Текст книги "Синие цветы I: Анна"

Автор книги: Литтмегалина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

3. Реактивы и стимуляторы

And it feels like fireworks or fighter planes

Light up the sky, they're shooting down the stars

And it looks like it's meaningful and it's meaningless

And it's in my head, it's tearing me apart.

Kemopetrol, “Fireworks”

Несмотря на две бессонные ночи, Науэль выглядел поразительно хорошо, и только покрасневшие глаза выдавали его усталость. Я испытывала легкое чувство вины из-за того, что Науэлю пришлось вести машину, пока я дрыхла на заднем сиденье. Впрочем, с тем же успехом я могла не спать вовсе – рот раздирало от зеваний. Уж мой-то внешний вид вполне соответствовал моему самочувствию, и Науэль приказал угрюмо:

– Причешись.

Его волосы, белые, как лежащие на краю моей тарелки кубики рафинада, были приглажены и стянуты в узел – прическа, неизменно придающая ему несколько женственный вид.

– Уберите это, – приказал он официантке, едва коснувшись поставленной перед ним кофейной чашки. – Кофе должен быть горячим. Горячим. Как вам это объяснить?

Мне не нравилось, когда он начинал разговаривать с людьми в такой манере – надменной и саркастичной, но я редко решалась высказаться: «Знаешь, тебя совсем не красит, когда ты…»

– Укажите в градусах, – невозмутимо предложила официантка.

– Восемьдесят пять, – буркнул Науэль.

– По какой шкале? – уточнила официантка подчеркнуто вежливо.

Науэль наконец-то соизволил посмотреть на нее. Это была женщина средних лет, с густо подведенными фиолетовым карандашом глазами.

– Не будем ударяться в маразм, – сказал он уже терпеливее. – Но я плачу. Кофе комнатной температуры – это не кофе. Принесите мне погорячее, и закончим с этим.

– Минуточку, – сказала официантка.

– Ну и сервис здесь, – проворочал Науэль.

Я прыскала от смеха.

– Уже достижение, что в таком захолустном кафе вообще есть официантка. Тем более официантка, способная тебе ответить.

Науэль послал мне уничижительный взгляд. Критики часто отмечали его способность выражать чувства одними глазами, и сейчас раздражение проступало в них предельно отчетливо. Что хуже, в скверном настроении Науэль начинал излучать весьма ощутимые волны негатива, заставляя окружающих испытывать отчетливый дискомфорт. Почему-то на мне его черные чары срабатывали через раз.

Официантка принесла кофе.

– Пожалуйста, – сказала она, сверкнув издевательской улыбкой, и поставила чашку на стол с гротескной почтительностью.

– Спасибо, – прошипел Науэль, и было сложно определить, выраженная им благодарность – это проявление вежливости или же наоборот.

Официантка отошла. К счастью, кроме нас посетителей в зале не было. Хотя Науэль еще не успел засветиться со своим новым цветом волос, я все равно параноидально боялась, что его узнают. Известность человека – что сверкающий шлейф, который ему приходится тянуть за собой. Вот по этому хвосту нас и найдут…

– Знаменитость в бегах, – прошептала я. – Эта роль хоть кому-то удавалась?

– Это проще, чем кажется.

Науэль не отрывал взгляда от журнала, который разложил перед собой, заняв половину маленького столика. Я краем глаза наблюдала за официанткой. Подобрав с пола смятую салфетку и протерев стойку, она скрылась в служебном помещении. Спустя минуту в зале зазвучала песенка, пузырящаяся идиотским весельем. Науэль сморщил нос, недовольный выбором музыки, зато теперь мы могли продолжать разговор, гораздо меньше опасаясь чужих ушей.

– Что, широкополая шляпа, темные очки?

– Ага, и пистолет, отстреливать самых внимательных. А еще все время озираться и говорить: «Это не я». Чушь какая. На маскирующегося человека в первую очередь обратят внимание.

– Тогда что?

Науэль посмотрел мне в глаза.

– Помнишь, как было вчера, с квази-полицейским? Он узнал меня, я заметил по взгляду, но моя речь сбила его с толку, и он впал в растерянность, которой я воспользовался. Он наверняка видел меня по телеку, знал, как я должен говорить, и ожидал другого.

– И?

