Текст книги "Синие цветы I: Анна"

Автор книги: Литтмегалина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

– Тем не менее ты жив.

– Не их заслуга, – отрезает Науэль. – Слушай, это бесполезно, – жестко обрывает он мою попытку продолжить спор. – Я слишком ожесточен. Пусть хоть всех перережут. Меня не заботит судьба этих тварей, так же как их не заботит наша.

– Но…

– Мы их не трогали, – перебивает Науэль. – Это они пытались раздавить нас.

– Все же я не понимаю, как ты можешь столь бесстрастно относиться к убийству, да еще и произошедшему на твоих глазах.

Науэль замкнут и упрям.

– Это война. В любой войне есть жертвы. Лучше я буду беспокоиться о своих, чем тратить сердце на врага.

На наш разговор я реагирую беспокойством и раздражением, но продолжаю расспрашивать:

– И что же было дальше?

– Несколько аналогичных происшествий, но уже без трупов. До них дошло, что у нас сдали нервы и мы готовы на все, защищая себя. Они предпочли не связываться.

– Полицейские испугались? – недоверчиво уточняю я.

– Деточка, – как слабоумной, объясняет мне Науэль, – они на работе. Разбить физиономию накрашенному мальчику, зная, что твой поступок останется безнаказанным, – это очень весело. Но в случае, если возникает опасность получить бутылкой по голове, многие задумаются, покрывает ли их оклад такие риски. Так что они предпочли взять травмы деньгами.

– Теперь, вроде, все хорошо?

– Вроде, – скалится Науэль. – Я бы все-таки предпочел периодически лупить этих тварей бутылками, чем набивать их карманы.

Я не знаю, насколько прав Науэль, и прав ли вообще, но не могу позволить себе выяснять это дальше и молча вгрызаюсь в лайм. Он такой кислый, что я зажмуриваюсь. Сквозь выступившие слезы я смотрю на Науэля, погруженного в хмурые раздумья. Я не согласна с ним, но и не осуждаю его. Я догадываюсь, что он не очень-то счастлив в жизни, а, может, даже несчастен, и тянусь к его руке, лежащей на столе. В этот момент Науэль замечает знакомого и поднимается на ноги. Я наблюдаю за их разговором и отпиваю из бокала. Науэль улыбается собеседнику – тепло, но не весело. Тот проводит по его щеке кончиками пальцев, и Науэль подается ему навстречу, словно кошка, истосковавшаяся по ласке. На секунду он кажется мягким, чувствительным человеком, каким, как я уже знаю, не является. Тем не менее тяжесть в моей груди расходится.

Нужно отвлечься от всего, забыть о прошлом и будущем, как, похоже, они все тут сделали. Они будто в трансе. Странно, но после рассказанного Науэлем местная публика кажется более… человечной, что ли. Такие же обычные, уязвимые люди, и у каждого свое несчастье, поджидающее снаружи, как приставучая бродячая собака. Я отодвигаю от себя грусть, предрассудки, сомнения, рассуждения и попытки моральной оценки, и мне становится совсем легко.

Цвет воздуха блекло-синий, но скоро меняется. В лилово-розовом я падаю в стол лицом и плачу. Стол пахнет лаймом и сигаретами. Кто-то проводит ладонью по моим волосам – ласково, с сочувствием. Я поднимаю голову, пытаясь понять, кто это сделал, но все поблизости поглощены собой и одновременно растворены в пространстве, отсутствуют на своем месте и присутствуют в любой точке зала. В моих костях пульсирует музыка. И я улыбаюсь.

***

– Все в порядке, – повторил Науэль непривычно ласково. Он стер слезы с моих щек и, запустив пальцы мне под волосы, мягко обхватил мой затылок. Я прижалась лицом к его груди, все еще вздрагивая.

Подошедший Фейерверк легонько похлопал меня по плечу.

– Что случилось?

– Анне что-то почудилось, – объяснил Науэль.

– Бедняжка, – Фейерверк погладил меня по голове. – Ты так кричала, что у нас сердца перевернулись.

– Тебе лучше? – спросил Науэль.

– Да.

– Не тошнит?

– Вроде бы уже нет.

– Пойдем к дому?

– Только не отпускай меня, я упаду.

