. Моя сдержанная неприязнь преображается в ненависть.

Теперь говорит женщина в зеленом. Она выглядит усталой и рано постаревшей. Кожа на веках и вокруг глаз похожа на бумагу, которую сначала смяли, а потом разгладили, оставив следы сгибов. На ней темно-зеленый костюм, на вид неудобный и жесткий. Мне приходит в голову, что кроме недоврача и, может быть, журналиста, участники дискуссии и на людей-то не очень похожи.

– В последнее время ко мне как к психотерапевту все чаще обращаются люди с депрессивными расстройствами. Людям действительно нужна разрядка, разгрузка. Мы живем в непрерывном стрессе. Многие вынуждены принимать антидепрессанты. В конечном итоге мы просто стоим перед выбором – не одни таблетки, так другие.

Журналист точно очухивается от зимней спячки и заговаривает неожиданно бодро и громко:

– Слова настоящего профессионала, – его губы расползаются в ухмылке. – Вы не в состоянии улучшить психическое состояние ваших пациентов. Зато, закидав их таблетками, можете без особых усилий со своей стороны ввести их в блаженное состояние «мне все по…»

Окончание последнего слова запикивают – цензура. Ведущий, сидевший до того нога на ногу, заметно оживляется. Я чувствую волну тошноты и прекращаю есть.

– Тоже мне, нашли суррогат счастья, – угрюмо продолжает журналист. – Дурман не решает проблемы. «Разрядка, отдушина». Вы вообще слышали, что вам говорили? – журналист подбородком указывает на недоврача. – Что бы там ни было в этих таблетках, оно не успокаивает, даже если и создает иллюзию умиротворения. Напротив, вызывает состояние, сходное с паникой.

Недоврач заметно рад поддержке.

– Этот наркотик изнашивает наш организм, – кивает он. – Одна таблетка не способна довести до летального исхода, верно. Но кто останавливается на одной?

Угрюмый журналист трет шершавый подбородок.

– У меня возникают серьезные опасения, что здравый смысл давно мертв в этой стране, – вздыхает он. – Видимо, его сбила одна из тех машин, что вечно прутся на красный свет. Вы не понимаете? Пока обсуждается всякая ерунда и химический анализ откладывается по надуманным поводам, по стране беспрепятственно распространяется опасный наркотик, и чем чаще я слышу о его мнимой безвредности, тем чаще я задумываюсь…

– Его опасность значительно преувеличена, – встревает настоящий врач.

– Да заткнитесь вы уже, – перебивает его тот, который менее настоящий. – Разливаетесь соловьем. Вам как будто платят за ваши старания.

– Точно, как будто платят, – повторяет брюнетистая блондинка. Она напрягается, совершая мощное мыслительное усилие. – Откуда они вообще взялись, эти дурацкие таблетки?

Все устремляют на нее потрясенные взгляды. Даже сонный ведущий. В глазах угрюмого журналиста я вижу изумление и вопрос: «Она обрела разум?»

Мне не понятен их внезапный интерес, и я не пытаюсь объяснить его себе. Меня отчаянно мутит.

– Очень хороший вопрос, – хвалит блондинку журналист и снова трет пальцами колючий подбородок. Удивленная похвалой блондинка раскрывает глаза шире, ее темные радужные оболочки искрятся довольством. Она бросает на журналиста изучающий взгляд, вероятно в этот момент впервые замечая, что он мужчина хоть куда, несмотря на его утомительную мрачность и опухшее лицо, выдающее, что касательно алкоголя он не так категоричен, как в случае с «синими семенами». – Действительно, откуда? – продолжает журналист. – Кто их разработал? С какой целью? Конечно, деньги – это всегда одна из причин. Но стоимость синих таблеток слишком низка, чтобы считать финансовый интерес основным.

– Не впадайте в паранойю, – ехидно советует настоящий врач. Он улыбается, но его глазки злобно поблескивают, что смотрится странно на добреньком круглом лице.