Науэль уткнулся в журнал.

– У людей в головах схемы, стереотипы. Меняешь один характерный элемент – и их программа распознавания дает сбой. Например, они знают, что я вечно накрашен, как проститутка. Ну и отлично. Если я не накрашен, значит, я – это не я.

Я не была уверена в том, что он прав. Без косметики Науэль действительно выглядел иначе. Но вот сами черты его лица… их едва ли можно было назвать незапоминающимися.

Я залпом допила свой кофе с молоком, и он осел в желудке теплым облаком.

– Только вот кое-что может подпортить мои планы сохранять инкогнито, – нахмурился Науэль. Он протянул мне журнал. – Опубликовали очередную фотосессию. Совсем забыл про нее. Это было месяц назад.

Фотографии были сделаны в парке. Хмурое утро, чью серость едва смягчает поднимающееся солнце. На Науэле темное тонкое пальто, в карманы которого он прячет свои вечно мерзнущие руки. Он выглядит замкнутым, неулыбчивым и продрогшим, глаза смотрят прямо в камеру. И ни грамма косметики. Бледная чистая кожа.

– Это было ужасно, – капризно рассказывал Науэль. – Мне пришлось тащиться туда в гребаную рань. У меня не хватило сил накраситься, и фотограф сказал, что хотел бы оставить меня без маски. Невообразимо. Он уламывал меня полчаса.

– Ты здесь совсем другой.

Науэль притянул журнал к себе, посмотрел на фотографию – по обыкновению осторожно, нерешительно, словно боясь разглядеть в себе какой-то недостаток. На этих фотографиях разглядел.

– Блядь, я здесь выгляжу на все двадцать шесть лет!

– Тебе и есть двадцать шесть лет.

– Это еще не означает, что я должен так выглядеть. Нет уж, пятнадцать – это мой максимум.

В некоторые его шутки я очевидно не врубалась. Я даже не врубалась, шутит ли он.

Науэль пробежался взглядом по столбикам интервью и мрачно резюмировал:

– Из того, что я им говорил, почти ничего не осталось – бранные слова вырезали, – отпихнув журнал, он поднялся. – Пошли отсюда.

– Ты меняешься, – сказала я, пытаясь его утешить. – Взрослеешь. Это нормально. Сколько еще ты сможешь оставаться сияющим пластиковым мальчиком?

Мне была непонятна его досада. Я все же захватила с собой журнал – в том числе и из опасения, что, решив полистать его, персонал кафе осознает, кем был их недавний посетитель. Мы засветились уже в этом кафе, на автозаправке, у журнального киоска, что, наверное, не есть хорошо. Поразительно, но при всей моей взвинченности я еще умудрялась как-то сожалеть о том, что моя коллекция вырезок с фотографиями Науэля осталась за шкафом в доме Янвеке…

– Есть какие-то планы? – спросила я, когда машина плавно тронулась с места.

– Выспаться когда-нибудь.

– Я не об этом.

– Тогда никаких.

– Тебя это не тревожит?

– У нас еще будет возможность познакомиться с нашим врагом поближе, – хмыкнул Науэль. – Чем бы заняться, чтобы убить время?

Собака, бредущая вдоль обочины, проводила нашу машину сердитым лаем.

– Ты так и не рассказал мне, что пытался объяснить тебе Эрве.

– Бессмыслица какая-то: посмотри сквозь себя и сложи две половины полуночи.

– И что это значит? – недоуменно спросила я.

– Если бы я знал, то, конечно, продолжал бы называть это бессмыслицей. Что за глупый вопрос?

– Ну, наверное, он намеревался дать тебе намек.

– Шифровка уместна, если он хотел сообщить мне что-то таким образом, чтобы этого не поняли его убийцы, находящиеся поблизости, – Науэль нахмурился. – Тогда он перестарался с туманом.

– У него было недостаточно времени, чтобы хорошо все продумать.

– Да, это его оправдывает, – Науэль сжал губы.

Повисла долгая пауза. Науэль как будто бы сосредоточился на вождении, но теперь вместо раздражения источал уныние. Ну и попали мы в переделку. Будущее представлялось таким же неуютным, как серая, влажная после ночного дождя дорога, уходящая вдаль. Я решила поразмышлять над фразой, но моя тяжеленная голова, стоило попытаться привлечь ее к делу, оказалась пустой до гулкости. Науэль извлек из кармана склянку, выцепил одну таблетку и проглотил, не запивая. Я ничего не сказала, но мой внимательный взгляд он ощутил.