– Не отпущу.

На поляне угасали последние огоньки. На всякий случай Фейерверк затоптал их. Потрясение должно было меня отрезвить, но вместо этого лишило последних сил. Если бы Науэль оставил меня, я бы просто рухнула под ближайшим деревом.

– Мне стыдно, – сказал Фейерверк, когда, наконец, мы добрались до дома. – Мы не должны были так спаивать бедную девушку.

– Подозреваю, бедная девушка была бы в страшной обиде, реши мы заспиртовать себя без нее, – возразил Науэль. – Анна, как насчет спать?

– Нет! – я рухнула на стул и снизу жалобно посмотрела на Науэля. – Я лучше посижу пока здесь.

– Тебя шатает.

– Пусть шатает дальше.

Он не стал со мной спорить, просто дал мне стакан воды и сел на соседний стул.

– Ты так и не объяснил мне, что заставило вас сорваться с места, – обратился к нему Фейерверк. Я закрыла глаза, но слышала, как звякнуло горлышко бутылки о край кружки Фейерверка. Науэль с плеском бросил в чашку кубики сахара. Эти двое еще как-то умудряются пить…

– Я ввязался в неприятную историю.

– Как всегда, – рассмеялся Фейерверк.

– Как ни странно, в этот раз обошлось без моей инициативы.

– Действительно странно. Как будешь выпутываться?

У меня заложило уши, и разговор слышался как сквозь вату. Я попыталась пристроить тяжелую голову на плече Науэля, но оно было слишком костистое.

– Анна, глупая, – сказал Науэль. – Вспомнишь ли ты завтра хоть что-нибудь? – и притянул меня к себе, позволил положить голову ему на колени.

Я раскрыла глаза, увидела над собой подбородок Науэля, дно чашки, которую он держал в руке. Науэль накрыл мое лицо теплой ладонью, и я опустила веки. Он продолжил разговор с Фейерверком:

– Пока не знаю, но, думаю, выпутаюсь как-нибудь. Не первый раз в забеге. У меня есть подсказка, однако даже после трех таблеток я в нее не врубаюсь.

– Какая подсказка?

– «Посмотри сквозь себя и сложи две половины полуночи». Туманно.

– А если так и не прояснится?

– Посмотрим. В любом случае я ухожу.

– Почему?

– Мне все надоело. Моя клоунада, вымирающие приятели, все эти разговоры, одни и те же изо дня в день. Бинго был последним глотком местного воздуха, и весьма неплохим, но я отчаливаю с этого берега. Последние нити порваны. Я прибыл в Льед будучи одним из тысяч, а спустя десять лет меня знает каждая собака. Это, конечно, лестно, но со временем остается лишь желание, чтобы сучки оставили меня в покое.

В вопросе Фейерверка отчетливо проступило беспокойство:

– И что ты намерен делать дальше?

– Еще не придумал.

– Тогда это бегство, а не уход.

– Неважно. А у тебя какие планы?

– Элла сказала, что через своих знакомых раздобудет мне документы. Хочу уехать в какой-нибудь маленький городок, поискать там работу. Возможно, в тишине и уединении моя психика позволит мне быть.

– Знаю я, какие ты находишь работы. За монетку на убой. Пожалей себя, Фейерверк, это ни к чему. Почему ты не попробуешь с пиротехникой еще раз? Держи меня в курсе, где ты, и я помогу тебе с деньгами. Просто будь осторожен со своими поделками. Взрывы и огонь, конечно, здорово, и тебе хотелось бы, чтобы они были больше и ярче, но придется чем-то пожертвовать, дабы бедные овцы в очередной раз не подпалили свою шерстку.

– В этом-то всё и дело. Я не вижу разницу между безвредным и опасным. Я вижу только огни. И не овцы пострадали по моей вине, а люди.

– Люди в состоянии прочитать инструкцию, а эти тупые животные – нет, вот с ними и стряслась неприятность. Вся эта история яйца выеденного не стоит. Просто нелепо: выставили тебя чуть ли не террористом, нацеленным на массовое уничтожение. Никто даже не умер.

– Но кто-то получил увечье.

