Текст книги "Синие цветы I: Анна"

Автор книги: Литтмегалина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

– Рад, что при всем твоем занудстве ты еще способна уловить пошлый подтекст, – фыркнул Науэль.

За стеклом покачивалась трава. Колеса машины погрузились в воду. Не знаю, как Науэлю вообще удавалось ориентироваться – темнота стояла кромешная. Тем не менее спустя двадцать минут тяжелого движения сквозь мрак и неизвестность мы достигли дороги. По ней мы двигались недолго, а потом свернули, игнорируя оранжевые столбики, извещающие, что проезд запрещен.

– Мост чинится, – сказала я.

– И что с того? – Науэль вышел из машины, убрал загородку, проехал. Снова вышел и аккуратно поставил загородку на место.

У меня не было сил возражать ему, да и вряд ли Науэль намеревался угробить нас обоих. Проблемные участки он объезжал уверенно, и я догадалась, что он бывал здесь ранее.

– Экстремальные гонки, – объяснил он. – Кое-каким моим приятелям было нечем заняться однажды вечером. И мне, так получилось, тоже.

Я только кивнула. Мост дугой вздымался в небо. Машина двигалась аккуратно, неспешно. Я все время выпадала в туманный промежуток между сном и явью, но мое сознание полностью прояснилось сразу, как мы остановились. Науэль открыл дверь, и на меня налетел поток холодного ветра.

– Выйдем на минуту.

Я выбралась в ночь, под ветер до того леденящий, что дух захватило. Науэль подошел к бортику моста.

– Смотри.

Тьма разлилась чернильным океаном, в котором золотистые огоньки города мерцали, как погребенные на дне сокровища. В отдалении проплывали полоски света, прочерченные фарами машин. В темноте кожа и волосы Науэля ярко белели. Странно, но, несмотря на все пережитое за день, от его высокой фигуры исходили сосредоточенность и спокойствие.

– Люблю огни, – сказал Науэль, и я приблизилась к нему на шаг. Ветер так и рвал мои волосы, то отбрасывал их назад, то швырял на лицо. Они били, как проволока, но причиняемый ими дискомфорт помогал сосредоточиться на реальной обстановке, отвлекшись от мрачных картин неопределенного будущего.

Не обращая внимания на холод, мы постояли минут пять, наслаждаясь видом. Мне было сложно угадать чувства Науэля, которые он держал за семью замками, меня же наполняла грусть. Сегодня я пережила шок, но значительнее его было удивление. В некоторые дни унылые отношения с Янвеке казались мне бесконечными, как пожизненное заключение. В другие я утешала себя, представляя, как однажды это закончится. Но то, что финал окажется таким, мне и в голову не могло прийти. Его внезапная самоотверженность потрясла меня. Он умер, спасая меня, ради меня? Я так привыкла считать его своим врагом, что язык не поворачивался дать утвердительный ответ на этот вопрос. Все же я ощущала нечто, похожее на прощение, словно своим поступком Янвеке искупил если не всю свою вину, то хотя бы ее часть. Это чувство было пронзительным и горьким…

– Мог бы мне посочувствовать. Я же стала вдовой сегодня, – упрекнула я Науэля, зажигая сигарету.

– Я искренне тебе сочувствую, ведь возможность потанцевать на его могиле тебе вряд ли представится, – фыркнул Науэль, и я обиделась.

– Это так безобразно цинично, Науэль.

– И? Да даже если бы его размазали от черных улиц до белых, у меня не нашлось бы для него сострадания. Пусть звучит цинично, но это правда. Мне не перед кем выделываться. Тебе, кстати, тоже.

– Он спас меня.

– Он травил тебя годами. Внушал тебе, что ты ничтожество. Пытался запереть в своем доме. Бил. Сейчас он мертв, и все мгновенно прощено. Я знаю, о чем ты думаешь. Что по-своему он продолжал любить тебя. Даже если и так, то что? Любил и любил. Как дождь идет и идет. Как кобыла срёт и срёт. Это светлое чувство мешало ему вести себя по-скотски? Нет. Над привязанностью некоторых людей не стоит задумываться. Можешь порадоваться, что он успел оправдаться в последний момент – меньше ненависти к нему, меньше причин о нем вспоминать. Но искренне по нему печалиться?..