– Знаю-знаю. Эрве тоже из-за них бесился. Но сейчас мне нужно.

– Нет, – сказал Науэль позже, – так я ничего не добьюсь. Надо развеяться. У меня есть одна идея, если только тебя не пугают сумасшедшие.

– Я видела многих твоих друзей. Ничего, выдержала.

– А. Ну да.

Спустя шесть часов на заднем сиденье громоздились пакеты с эмблемой распространенной продуктовой сети, Науэль проглотил еще одну таблетку, а у меня разболелась голова от чтения в тряске. Журнальные сплетни совсем надоели, и я тоскливо смотрела в окно на дичающие окрестности. Небо заволокло тучами, похожими на размазанные чернильные пятна. Нас давно уже никто не обгонял, встречных машин не попадалось, вдоль дороги колыхалась трава. Вскоре мы проехали мимо пары очаровательных заросших камышом болотцев, вызвавших мое восхищение. Все же приятная смена обстановки после каменно-асфальтного Льеда. Я попыталась заговорить с Науэлем. Некоторое время он выдавливал из себя односложные ответы, потом его вежливость окончательно иссякла, и он включил радио. Даже если бы я не уловила тонкий намек Науэля, я бы все равно заткнулась, ошеломленная потоком дурных песен, хлынувших из динамика.

Пересекая овражек, мы проехали по узкому мостику, сложенному из почерневших от дождей бревен, хрупких и шатких на вид, и я нервно втянула голову в плечи.

– Бояка, – прокомментировал Науэль. – Мы почти доехали. Вон его дом.

Я всмотрелась в гряду лохматых деревьев впереди.

– Где? Я не вижу. Хорошо он спрятался.

– Да не так чтобы очень.

Мы въехали в лес и немного протащились меж деревьев. Науэль загнал машину поглубже в заросли, пряча ее от ненужных глаз, и дальше мы пошли пешком.

– Теперь рассмотрела?

Действительно, среди деревьев я заметила небольшой деревянный домик, похожий на птичье гнездо, из которого прутья торчат во все стороны. Взъерошенный и неуклюжий, прячущийся под низкой крышей, дом в ожидании нашего приближения взирал на нас своими разнокалиберными, не совпадающими по цвету глазами – одно окно занавешено зеленой занавеской, а другое синей.

Науэль подошел к двери, покрытой облупившейся желтой краской, и постучался. Из дома не донеслось ни звука. Науэль выстучал на двери бойкую мелодию. В доме вроде бы скрипнул пол. Науэль повторил то же самое, но громче и настойчивее.

– Кто там? – спросил некто, вдруг обнаружившийся у самой двери. У него был низкий и хриплый, словно простуженный, голос.

– Аналогично сумасшедшие, – ответил Науэль, и вслед за радостным возгласом последовал звук отодвигающегося засова.

Дверь широко распахнулась, и странное существо, скрывающееся за ней, взглянуло на нас изумленными, по-кошачьи зелеными глазами, в первые секунды поразившими меня настолько, что все остальное в человеке полностью ускользнуло от моего внимания – как будто и не было ничего, кроме этих витающих в пространстве сияющих глаз и надтреснутого голоса, исходящего прямо из пустоты.

Глаза обрадовались тому, что увидели, и, учитывая, что смотрели они на Науэля, даже в текущем помятом состоянии являющего собой прекрасное зрелище, в этом не было ничего удивительного.

– Эль, мальчик мой…

Науэля обвили костлявые руки в зеленых рукавах. Науэль встретил объятие без восторга, но с несвойственным ему терпением.

– Фейерверк, это Анна, – переждав выражение привязанности, представил меня Науэль. – Анна, это мой любимый собутыльник, Фейерверк.

– Твоя девушка, – обрадовался Фейерверк, глядя на меня с преувеличенным восхищением, которого я очевидно не заслуживала. – Элла говорила о ней.

– Она не моя девушка, – возразил Науэль, но Фейерверк не слушал его.