– Ага, а если кто-то навернулся с лестницы в своем подъезде, за его сломанную ногу ответят строители дома. Просто разреши мне похлопотать, чтобы тебя отмазали от их долбаных претензий, и сворачивай свои бега, Фейерверк, у тебя не то здоровье.

– Конечно, я хотел бы вернуться в то время, когда у меня был мой магазинчик и жизнь казалась сверкающей, как бенгальские огни. Но я чувствую вину. И, хотя я и боюсь тюрьмы, прячусь от нее, я не могу позволить себе оставаться безнаказанным. Так что никаких фейерверков для старого Фейерверка. Лучше я буду грузить ящики до самой своей смерти.

– В таком случае ее не придется ждать долго, – уныло заметил Науэль. Его пальцы взволнованно гладили мои волосы.

– Почему ты отрицаешь, что любишь ее, Эль? – спросил Фейерверк. – Ведь это же очевидно.

– Это не так, – оборвал его Науэль, прекращая гладить меня. – Если ты уедешь, Элла поедет с тобой?

– Она сказала, что приедет позже.

– Понятно.

– Она заботится обо мне, правда.

– Я бы ей даже крысу не доверил.

– Она не так плоха.

– Просто непробиваемая дура.

– Не будь так угрюм, Эль. Ты беспокоишься за меня, но я не настолько дезориентирован в жизни и людях, как тебе кажется.

– Это несправедливо, – произнес Науэль глухо. – Несправедливо. Почему свою вину не спешат признать настоящие твари?

– Если я не уверен, что справлюсь с чем-то хорошо, мне лучше и не начинать. Ты же понимаешь меня, Эль.

– Понимаю, – буркнул Науэль. – Но сейчас, несмотря на все твои квази-разумные убеждения, ты должен помочь мне.

– Эль…

– Лес пропах порохом. Ты не спрячешь свои фокусы от меня.

– Как бы я хотел спрятать их от себя так, чтобы не найти никогда, – сказал Фейерверк с горечью. – Я не хочу, чтобы ты с ними связывался.

– Возможно, они спасут меня от большей опасности, чем повредить пальчик или опалить брови. Я объясню тебе, что мне нужно.

– Уверен, что сейчас ты в пригодном состоянии?

– Я всегда в состоянии, пригодном для того, чтобы поразмыслить, как наподдать своим врагам.

– Как знаешь…

– Анна, – голос Науэля зазвучал над самым моим ухом. – Аннаделла!

Наверное, минуты через три я смогла бы разлепить веки и ответить, но Науэль, не дожидаясь реакции, сгреб меня и поднял на руки.

– Возвращаясь к твоей фразе, – протянул Фейерверк, – я тут подумал, с первой ее половиной все ясно.

– У? – спросил Науэль.

– Ну, где ты можешь увидеть себя?

– По ящику, – ответил Науэль, унося меня с кухни.

– Не только! – крикнул вслед Фейерверк.

Науэль опустил меня на кровать, накрыл одеялом. Даже лежа неподвижно, я ощущала, как вокруг вращается комната.

– Я должен уйти, – уведомил Науэль шепотом. – На пару часов, не больше. Я буду недалеко.

Я попыталась рассмотреть его в темноте.

– Мне страшно оставаться одной…

– Тебе ничего не угрожает.

– То, что я видела там, в лесу…

– Анна, тебе просто приглючилось. Кто бы знал, что папиросы Фейерверка так на тебя повлияют. Ты устала и перенервничала…

– Я видела ее очень отчетливо, – перебила я. – Она была смуглой. С татуировкой на пальце. Какие-то знаки… не знаю, что они означают. Ты хорошо посмотрел, ее действительно не было?

– Я хорошо посмотрел. А глюки и бывают отчетливыми. Как удобно, с моей близорукостью – все расплывается, отчетливо лишь то, чего нет вовсе, и легко отличить одно от другого, – Науэль фыркнул. – Подумай сама. Было так темно. Как бы ты смогла разглядеть маленькую татуировку?

– Ты прав, я бы не смогла, – я опустила голову на подушку, успокоившись. – Науэль…

– Что?

– Почему ты помогаешь Фейерверку?

– Он мне нравится.

– Чем нравится?