Я не знала, что мне сказать на это. В чем-то Науэль был прав… в то же время, мне хотелось щелкнуть его по носу. Но моя скорбь вдруг растворилась, как мираж в пустыне.

Науэль по привычке дернул себя за мочку уха.

– Как непривычно без серег.

Мы вернулись в машину, кажущуюся душной после свежести ночи. Я снова умирала по сигарете, однако терпела, опасаясь недовольства Науэля. Во мне еще не погасло вызванное его словами раздражение, но, каким бы бесчувственным циником он ни являлся, Науэль был моим настоящим и моим будущим. Все переменилось для нас. А между нами что-нибудь переменится? Сколько раз я мечтала, что наши отношения вырвутся из узких границ ночи с пятницы на субботу, а теперь уже воскресенье близится. Мне думалось, я буду вне себя от радости, шагнув с Науэлем в другой день. Однако же – в силу всей сопутствующей ситуации – не была. Сказки о любви заканчивались тем, что герои жили долго и счастливо и умирали в один день. Сегодня перспектива умереть в один день казалась весьма реальной. К сожалению, минуя часть «жили долго и счастливо»…

– Поспи, если сможешь, – посоветовал Науэль, и я закрыла глаза.

Мягкая темнота под веками… По мере того, как я становилась все более сонной, мои страхи успокаивались, ослабевали. Пусть сейчас темно… но ведь когда-то было еще темнее…

***

Месяц прошел, а я все слоняюсь по улицам, не способная занять себя чем-то еще. День или ночь – для меня всегда кромешный мрак. Где угодно, как угодно; дождь, снег или кирпичи будут падать с небес, только не возвращайте меня в этот дом. Я проломлю Янвеке голову и плюну в его растекающиеся мозги – если смогу попасть в это жалкое пятнышко. Мне кажется, я оставляю за собой шлейф уныния. Как его не замечают прохожие? Ночь с пятницы на субботу; время близится к полуночи, если верить тусклым цифрам на грязном табло, висящем над светофором.

Кто-то произносит: «Привет». И затем: «Далеко идешь?» Типичные слова уличного приставалы, но голос лишен игривости, бесцветный. Я бросаю взгляд на говорящего – без всякого интереса, лишь оценивая степень назойливости/нахальности/опасности. И останавливаюсь, не способная отвести взгляд. Он не похож на тех, кто окликал меня прежде. Быть может, он еще хуже, но зато другой. Его волосы светлые с розовым оттенком, глаза слегка подкрашены, губы покрыты бесцветным блеском. Ветер холоден, как смерть, и я знаю, что мои щеки и нос покраснели, но его красивое лицо бело, как лист бумаги.

– Промозгло, – говорит он. – Уйдем куда-нибудь.

Я только спрашиваю:

– Я видела тебя прежде? Ведь видела же?

И мы идем. Я даже не удивляюсь собственной покорности, как будто должна, обязана его слушаться. Он не пытается прикоснуться и держит дистанцию. Обычные мужчины не упускают возможности схватить хотя бы за руку – для начала. Хотя обычные мужчины и глаза не красят… Торопливо ступая следом, я пытаюсь отгадать, зачем он позвал меня. Даже если он приведет меня в темный подъезд и достанет нож, я лишь с готовностью подставлю ему шею. Убивай меня как тебе нравится. Можешь изнасиловать, если тебе захочется. Хотя очень сомнительно, что захочется. Ты же такой странный, такой красивый. И мне нравится, как аккуратно подкрашены твои глаза.

Мы входим в маленькую кофейню и садимся возле окна. Теплый уют кофейни, освещенной мягким золотистым светом, резко контрастирует с мрачной темнотой снаружи. Здесь симпатично, но как-то все не по-настоящему, словно в кукольном домике. Не привычная к подобным местам, я ощущаю себя неловко.

– Кофе? – спрашивает он, всматриваясь в темноту за стеклом. Сквозь мочку его уха и выше, по краю ушной раковины, продето множество серебристых колечек.

«Холодный, отчужденный, закрытый», – думаю я. Непонятный. Он как будто сошел с картины. Или вышел из фильма. Не верится, что такой человек может существовать на самом деле. Потянуться к нему, дотронуться… Но я только втягиваю ноздрями его запах – легкий, едва уловимый, холодящий и чистый… запах цветка.