– Проходите в дом и дальше, в кухню. Там светло. Не разувайтесь. Так, как я живу, впору снимать обувь, выходя на улицу.

В кромешной тьме Науэль ударился обо что-то лбом и выругался.

– Осторожно, притолока, – деликатно уведомил Фейерверк.

– За такое несвоевременное предупреждение полагается выплата неустойки, – пробурчал Науэль.

В кухне было не светло, но светлее. Сквозь затянутые грязью окна лес казался затопленным туманом. Отступив в угол крошечного, захламленного помещения, я смогла получше рассмотреть нового знакомого. Он был высоким, возможно, не ниже Науэля, но укороченным сутулостью, согнувшей его спину в подобие горба. Не считая его поразительных глаз, которые и сейчас сияли в полумраке, в остальном он был впечатляюще невыразительным – как бы странно ни звучало такое определение. С его редкими седеющими волосами и бледной морщинистой кожей, Фейерверка можно было легко принять за старика, и я не сразу осознала, что он гораздо моложе («Тридцать девять», – уточнил Науэль позже). Мятая, грязноватая одежда висела на тощем теле, как на палке, штаны на коленях оттянулись. Где Науэль мог познакомиться с таким человеком?

– Приятно видеть вас, – приветствовал меня Фейерверк с неожиданной галантностью и мило улыбнулся, демонстрируя некомплект зубов, желтых от сигаретной копоти. – Учитывая пристрастия Эля, мы уже и не надеялись.

– Она мне не девушка, – твердо повторил Науэль, хмурясь. – И мои пристрастия все еще при мне, – его голос смягчился. – Мы привезли тебе еды.

Науэль отошел забрать из машины пакеты, и в течение пяти минут мы с Фейерверком смотрели друг на друга и лыбились – я натянуто и немного испуганно, а он – лучезарно и, похоже, совершенно искренне. Этот человек определенно не выглядел нормальным. Я улавливала исходящий от него запах – горький и как будто жженый. В звенящей тишине мы услышали, как Науэль глухо стукается лбом о притолоку во второй раз и разражается цветистой бранью. Я отвела взгляд, упершись им в стопку немытой посуды.

– Э-э… миленько тут у вас, – сказала я слабым голосом.

По верхней, опасно накренившейся тарелке ползло какое-то насекомое, быстро перебирая лапками, но все время соскальзывая вниз. Наконец оно добралось до разбухшего окурка и героически преодолело его. У меня встрял ком в горле.

Науэль шумно поставил пакеты на пол, не найдя им места на столе, заставленном грязной посудой и консервными банками, переполненными вонючими окурками. Подумав, начал невозмутимо разгребать стол. Кромешный бардак, царящий в доме, его совершенно не смущал. «И это человек, готовый устроить скандал из-за того, что кофе холоднее на два градуса», – подумала я.

– Можно? – неуверенно спросил Фейерверк.

– Конечно.

Фейерверк заглянул в один из пакетов, и у него стало такое лицо, как будто после года блужданий во тьме на него пролились животворящие лучи солнечного света. Мне было почти больно наблюдать жалкую радость этого измученного человека, и я снова направила взгляд к груде грязной посуды. Насекомое скрылось из виду.

– Эль, ты всегда меня спасаешь, – голос Фейерверка подрагивал, стал вдруг тонким-тонким.

– Это всего лишь еда, – буркнул Науэль.

– Я не о еде.

Молчание Науэля выразило его протест яснее любых слов, и Фейерверк предпочел сменить тему:

– Как ты нашел меня?

– Элла слишком много болтает. На твоем месте я бы ее убил, – Науэль говорил очень серьезно, но я все же понадеялась, что он пошутил.

– Но я ее люблю, – не менее серьезно возразил Фейерверк.

– Вот уж не аргумент, – фыркнул Науэль. – Одно утешает – ходи она хоть с транспарантом, наша полиция вряд ли на тебя полезет. А вдруг ты буйный. А вдруг у тебя есть доска с гвоздем. Они так отважны. Им только беспризорников по подвалам пиздить.

Я тяжело вздохнула. Если Науэлю подворачивался повод пройтись насчет правоохранительной системы, он его не упускал. То, что Фейерверка преследует полиция, меня не насторожило. Как-то так получалось, что всех знакомых Науэля преследовала.