Науэль вздохнул, убирая с моей щеки прядь волос. Он наклонился ко мне и сказал очень тихо:

– На него обрушилось столько волн, Анна. Его все оставили. Собственная жена приказала ему исчезнуть. У него тысяча причин, чтобы ненавидеть весь мир, но он остается похожим на кроткого ребенка, не ведающего зла. Это его добросердечие… оно меня ужасает, но и восхищает в то же время. Хорошо, что он сумасшедший, – хоть какое-то объяснение. Я ответил на твой вопрос. Спи.

До или после их возвращения я услышала сквозь сон, как Фейерверк расспрашивает про карты, которые Науэль таскал в кармане.

– Слушай, это даже не фокус. Это просто способ оскорблять людей.

– Все равно, мне интересно.

Оба умолкли на пару секунд – должно быть, Фейерверк выбирал себе карту.

– «Клоун», – прочитал он с удовлетворением.

4. Воробьи, золотые рыбки и змеи

You'll be the prince and I'll be the princess,

It's a love story, baby, just say yes.

Taylor Swift, “Love Story”

Я умирала. Я не понимала, где я. Боль и тяжесть заполняли мое тело. Мои глаза были открыты, но ничего не видели – все заслоняла темнота.

– Я ослепла, – сообщила я глухим от ужаса голосом, отлепляя от нёба сухой язык.

– Убери пальто с головы, – посоветовал ехидный голос Науэля.

Я последовала его совету, и мутный свет царапнул по глазам, не больно, но до того неприятно, что слезы выступили. Я лежала на заднем сиденье машины, и мы куда-то ехали – мне ни в жизнь не вспомнить, как я здесь очутилась. Недовольно заворчав, я заползла обратно под пальто Науэля, наброшенное на меня сверху в качестве одеяла.

– Я не выживу.

– Аннаделла, это неприлично.

– Что неприлично?

– Так ужасающе напиваться со столь малого количества.

– Ты должен был меня остановить.

– Мне что-то подсказывало, что лучше позволить тебе продолжать.

После того, как я спала в неудобной позе, упираясь коленями в переднее сиденье, спину и ноги здорово ломило. Я вздохнула:

– Хорошо бы оказаться в нормальной постели…

Я подумала, не перелезть ли мне поближе к Науэлю, но решила оставаться на месте. Меня безбожно мутило. Голова раскалывалась. Чтобы отвлечься от мерзостных ощущений, я посмотрела в окно. Чахлые деревца, разбитый асфальт. Науэль избегал оживленных дорог и широких шоссе, где неизменно дежурили полицейские. Мы оба понимали, что побег с места преступления автоматически превратил Науэля в первого подозреваемого. Я попыталась восстановить в памяти события пьяной ночи. Рука на земле и прикосновения Науэля вспоминались одинаково смутно. Что из этого мне не приснилось?

– Я не попрощалась с Фейерверком.

– Он простит. Ты спала так крепко, что я пожалел будить тебя, но все же решил, что не следует задерживаться в его доме дольше.

– Есть какие-то планы на сегодняшний день? – спросила я, подавляя рвотные позывы.

– Нет. Но Фейерверк подкинул идею насчет нашей загадки. Вернее, половину идеи. «Посмотри сквозь себя» может означать «ищи за зеркалом».

– А что может быть за зеркалом?

– Тайник, сейф. Слово «сложить» указывает на цифры. Но вот что за полночь и как ее складывать?

Меня не особо интересовало все это. Мы сбежали. Чем бы ни была наша разгадка, она осталась в Льеде, который теперь позади, разве нет? Я опустила окно и покурила, хотя меня и трясло при этом от холода.

– Куда мы едем?

– Не знаю. Просто едем, чтобы не стоять на месте. Хотя вскоре нам придется остановиться.

– Почему?

– Деньги заканчиваются, – сообщил Науэль невозмутимо, будто это не являлось серьезной проблемой. – Видишь ли, я хранил свою банковскую карту у Эрве, дабы избавить себя от соблазна… спонтанных трат.

Спонтанные траты? Я заподозрила, что он имел в виду наркотики, но уточнять не стала.

– Следовало обыскать его карманы, пока еще была возможность, – вздохнул Науэль. – К сожалению, вид его агонии помешал мне здраво обдумать мою текущую финансовую ситуацию. А ведь я столько раз выслушивал претензии, что в людях меня интересуют только деньги. Что ж, не впервые отягощенное предрассудками общество приписывает мне несуществующие недостатки.