– Кофе? – повторяет он, вдруг впиваясь в меня глазами, радужная оболочка которых очень светлая, почти белая.

Я вздрагиваю.

– Извините, я задумалась.

Бледно-розовая бровь вопросительно приподнимается. Я вспоминаю про кофе.

– Да, – наконец отвечаю я и ужасно краснею.

Он жестом подзывает официанта. В ожидании кофе мы не произносим ни слова. Приносят кофе, увенчанный тающими сугробами мороженого. Розоволосый снимает светлые, из тонкой замши, перчатки. Его руки так же ухожены, как он весь. Он отпивает из чашки и облизывает губы. Я улавливаю в нем что-то порочное, и это будоражит меня. Молчание ощутимо затянулось, и я судорожно пытаюсь подобрать слова…

– Что угодно, – произносит он, угадав мои мысли. – Не обязательно говорить лишь то, что понравится и будет интересным мне. Я не плачу тебе за это.

Непонятная фраза, чего-то я в ней не улавливаю. Он флегматично помешивает кофе. Ложка звякает, когда он кладет ее на стол. Я вдруг выдаю:

– Все мужчины – мудаки, – и зажмуриваюсь. Не слишком вежливое начало. – Нееет, – стремлюсь я исправить сказанное. – Это не относится к вам, вы… – и замолкаю, запнувшись.

«Это не относится к тебе, потому что ты больше похож на инопланетянина, чем на мужчину».

– Мне так плохо, – признаюсь я, раз уж все равно успела облажаться – деготь дегтем не испортишь. – Я уверяла себя, что однажды мне станет лучше. Но с каждым днем становилось только хуже. Сейчас я уже не верю, что что-то наладится. Если в жизни нет ничего, кроме страдания, зачем вообще она нужна? Вероятно, мне следует просто… уйти.

Он выслушивает меня с вежливым вниманием, не выражая каких-либо эмоций. Я окончательно теряюсь. Что дальше? Мне продолжать? Какой у него холодный взгляд… Я похожа на промокшую собаку – пытаюсь согреться, прижавшись к чьим-то ногам. Мне вдруг становится стыдно за свой неряшливый, невзрачный вид.

– Извините. Все это очень глупо.

– Что – все? – осведомляется он, глотнув кофе.

Я пожимаю плечами и виновато улыбаюсь.

– Да вот… не зная даже вашего имени, рассказываю вам о своих суицидальных планах. Еще и выгляжу при этом ужасно.

«Тебе не стыдно сидеть здесь с такой растрепой, красавчик?»

– Действительно, ужасно, – небрежно соглашается он, будто мы говорим о погоде.

– Извините, – я растекаюсь грязноватой лужицей, словно тающая льдинка.

Он морщит нос.

– Достаточно извинений. Они никому не нужны.

– Ну да. И я тоже.

– Кофе остывает.

– Да, – я отпиваю из чашки и не ощущаю вкуса.

Снова тягостная тишина. Он выглядит непроницаемым, бесчувственным, поглощенным собой. Сидя возле холодной стены, воздвигнутой нашим молчанием, я чувствую, как лед внутри меня начинает медленно, медленно таять. Что-то щекочет мою щеку, я трогаю и удивляюсь – вода? А он смотрит в свой кофе, и его веки перламутрово мерцают. Я думаю: «Это же надо, выкрасить волосы в такой цвет». И вдруг всхлипываю. Прозрачная слезинка растворяется в кофе. «Розовый, – думаю я, – розовый. С ума сойти…»

За первой слезой спешит вторая, а потом сразу десятки других. Конечно, в обычной ситуации я не начала бы. Но этот незнакомец втянул меня в некое ирреальное пространство. Все странно сегодня, и мои привычные ограничения вдруг утратили силу. Я не плакала так долго, что почти забыла, как это делается, и сейчас как будто наблюдаю себя со стороны. Должно быть, уже все в кафе обратили на меня внимание – эти громкие звуки сложно не услышать. А розовый незнакомец присутствует так незначительно, что почти отсутствует, думает, наверное, о краске для волос, счетах, длине ногтей – о том, что не имеет ко мне ни малейшего отношения, пока я реву, подвываю, сбивчиво пересказываю ему мое горе, захлебываюсь слезами, на минуту затихаю и снова начинаю реветь. Мне уже плевать, как это выглядит: я, похожая на бродяжку, или дворняжку, какая разница, и он, сама элегантность, но с примесью педерастичности, и одни его перчатки стоят дороже, чем вся одежда на мне.