Науэль счел, что сказанного мало, и добавил:

– И то при условии, что беспризорники удолбаны в хлам.

Фейерверк выудил из пакета пачку молока, оторвал зубами уголок, несколькими мощными глотками отпил сразу половину содержимого и довольно вздохнул.

– Спасибо тебе. Как же мне осточертели консервы и кофе. Все время консервы и кофе. Я понимаю, что у меня тут неуютно, но все же спрошу: вы намерены подзадержаться?

– На сутки или чуть дольше. Как получится.

Кивнув, Фейерверк улыбнулся, и кожа в уголках его глаз сложилась в морщинки, а сами глаза заискрились. Я засмотрелась на него: он представлял собой такое странное сочетание уродства и красоты, что я терялась дать ему определение. Камень-перевертыш – из гранита в изумруд и обратно.

– У тебя есть вода? – спросил Науэль.

– У меня есть озеро. А в озере есть вода.

– Надеюсь, в чайнике вода кипяченая.

– Кипяченая, – Фейерверк потянулся за чайником. – Нет доверия к природе?

– Никакого. Вот только озерной заразы мне не хватало, – Науэль потер воспаленные веки. – Полей мне на руки. Я должен снять контактные линзы. Как же они мне надоели, весят по килограмму каждая. Поймет лишь тот, кто носил их двое суток, не снимая. Затем нам с Анной надо немного поваляться. Ночка была не из лучших.

– Я покажу, где можно лечь. Только зажгу свечу.

– Анна, иди за ним.

Я последовала за Фейерверком. Тесная комната без окон походила на гроб, в ней было темно хоть глаз выколи. Ложе Фейерверка не выглядело привлекательным, и, когда он оставил меня, унося свечу, я опустилась на одеяло осторожно, опасаясь обнаружить скрывающийся под ним выводок насекомых. Многоножки, бегущие по мне в темноте, бррр. Одеяло, которое, как я ожидала, будет вонять, пахло чуть ли не приятно – ненавязчивый спокойный запах, напомнивший мне об осенних листьях.

В кухне Науэль снял линзы и радостно застонал. Прозвучало эротично. Не решаясь забраться под одеяло, я свернулась клубочком, накрывшись пальто. Беззвучно возникнув в комнате, Науэль прилег рядом (как еще, когда кровать такая узкая). Несмотря на то, что мы почти прижимались друг к другу, я не чувствовала исходящего от него тепла, не слышала его дыхания, хотя и вслушивалась. Как всегда – чем ближе он находился, тем меньше он существовал.

Я закрыла глаза, чувствуя себя невероятно усталой. Зазвучала музыка, тихо-тихо доносясь из наушников – Науэль включил плеер, вероятно, заглушая свои мрачные мысли. В черноте перед моими глазами раскручивалась белая спираль – виток за витком, от центра наружу. Я засыпала.

Когда я проснулась, мне не сразу удалось вспомнить, где я нахожусь. Науэль отсутствовал. Поверх пальто меня накрывало одеяло, и мне удалось как-то согреться, пока я спала, но стоило мне подняться, как меня сразу зазнобило. Я вышла, нащупывая себе путь.

В крошечной соседней комнатке на кресле прикорнул Фейерверк. Ноги вытянуты, голова запрокинута. Острый профиль чернеет на фоне ореола света, дрожащего вокруг сильно оплывшей свечи. Картина жутковатая и призрачная. Словно во сне привиделось.

В кухне я застала Науэля за удивительным занятием – приготовлением ужина (где-то среди кухонного завала ему удалось раскопать маленькую газовую плитку). Тусклая смердящая свеча составляла ему компанию. Груда грязной посуды в раковине заметно уменьшилась. Науэль успел где-то вымыть волосы, и сейчас, мокрые, зачесанные назад, они были послушные и гладкие, как покрытые гелем. Да, он времени зря не терял.

– Я проснулась, – сообщила я, привалившись к косяку двери.

– Я вижу, – ответил Науэль, не глядя в мою сторону, и вылил воду из чайника в большую розовую миску. Намылил губку.

– Какое время сейчас?

Науэль посмотрел на запястье.

– Ночь.

– Где здесь туалет?

– Весь лес в твоем распоряжении.

– Там, кажется, дождь пошел.