– Где же мы возьмем денег?

– Где-нибудь. Я что-нибудь придумаю.

Если он не беспокоится, зачем мне беспокоиться, и я погрузилась в свои похмельные страдания и обрывочные сны, от которых час спустя меня отвлек Науэль, распахнувший дверь снаружи.

– Осторожно, горячо, – он протянул мне пластиковый стаканчик с зеленоватого оттенка жидкостью, от которой исходил приятный лимонный запах. – Вообще это средство от простуды. Не знаю, как от простуды, но от бодуна оно избавляет прекрасно.

Я сделала глоток кисло-сладкого, приятного лекарства. Неподалеку от машины виднелись общипанные кусты и далее кирпичное здание почты с синей вывеской. Где мы? Понятия не имею. Прошли сутки, двое? Не могу понять. Но как будто бы не так много времени. Прошлое развеялось, как дым. Даже с похмельем и без денег, я была этому рада.

Стоя возле машины, Науэль пил кофе. Я вышла к нему. Лекарство и свежий воздух заставили мою головную боль поутихнуть. Тошнота тоже ослабла. В дневном свете, без косметики, Науэль выглядел странно бледным, и я все еще не могла к этому привыкнуть. Поблизости не было урны, и, допив, я держала пустой стаканчик в руке.

– Как самочувствие? – осведомился Науэль.

– Менее паршивое.

«Он заботится обо мне», – подумала я. Похмелье создавало ощущение оглушенности, как будто меня обхватила огромная мягкая подушка, поглощающая все звуки – голоса прохожих, рокот проезжающих машин. День выдался ветреный, и я дрожала, продрогнув. Только я достала сигарету, собираясь погреться в сером дыму (удивительно, но это действительно работает), как закрывающая небо туча раскололась. Из трещины хлынул золотистый солнечный свет, и Науэль сощурился, отворачиваясь.

– Раз уж все равно нечего делать, пошли погуляем.

Сизые клочки туч быстро таяли. У Науэля был достаточный повод надеть темные очки. После того, как он натянул на голову капюшон, я решила, что узнать его в таком виде едва ли возможно, и полностью успокоилась.

Я родилась в Льеде и прожила в нем всю жизнь, решившись разве что на путешествие до гладких белых улиц в престижном районе города. Мое местонахождение было определенным и неизменным, как цвет моих глаз, неотъемлемым, как не дающие мне покоя три лишних килограмма. Сейчас же, дезориентированная во времени, осведомленная о своих будущих перемещениях не больше, чем пух одуванчика, я вдруг ощутила радость жизни. Сверкающее, кристально-прозрачное чувство, напомнившее мне о днях двадцатилетней давности, когда я выходила утром во двор, замечая лишь солнце, разомлевшую полосатую кошку в яркой траве, мальчика, с которым мне нравилось играть. В том возрасте я еще не осознала факт, что жизнь досталась мне с трещиной, и разлом будет увеличиваться с каждым днем, пока она не придет в полную негодность – только и останется, что выбросить.

Вот я и выбросила. Я смогу теперь получить новую?

Я заметила выражение недоумения на бледном лице Науэля и осознала, что улыбаюсь во все зубы. Другой бы поинтересовался, что меня так обрадовало, но Науэль был Науэлем – то есть что-то себе понял и промолчал.

Городок, куда нас забросила судьба, был отчетливо провинциален, с обязательными выплескивающимися на тротуар кустами и кривоватыми, нарисованными масляной краской, буквами на витринах магазинов. Земля и асфальт скрывались под плотным слоем буро-желтых листьев, пружинящих под ногами и источающих терпкий запах.

– Хочешь мороженое?

Науэль знал, что с бодуна лучше всего. Правда, мороженое оказалось странноватым, распадающимся на молоко и хрустящие на зубах пластинки льда, но мне и это понравилось – все другое в этот день, даже вкус и консистенция мороженого. «Вот это по-настоящему здорово, – подумала я, – все сгинуло, а Науэль остался». И затем мне стало стыдно за свой эгоизм, ведь в этой мысли начисто отсутствовало сожаление о судьбе несчастного Янвеке.