Пока я рыдаю, он приканчивает кофе и заказывает еще одну чашку для себя и бокал с чем-то золотисто-алкогольным для меня.

– Пей.

Я выпиваю залпом, захлебываюсь, прокашливаюсь и немного реву еще.

– Десерт? – предлагает он.

– Нет, спасибо. Своей истерикой сыта по горло.

Он дает мне платок – клочок батиста, на который я смотрю с недоумением. В итоге я беру бумажную салфетку и сморкаюсь в нее.

– Все? – сдержанно интересуется он.

– Нет, – возражаю я, все еще вздрагивая. – Мне стоит убить себя в его доме. Пусть ему будет стыдно.

– Лучше бы занялась своими волосами. Они грязные. Более того, они пахнут.

– Мне плевать, как я выгляжу, – возражаю я и, хотя в течение двух месяцев так оно и было, улавливаю в своем голосе неискренность.

– Я могу понять это безразличие к себе после самоубийства, но не до него, – он выглядит абсолютно серьезным.

Я смущенно заправляю за ухо влажную от слез прядь. Этот человек дезадаптирует и волнует меня. Он встряхивает мою душу – да так, что в ней все перемешивается.

– Можно спросить, как вас зовут?

– Не надо «вы». Ни к чему эти условности.

– Хорошо. Как тебя зовут? – мне не по себе от собственной фамильярности.

– Науэль.

Я молчу, и он с легким вздохом спрашивает:

– Тебя?

– Анна.

Он безразлично кивает и смотрит на запястье, хотя часов у него нет.

– Мне пора. Не люблю давать советы, но ты в них явно нуждаешься, – он опускает ладонь на тонкие края хрупкой кофейной чашки. Все это время он избегал прямого взгляда, но сейчас – на секунду – смотрит мне прямо в глаза, и в мое сердце точно вонзаются десятки тонких прозрачных игл. – Купи журнал для женщин. Самый тупой, и чтобы фоток побольше. Какой-нибудь из тех, что пишется эгоистичными сучками для эгоистичных сучек.

– Я совсем не разбираюсь в журналах. Я их не читаю.

– Хм, – он мысленно перебирает ему известные. – Попробуй «Эулали». Самый сучистый журнал. Еще купи масло и пену для ванной. С приятным запахом. Конечно, среди ночи это несколько проблематично, но «Орвик», который в трех автобусных остановках отсюда, работает круглосуточно. Там же приобретешь крем для лица, – он бросает на меня долгий критичный взгляд. – Женщина не должна запускать себя до такой степени. Даже если ее ребенок мертв. Особенно если ее ребенок мертв.

Я слушаю, не обдумывая и не оценивая.

– И не забудь про еду. Что-нибудь очень вкусное. Хоть торт с кремом. Это особенная ночь, можно что угодно, сколько угодно. А вообще злоупотреблять тортами не следует – чревато расползшейся задницей, – он хмурится. – Алкоголя ты уже выпила достаточно, хватит на сегодня. Так, – вспоминает он, – еще кое-что.

Он извлекает из кармана несколько бланков, в которых я узнаю рецепты. С проставленной печатью и подписью врача – едва ли он владеет ими законно. Заполнив один, он протягивает его мне.

– Аптека в том же «Орвике», на третьем этаже. Получишь красные капсулы с порошком внутри. Забрось две в чай для своего муженька, и часов на восемнадцать ты от него избавлена. Заляг в ванну, читай кретинский журнал, ешь приторную гадость и приводи себя в порядок. Твои брови почти срослись на переносице, под глазами круги, лицо серое, а с губ сползают слои сухой кожи. Волосы мы уже обсудили. Потом проглатываешь одну капсулу и ложишься в постель. Прикончишь себя, когда проснешься – если останется такое желание. Упомяну, что капсул в упаковке всего десять, рассчитывать на них не стоит. Блевать будешь долго и упорно, но избавиться от мучительной жизни с их помощью не удастся. Если уж иначе совсем никак, рекомендую подняться на крышу высокого дома и спрыгнуть. Лучшее самоубийство – быстрое самоубийство. Хотя после прыжка тебе предстоят несколько секунд полета – успеешь предаться сожалениям. Так что я бы на твоем месте все как следует обдумал заранее. Зато будет уже неважно, выщипала ли ты брови – ведь твое лицо, возможно, метра на три разбрызгает, – он кладет на стол купюру, надевает перчатки и поднимается. – Прощай.