– Ему следовало согласовать с тобой свое расписание.

Вернувшись, я сказала:

– Не знала, что ты умеешь готовить.

– Если бы ты только знала, что еще я о себе не рассказываю, – фыркнул Науэль, сбрасывая в высокую сковородку порезанные стручки фасоли. – Не очень-то и умею. Так, делаю вид.

– Вот уж чего не ожидала от тебя…

– Мы иногда готовили, с Эрве, – начал Науэль и сразу замолчал.

Расставленные по кухне свечи источали желтый свет, в котором Науэль выглядел нездорово-бледным, а круги под его глазами стали особенно заметны.

– Ты спал хоть чуть-чуть? – спросила я.

– Немного.

– Как чувствуешь себя?

Взгляд Науэля был полон неоправданной настороженности.

– Мне хорошо.

А по виду не скажешь. Похож на ракового больного.

Сидя на краю жесткого стула, я не сводила глаз с Науэля и уговаривала себя не набрасываться на него. Он был замкнут, собран и спокоен, а мне хотелось разговорить его, заставить выплеснуть те чувства, что сейчас в нем кипели – я была уверена в этом, как и в том, что чем холоднее он снаружи, тем раскаленнее внутри. Так когда же начнет плавиться? Он осознавал смерть своего друга постепенно, с нарастающей остротой, но наружу являл одну злость. Пытался предстать бесчувственным, как кукла, которую изображал на одной из фотосессий, с кожей, загримированной до глянцевого, пластмассового блеска, и распоротой грудью, обнажающей пустоту внутри. Зачем он сдавливал себя так, что едва дышал?

Я понимала, что мое желание эгоистично. Я стремилась убедиться, что Науэль такой, каким я его представляю, способен на глубокую привязанность, и, значит, у меня есть крошечный шанс однажды получить от него хоть чуточку любви. Шанс… до чего же приятное слово, уместное даже в ситуации, где поражение очевидно, но отрицающее неизбежность проигрыша. Достаточно сказать себе: «У меня есть шанс» – и уже можешь немного успокоиться.

Если только Науэль действительно способен чувствовать хоть что-то, к кому-то.

Явился пробудившийся Фейерверк и не узнал собственную кухню.

– Старею, – сухо прокомментировал Науэль. – Беспорядок начал меня раздражать, – он потер веки. Его глаза слезились. – Меня достали эти линзы. Цветные хуже пропускают кислород, и после длительного ношения в глаза как песку насыпали. Придется купить обычные.

– Разве у тебя плохое зрение? – спросила я.

Науэль посмотрел на меня с удивлением.

– Нет, я таскаю эти штуки в глазах просто так.

– Я думала, для красоты. И долго это у тебя?

– С детства. Наследственное. Паршивые отцовские гены. Нет, я не могу это терпеть. Лучше поброжу в тумане, – Науэль извлек линзы, бросил их в стакан с водой и поморгал.

Отец… Было странно осознать, что у Науэля есть родители. Или были. От него исходило такое одиночество, словно он всегда был один, с первых дней жизни. Я проводила Науэля взглядом. Он вышел и пропал, так что еда, которую я разложила по тарелкам, успела остыть. Когда он вернулся, помахивая бутылками вина, до этого прохлаждавшимися в машине, я сразу поняла, что он чем-то закинулся: его до того апатичный, усталый взгляд теперь наполнился блеском. Я заметила в его движениях неуверенность человека, ориентировка которого в пространстве затруднена, но это скорее было вызвано близорукостью.

– Считаю, нам всем следует немного взболтаться. Фейерверк, ты не исключение.

Вряд ли Фейерверк заметил измененное состояние Науэля, сам балансируя на грани. Из того темного угла, где он сидел, мерцали его поразительные зеленые глаза.

– Штопор есть?

– Чтоб у меня, да не было, – промурлыкал Фейерверк и зарылся в ящиках стола.

Губы Науэля дрогнули.

– Что скажешь? – он посмотрел на меня.

– Это не опасно для нас? Разве мы не должны сохранять бдительность?

– Сомневаюсь, что в данный момент они так уж озабочены поиском нас.

– Откуда такое убеждение?

Науэль усмехнулся уголком рта.

– Меня всегда недооценивали.