– А вы не ставьте мне диагнозы. Для этого у нас есть психотерапевт. Хотя диагнозам конкретно вот этой я не очень доверяю.

Слово за слово, они переходят от спора к склоке. Журналист объединяется с ненастоящим врачом, и вместе они набрасываются на настоящего врача. Ведущий пытается сохранять нейтралитет, но по некоторым его репликам становится ясно, что настоящий врач не так одинок на поле битвы, как может показаться. Блондинка не может определиться, с кем она, и, решив изобразить из себя объективность, перебирает все известные ей факты о «синих семенах», умнея прямо на глазах, что приводит журналиста в восторг, а остальных – в замешательство и ужас. Зеленая психотерапевтичка сидит напряженная, с выпрямленной спиной, точно палку проглотила. Ее рот сжат в ниточку. Поразительно, до чего же уродливые женщины существуют в этом мире.

Я уже не слушаю их. Утаскиваю свое безобразное тело в туалет, опускаюсь на пол возле унитаза. В перерывах между приступами рвоты я ставлю локти на сиденье унитаза, подпираю подбородок ладонями и думаю о жизни, которая, как я уже определилась, дерьмо. Когда блевать становится нечем, я перемещаюсь в крошечную ванную и пытаюсь привести себя в порядок. Ноги слабые, колени дрожат. Живот кажется невыносимой ношей, и капли пота, теперь холодного, ползут по спине и бедрам. Я промываю рот, чищу зубы. Ополаскиваю лицо холодной водой и смотрю на свое отражение в зеркале, окрашенном по краям ржавчиной. Глаза красные, как у белой крысы. Такое измученное лицо, точно я не беременна, а смертельно больна. Янвеке прав, я действительно отвратна.

И я слоняюсь, слоняюсь, слоняюсь по дому, из одной тесной комнаты в другую. Стены сдвигаются, обступая меня. Узко, будто я в колодце, и я едва не визжу, поддаваясь глупейшей панике. Я не понимаю, что со мной. Крыша чуть-чуть поехала или вроде того. Токсикоз, видимо, никуда не делся, просто теперь он атакует мозг. Против моей воли возникают мысли об том-кого-невыносимо-вспоминать и сопутствующая им тоска.

Нет, я не скучаю по нему – для этого даже я недостаточно дура. У меня не было и не могло быть с ним ничего, кроме того, что происходило на горизонтальной плоскости. Яснее ясного, с какой целью он пудрил мне мозги, но зачем я сама занималась самообманом? Вот только… Я все понимаю, все поняла. Но по-прежнему, как в тот день, и даже, кажется, больше, меня заедает мысль, что меня выбросили на помойку как ненужную куклу.

И спустя четыре месяца воспоминание остается отчетливым, во всех деталях и оттенках: он спокойно посмотрел мне прямо в глаза (за окном необычайно яркий день, но в квартире включены все лампы, и его зрачки совсем узкие от света) и сказал: «Это твои проблемы. Ты мне надоела». Потом он взял меня за руку – с издевательской нежностью, – вывел на лестничную клетку и захлопнул дверь. Я постояла несколько минут, совершенно потрясенная, повторяя: «Ты мне надоела, ты мне надоела», а потом спускалась на лифте и плакала, и думала, что тратить электричество днем – это гнусное расточительство, за которое я никогда не смогу простить его. Придя домой, я три часа пила чай с печеньем, пытаясь заполнить пропасть, разверстую внутри. Мать посмотрела на меня недовольно и буркнула: «Ты бы жрала поменьше. Вон, уже брюхо торчит». Когда месяц спустя меня и оттуда выставили, это не стало для меня неожиданностью: мои родители не жгли электричество при дневном свете, но в душе они были точно такие же. И я точно так же им надоела.