– Я…

– Что? – он, уже направляющийся к выходу, замирает.

– У меня нет денег, – признаюсь я придушенным шепотом и краснею.

Он шарит в кармане, возвращается ко мне и протягивает слегка помятые купюры. Я смущаюсь.

– Я не могу…

– Дают – бери, – говорит он назидательно.

Он исчезает, и я даже не успеваю сказать «спасибо». У меня остается чувство замороченности. Кто он такой? Его накрашенное лицо не сочетается с его сдержанностью. Так же как проявленная ко мне доброта не вяжется с внешним безразличием. И откуда это ощущение – как будто я уже видела его раньше?

Видела. Я почти уверена. Шероховатая бумага нагревается под пальцами. Я бросаю робкий взгляд на купюры, и мне кажется, что денег слишком много. Я прячу их в карман и выхожу на улицу, еще надеясь увидеть его. Тщетно. И мой вздох оставляет в холодной темноте белое облачко. Не дожидаясь редкого в такой час автобуса, я пешком добираюсь до «Орвика», огромного, ярко светящегося торгового центра, который всегда пугал меня роскошью, так что я ни разу не решилась в него зайти. Да и зачем? Я вечно без гроша. Несмотря на позднюю ночь внутри достаточно посетителей. В гладком полу отражаются лампы, стеклянные витрины. Почти все магазины открыты. Сначала я поднимаюсь на эскалаторе в аптеку. Усатый аптекарь читает рецепт, смотрит на меня, и в его глазах отражается мысль: «Тебе не помешает».

Потом я брожу по «Орвику». Мне приятно, что вокруг так красиво и непривычно. Впервые у меня есть деньги, которые я могу без угрызений совести потратить на себя. По пути домой меня не оставляет ощущение, что я вижу сон, но представляется сомнительным, что мне таки удалось заснуть.

Янвеке встречает меня криком, после чего сомнений в реальности происходящего не остается. Он пьян и плохо соображает. Смотрит на меня своими глазками, матовыми, точно запыленными. Он омерзителен. Как я могла позволять ему прикасаться к себе? Никогда больше. Я сбегаю в кухню, где растворяю содержимое капсул в стакане воды. Когда Янвеке вваливается в дверной проем, разворачиваюсь и смотрю на него с фальшивым спокойствием, молча протягивая стакан.

– Зачем это? – спрашивает он, шевеля бровями в своей идиотской манере.

– Промочи горло. Легче будет орать на меня.

Захватив пакет из «Орвика» в ванную, я запираю дверь. Пять минут Янвеке еще бродит по коридору, иногда ударяя в дверь кулаком, затем уходит и больше не возвращается.

У меня возникает чувство освобождения. Ощущение сна возвращается, успокаивает меня, покрывает мою душу мягкой оболочкой. Когда ванна заполняется почти до краев, я погружаюсь в воду. Горячая вода щиплет кожу, напоминая, что после всех перенесенных страданий мое тело все еще со мной, такое же, как было, и ему доступны простые физические радости. Я откусываю пирожное, наконец-то снова ощущая желание есть. А журнал кретинский, действительно. Женщины на фотографиях кажутся пластиковыми, неживыми. Из их широко раскрытых глаз на меня смотрит умиротворяющая пустота…

Я устала от чувств, мне хочется отдыха. Я читаю про шмотки, косметику, парней, и на все это мне совершенно наплевать. Я точно растворяюсь в космосе – темнота в темноте. На каждой странице кричат неоновые буквы: «Думай о себе! Живи для себя!» Мне это нравится, потому как для кого еще мне осталось жить? У этих полувоображаемых журнальных женщин нет детей – зато они собирают коллекции обуви. Как замечательно. Несчастный случай с коллекцией обуви не ранит тебя по-настоящему сильно, так что эти сучки по-своему умны. Я не могу слышать про детей. Лучше расскажите, как делать педикюр правильно.