Фейерверк отметил, как ловко Науэль вывинтил пробку.

– Годы ежедневных тренировок, – ухмыльнулся Науэль.

– Чего ты наглотался? – продолжила я доставать его. – Ты не можешь предсказать, как это срезонирует с алкоголем.

– Я знаю, как это срезонирует. Наипрекраснейшим образом. Я все проверил опытным путем.

Но мне все равно было страшно за него, когда он сделал глоток из надтреснутой чашки.

– Хватит, – с внезапной злостью отмахнулся Науэль от моего неотступного взгляда. – Дай мне возможность отвлечься.

Он налил мне вина в мутноватый, единственный в этом доме, бокал, плеснул красной жидкости в кружку Фейерверка, и мы расселись вокруг колченогого стола. Глаза Фейерверка излучали теплое неоновое сияние, глаза Науэля окружала мрачная синева. Свет падал так, что их носы как будто удлинились, отбрасывая тени. Я задумалась, выгляжу ли я столь же странно, и попробовала рагу, приготовленное Науэлем. На кулинарный шедевр оно не тянуло, но все же оказалось довольно вкусным, тем более что я была ужасно голодна.

– Пока мы уже не спим и еще не пьяны, минуту поговорим о деле, Фейерверк, – Науэль отхлебнул вино большим глотком, как воду.

– Каком деле? – Фейерверк понюхал вино с очевидным удовольствием.

– Светлячках.

Фейерверк уронил с вилки кусочек картошки. Лицо у него стало длинное-длинное.

– Я больше этим не занимаюсь, Эль. Достаточно с меня.

– Разве? – во взгляде Науэля бестолковое веселье мешалось с цепким вниманием. – Я сомневаюсь, что ты смог отказаться. Бум, пам – как можно жить без этого.

Глаза Фейерверка стали большими и отчаянными, как у дикого кота.

– Я чувствую запах химии, Фейерверк. Устраиваешь вечеринки для себя одного? Лес такой сумрачный. Так и тянет озарить.

– Я должен прекратить, – сказал Фейерверк несчастным голосом. – Но люди, у которых в голове темно, любят яркие огни.

– Да уж, – согласился Науэль и подлил себе вина.

Фейерверк мягко, почти ласкающе коснулся меня взглядом.

– Можешь говорить, ты ее не шокируешь, – разрешил Науэль. Он добавил в вино два кубика сахара и перемешал. – Она прошла мою спецподготовку.

– Моя страсть, – объяснил Фейерверк оправдывающимся тоном и поднял взгляд вверх, как будто обращался к кому-то подвешенному под потолком. – И она меня погубит. Однажды в школе, на лабораторной работе по химии, учитель смешал восстановленное железо, перманганат калия и древесный уголь. Когда смесь взорвалась огненными брызгами, я не мог отвести взгляд.

Науэль усмехнулся и пояснил:

– А позже он сам работал учителем химии в школе, откуда был уволен за демонстрацию опасных опытов.

– Да каких опасных…

– Ты упоминал, они сказали «взрывчатые вещества».

– Какие взрывчатые. Просто маленькие фейерверки.

Науэль рассмеялся. Смех не слишком естественный. Проникая в его кровь и смешиваясь с химическими веществами, растворенными в ней ранее, алкоголь оказывал усиленный и измененный эффект. Я рассматривала Науэля с настороженным интересом. Прежде я частенько видела его с бутылкой (собственно, почти всегда), но даже в наши славные попойки прошлых дней мне не доводилось наблюдать его по-настоящему пьяным.

– Смелость его химических изысканий, вкупе с безустанной готовностью просвещать страждущие юные умы, не прекращали радовать школьную администрацию.

– Я пытался переместить мои опыты к себе домой, но жена сильно пугалась, – встрял Фейерверк.

– Его жена никогда не была склонна к бесцельному прожиганию жизни, – объяснил Науэль. – И квартиры.

– Однажды я испортил потолок в моем кабинете – возникли такие пятна, словно когда-то на нем были звезды, которые, перегорев, оставили после себя черные следы. Я не знал, как объяснить это. Я боялся начальства. Они все не любили меня.

– Он, конечно, не догадался купить побелку и валик.