– Провинция, – протянул Науэль, неодобрительно рассматривая мороженое.

Удивительно, сколько презрения в это слово умудряются впихнуть убежденные горожане…

Не знаю, успел ли он уже закинуться парой таблеток, но как будто бы не находился под воздействием. Сегодня он не был расположен к разговорам, но я слишком привыкла к нему, чтобы меня нервировало молчание между нами. Мы плыли по улицам, как две лодки. Я казалась себе невесомой. Листья приятно шуршали под ногами. Один раз меня насторожило удивленное выражение лица встречной женщины, так и вонзившей взгляд в Науэля, но постепенно, капля за каплей, меня наполняло умиротворение. Сквозь лысеющие ветки свет падал бликами. Мое самочувствие улучшалось с каждой минутой. А Науэль был так погружен в себя…

Порой он словно окружал себя толстой скорлупой, сквозь которую ничто не могло пробиться к нему. Я размышляла об этом, когда мы вошли в парк. То есть это было парком когда-то, а сейчас зарастало, дичало, ветшало. Будний день, и здесь было безлюдно. Казалось, уже сотню лет никто не бродил по этим теряющимся среди зарослей дорожкам, но наверняка ближе к вечеру начнут шнырять подростки, странноватые и вечно себе на уме, как уличные псы.

Мы дошли до небольшого фонтана, разрушенного и забитого мусором, где ощущение изолированности было разрушено весело чирикающими воробьями, прыгающими возле оброненного кем-то пакета с остатками чипсов.

– Остановимся ненадолго, – предложил Науэль.

Мы присели на бетонный парапет, спиной к фонтану, чтобы не видеть разбитые бутылки, пластиковые упаковки и сигаретные пачки, наполняющие его.

– Разве они не улетают к осени? – с легким удивлением спросил Науэль, глядя на воробьев.

– Нет. Иногда зимой я их кормлю. И синиц. Зачем мы остановились?

– Мне здесь нравится. Соответствует настроению.

«Интересное же у него настроение», – подумала я, рассматривая одиноко лежащую на земле перчатку с полосатыми пальцами. Кто ее оставил? Для меня парки были местом, где люди, которым повезло в жизни больше, чем мне, гуляют по выходным со своими семьями. Науэль же считал их чем-то вроде рабочих площадок для маньяков и педофилов и потому терпеть не мог. С этим парком его примирили царящие здесь запустение и разруха.

Один из воробьев полностью скрылся в пакете. Мелкие наблюдения нередко провоцировали меня на долгие размышления, и я начала думать: «Какой же он маленький, меньше меня. Столько живых существ на планете, и все разные, ого». Иногда, начав подобным образом, я доходила до рассуждений о классовом неравенстве и общественных предрассудках. Меня вообще многое грузит, так уж я устроена. Вот, например, фонтаны.

– Мне становится грустно, когда я вижу неработающие фонтаны, – сообщила я Науэлю.

– Почему?

– Ну, это как будто… как будто… не знаю. Они такие красивые, когда работают. Вода сверкает. В жаркие дни они радуют множество людей. Но когда что-то, что могло быть красивым, полезным, приносящим удовольствие, так безжизненно и безобразно… это иррационально. Это просто обидно.

Науэль посмотрел на меня искоса.

– Тебя действительно это волнует?

– Да, – твердо ответила я. – А тебя?

– Меня – нет. Я как пылью присыпан.

Я не поняла эту фразу. Хотя… пожалуй, иногда я и сама чувствовала, что Науэля будто окутывает плотный серый слой, сквозь который мир предстает ему грязным. Почему так? Оглянувшись, я уперлась взглядом в смятый фантик от жевательной резинки. Возникали ассоциации, которые сам Науэль вряд ли захотел бы примерить на себя… фонтан, забитый землей и мусором.

«Но можно же привести его в порядок», – сказала я себе. Этот фонтан уже вряд ли наполнится водой – просто потому, что он никому не нужен. Но Науэль… он склонен к пороку, это мне приходится признавать, потому что это правда. Но кто из его окружения не склонен? Даже Саммеке, с его чистым взглядом и детской наивностью, рисует порнографию с садомазохистским уклоном. Влияние среды невозможно отрицать. Теперь же, когда мы убежали, может быть, навсегда, когда обстоятельства его жизни изменились, может ли измениться и сам Науэль?