Когда, выйдя из ванной, я подстригаю отросшие, неровно обломанные или обгрызенные ногти, идет уже седьмой час. Светает. Я глотаю капсулу и ложусь под одеяло. Какая-то часть меня продолжает агонизировать, но я не хочу замечать ее. Я притворяюсь, что мне хорошо, и у меня почти получается. Я думаю о нем, еще не успев привыкнуть к его имени (Янвеке бы вырвало от его выхолощенного вида и розовых волос). Совсем не похож на тех мужчин, которых знаю я. Они грубые, шершавые, вонючие, темные. Вызывают чувство страха и не заслуживают доверия. Таков мой отец и все его глупые друзья, Янвеке и его глупые друзья (но скоро у него не останется друзей, если он продолжит быть таким угрюмым, ха-ха). И даже тот (противно вспоминать его имя), хотя казался получше, был по сути таким же. А Науэль… он порождение незнакомого мира, где все прозрачней и тоньше. Увижу ли я его снова? «Конечно, нет, – вспоминаю я. – Завтра я собираюсь умереть». Розовые волосы… накрашенные ресницы… Странный, странный он. От мыслей о нем внутри все сжимается в болезненный узел. Такое острое счастье, что невыносимо терпеть, такая тоска, уже за пределами чувствительности… Я засыпаю, теряю мысли, становлюсь бесчувственной, неподвижной – превращаюсь в большую куклу. У меня ничего не болит. Я полая.

Просыпаюсь вечером. Янвеке еще дрыхнет, свесив руку с кровати. Я бросаю на него единственный короткий взгляд и отворачиваюсь. Съедаю на завтрак – ну или ужин, какая разница – то, что не доела вчера. Пью кофе и дочитываю журнал, который, конечно, для дур, но это как раз хорошо, потому что я та еще дура. Струны моей души, много дней натянутые до предела, едва не рвавшиеся, теперь ослаблено провисли. Вот оно пришло, мое долгожданное спокойствие, мое сладкое отупение, и я боюсь шелохнуться и спугнуть его.

Незадолго до полуночи я одеваюсь и выхожу на улицу, иду к тому месту, где он встретился мне, и жду, не замечая холода, охваченная невероятным упорством – час, потом второй. На меня оглядываются редкие прохожие, но для меня они лишь мутные пятна на фоне освещенной тусклым фонарем ночи. В начале третьего я бреду домой. Мелькнуло воспоминание – как что-то незначительное: я собиралась убить себя. Но я поменяла планы. Раньше мир казался беспросветно черным. Однако теперь я знаю, что где-то в нем для меня существует свет.

В доме на меня набрасывается оклемавшийся Янвеке.

– Где ты была?

– Нигде.

– Отвечай мне!

– Не хочется.

Я прохожу мимо него в ванную. Привожу в порядок брови, соскребаю с пяток огрубевшую кожу, брею ноги. Янвеке стучит в дверь каждые пять минут и спрашивает с нарастающей злобой: «Ты не утонула?», на что я каждый раз отвечаю: «Отойди и сдохни». Он начинает ломиться. Когда я все-таки выхожу, мы долго, тоскливо кричим друг на друга. Он спрашивает: «Откуда это?» – и кидает в меня тюбиком с кремом.

Он мне совсем надоел, поэтому я прикидываюсь присмиревшей и при первом удобном случае снова усыпляю его. Когда вечером Янвеке очухивается и смотрит на меня гноящимися, ничего не понимающими глазами, я шепчу ему: «Ты болен». А затем запихиваю в его сухой рот очередную капсулу. Даже если избыток сна может повредить ему, меня это не заботит. На работу он не явился, и ожидающие его в связи с этим разборки меня тоже не заботят. Остается пять капсул.