Я грузно падаю на диван. Беспокойство гонит меня прочь, но у меня нет сил таскать себя. Меня все еще тошнит. На коричневом ковре зеленые цветочки. Видеть их совершенно невыносимо. Я вдруг громко, истерически всхлипываю и три минуты неистово реву, пока одиночество срывает мясо с моих костей, а затем успокаиваюсь так же резко, как начала. Вытираю слезы, пытаюсь рассмотреть сквозь туман стрелки часов. Почти девять. Скоро Янвеке вернется с работы… Когда я была на шестом месяце, он приходил домой в семь, когда была на седьмом – в восемь. Сейчас ему еще противнее видеть меня, и раньше девяти он не появляется. Я думаю: «Если я смогу продержаться еще месяцев десять, может, он вообще перестанет приходить?» Ради такого я согласна очень постараться и не рожать.

Я сижу и всем телом жду его возвращения. Хотела бы перестать – но не могу. Напряженно прислушиваюсь. Часы тикают – тик-так, тик-так, удары маленьких молоточков по оголенным нервам. Не набросится же он на меня, избивая ногами – так почему я жду его с таким ужасом? Стены подступают ближе. Я задыхаюсь. Лицо краснеет, по лбу стекают холодные капли, и левый глаз щиплет от попавшего в него пота. Отвожу взгляд от зеленых цветочков. И из последних сил все-таки ударяюсь в бегство. Я чувствую себя кроликом, или лисенком, или куропаткой. Даже если Янвеке молчит, на самом деле он беззвучно лает.

Ухожу из дома быстро, опасаясь столкнуться с ним. Почему он так пугает меня? Все еще жарко, но ветрено; ощущается вечер. Мне становится лучше. Платье уже не липнет к ногам, пот испаряется с открытых поверхностей кожи, но мой бандаж для беременных сделан из плохо впитывающей синтетической ткани (он был самый дешевый), и влажная кожа под ним зудит, покрывшись мелкой красной сыпью.

Я иду по тротуару, в одышке жадно хватая ртом воздух. Шарахаюсь от людей, опускаю лицо, точно я страшное чудовище и боюсь заметить омерзение и ужас в глазах встречных прохожих. Да уж, Янвеке умеет привить комплексы, даже при том, что у него самого их сотни.

Возле почтового киоска что-то цепляет меня, заставляет остановиться. Сквозь грязноватую витрину я всматриваюсь в обложки, пытаясь понять, что именно уловил мой мокрый взгляд, и вскоре снова упираюсь в ту фотографию. Она украшает дешевый журнальчик, небольшая, скверного качества, но я рассматриваю ее долго, отмечая все подробности.

Лицо (точнее, я вижу только левую половину лица, потому что правую он закрывает рукой) залито синим светом, юное, почти мальчишеское, но столь откровенно порочное, что не возникают сомнения – этот парень перепробовал многое. С таким лучше не встречаться на темной улице. Сквозь пальцы топорщится длинная, слипшаяся то ли от грязи, то ли от геля, челка; между указательным и средним зажата тлеющая сигарета. Уголок его рта приподнят, но густо обведенный глаз под четкой тонкой бровью смотрит без улыбки, с наплевательским, беззастенчивым, непробиваемым цинизмом: что было – то было, что будет – то будет, плевать.

Я думаю, что нужен особый талант или же нечто по-настоящему ужасное, чтобы достичь такой степени эмоционального омертвения, и скорее ему не повезло со вторым, чем посчастливилось с первым. Я думаю, что, наверное, я тоже когда-нибудь смогу. Если очень постараюсь. Ведь он же как-то справился.

Я не знаю, продолжают ли его губы улыбку на правой, скрытой стороне лица, более того, не удивлюсь, если его правый глаз выражает совсем не то, что левый, но чувствую к этому незнакомому потасканному мальчику благодарность с легкой примесью страсти, объясняемой избытком гормонов и интоксикацией мозга. Успокоенная, я бреду по улице дальше и утешаю себя тем, что неважно, как Янвеке относится ко мне и как смотрит на меня. Он может быть каким угодно нехорошим, лишь бы не прикасался ко мне никогда больше.