– Так бывает, – Фейерверк покачал головой. – Иногда я не способен додуматься до самых элементарных вещей. И с годами это только усугубляется, – он посмотрел мне прямо в глаза и улыбнулся. – Распадаюсь.

Боковым зрением я заметила, что Науэль нахмурился. Улыбка Фейерверка была согревающей и наивной, но что-то в ней меня ощутимо царапнуло, и я качнулась к нему, упираясь локтями в стол. На щеках разгорался жар. На меня-то алкоголь всегда действовал отлично.

– Все друзья Науэля – странные, – сообщила я Фейерверку на случай, если его вдруг мучили сомнения.

– Он же и сам странный, – сказал Фейерверк.

– Не так уж, – ухмыльнулся Науэль. – Просто я часто нахожусь под воздействием влияющих на психику веществ.

– Элла называет его пятнистым, – продолжил Фейерверк, аккуратно прожевав фасоль и снова упираясь взглядом в потолок. – Местами черный, местами белый.

– Какими же местами? – заинтересовался Науэль. – И откуда это знать Элле?

Я пошевелила под столом ногами и обнаружила, что они изрядно потяжелели.

– Или, может быть, это тоже ожоги, – продолжал Фейерверк задумчиво, не спуская взгляд с потолка. Он слепо нашарил на столе пустой стакан и перевернул его кверху донышком. – Как черные пятна на белой штукатурке.

Науэль наморщил лоб.

– Без дешевых метафор, пожалуйста. И я не согласен на психологический анализ, исходящий от человека, который даже не смог вспомнить свое имя.

– Я не был в этом виноват, – возразил Фейерверк и положил нож на перевернутый стакан. Нож упал, и Фейерверк вздрогнул.

– Это правда? – спросила я.

– О, к сожалению, да, – Фейерверк наконец-то обратил на меня свой пронзительный, перманентно испуганный взгляд и потрогал нож. Ему было необходимо постоянно прикасаться к чему-то. Вероятно, холодное ощущение металла в кончиках пальцах помогало удержаться в реальности, от которой его все время отбрасывало понемножку – словно отливом.

– Я спросил, как его зовут. Он посмотрел на меня с недоумением и произнес: «Фейерверк», – пояснил Науэль. – Ему повезло, что в ту минуту он не думал о чем-то менее благозвучном.

– Иначе как бы ты назвал меня? «Ливень»? «Темнота»? «Гадство»?

– Я достаточно жесток для того, чтобы назвать человека «Гадство».

– Мне нужно покурить, – сказала я и попыталась встать, намереваясь разыскать свою пачку сигарет, но Фейерверк протянул мне потрепанную картонную коробку. Я отбросила крышку – ровные ряды толстых папирос. – Нет, – ужаснулась я. – У меня в кармане пальто есть нормальные сигареты.

– А я возьму одну, – неожиданно сказал Науэль.

Его длинные пальцы, на одном из которых мерцало синее кольцо, аккуратно взяли папиросу, и тогда я тоже взяла одну. Понюхала. Запах необычный. Хотелось спросить у Науэля, не опасно ли это, но я промолчала. На вкус папироса оказалась не менее странной. Дым от нее шел едкий, с зеленым оттенком. Затянувшись в первый раз, я закашлялась.

– Я сам их делаю, – с гордостью сообщил Фейерверк и, заметив выражение моего лица, спешно добавил: – Столько лет их курю, но пока не умер.

– А сошел с ума он раньше, – пояснил Науэль и жадно вдохнул дым. Выдохнул, рассматривая тающие в воздухе витки сосредоточенно прищуренными глазами. Я уже лет пять не видела, чтобы Науэль курил.

– Так ты действительно псих? – выпалила я.

Фейерверк смущенно потупился.

– Да. Это заметно?

– Что-то такое есть, – деликатно ответила я.

– У меня приступами. Последний был два года назад, и я успел восстановиться, насколько возможно. Я называю это «откат».

– И как оно ощущается? Когда сходишь с ума? – поинтересовалась я с пьяной непосредственностью. Я и не заметила, как мы прикончили одну бутылку и уполовинили следующую.

– Неприятно, – Фейерверк поежился. – Как будто наступают сумерки. Как будто я заснул и не могу проснуться, а все вокруг ненастоящее. После мне тяжело припомнить детали. Все очень смутно. Словно происходило с другим человеком.