«Нам нужен большой взрыв», – он говорил. Разве случившееся не было таким взрывом? Пусть его сопровождал грохот всего лишь выстрелов, но его последствия для наших жизней достойны настоящего взрыва. Или же ждать перемен в Науэле означает переоценивать значимость внешних причин? Безусловно, наше окружение действует на нас, но является ли оно главным фактором, определяющим личностные черты?

Я осторожно посмотрела на Науэля. Его профиль был безупречно правилен. На момент начала наших отношений науэлев нос еще пребывал в первозданном виде, и ненависть Науэля к этой части его лица так и осталась для меня непонятной. Кроме пластической хирургии, что сделало Науэля таким, какой он сейчас? Формировались ли черты его характера как реакция на людей и жизненные обстоятельства или же вне зависимости от них, будучи заложенными в нем изначально?

Я не знала. Единственное, в чем я была абсолютно уверена – этот фонтан был бы в лучшем состоянии, располагайся он на территории одного из роскошных, ухоженных парков в районе белых улиц.

– Науэль, как ты думаешь, может ли человек, который когда-то был… не очень хорошим… стать лучше со временем?

Он покачал головой: «Не знаю». Воробей попытался взлететь, удерживая чипс с себя размером, и ему почти удалось. Одно меня радовало – Науэль теперь мой, и не только в ночь с пятницы на субботу. «Мой», конечно, некоторое преувеличение, потому что владеть Науэлем все равно, что быть хозяином старого бродячего кота – то есть ты только считаешь, что владеешь этим вредным существом, у которого свои порядки, и только называешь себя хозяином. Любит ли он меня? За шесть лет наши отношения так и не достигли той стадии, что дала бы мне право задаваться этим вопросом. Но что-то же он ко мне испытывает? Что? Как можно объяснить человека, который столь очевидно не нуждается в тебе, но настойчиво присутствует в твоей жизни; холодного, но не равнодушного; никогда не обращающегося к тебе с ласковыми словечками, но порой заботящегося о тебе, как о ребенке; скрытного и неразговорчивого, но всегда готового тебя выслушать? Кто он мне?

Науэль протянул мне один наушник и включил плеер. Это была типичная для Науэля образца двадцати шести лет песня – мягкая и шуршащая, как шелк, обволакивающая истерзанные нервы. Его часто называли бесчувственным, в том числе он сам, но разве может действительно черствый человек любить музыку, поблескивающую всеми гранями чувств? Я потянулась к руке Науэля, обтянутой черной перчаткой, но передумала.

Все же что-то он ко мне испытывает… Мою голову внезапно наполнили образы столь будоражащие, что к щекам прилило тепло. Мы будем вместе целыми днями. Вплотную друг к другу. В конце концов, что я теряю? Если я не буду излишне наглеть, максимум, что мне грозит – Науэль подумает, что я немножечко рехнулась на почве общей сексуальной неудовлетворенности. Но какая все-таки жалость, что в октябре нельзя оправдываться мартом…

Один воробей упруго, как резиновый мячик, подскочил в воздух и улетел, второй последовал за ним. Ненасытный третий продолжал прыгать по соленым крошкам. Во мне пробудилась не только кошачья похоть, но и кошачьи инстинкты, и мои зрачки отслеживали быстрые движения птицы.

– Так бы тебя и схватила, – сказала я задумчиво.

– Что? – Науэль повернулся ко мне. В его неестественно голубых, с покрасневшими веками, глазах я увидела недоумение.

– Так бы тебя и схватила, – повторила я механически, но фраза звучала как-то не так. – Ой… то есть воробья. Так бы его и схватила.

Науэль вынул из уха наушник, забрал у меня второй, аккуратно обмотал плеер проводами и убрал в карман.

– Вернемся в машину.

Я растерянно побрела за ним. Потревоженный воробей суетливо взлетел.

***

Семейный вечер, идиллия. Мы стоим в тесной прихожей, между дверью и лестницей. Я вцепилась в ручку двери так, что меня не оторвать. Я почти в истерике и настроена воинственно.

– Отдай мне ключи.