Я сплю целыми днями. По вечерам меня будит Янвеке, вернувшийся с работы. Он растерян и зол. Он понимает, что происходит что-то не то, но не понимает, что именно. Я готовлю ужин и усыпляю Янвеке, подсыпая к еде порошок из капсул. Потом иду к фонарю, с которым уже сроднилась, и жду – иногда полтора часа, а иногда три и больше. Возвращаясь, я занимаюсь собой, и это ощутимо идет мне на пользу. Кажется, у меня все стало нормально – это невозможно, но стало. В моем сопротивляющемся сознании иногда возникают мысли о моей потере, и тогда я замираю, ощущая волны тоскливой боли. Но это переживание теперь только физическое. Я пережидаю его, как дождь. Оно мучит меня, как и раньше, но уже не сводит с ума, оставляет место и для чего-то другого.

Обычно я думаю о человеке, обратившем на меня внимание из сострадания или же пустой прихоти. Он заинтересовал меня, как ребенка что-то сложно устроенное и предназначенное неизвестно для чего. Когда-то и Янвеке подошел ко мне, чтобы помочь, но потребовал за это слишком много, а этому непонятному человеку не нужно от меня ничего, совсем ничего. Я это чувствую, и на этот раз я не ошибаюсь. Позже меня удивляет собственная уверенность в том, что если я захочу встретить его, я встречу – в то же время, на том же месте. Как будто мы заключили негласный договор.

Но проходят шесть дней… и заканчивается седьмой… Ночь с пятницы на субботу, почти полночь. Как и тогда… Я жду, и на этот раз дожидаюсь.

– Привет, – говорю я просто, когда он приближается, и в свете фонаря вокруг его глаз сверкают серебристые блестки.

– Привет.

Несколько минут мы стоим молча – я рассматриваю его, он позволяет себя рассматривать. В эти минуты я незамутненно, идеально счастлива. Его волосы теперь пепельные, отдельные пряди с оттенком фиолетового. Это смотрится необычно и красиво и сочетается с лавандовым цветом его глаз.

– Ты изменился. Как ты это сделал со своими глазами?

– Цветные контактные линзы.

– А какой у тебя настоящий цвет?

– Не помню.

Эта ночь холоднее той, и он утеплился – на нем светло-фиолетовое пальто и легкий шарф того же цвета, но на тон темнее. Мне хочется вцепиться в Науэля, убедиться, что он реален, но я не двигаюсь. Я словно связана.

– Я передумала себя убивать, – сообщаю я.

– Я заметил. Не могу сказать, насколько правильно это решение. Ты хочешь есть?

– Нет. А ты хочешь курить?

– Хочу ли я вонючее дыхание и желтые зубы? Конечно.

Он настроен прогуляться, я тоже. Не замечая холода, я иду слева от Науэля, бросая взгляды на его красивый профиль, его длинные ресницы, гладкую щеку, поблескивающие в его ухе серебряные сережки. Мой лучший сон, ставший явью… Я и сама не знала, сколько слов во мне накопилось. Я рассказываю Науэлю о том, что раздирает меня на части, но при этом чувствую только покой. Он впитывает мою горечь, как вата, почти не говорит, только слушает. Как и в прошлый раз, он кажется отстраненным и безразличным, но я ощущаю, что мои слова оседают в нем, остаются. Меня слушают! Впервые в моей жизни…

Он узнает почти все обо мне, а я – ничего о нем. Оно и к лучшему, я думаю. Мне нечем его удивить. Он же в любой момент сможет отыскать пару строк в своей биографии, которые шокируют меня до глубины души, и я пока не готова к этому. Мне хочется взять его за руку, я тянусь к нему – и что-то меня останавливает. Я могу пересказать ему самые неприглядные и болезненные эпизоды моей жизни… но я не могу к нему прикоснуться.

Уже рассвело, когда я возвращаюсь в свою тюрьму. Я вхожу в дом и с порога получаю оплеуху от Янвеке.

– Да пошел ты, – флегматично говорю я, потираю щеку и прохожу мимо, точно он какая-то вещь, старый шкаф, которому давным-давно пора на помойку.

Раньше еще было что-то – остатки благодарности, дохлые ростки фальшивой привязанности, которую я когда-то тщательно взращивала… страх, может быть. И теперь пропало. Он стал для меня никем. Просто однажды я заключила с ним сделку, и он нарушил условия, хотел, чтобы все было так, как ему хочется. Я ничего не должна ему больше. Нет ребенка – нет жены. И внутри только ледяное спокойствие.