– Ты никуда не пойдешь, – рычит Янвеке. – Мне надоело все это. У меня есть жена, и она должна быть дома по ночам.

Сегодня ему в очередной раз пришлось задержаться на работе. Трудная неделя, и сейчас его лицо серое и смятое, на подбородке топорщится щетина. Волосы точно пылью присыпаны. Или пеплом. И я неожиданно ухмыляюсь.

– Нет у тебя никакой жены. Отдай мне ключи, Янве. Я же все равно уйду. Ты и этот дом – вы оба мне осточертели. Позволь мне уйти и подышать.

Я действительно всю неделю промучилась от удушья. Вот и сейчас пытаюсь втянуть в себя воздух, но не могу. Его заменила вязкая темная субстанция. Семь дней под слоем воды, льда и грязи… Я хочу на поверхность. Устала от серости и тусклости, хочу чего-нибудь яркого. Янвеке очевидно не подходит под определение «что-то яркое», и я отвожу взгляд с нескрываемым отвращением, которое он мгновенно улавливает (кажется, единственное из моих чувств, которое он распознает быстро и безошибочно).

– Если ты… – он не договаривает, но мне понятна его угроза, и мои щеки горят как от пощечин, когда я смотрю ему прямо в глаза.

Что еще ты можешь сказать, Янвеке? Что сделать? Да ничего. Я улыбаюсь – мечтательно, точно припомнила чудесную сказку. Янвеке до сих пор под гнетом безмолвной угрозы, увиденной во взгляде Науэля. Боится меня и пальцем тронуть. Наверное, в день, когда Науэль бросит меня, Янвеке вобьет меня в пол. Но он уже никогда не сможет вернуть свою власть надо мной. Когда-то я очень его боялась и только немного презирала. А теперь наоборот – мое презрение распростерлось, как море, а страха почти не осталось. Янвеке обесценился, обесцветился и уменьшился для меня. После каждой моей догадки, что происходит в его огромной, тупой башке, после каждой брошенной вскользь ехидной фразы Науэля он еще ничтожнее.

Я считаю минуты. Кажется, громыхают огромные часы: «ТИК-ТААААК!!!» Даже стены содрогаются. Может быть, Науэль подождет меня немного. Может быть, не станет. Или вообще не придет. Что я буду делать в этом случае? Как проживу следующую неделю? Я переступаю с ноги на ногу, как встревоженная собака, затем проскальзываю мимо Янвеке (он отступает с моего пути, довольный тем, что, как он считает, победил), направляюсь к кухне, где достаю из ящика большой нож. Туповат, но сойдет.

Возвращаюсь обратно. Янвеке все еще загораживает своей тушей коридор, но я замахиваюсь на него, и он машинально отступает. Я справлюсь с ним. Он же трус. Он ни на что не годен.

– Ключи! – психопатично выкрикиваю я, и меня начинает трясти.

– Или что ты сделаешь? – настороженно осведомляется Янвеке.

– Увидишь, – я поднимаю руку с ножом.

Он смотрит на меня. Я смотрю на него. Какое дерьмо, какое же дерьмище наша замечательная маленькая семья. Науэль прав – брак это просто зло, закрепленное документально. До чего же мы ненавидим друг друга. Никогда не думала, что я способна на такую ярость. А он – я вижу все его мысли, точно картинку на телевизионном экране – готов придушить меня, но страх уголовной ответственности его останавливает. Что печально, меня он не боится совсем, даже с длинным ножом. Я вспоминаю, как он издевался надо мной, пока я была беременной, беззащитной и бесправной, и моя озлобленность достигает новых горизонтов. А за то, что он сделал позже, он действительно заслуживает пары-другой ударов ножом.

Но и я стала черствой. Что он чувствует, сосуществуя с человеком презрительным, отчужденным и холодным? Каждая моя фраза, обращенная к Янвеке, сочится раздражением. Я пыталась не делать обожание, которое испытываю к Науэлю, одним из орудий в нашей войне, но так получилось само собой. Легкость совращает. Мне достаточно произнести «Науэль», и я закатываю Янвеке в асфальт. Я хорошо изучила Янвеке, но лишь ради того, чтобы выяснить, что ранит его больше. Он тоже знает меня достаточно – как старого врага, и говорит, поразмыслив: